За лохматыми стенами чума насторожилась тишина. В гордом величии молчат промёрзшие стволы деревьев. На заснеженных лапах кедров уснул леденящий ветерок. В ожидании сжались в комочки пернатые существа. Где-то под толстым слоем зимнего покрывала притаились мелкие зверушки. Замёрзший мир дикой тайги насупился в неведении происходящего.

В большом, просторном чуме тепло и уютно. Жаркое пламя костра щедро распространяет по сторонам благодатное тепло. Малиновые блики прыгают по закопчённым стенам таёжного жилища. Горячие ладони огня яростно терзают чёрные стенки круглого казана. В глубине посуды, подчиняясь воле всемогущего властелина, живым родником бурлит вода. Прозрачный пар, смешиваясь с вихрем едкого дыма, быстро поднимается к челу куполообразного чума, растворяется в решётчатых связках дымохода.

Егор сидит на своём спальнике. Его строгий взгляд устремлён в самое сердце костра, где матовым плывуном плавятся обуглившиеся поленья. Могучие руки старателя нервно теребят сухие кедровые сучья, ломают на мелкие кусочки и тут же бросают их в огонь. В гордой фигуре охотника – напряжение. На заросшем, почерневшем лице печатается тревога и печаль. Через какое-то время периодически, как будто очнувшись из забытья, он оглядывается по сторонам, машинально бросает в котёл куски холодного снега, бережно поправляет взбитый спальник Ченки и с тяжёлым вздохом вновь предаётся тягостным думам. Все мысли напряжены. Острый слух выискивает знакомые звуки шагов. Взгляд ждёт, когда приоткроется полог входа. Разум торопит, подгоняет время. Горячее сердце томится в неизвестности. Который раз Егор думает о том, что нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Жизнь научила его относиться к этому с должным терпением, но он все же изнывает от желания узнать конечный результат.

Где-то далеко, в глубине леса иногда раздается негромкий крик, напоминая жалобный писк ронжи. А может быть, это бьётся пойманный в петлю заяц или вороная желна призывает своих сородичей к пиру? Но это далеко не так. Егор понимает значение этих криков, вздрагивает при каждом отголоске, сжимается в комок и нервно вздыхает.

Но вот наконец-то натекает равномерный, быстрый шорох: на лыжах к чуму спешит человек. Вот он подкатывается к жилищу, останавливается, развязывает юксы и делает несколько шагов к входу. Кротким жестом распахивается шкура, и с морозным воздухом внутрь помещения входит Загбой. Даже не посмотрев на русского, он присаживается на свою лежанку и, не говоря ни слова, начинает набивать табаком трубку. Егор понимает ответственность момента, знает, что степенные эвенки перед каждым разговором должны выдержать необходимую паузу, терпеливо ждёт, когда охотник подкурит от уголька и вдохнёт в себя сизый дым. Он смотрит ему в лицо внимательным взглядом, призывая к разговору.

– Плохо, отнако. Шипко плохо. Мучиится доська. Не может ротить сама. Помрёт, наверное… – глухо говорит Загбой и роняет на грудь голову.

– Так что же ты, дурья твоя башка?! Зачем было девчонку в тайгу гнать? – нервно взрывается Егор. – Говорил, что нельзя её из чума выпускать. Пусть бы рожала здесь. Я бы ей помог… Знаю что к чему, глядишь – всё нормально будет…

– Незя так, отнако. Злые духи гневаться путут. У нас так сегда – баба толжна одна ротить, чтобы никто не знал и не вител… – пытается роптать Загбой, но русский его гневно перебивает:

– Да плевал я на твои законы и на твоего Амаку вместе с Харги и с чёртом рогатым! У нас все девки в банях родят, обязательно с повитухой, иначе и нельзя!

Загбой роняет трубку, в страхе смотрит на русского и торопливо шепчет:

– Ой, бое! Пашто так каваришь? Шипка плохо каваришь, духи гневаться путут, бета путет, мор путет. Помирать путем, отнако…

– Дурак ты и есть дурак! Оставил девку одну, она и так умрёт, не сможет одна родить! Там, наверное, уже ребенок задохнулся, а ты здесь слюни пускаешь. Последний раз спрашиваю, приведёшь Ченку сюда? Загбой неуверенно мотает косматой головой и пятится в угол чума:

– Нет, отнако… Харги гневаться путет…

– Да и пошёл ты!.. – отчаянно ругается Егор и начинает надевать штаны. – Первый раз вижу такого козла, кто своей дочери смерти желает… Духи ему дороже… Где мой бродень?

Эвенк что-то бессвязно лопочет, но протягивает русскому правую обувку. Тот поспешно натягивает её на ногу, накидывает на плечи свою суконную куртку, проверяет на поясе наличие ножа и коряво выползает из чума.

Ползать на трёх точках опоры – на двух руках и одном, правом, колене – Егор научился около месяца назад. Левую ногу после схватки с шатуном спасти не удалось. Начавшаяся гангрена заставила пойти на крайние меры: Загбой отрезал конечность чуть выше колена, что помогло спасти старателю жизнь. Своевременная операция, умелый шов, настои трав, мази и тщательный уход Ченки сделали свое дело: русский очень быстро пошёл на поправку и уже через несколько месяцев к описываемым событиям мог самостоятельно передвигаться не только по чуму, но и выползать на короткое время на улицу. Со стороны было жалко смотреть на человека-инвалида без одной ноги. Но главное – Егор остался жив!

А между тем старатель выполз на улицу, осмотрелся и стал ждать Загбоя. Он всё ещё надеялся, что эвенк последует его примеру, повезет его на лыжах в тот отдельный чум, где сейчас умирала Ченка. Но своенравный отец, следуя законам предков, перед страхом сурового наказания духов даже не соизволил подать голос.

А всё только из-за того, что, по давним законам эвенков, будущая мать должна рожать ребенка в отдельном чуме, в стороне от стойбища, одна, и потом принести его мужу, мотивируя факт появления дитя случайной находкой.

Глупый, дикий обычай. Так думают русские. Невозможно сосчитать тех тунгусок, что умерли от боли, страданий и мучений при родах. Однако древние охотники принимают это как само собой разумеющееся событие, потому что свято верят в своих духов. Если ребёнку было не суждено появиться на свет, значит, так было угодно богу. И этим всё сказано. А Егор против такого обычая. Он в гневе! Он считает суеверия Загбоя не чем иным, как бредом сивой кобылы! У русских так не бывает. Будущей матери надо помочь. Ченка должна жить! Так говорит его разум. Так велит его совесть.

Но как добраться инвалиду без одной ноги до отдельного чума, стоящего далеко, в глубине тайги? Если бы помог Загбой, тогда бы не было проблем. Он бы увёз Егора на лыжах. Но тот притих в чуме затравленным колонком. Придётся добираться самому.

Присел старатель около чума, ещё раз позвал Загбоя. Он молчит, не выходит, боится гнева Харги и Эскери. Единственные, кто сейчас сочувствуют беде, – Чирва и Илкун. Бедные собаки крутятся рядом, с тревогой смотрят в глубину леса, откуда доносятся крики и стоны хозяйки. Зовут людей на помощь. Чувствуют, что всё теперь зависит от русского. Как только Егор сел на лыжи и оттолкнулся руками, они бросились по лыжне вперёд и скрылись за стволами деревьев.

Катится Егор на помощь своей спасительнице, торопится. Да только далеко ли уедешь, сидя на лыжах, загребая голыми руками холодный, сыпучий снег? Хорошо то, что широкая лыжня тверда и набита. Но это не даёт большого преимущества. За один рывок старатель преодолевает около полуметра. Проехал двадцать саженей – замёрзли руки, устали плечи, затекла спина. Остановился отдохнуть, греет ладони дыханием. В сознании мелькнула мысль, что надо было надеть рукавицы. Повернулся назад – чум далеко. Возвращаться поздно. Крикнул Загбоя – бесполезно. Он как будто и не слышит. Выругался крепко, но делать нечего, никто не поможет. Теперь надо двигаться вперёд.

Опять загрёб руками, как веслами, не чувствует холода. Вспотел, телу жарко, а пальцы одеревенели. За второй заезд проехал еще меньше, около десяти метров. А чума не видно, крики Ченки так же глухи и едва различимы – далеко. Понимает Егор, что таким образом ехать ему ещё очень долго.

Посидел немного, опять покатился. В этот раз проехал совсем немного. Обидно, но от своего не отступает, ждёт, пока отойдут ладони. Вдруг впереди послышался шорох: навстречу бежит Илкун. Подскочил, остановился, скулит, торопит: «Что же ты, человек? Давай быстрее, моей хозяйке очень плохо». И тут Егора будто окатило ледяной водой! Подозвал кобеля к себе ласковыми словами, обнял бережно, а сам едва не плачет. Собака, чувствуя настроение человека, притихла, прижалась к груди. А он осторожно снял с пояса ремень, крепко перевязал шею кобеля и настойчиво потребовал:

– Давай, милый, вези! Спасай свою хозяйку!..

Понял Илкун, что от него требуется. Дернулся с места, натянул поводок, потащил человека за собой. С каждым метром всё сильнее, только мелькают стволы деревьев. Пятьдесят, сто, двести метров. Вот и почерневший конус, закиданный лохмотьями старых шкур. Подкатился Егор, торопится, упал с лыж, а у самого в голове только мысли мелькают: «Успел ли?..»

Ченка лежала на оленьей шкуре на правом боку. Ноги подогнуты к животу. Руки перехватили бедра. В глазах боль и отчаянье. Кровавые губы распухли от укусов. Короткие волосы растрепались комковатыми лохмами. Увидела Егора, сжалась в комочек. Едва приподняла голову, что-то бессвязно залопотала, в испуге попятилась назад.

В чуме холодно. Костёр едва теплится. В чело дымохода тускло струится дневной свет. Кругом мрак, грязь, кровь.

Егор бросил в кострище сухих поленьев – вспыхнуло пламя. Стены убогого жилища наполнились светом. Благодатное тепло наполнило помещение. Придвинулся к девушке, успокоил, мягко приласкал трясущимися руками:

– Ах ты, милая, измучилась вся. Сутки уже, как терзаешься. Не бойся, я тебе плохого ничего не сделаю. Доверься, давай-ка, посмотрим, что здесь у нас происходит…

Слышит Ченка добрые слова, боится, но всё же осторожно, со стоном доверяется чужому человеку.

А он, понимая всю сложность положения, бережно протягивает свои загрубевшие руки, долго ощупывает её вздувшийся живот, что-то бормочет и под конец удовлетворённо выдыхает:

– Эх, горе не беда! Так я и думал. Дитя-то спинкой идёт…

…Через несколько часов он вернулся назад. Уже не так, как уезжал от чума когда-то, отталкиваясь руками, а зацепившись за Илкуна. Стойбище встретило его настороженно. Припорошённый снегом чум цедил из себя прозрачный дым. Неподалёку в стороне вытянули шеи олени. И только лишь тогда, когда Егор отпустил кобеля и свалился с лыж, из-под шкуры показалось лицо Загбоя.

Даже не удостоив эвенка взглядом, русский отпихнул его в сторону, заполз в жилище, завалился на свою лежанку, налил в берестяную кружку чай. Загбой молча присел рядом на корточки, засунул в рот свою замусоленную трубку, стал выжидать, когда старатель утолит жажду и отмякнет душой. Но поскольку время тянулось медленно, а любопытство переполняло чашу терпения, не вытерпел, закрутился на месте и тихо спросил:

– Как девка мой?

На эти слова Егор вдруг отбросил кружку, быстро присел, схватил Загбоя за редкую бородёнку и, коротко замахнувшись, трахнул его в лоб кулачищем. Эвенк зайцем перевернулся через голову, вскочил на четвереньки, какое-то время, выкатив глаза, пялился на котелок. Через несколько секунд наконец-то пришёл в себя, как марал на гону, замахал головой и со стоном выдохнул:

– Ой, бое! Пашто калавой кулак пил? Польно, отнако…

Грозный Егор вдруг разорвал бороду широкой улыбкой, сверкнул глазами и притянул Загбоя за плечи:

– Эх, плешивая твоя бороденка. Это тебе за то, что чуть свою дочь не умертвил. А так – вставай на лыжи да беги за поколением своим. Ченка внучку тебе родила. Девочку.