Книга: Ватага
Назад: Глава 4
Дальше: Глава 6

Глава 5

Небольшой собор битком набит народом. Людской пласт так недвижим и плотен, что с хор, где певчие, кажется бурой мостовой, вымощенной людскими головами.
Редкая цепь солдат, сзади — мостовая, впереди — начальство и почетные горожане.
Все головы вровень, лишь одна выше всех, торчком торчит, — рыжая, стриженая в скобку.
Служба торжественная, от зажженного паникадила чад, сияют ризы духовенства, сияют золотые погоны коменданта крепости поручика Сафьянова, и пуговицы на чиновничьих мундирах глазасто серебрятся.
Весь чиновный люд, лишь третьегодняшней ночью освобожденный из тюрьмы, усердно молится, но радости на лицах нет: ряды их неполны: кой-кто убит, кой-кто бежал, и что будет завтра — неизвестно.
У двух купцов гильдейских Шитикова и Перепреева и прочих людей торговых в глазах жуткая оторопь: чуют нюхом — воздух пахнет кровью, и напыщенная проповедь седовласого протоиерея для них звучит, как последнее слово над покойником.
Лицо сухого, но крепкого протоиерея Наумова дышало небесной благодатью. Он начал так:
— Возлюбим друг друга, како завеща Христос.
А кончил призывом нелицемерно стать под стяг верховного правителя и, не щадя живота своего, с крестом в сердце, с оружием в руках, обрушиться дружно на красные полчища, на это отребье человеческого рода, ведомое богоотступниками на путь сатаны.
— Ибо не мир принес я вам, а меч, сказал Христос! — воскликнул пастырь, голос его утонул в противоречии, лицо вспыхнуло румянцем лжи, и глаза заволоклись желчью.
Рыжеголовый тщетно пытал вытащить руку из сплющенной гущи тела, потом кивком головы он освободил ухо от шапки волос и, разинув рот, весь насторожился.
По случаю избавления града сего от бунта изуверов и крамольников, престарелый дьякон, выпятив живот, возгласил многолетие верховному правителю, победоносному воинству, верным во Христе иноплеменным союзникам, начальствующим лицам и всем богопасовым гражданам. А погибшим и умученным — вечная память.
После службы, под колокольный трезвон, народ повалил в городское управление.
— Будут речи говорить… Митинг…
— Митинги запрещены.
— А сегодня особый день… Разрешено. Шагай проворней!
Рыжий, весь взмокший, жадно глотал ядреный морозный воздух. Он тоже шагал с другими, выпытывал:
— А это чей домок, фасонистый такой? А-а, Шитикова? Что, дюже богат? Обманывает? Сволочь. А чего смотрите-то на него?
Таня Перепреева шла из собора домой с младшей сестренкой своей Верочкой.
Верочке весело, Верочка по-детски смеется, указывая рукой на рыжего верзилу:
— Таня, Таня, гляди-ка.
Но Таня ничего не слышит и не видит возле. Ее большие серые глаза устремлены вперед и ввысь, ее нет здесь.
Рыжий облизнулся на девушку:
— Вот так товарец… Чьих это?
Митинг прошел тревожно. Председательствовал внебрачный сын монаха, чиновник Горицвет. Говорило начальство, представители правых партий, служилый люд и духовенство, даже седовласый протоиерей Наумов.
Настроение было подавленное, всех охватил заячий какой-то трепет, речи были тревожны и смутны: город отрезан, солдат горсточка, солдаты ненадежны, продуктов и хлеба мало, на военную помощь правительства рассчитывать нельзя, красные же полчища с боем продвигаются вперед. Спокойствие, спокойствие!.. Кто-то слышал от самого коменданта, кто-то видел телеграмму, что сюда двинут отряд поляков, что этот отряд еще вчера должен был притти сюда… Долой! Враки! Довольно слухов! Тут предлагают слухи, а между тем — ха-ха! Всюду мужичьи бунты, грабежи, пожары, по стране рыщет партизанская рвань. Разбойник Зыков мутит народ, грабит храмы, режет власть имущих и богачей. Горе стране, где нет хозяина. На кого же уповать, где найти защиту? Единая надежда — Бог. Но для сего надо подготовить себя постом, покаянием, добрыми делами и, главное, возлюбить ближнего, как самого себя. А вся ли крамола арестована? Справку! Пожалуйста, справку о последнем крамольном мятеже. Убито и ранено граждан и солдат 14 человек, двое пропали без вести. Со стороны же большевистской сволочи убито и изувечено 79 человек. А сколько красной сволочи ранено? Раненых нет. Браво! Браво!
С задних рядов поднялся костлявый, в черных очках, в измызганной шубенке человек и чахоточным голосом крикнул:
— А кто возвестил: любите врагов ваших? Кто?!
— А вот кто! — и кулак мясника ударил чахоточного по лицу. Очки погнулись, правое стеклышко упало на пол.
— Это портняга! Пьяница!..
— Он всегда за красных.
— Бей его!
— Сицыли-и-ист…
Но страсти постепенно утихали. Возле стенки, вытирая шубой штукатурку, продирался чахоточный, лицо его желто, костляво, безволосо, как у скопца, свободный глаз горел огнем, и жалко темнело сиротливое стеколышко.
— Иди, покуда цел, — тянул его за рукав милицейский, и сзади какой-то дядя в фартуке толкал его в загривок.
— Благодарим, граждане! Спасибо!.. — крикнул из дверей чахоточный и сплюнул кровью. — Убийцы вы!
— Вон, вон, вон!
Звонок.
— К порядку!
Вз'ершившийся народ опускал перья, остывал, но ноздри все еще раздувались, и судорожно ходили пальцы на руках.
— Граждане, православные христиане!..
И в низком, сумеречном зале зашипело:
— Шитиков… Шитиков… Сам Шитиков.
Купец сбросил енотку, и на тугом животе его засияла золотая с брелками цепь. Загривок и подбородок его хомутом лежали на покатых плечах. Лысая, овальная, как яйцо, голова открыла безусый, безбородый рот и облизнулась.
— Граждане, — заквакал он, как весенняя лягушка, и большие лягушачьи глаза его застыли на вспотевшем лбу. — Кто приведет мне христопродавца Зыкова — тому жертвую три тыщи серебром…
— Я приведу!.. Самолично, — раздался лесовой хриплый голос. Шитиков и сидевшие за столом быстро оглянулись. Из полутемного угла шагнул рыжий верзила в полушубке, он выбросил широкую ладонь и прохрипел: — Давай, купец, деньги!.. Живьем приведу.
Шитиков пугливо откачнулся:
— Ты кто таков?
Рыжий исподлобья медленно взглянул на него:
— Я — неизвестно кто. А берусь… Давай деньги!.. Я каторжанин… И ты каторжанин. Давай деньги!.. Ей-Богу, приведу!.. Самого Зыкова. Живьем… Давай деньги!
— А где Зыков? А где Зыков? Эй, рыжий!.. Говорят, сюда идет?! — закричали в народе.
— Зыков убит в горах.
— Нет, не убит… Идет… Сюда идет.
— Враки! — густо, по-медвежьи рявкнул рыжий. — Зыков теперича к Монголии ударился, войско собирать. А за три тыщи приведу… Берусь!
Вдруг послышалось на улице «ура» и резкий свист. Рыжий злорадно и загадочно вскрикнул:
— Ага, голубчики! — и тяжелым шагом двинулся к дверям.
Народ в испуге поднялся с мест. Одни бросились к выходу, другие к окнам, но стекла густо расписал мороз, и сквозь мороз непрошенно лезли в дом свист и крики.
— В чем дело? Сядьте, успокойтесь!.. — отчаянным, дрожавшим голосом взывал председатель. — В чем дело?.. Стой!.. Куда! — и сам был готов сорваться и бежать.
— Назад! Назад! — вкатывалась в дверь обратная волна. — Назад!.. Это два офицера, чехо-словаки, что ли… Поляки, поляки!.. И отряд… Десять человек… Двадцать… Сотня… Целый полк!
И с треском в зале, через гром аплодисментов:
— Ура! Ура!..
Два поляка-офицера при саблях: тучный, лысый, с бачками, и черноусый, молодой, в синих венгерках, в длинных, чесаного енота, сапогах, тоже кричали ура, тоже хлопали в ладони.
Но не все присутствующие выражали патриотический восторг, многие угрюмо молчали. Как камень молчал и рыжий. Скрестив на груди руки, он стоял, привалившись к косяку, и ждал, что будет дальше. А дальше было…
Акцизный чиновник Артамонов в церковь и на митинг не ходил. Чорт с ним, с митингом, он беспартийный, чорт побери всех красных, белых и зеленых, он просто труженик, ему надо обязательно к 15-му числу двухнедельную, по службе, ведомость составить. Царь был, царю служил, Колчак пришел — Колчаку, большевики власть возьмут — верой и правдой будет большевикам служить, чорт их задави.
Отец Петр тоже не ходил в собор. Счастливый отец Петр.
Отца Петра крестьянин из соседней деревни на требу к себе увез, старуху хоронить. Отказывался, не хотелось ехать. Но крестьянин в ноги упал, крестьянин два золотых отцу Петру в священнослужительскую ручку сунул. Батюшка согласился и уехал. Счастливый отец Петр, уехал!
А чиновник Федор Петрович Артамонов замест того, чтоб на счетах щелкать, упражняется с Мариной Львовной в чаепитии.
Состояние духа их тревожно. Что-то будет, что-то будет? В этакие, прости Господи, времена живем. Но в тревогу постепенно, исподволь, вплетается какое-то томление, лень и нега. Давненько это началось, а вот сегодня крепко на особицу.
Не это ли самое томленье их почуял сердцем отец Петр и упорно отказывался на требу ехать? А все-таки поехал. Судьба. Счастливый отец Петр, счастливые Марина Львовна и акцизный чиновник Артамонов!
Кисея, старинные часы в футляре, герань, два щегла, ученый скворец, портреты архиереев. Самовар пышет паром, и пышет здоровьем пышная Марина Львовна, попадья. Дымчатый китайский кот зажмурился, у горящей печки дремлет.
— Ужасно все-таки народ стал вольный, — сказала матушка и положила Федору Петровичу в чай со сливок пенку. — О девицах и говорить нечего, но даже женщины.
— Наши дни подобны военной будке: белый, красный, черный, — ответил слегка подвыпивший Федор Петрович. — А женский пол поступает хорошо.
— Чего же тут хорошего? — спросила матушка, улыбаясь.
— А что же тут предвидится плохого? — озадачил хозяйку гость и легонько погладил рукой ее полную ногу. — Тут ничего плохого нет.
— Ах, как это нет! — вспыхнула матушка и задвигала стулом.
— Веяние времени, — смиренномудро заметил гость и еще ласковей тронул дрогнувшую ногу матушки. Матушка развела коленки и быстро их сомкнула, сказав:
— От этих веяний могут выйти неприятности. Уберите вашу руку!
— При чем же тут рука?
Глаза чиновника горели. Он оправил виц-мундир, оправил бороду и стал закручивать усы.
— Одна девка другой сказала, — проговорил он: — а ты любись, чего жалеешь… Чорту на колпак, что ли? — и захихикал.
Матушка тоже захихикала и погрозила ему мизинчиком. Федор Петрович в волнении прошелся по комнате, остановился сзади хозяйки и вдруг, схватив ее за полную грудь, насильно поцеловал в губы.
— Что вы делаете?.. Что вы делаете? Ой! — вскрикнула она и, перегнувшись через спинку стула, страстно обхватила Федора Петровича за шею.
В дверь раздался стук.
— Это Васютка.
Десятилетний попович Вася — большой любитель всяческих событий. От усталости он шумно дышал и, захлебываясь словами, торопился:
— Дай-ка чайку… Поляки пришли. Полсотни. Офицеры. Будут большевиков судить. Один то-о-олстый, с саблей, офицер-то. А кони маленькие, с кошку. Я ура кричал, а другие дураки свистали. К купцу пошли обедать. Повар проехал, вино провез. Дай-ка хлебца. Пойду. Нет, не задавят, мы с Сергунькой!..
И мальчик, хлопнув дверью, убежал.
Из окна видно серое небо, серый день и край городишка, а там, дальше, в каменных берегах, — река. По белой ее глади вьется, убегая за серую скалу, дорога. Струи реки быстры, на самой середке вода прососала большую полынью. Черная вода ее обставлена редкими вешками.
Артамонов отошел от окна. Он чувствовал себя, как пропуделявший по дичи охотник. Чорт дернул того дьяволенка не во-время притти.
— Я бы желал выпить водки, — сказал он.
Марина Львовна, покачивая бедрами, подошла к шкафу. Одну за другой Артамонов выпил три рюмки, а матушка только две.
— Не Марина ты, а Малина! — пришлепнув ладонь в ладонь, игриво воскликнул Федор Петрович, и…
… Сумерки надвинулись вплотную. В истопленной печке золотом переливаются потухающие угли. Кот, выгибая спину, косится на кровать, идет к двери и мяукает. Бьет шесть часов.
И опять кто-то нетерпеливо задергал скобку двери.
— Васютка, — сказал Артамонов и стал зажигать лампу.
Суетливо оправляя прическу и подушки, матушка сквозь глубокий вздох сказала:
— Теперь я понимаю сама, как пагубно действует революция даже на женщин духовного звания. Ах, Федор Петрович, злодей ты…
— Да-а-а, — неопределенно протянул тот, — седьмой час уж. — Он дыхнул в закоптелое стекло лампы и, сложив фалду виц-мундира свиным ухом, стал действовать им наподобие ерша.
Как угорелый влетел Вася.
— Столбы врывают! Три виселицы! Вешать будут! У собора!
— Кого, кого?
— Изменщиков!
— Слава Богу, — перекрестилась матушка.
— Когда? — спросил гость.
— Завтра. Об'явления расклеены… Пойдем читать. Красные скоро придут… Триста верст до красных… Офицеры сказывали на площади… Народу-у… страсть. Пойдем!
За окнами падал снег. И что делалось на реке, там, у полыньи, никак нельзя было разглядеть. Полынья чернела. Сумерки сгущались. В окнах хибарок зажелтели огоньки.
Рыжий похаживал среди народа, выспрашивал, выпытывал, проводил хохотом двух пьяных, проехавших домой купцов. Пробрался в крепость. Ворота были празднично открыты. Закроют ровно в девять. На земляном валу у ворот серели часовые.
Внутри крепости, впритык к валу стояли наскоро выстроенные еще летом досчатые конюшни. Лошади у кормушек хрупали овес.
Сквозь густо падавший снег рыжий вплотную подошел к поляку, чистившему своего коня.
— Эй, братяга, — тихо и озираючись, проговорил рыжий в самое лицо солдата. — Передай своим, чтоб ночью не зевали… Да ты лопочешь по-хрещеному-то?
— Ну. Знай маленько, — и солдат чуть попятился от сутулого верзилы.
— Возьми уши в зубы, коли так. Завтра, по-темну, партизаны придут. Слыхал? Тыщи две. В случае — лататы. На конях в лес всем отрядом дуй… Поперек реки… По дороге вдоль не надо, а то в лапы партизанам угодишь, до единого всех вырежут, секим башка. Так и толкуй своим по-русски… Чуешь? Поперек реки…
— Ты кто есть? Провокатор? — словно проснувшись, прокричал солдат. — Эй, мужик, мужик, стой!..
Но рыжий быстро скрылся в мутной мгле.
Солдат поднял тревогу. Искали на конях, бегали с фонарями. Рыжий — как сквозь землю.
Поляки решили не спать всю ночь. Два их офицера после купеческого угощенья были навеселе. Они отдали приказ: завтра же разыскать бродягу и повесить, а потом заказали привести для услады свеженьких девченок.
Дом поповский на горе. Отца Петра все еще нету.
Артамонов подходит к окну.
— Что это такое?
Сквозь белый мрак мутнеют на реке огни. Их много. Огромная дуга огней примкнула концами к городскому берегу и в средине прервалась. Костры, должно быть. Наверное, рыбаки добывают рыбку. Должно быть, так.
На душе Федора Петровича противно, тошно и смертельная тоска.
Матушка укладывает Васю.
— А вы оставайтесь, в лото поиграем до отца Петра.
Артамонов молчит. Сердце невыносимо ноет. Хочется застонать протяжно и громко.
— Покойной ночи, — говорит он и, чиркая на ходу спички, спускается к себе вниз.
Возле купеческого крыльца по привычке дремлет караульный. Он видит страшный сон, мычит и охает.
На соборной колокольне сторож пробил девять.
Весь город спит. Федору Петровичу не спится.
Назад: Глава 4
Дальше: Глава 6