Глава 23
МУЧЕНЬЕ СЛУЖАНОК
Три храма стоят в подножьях трех гор, отделяющих бухты Оура и Набета от города Симода. Эти три храма через каналы и сады города смотрятся, как в зеркала, в синь заливов бухты Симода, зашедших в горную долину. Все это так невелико, словно в искусно разбитом парке.
Над крышами храмов невысокие конические горы в пышном лесу, похожие па букеты или на альпийские клумбы. Там голые красные стволы в узлах и в изгибах, тучная хвоя и редкие благородные вечнозеленые деревья, ушедшие в горы из садов, потомки высаженных у храмов тропических предков. С другой стороны горы выходят к морю отвесными обрывами и похожи на потемневшие от времени терракотовые чаши с зеленью. Ниже в черных расщелинах – бухты Оура и Набета. В полный штиль они как узкие залы в замках, с высокими каменными стенами и синими зеркальными полами.
Эти маленькие бухты Оура и Набета от игры света и ветра вдруг зазеленеют и станут похожи на затиненные, заиленные пруды, в которые прибегает океанская волна и наливает их голубой и зеленой чистотой в пене. С терракотовых круч верхнего обрыва видна чернота нижних скал и черные плиты камня в воде. При самой легкой волне их каменные площадки то выскакивают из воды, то скрываются, совершенно как пловцы или дельфины.
Плиты камня, скосы и отвесы скал, как чешуей, заросли маленькими чудовищами в панцирях, такими же мертвыми на вид и черными, как камни у воды и в воде. Но стоит коснуться этой щербатой чешуи пальцем или ступить на нее босой ногой, как черные наросты оживут и зашевелятся слабо и бессильно и ударят острые электрические разряды. Слабые на вид Мускулы вырабатывают электричество. Все бухты здесь полны таинственного живого электричества. Это электрические бухты, электрические скалы и камни. Слабые электрические удары предупреждают американцев не касаться и не брать лишнего. А спутник-переводчик скажет, показывая на черные живые наросты:
– Вчера мы с вами ели их на обеде...
К бухтам Оура и Набета подходили и бросали свои огромные якоря черные пароходы американской эскадры Перри. Черные корабли старались подойти и грубо втиснуться в эти маленькие художественные творения горных богов полуострова Идзу. С пароходов на берег и в бухты посыпались парусные и гребные шлюпки. Здесь стучал паровой катер. Поблизости дымили огромные трубы, и чад западной цивилизации несло в бухты по воздуху тем же ветром, что и чистые волны. Команды американских матросов высаживались, строились под обрывами и маршировали по дороге вверх, мимо тропических букетов в терракотовых вазах. Их взоры были очень смелы. Это наиотважнейшие янки, готовые разбить древние каменные драгоценности или увезти их к себе, как постаменты для американских памятников. Даже изобилие электричества не заботило янки.
За горой, на ее другой стороне, в тишине тепла и безветрия, как три красных муравья, среди зелени садов и кладбищ стояли три храма под черепицей и соломой. Крайний храм – Чёракуди. Пройдя мимо Чёракуди, попадешь в город.
В храме Чёракуди в прошлом году жил коммодор Перри.
От храмов на заветренной стороне открывается вид на город. По всему городу, как искусственные миниатюры, разбросаны горы всевозможных форм. Их не срывают и не уничтожают. Их украшают легендами и вьющимися цветами и на них любуются. Каждая гора вызывает какое-нибудь особое чувство.
Поэты-аристократы, члены Высшего совета в Эдо, знали все и не обменивались речами об эстетическом значении уникальных явлений природы, сочетающихся с традиционным искусством жителей города Симода. Но при решении открыть порт Симода для иностранцев представлялось каждому, что это город не сразу видимой, таинственной и многосмысленной красоты. И на каждом шагу этот слабый, бесформенный город с покорным населением и священниками таит адскую и невидимую, как электричество, силу древнего духа. Кроме того, в Симода нет никаких государственных тайн по ведомству мецке.
Две идеально стройных конических горы – ритмическое украшение города. Их назвали «Женские груди». Обе оплетены розовыми лозами. О том, кто и как назвал, есть целая устная история. Но не жители Симода сочинили, ни в коем случае, это не они, про которых известно, что они стеснительные и стыдливые. Жители Симода очень чистые в мыслях, поэтому они так привлекательны. Назвали не они, а насмешливые, грубые моряки. Не японцы. Несколько сот лет тому назад принесло судно из Китая. Нахальные моряки так и назвали две горки.
Считается, что китайцы жили в Симода. Они действительно остались живы, но жили под сильным надзором. Они жили в Симода долго и все время лазали на эти две горки, к стыду и возмущению японок, которые, еще не зная названия, закрывались рукавами, чтобы не видеть нахальных иностранцев и не слышать запаха чеснока.
Так жители Симода объясняют происхождение названия.
За небольшим городком из небольшой долины вытекает река с искусно построенным деревянным мостом на тщательно отпиленных сваях. Над самым слиянием соленых и горных вод стоит, охраняя вход в Японию, скала Бу-сан – Господин Воин. Бу-сан также оберегает тройственный хребет, протянувшийся на другой стороне реки. С любой улицы и со двора любого храма видно, что на плоской вершине хребта, слабо разделенного на три пышные горы, лежит на спине гигантская женщина. Ее голова положена на круглом валике, как и полагается, а лицо бесстрастно и холодно. Вся эта гора называется «Лежащая Женщина».
Хребтообразная гряда, трехгорбая на вид, треглавая по описаниям в дневниках обывателей и тройственная по смыслу: гора, воин и лежащая женщина.
Враги города Симода распространяют слухи по всей Японии, что за нечистые песни, непристойные стихи и названия, за торговлю, ростовщичество, за страсть к деньгам моряков, а более всего за прием американских варваров на город Симода ниспослан был потоп, промывший все горные морщины. Земля Японии содрогнулась от ужаса, когда по ней заходили американские сапоги. Теперь, среди провисших храмовых крыш, растрескавшейся терракоты скал и зимней сухости букетов на холмах, город начинает строиться вновь на осадках тины и на развалинах. В первую очередь отстраиваются главные чиновники и все важные доходные фирмы.
Про русских также пытались упоминать клеветники Симода. Но, как уверяли переводчики в один голос, после того, как русские строят для Японии корабль, а матросы выказали много человечности, дно морей и земля Японии успокоились и долго не будет землетрясений и цунами.
– Как вы думаете, все эти названия, о которых вы нам рассказывали, Эйноскэ, не задевают ли достоинства женщин? – спрашивает Посьет, идя с адмиралом и офицерами через город.
– На японских женщин... совершенно не имеет влияния. Они этих названий не знают, – отвечал переводчик. – Вы полагаете, будет впечатляюще для европейских женщин?
– Европейские дамы не узнают ничего подобного и не обратят внимания.
– О-о! Совершенно как японские дамы!
– А когда, вы полагаете, западные дамы ожидаются в Японии?
– Это-о... еще очень не скоро...
– А Гошкевич слыхал на днях, что японки пели непристойную песню.
– Где это произошло? – встрепенулся переводчик.
Посьет расхохотался и взял японца под руку.
– Какой вы шустрый, Мориама-сан! Много будешь знать – скоро состаришься.
– Что значит это выражение?
– Это стихи, посвященные японской тайной полиции.
– Приятно. Можно ли выразить иероглифами на шелковой картине, сворачивающейся как свиток?
– Да, как знатное посвящение.
– Тут все, как в парижском кабаре, – сказал Сибирцев, – рассчитано на провинциалов и иностранцев.
– Бывали в парижском кабаре, Алексей Николаевич? – спросил Посьет.
– В хорошем, старинном театре, – уклончиво ответил Сибирцев, знавший больное место Константина Николаевича.
– Какие предметы расставлены по городу, – сказал Посьет, глядя на две горки, между которых посольство проникало дальше. Шли по направлению храма Чёракуди под соломенной крышей.
– Горы красивые, как гейши, – заметил по-голландски Шиллинг.
– Про все достоинства Симода невозможно рассказать во время дипломатической прогулки на переговоры, – сказал переводчик.
– Например, о чем же еще?
– Например, когда высаживаешься в бухте Оура, идешь вверх, то проходишь заставу береговой охраны, где с саблями находятся самураи. Они обычно получают с моряков плату и проверяют, действительно ли море съело и смыло больше продуктов и товаров, чем дозволяется по норме, назначенной с ведома береговой охраны. Если чиновники не верят, а моряки доказывают недостаточно убедительно, то все вместе отправляются на корабль для изучения обстоятельств. Около таможни всегда стоял, но недавно обломился каменный столб.
– Ну, и что в этом особенного?
– Например, здесь, в бухтах и в заливе, во время ветра в море скопляется очень много японских кораблей в тысячу коку и больше. Симода – главная морская станция на морском торговом пути между двумя величайшими и богатейшими, самыми торговыми городами государства – купеческой Осака и чиновничьим сиогунским Эдо с его замком и дворцами. При этом Симода, небольшой городок, по оригинальности своей незабываемой красоты превосходит оба великих города. Морской путь из Осака в Эдо является важнейшим, как железная дорога между двумя столицами, которая проектируется в Петербурге.
...Глаза разбегаются, когда в бухтах Оура и Набета, а особенно в большой бухте Симода накапливается до тысячи кораблей, бежавших от морского ветра. Это чудесное зрелище. Много хозяев и шкиперов ожидают счастливой перемены ветра. Тогда можно перейти с берега до острова Бегущая Собака по этим кораблям. И не только до острова, но и до храма Гёкусэнди в деревне Какисаки можно дойти, не замочив ног, пешком через все море, по сплошным палубам, по тысяче палуб, как по деревянной мостовой в столице Эдо. Так не только в шторм. Дойдя с попутным ветром до Симода, на самой оконечности огибаемого полуострова, шкипер должен переменить курс и ждать другого благоприятного ветра, чтобы идти в противоположном направлении. Иногда дней по десять в гавани стоят сотни кораблей, и моряки ходят по берегу и меняют направление все время.
Маленькая Симода становится сама как одурманенная, очень расцветает, украшается и гостеприимно приглашает. В фонарях и маяках, она днем и ночью зовет корабли в гавань, а уставших матросов в семейные дома, рестораны, обжорки, сады и гостиницы.
Симода с неизменным успехом, очень вежливо и умело справлялась, как победитель и герой, с нашествием тысяч этих буйных пьяниц на берегу, с грузом риса и товаров на кораблях, которые именно здесь, в Симода, пережидают терпеливо. В маленьком городке, который разбросан среди холмов и садов, в этом хаосе изобилья и полусгнившей зелени, на каждом шагу ступаешь как по горячим углям. Взгляд все время ловит что-то чудесное, как в волшебных зеркалах из меди.
Поэтому около здания береговой охраны, на некотором от нее приличном расстоянии, у входа в город стоял до землетрясения круглый каменный столб с вырезанной наверху слепой головой, как узкий гриб. Но это неопределенной формы столб. Неясной. На этом столбе выбиты и до сих пор целы стихи:
Моряк, помни: в Симода
Не смей задерживаться долго,
Тебя одурманит здесь пестрота
И твой кошелек останется пустым.
Эта песня очень серьезная и благородно остерегает, но производит на некоторых людей по их невоспитанности иногда совершенно обратное действие. Каждый человек, кто ее прочтет, зажигается огнем любопытства, и заранее пьянеет, и обязательно хочет узнать, что же такое скрывается за терракотой с цветами. Но, пройдя через горы, он видит только задумчивые храмы. Тогда разъяряется и быстрей движется дальше, и на улице смотрит по сторонам – кто бы поскорей осмелился вывернуть у него карманы.
Любопытно, что надпись предназначена для трудящихся японцев, чтобы они помнили об опасностях и по призыву городских властей охраняли бы свои карманы. Но теперь оказалось, что американские и русские карманы, которые устроены совершенно не так, не в рукавах халатов, а в глубине брюк, оказались под таким же сильным действием слабого электричества Симода, как и японские карманы в халатах. Русские и американские матросы что-то сумели прочесть и поняли и подчинились общим правилам еще охотней, чем сами японцы.
– Да, право, так! – полагал Посьет. – Ничего не возразишь.
Букреев, Сизов и Маслов попросили Гошкевича списать и перевести надпись на столбе. Объяснили при этом, будто бы японцы показывали на памятник, поминая при этом Перри, – значит, как можно предположить, столб воздвигнут для всеобщего обозрения недавно, в честь Америки и как знак уважения ее посла.
Американцы же уверяли, что этот столб стоял и прежде, до их прихода, но они желали знать, что за стихи выбиты на камне. Американские миссионеры отказывались подъезжать близко, возможно зная что-то. Загадка была предметом почти научных дискуссий в смешанных матросских компаниях из экипажа «Поухатана» и будущей «Хэды». Друг другу на песке и на бумаге рисовались детали столба до и после падения.
Модный молодой Гошкевич хотя и семинарист, и бывший поп, но все разобрал, прочел, объяснил, и матросы успокоились.
Прежде по Симода нельзя было ступить шага. После цунами люди ходили по городу свободно, если их посылали за чем-нибудь посол Путятин, капитан или служащие им офицеры. В этом главная достопримечательность Симода.
– Какие картины открываются! – сказал Посьет. – Через две горки вид на древнейшее кладбище с плакучими зарослями над фаллическими каменными изваяниями надгробий. Это очень старинные и стойкие памятники, не треснули и не упали под воздействием землетрясений и цунами.
Вот и три больших храма из отесанных в виде брусьев красных бревен дерева хиноки. Храмы стоят в ряд, под грядой трех гор, в парковом, но непроходимом лесу. К этой короткой гряде под прямым углом подходит другая, еще более живописная, – цепь кудрявых холмов, то почти смыкающихся вместе и всплескивающих в небо свои сдвоенные и строенные лесные волны, то расступающихся и рассыпающихся на мелкие и мельчайшие холмы, за которыми открываются долины и над ними нагромождения гор, кажущихся далекими, дикими, девственными и громадными, уходящими в самое небо вулканами, хотя все это создано искуснейшими божественными декораторами на маленькой площади. Вдали, там, где горная дорога уводит из города в леса Идзу, панораму венчает вершина Симода-Фудзи с хорошо видимыми большими деревьями.
– Мысли тех, кто верил по древней религии, были чисты, благородны, и они не рассуждали так односторонне, как иностранные моряки, принесенные ветром две или три сотни лет тому назад в этот город чудес, – поясняет Мориама.
Входя в заповедные земли чужих народов, надо проникаться всеми легендами, как своими, и ощущать что-то тревожное, таинственное и трагическое, извечно тяготеющее над человечеством, если даже это покажется подозрительным тем, кому па память просит Мориама написать посвящение на шелку. Так полагал Путятин.
А ниже храмов и кладбищ – узкие рисовые поля, маленькие гостиницы с самой похвальной репутацией среди моряков, с очаровательными, но невидимыми служанками, с сивыми стариками, берегущими чужие туфли у входов с улицы, и кварталы лачуг рыбаков и ремесленников. И множество рыбацких суденышек, сбившихся ниже скал, под изголовьем Лежащей Женщины.
Русское посольство проходит мимо скалы. В ее отвесе выбита ниша. В нише растут красные цветы, и вся скала увита их корнями, как в паучьих лапках. Тут тихий и теплый уголок, похожий на виноградник.
– Вот они, казни египетские! – сказал Лесовский.
– Что за роскошный куст! Как он цветет! Как называется, Эйноскэ? – спрашивает Путятин переводчика, входя во двор храма Чёракуди.
– Это очень оригинальные и прекрасные цветы. Такой куст ярко цветет, как роза, но не совсем похоже. Называется «мученье служанок». Очень сильно цветет и очень быстро осыпается, но опять цветет, и так беспрерывно. Надо много старания, чтобы содержать в чистоте сад или помещение, где растут такие прекрасные цветы. Поэтому так называется.
Столбы из камня у входа на кладбище, звонница под крышей из дранки, и к языку колокола привязан обрывок американского каната. Деревянные стоики и перекладины с побегами глицинии, которая зацветет, наверное, еще через месяц. И тихий, почтительный храм из дерева, не под соломой, как показалось издали, а под черепицей, с вытоптанным пространством перед входом, как с плацем для упражнений. Здесь стояли морские пехотинцы, кадеты и славные матросы Перри. Показывали пушечную пальбу, играл оркестр, и американцы маршировали по пространству среди храмов, лавок и общих бань.
– «Мученье служанок»! – повторил Посьет. Он очень скучал о той, которую любил, и все, что он видел, пробуждало в нем воспоминания.
Скучнейшее заседание предстояло не менее чем на десять часов. Путятин умеет взять себя в руки. Посьет тоже умеет. Обо всем, о каждом пункте договора, следует теперь говорить, отбросив все побочное, все сантименты.
...В перерыве обедали, гуляли по саду, и Кавадзи спросил потом у Эйноскэ, как это все может случиться: здесь вчера чиновникам приема донесли, как посол при встрече с Адамсом говорил очень важно и гордо. Но это понятно. Оп чиновник императора. А американец не является представителем императора. Но оказывается, пока Перри путешествовал, президент в Америке уже сменился. И убранный президент не казнен и не наказан. Поэтому хотя американцы показывают богатство и не просят продуктов, но они не могут быть такими гордыми, как посол Путятин. Это мне понятно. Но почему так свободно говорил Путятин по-английски?
– Да, он говорит по-английски совершенно свободно, – отвечал Эйноскэ.
– Как это объяснить?
Эйноскэ сказал, что, как ему стало известно, у Путятина жена англичанка.
– О-о! – выкатив глаза, сказал Кавадзи.
– О-о! – еще более значительно протянул Кога, удлиняя свое лицо, которое становилось как морда у лося или у старой, изможденной побоями китайской лошади, у которой от ударов хворостиной глаза лезут из орбит.
Это очень значительная и очень необыкновенная новость. Вот к каким понятиям теперь необходимо привыкать и японцам, зная, что между Россией и Англией война. Портрет красивой женщины всегда был с Путятиным, он ставил его на столике. Это непривычно нам. Может быть, и японцы должны так же жениться в будущем, отвергая изоляцию? Может быть, велики именно те народы, которые смело сражаются и так же женятся без страха? Но все же надо быть разборчивым. Надо сначала все спешно изучить. Кога отнесся к этой новости как научный исследователь из сиогунской Академии наук.
– Путятин, конечно, очень любит свою жену, – сказал Тсутсуй, – в его годы это понятно. Мне восемьдесят три года, но в прошлом году моя жена родила мне девочку, хотя Путятин уже сказал мне, – добавил старик, – что в пятьдесят дети редки, в шестьдесят лет очень редки, в семьдесят их не бывает почти никогда, но в восемьдесят... детей может быть сколько угодно... – и Тсутсуй тихо засмеялся.
Переговоры возобновились.
Главные пункты договора о торговле петербургских и московских купцов в Японии и об открытии японских портов решены. Предстояло разобрать запутанное дело с Южными Курилами. Тсутсуй и Кавадзи оставляли России всю Курильскую гряду, но удерживали за собой самые южные острова. Путятин тут же объявил, что России принадлежат все острова. У России есть все права. Право первого описания и право владения, так как на этих островах живут крещеные айны.
Японцы дружно засмеялись. Путятин подождал, когда они утихнут, и упрямо повторил свое. Японцы терпеливо выслушали его до конца.
– У вас право есть, а силы нет! – возразил ему ученый Кога.
Путятин виду не подал, но в душе сильно удивился. Ему, послу могущественной державы, осмеливались так говорить!
– У вас нет никаких доказательств, что па южных островах живут крещеные айны, – сказал Кавадзи.
Главный японский посол знал, что крещеные айны были, но самураи матсмайского князя давно уничтожили их всех. За всю свою историю японцы ассимилировали или уничтожали айнов и считали это своим неотъемлемым правом. Так еще в древние времена занимали они свои главные острова, продвигаясь с юга на север. Если же нет крещеных айнов, это значит, что у России нет никаких доказательств для подтверждения своих прав. Тут же Путятину дали понять, что и о торговле, и об открытии портов ему не удастся договориться, если он не уступит. России не дозволяется держать в Японии консулов. Требовались уступки. Бессилие Путятина вызывало смех.
По инструкции из Петербурга требовалось в первую очередь заключение договора о торговле, об открытии портов, о сохранении престижа и парадной величественности.
На устье Амура компанейские приказчики и штурманы, бывавшие на Курилах, уверяли Путятина, что и на Южных островах есть старики, еще до сих пор знающие по-русски, но скрывающие это от японцев. У них хранятся нательные кресты как символ надежды на избавление от японской эксплуатации. Японцы забирают в айнских семьях всех дочерей себе в жены, а мужчин вымучивают на тяжелой работе и спаивают водкой – сакэ: так они изменяют население островов.
Кавадзи, опершись на веер, как на трость, думал о том, что все инородцы на многочисленных северных территориях лицами похожи на японцев, но они охотно крестятся и, по выражению одного японского историка, льнут к России, как муравьи на сахар.
Кавадзи сам смотрел документы про Сахалин и Курилы. Острова эти рядом с Японией, а топографические съемки на них и описи берегов русские сделали прежде японцев, и все это тоже вследствие позорной политики изоляции. Япония должна открыться и встать вровень с другими государствами мира, пока не поздно. Есть тайные сведения, что Россия хочет захватить или откупить у Японии порт Нагасаки. Ведь инородцы тянутся к России, а мы, цивилизованные люди, тянемся к Европе и Америке в поисках новых знаний...
Строго и твердо говорили послы, каждый от имени своего императора и своей страны.
За окном на ветру колебались бутоны, словно природа обращала внимание дипломатов, что есть что-то еще более важное и совершенное, о чем еще не догадались пока ни та, ни другая сторона в Европе и Азии...
Вечером Кавадзи пил сакэ с Посьетом. Константин Николаевич охотно разговаривал про женщин, много и откровенно. После работы это допускалось. Кавадзи лучше понимал западный мир во время таких бесед.
Но на этот раз Кавадзи не придал разговору обычного направления. Саэмон сегодня очень серьезно говорил и подвинул разговор к делу.
– Как это могло получиться, что Путятин женат на англичанке? И он – лучший моряк России, а русский император воюет в это время с английской королевой?
Посьет, у которого все время вертелись на языке скабрезности, хотел было рассказать анекдот про императора и королеву, но удержался. Сегодня Симода сильно подействовала на воображение Константина Николаевича и тронула его лучшие чувства. И он хотел бы писать книги, как Гончаров, но не может, его сковывает лживость вечного приличия. Сказывается привычка к деловым бумагам и дипломатическим нотам. Иное дело – беседа. Для друзей у него находятся и добрые чувства, и острые намеки, ирония, сарказм, горькие признания, чего убей, а рука не подымается описать на бумаге. Для друзей, как заветная тайна, предназначаются и неприличные анекдоты, и циничные суждения. Японец очень умело спросил, казалось бы, про пустяк. Надо объяснить дипломатически, приходится застегнуть мундир. Да, Кавадзи умен! Посьет никогда ему не лжет.
– Путятин не теперь женился. Он женился давно.
– Но у него маленькие дети?
– Да, трое детей. Дети его еще малы. У него очень красивая жена, высокая, белокурая.
– Белокурая? – вздрогнув, спросил Кавадзи. Выражение лица у него как у застигнутого врасплох. Кавадзи мгновенно овладел собой. – Это считается красивая?
«А чувствуется в тебе циник!» – подумал Константин Николаевич.
– У нас в России почти все мужчины сами белокурые. Им нравятся черные, черноглазые женщины. Нравятся до безумия... Особенно хорошо сложенные, небольшого роста, даже маленькие, с горящими глазами и оливковым отливом кожи...
– Англичанка была с черными глазами? Шотландка?
– Нет, она, как и сами русские, с голубыми глазами... Как Путятин.
Кавадзи также заметил, что сегодня необыкновенный день в природе. Бывают такие жгущие душу предвесенние дни, когда свежей листвы еще мало. Каждому дню есть и здесь, в Симода, конечно, свое местное назначение. Саэмон – писатель и поэт, и он не знает, что должен житель Симода делать сегодня для государства и что для себя, хотя он это может узнать. Кавадзи полон возвышенного чувства долга, которое на войне заменяет воину любовь.
Кавадзи женат в четвертый раз, на бывшей придворной даме. Она освободилась от службы при дворе и вышла замуж за Кавадзи. Что может подумать, когда услышит это? Почему такое совпадение?
Это тайна. Кавадзи не огорчен, он очень счастлив. Он с благоговением принимает в подарок, как величайшую награду, парадный халат со знаками власти на груди с плеча сиогуна. Так же почтительно благоговел он и перед старым сиогуном, который скончался в те дни, когда Саэмон начал переговоры в Нагасаки с Путятиным. Разве переговоры оказались смертельной стрелой?
Сато, жена Кавадзи, роскошная красавица. В тридцать пять лет она уже устала от придворной службы. Она так хороша собой, что из-за привязанности старого сиогуна задержалась на придворной службе гораздо дольше, чем другие дамы. Но для Саэмона она всегда молода, даже юна.
Ее нервность, ее безукоризненные вкусы, жаркая привязанность к Саэмону, смена ее настроений... Из-за всего этого у него еще сильней развилось болезненное воображение.
– Путятин служил в Англии. Русский император был доволен им и разрешил ему жениться на англичанке, которую Путятин любил.
– О-о! С разрешения императора! Это совершенно по-японски! С разрешения родителей! Император – это отец!
– Она, кажется, приняла нашу веру...
Тут Кавадзи сник. Посьет понял, что сел в лужу, и стал скорее вывертываться:
– Она стала русской... Она могла бы не менять веру. Многие лютеране служат императору. И не только лютеране, но мусульмане и даже буддисты.
– И буддисты? – не скрыл Кавадзи неприятного удивления.
Еще раз сел!
– С начала войны она уехала в Россию.
– Как? Она жила не в России? А он служил в России?
– Да, она жила...
– Где же?
– Но не в Англии, а в Париже, в отеле.
– В гостинице? Это у нас считается... Женщине невозможно жить в гостинице...
Посьет пустился в объяснения, каковы отели в Европе, каковы правы и почтительность к знатной даме, что Мэри Путятина поселилась в Париже, когда адмирал ушел в кругосветное путешествие. К его возвращению она должна была приехать и встретить его там, куда он прибудет. Так они любят друг друга.
Кавадзи расстраивался все сильнее. Казалось, он испытывал физическую боль.
Тсутсуй и Кога давно ушли. На дворе душно и жарко. Наступала ночь, пахло цветами из предвесеннего леса.
Посьет, видя, что дело плохо, решил вышибать клин клином.
– Ничего особенного в этом нет, и у западных пародов это не запрещается и не преследуется. Любовь очень благородное чувство, о котором у нас не стыдятся писать книги... Гончаров пишет только о любви, хотя он написал и о вас, Кавадзи-сама. Я уже говорил вам, что очень скучаю по женщине, которую люблю... И я прошу, выпьем, Кавадзи-сама, за ее здоровье.
– Очень охотно! За здоровье вашей жены!..
Когда выпили, Посьет зорко посмотрел в сильные глаза Кавадзи.
– Она мне не жена. Я просто люблю ее и живу с ней. Это стоит мне огромных денег, такая жизнь... Она живет в Париже... Да, это дорогой город. Она француженка, блестящая, красивая, молодая, любит меня, но я не стыжусь признаться, что люблю се гораздо сильней, чем она меня. Вот теперь скажу вам, Ка-сама, что я воюю против Франции. Война разделила нас. Если Путятин-сама мог привезти свою западную супругу, то я не мог этого сделать. Я волосы рвал па себе, это ужасно... Она там... Я не могу написать ей, не могу получать от нее письма... Я всю жизнь теперь буду винить себя...
– Она не ваша жена?
– Нет, она ничья не жена. Она моя фактическая жена. Любовница!
– О-о! О! Вам мешает разница религий?
– Нет, Ка-сама, ничего не мешает. Не делайте этого разговора серьезным.
«Он циник, и это, наверное, ужасно, когда приходится к женщине относиться серьезно», – подумал Кавадзи.
– Вы стали очень прекрасно говорить по-японски.
– Спасибо, Саэмон-сама.
– Француженка? Вы любите? Она маленького роста и с оливковым цветом кожи? С черными глазами?
– Да! («Все запомнил!») Она танцует великолепно.
«Француженка! – У Кавадзи отлегло на душе. А он-то думал, что речь о японке... – А-а! Француженка! Но японки тоже черные с восхитительными горячими глазами, с горячим... льдом и тоже прекрасно танцуют и гнутся красиво в своих кимоно. Что грозит нам?»
Посьет почему-то заговорил про турок, ругал их, что они так ленивы, как никто. Только поэтому русский царь не хочет их завоевать.
Опять Кавадзи скребнуло по душе, как железом. «Япония и Россия тоже соседи! Очень опасно!» – подумал он.
На прощанье Посьет как бы между прочим сказал, что Путятин беспокоится за Америку. Адамс пожаловался, что на американском договоре еще нет подписи сиогуна, как было обещано японцами.
Кавадзи слушал молча, как бы делал вид, что это не очень важный разговор. Но он молчал и смотрел так глубоко, как человек, который не только знает все лучше собеседника, но и сам весьма этим озабочен, и понимает все, и как бы советует пока не касаться...
На другой день в храме Чёракуди, после всех бесконечных споров и проверок, в присутствии всех послов и японских губернаторов с переводчиками и адмирала с Посьетом, Гошкевичем и офицерами, был подписан первый в истории двух соседних стран русско-японский договор.
«А мы жаловались, что японское правительство занято не тем, чем надо!» – подумал Путятин за ужином. Угощение все же было скудным. Пили сакэ, ели рыбу, но деликатесов нет и рыба простая. Нельзя и стыдно претензии предъявлять после ужасной катастрофы.
Кога пил и опять закрывал рот рукавом после каждой рюмки в знак того, что закусывать и у японцев нечем. И смеялся при этом, показывая, что сейчас уж можно смеяться, он не в гостях!
А Путятиным овладевала горькая дума, хотя, как императорский слуга и посол, он достиг всего возможного для чести империи, всего, чего только могут и смеют пожелать высшие чиновники. Но когда он думал обо всем остальном, то на душе становилось нелегко.
Путятин так и ушел погруженный в свои заботы. На пути домой опять пересекли гряду гор, защищающих от ветров три храма – Чёракуди, Риосэнди и Ренгеди. Эти горы – щит и заслон города. За ними в лощинах и ложбинах гнездится город. Теперь горы стали черны и в черном городе зажигались огни. А наверху, на какой-то скале, на самой вершине, очень ясно видимый при розовом свете западного заката стоит разукрашенный во все цвета храм величиной с табуретку и при нем каменный столб для фонаря.
Сегодня, когда договор уже подписали, адмирал сам спросил об американском договоре, почему же нет подписи государя.
– Так ли это, Кавадзи-сама?
– Ваше превосходительство, посол Путятин, этим занимается другая делегация. – Кавадзи понял, что Адамс просит. Поэтому Адамс ездил к Путятину. Это и прежде всем было ясно. – Они требуют подписи шегуна. Шегун не может подписать.
– Почему сиогун не может подписать?
– Шегун не император. Не может решать за императора.
«Важное признание! – подумал Путятин. – Так я и знал».
– Есть особый пункт вашего договора с Америкой. Они оговорили заранее. Как же не исполнять? Они верили вам. Вы первые нарушаете договор. А это не по понятиям международного права.
Кавадзи понимал, что Путятин говорит теперь и для себя.
– Пять членов Высшего совета – это и есть император. Пять их подписей есть подпись императора. Тут нет никакого нарушения договора. Мы не можем отступиться от своих обычаев и законов... Но я хотя и не могу, но, возможно, постараюсь поговорить, как вы просите, с делегацией приема Америки. Без шегуна ничто не может быть решено членами горочью. Подпись пяти членов правительства – это и есть выражение решения шегуна. По обычаям и законам нашей страны ни единое важное решение не может и не будет принято шегуном без того, чтобы он не снесся и не попросил одобрения императора. Поэтому пять подписей есть также и подпись императора.
Кавадзи говорил с мрачной решимостью. Гошкевич не совсем точно переводил ого сложную речь, в которой упоминались шегуны, как по-своему называли японцы сиогунов, но смысл улавливал.
– Мы так понимаем договор и ради толкования пункта двенадцатого американцами не можем переменить законы страны.
Кавадзи полагал, что с русскими хуже может быть. Молодой шегун слабый, он не противится, лишь бы его доля радостей оставалась. Император по наущению князей, враждебных шегуну, может возмутиться договором с Россией.
– Американцы просто не понимают, что пять подписей членов Высшего совета – это и есть подпись императора, – снова возвратился к тому же Саэмон вежливо и почтительно.
Путятин подумал, что, значит, если при ратификации будет на американском договоре подпись сиогуна, то должна быть и на русском.
– Кавадзи-сама, все это надо объяснить. Вам это удастся скорей и лучше, чем кому-либо... И, может быть, поможете найти формулировку. Я советую вам взять дело в свои руки. – Адмирал снова вернулся к своему.
– Американцы намерены грозить?! – спросил Эйноскэ.
– Переведите Саэмону но джо. Я сказал еще в Нагасаки, в случае опасности Россия готова будет оказать помощь Японии. Но я надеюсь и уверен, что все обойдется мирно. В Америке большое влияние имеют богатые люди, адвокаты, ораторы и газеты... В Америке сильное общественное мнение. Если слух дойдет, что не выполнены обещания, обусловленные договором, и Адамс не примет договора, то от президента могут потребовать войны. Ваши ссылки на обычаи истолкуют по-своему. Америка заговорит о нанесении ей оскорбления. Рады будут крайние элементы. Адамс вами поставлен в затруднительное положение. Подумайте об этом, Саэмон-сама!
Путятину предстояло все объяснить и Адамсу. Но как ему объяснить? Тут нашла Америка на Японию – коса на камень! Они взяли себе в голову одно, а у японцев другое. И тоже крепко. В самом деле, может ли Нессельроде что-то подписать без ведома царя? Может быть, и нам надо на японский лад все упростить, а не просить при каждом важном деле государя приложить руку?
– Да пусть Мимасака, как сторонник дружбы с Америкой, все объясняет Адамсу и убедит его. Они ему поверят.
Кавадзи недобро усмехнулся и сказал, что соглашается. «Исава-чин!.. Может, ему все удастся?»
– Вам надо все взять в свои руки, не прямо, а косвенно. Без вас, Саэмон-сама, это не обойдется.
Кавадзи польщен. Он, конечно, влиятелен. Но только Путятин не знает, что Кавадзи и так зорко следит за всем, что делают послы из делегации приема Америки. Сам, и не по совету Путятина.
– Его превосходительство коммодор Генри Адамс желал бы пригласить вас на большой прием, который он намерен устроить на корабле «Поухатан» по случаю обмена ратификациями, – сказал Путятин.
«Пусть Адамс узнает, что у японцев, как и в Европе, другие обычаи!» – полагал Кавадзи.
– В России есть ли закон, что каждый договор должен при ратификации утвердить царь? – спросил Кавадзи.
– Да, – твердо и строго ответил Путятин. – Так принято.
Такой был разговор про Адамса и ратификацию. Тоже важно. Путятин исполнил, что обещал, и сказал, что сам нашел нужным в пользу Адамса. Но не это так сильно заботит его.
Евфимий Васильевич отпустил своих офицеров на «Поухатан», которые обязаны были ни единого слова не сообщать там никому о содержании переговоров, а сам сидел в темном храме над жаровней с мерцающими углями.
«Да, японцы сегодня посмеялись над Путятиным. Они, кажется, заселяли острова и сидят там крепко, и мне их невозможно сбить. Вот они про что мне сегодня заявили! Вот, пожалуй, и прав Невельской, когда говорит, что мало мы думаем про нашу Сибирь. Мы всегда готовы по дешевке уступать, где только можно. При этом англичане говорят про нас: русские продают все на самых дешевых рынках, а все покупают на самых дорогих».
Хотя Путятин и помянул про силу и могущество России, но все-таки пришлось уступить. Но каковы японцы! Правительство у них противится открытию страны, а народ лезет, куда только можно. Мы крестили айнов, описали острова, а больше ничего не сделали, не до того, столичные заботы, все украшаем сами себя. Но Гошкевич уверяет, что Курилы населены не простонародьем, а что это жестоким захватом и уничтожением айнов отличились князья, и все с ведома бакуфу. А народ, несмотря на изоляцию, добрался нынче и до Гаваев, и до Америки. Что там Курилы!
Величие амурского дела не должно заслонять в умах Путятина и его офицеров все значение маленьких и далеких Курил с проливами, ведущими в океан. Амур занят. Теперь, когда мы увидели, как это известие принято американцами, мы еще больше поняли значение Амура. «Если свой что-то сделает, даже такое важное, как Невельской, то все-таки сразу не оценишь. Но вот когда иностранцы восхитятся да признают, что действительно решена великая задача! Даже американцы как подпрыгнули, когда я сказал, что по Амуру мы вышли на берега океана!»
Еще никогда тяжкие думы и сомнения не овладевали Путятиным с такой силой. Жена священника и служанка приходили с чаем и с углями, подавали или убирали какие-то вещи. А ветер стучал и стучал содвинутыми рамами окон.
Путятин привыкал к этим жаровням и бумажному халату, надетому на не вытертое полотенцем тело после горячей ванны, к двум теплым халатам, надетым сверху. Он понимал прелесть японских привычек. Он любит вот так, в чистоте и тепле, при начинающемся холодном ветре с гор, посидеть, засунув ноги под кутацу с жаровней под столом. Он любил хибачи и горячий чай... Входя вечером домой, он шел в кадушку с горячей водой. Брал из рук Янциса особый, сшитый для него халат и короткий халат, который надевался наверх.
Город сжался и спрятался.
В деревне Какисаки бушует ветер. На море волны подымаются и уходят от берега. И вот слышно, как стучат рамы окон от ветра с гор, погружая еще глубже адмирала в спокойствие и глубокие раздумья.
