Книга: Остров Тайна
Назад: Дед Шишка
Дальше: Встреча

Поклон от Константина

День клонится к вечеру. По-осеннему низкое, холодное солнце запуталось в тяжелых тучах. Покатые горы вытянулись притаившейся перед прыжком рысью. Угрюмый лес нахохлился озябшим вороном. Молчаливые, темные стволы деревьев поникли прогнувшимися от тяжести влаги ветвями. Узкая дорога пьяно тычется между пригорками и оврагами, выбирая легкий путь. Взбитая многочисленными копытами лошадей грязь похожа на сбежавшую через край кастрюли без недосмотра нерадивой хозяйки ржаную опару. Вязкая жижа сметаной липнет к сапогам, предательски скользит под рифленой подошвой, неприятно чавкает зажиревшей лягушкой.
Идти по такой дороге после дождя тяжело и небезопасно, можно упасть в лужу и испачкать одежду. Рядом с дорогой скачет пугливым зайцем плотная тропинка. Набитая ногами людей дорожка дает путнику нужное направление, да шагать по ней быстрее и легче.
Иван неторопливо бредет сквозь лес на заимку. В его руке посох деда Шишки. На плечах старая суконная куртка с плеч старика, на голове заношенная шапка: так теплее и удобнее. Военную фуражку и китель он оставил у Глазыриных. Дед Семен хотел идти на Мельниковскую заимку вместе с ним, да жена не пустила:
– Нечего тебе по тайге шастать! Завалишься в канаву, как потом тебя Ваня вызволять будет?
Тропинку Ваня вспомнил. Когда-то в детстве он бегал по ней с братьями и сестрами в деревню. За шестнадцать лет она затянулась травой, перевалена упавшими деревьями. Некому чистить дорожку. Чтобы пройти по ней, у него ушло больше времени, чем когда-то. Оббивая посохом с кустов обильные капли недавно прошедшего дождя, перешагивая и обходя старые и упавшие колодины, он наконец-то добрался до открытого места. И… не узнал родного дома.
Заброшенная заимка встретила его хаосом опустошения и разрухи. Густо подступивший со всех сторон молодой лес преобразил некогда открытые, чистые просторы. Большие, широкие поля заросли березняком. Черные крыши покосившихся строений прогнулись под тяжестью времени. Хлебные амбары, конюшни, стайки для коров и другой живности от сырости покрылись мхом. Когда-то высокая мельница покосилась, как сгорбившаяся, столетняя старуха. Огромный пруд затянуло непролазным тальником. Насыпную дамбу размыла вода. Широкий мост, соединяющий берега Гремучего ключа, унесло вешними потоками. Плотные заросли осота и деревенской крапивы властвовали на всей территории обширной усадьбы. И только тот огромный, вековой кедр на пригорке, где они играли в детстве, оставался таким же могучим и непоколебимым.
Он подошел к нему, обхватил руками, прижался к стволу. Долго стоял под исполином с закрытыми глазами, вспоминая прошлые мгновения. Когда-то они с братьями и сестрами, впятером – Таня, Катя, Максим, Витя и он – едва обхватывали кедр, сцепившись детскими ручонками. Нет, с ними еще была Маша Прохорова, та девочка, кого они приняли когда-то в семью. Шесть душ, из которых он остался один. И вдруг показалось, что к пальцам прикоснулись теплые ладошки, а за стволом послышался знакомый смех…
Иван вздрогнул, посмотрел за дерево. Нет никого. Что за наваждение? Вокруг едва слышно разговаривает от легкого дуновения ветерка хвойный лес, падают редкие, желтые листочки березы, журчит по камням ручей. Он какое-то время смотрел по сторонам, потом медленно пошел к мельнице.
Перебравшись на другой берег, Иван поднялся на пригорок. Вот здесь когда-то была насыпная дамба, под тугими струями крутилось мельничное колесо. Теперь от него остался ребристый остов, который валялся неподалеку. Лиственничный вал, приводивший в движение редуктор и жернова, подпирал наклонившуюся мельницу с обратной стороны. Кто-то догадался поднять его с земли, прислонить к стене, иначе она бы давно упала.
Он заглянул внутрь. Дверей нет. В бревенчатом срубе беспорядок. Провалившаяся крыша не задерживает дождь и снег. В грудах хлама нелегко разобрать крепи, лестницы, разорванный редуктор. Поверх гнилых досок валяются расколотые, каменные жернова.
Недолго задержавшись, раздвигая палкой траву, он пошел вдоль построек. Вот тут когда-то была гостевая изба. Здесь стояла баня. А там – столярная мастерская, сарай для работы с пчелами, маслобойка. За ними располагалось зернохранилище. Еще дальше вытянулись пригоны для скота, конюшня, сеновалы. Бревенчатые стены помещений пропитаны сыростью и запахом гнили. Когда-то тут кипела жизнь…
С тоской на душе Иван подошел к дому. Крыльцо разбито, теплые сени разломаны, двери распахнуты настежь. Полы загажены беспрепятственно проникающими в избу коровами. Стараясь не испачкаться, он прошел внутрь.
Его встретила неприглядная картина… Иван представил, как здесь все было тогда, в счастливом детстве. Всегда чистый, выскобленный добела стол, буфет с перемытой посудой, заправленные кровати, крепкие, кедровые табуреты, половички на полу, цветы на окнах и шторки… Вместо этого – голые, облупившиеся, стены, разбитые окна да покосившаяся, потрескавшаяся печь. В углу, за печкой, груда хлама. Иван с трудом узнал в ней разломанную кровать, на которой спали отец Степан и матушка Анастасия. Еще дальше, за перегородкой, посреди комнаты – разломанный сундук, куда прабабушка Глафира складывала ценные семейные вещи… Кухонный стол и несколько табуретов. Возможно, во времена коммуны тут располагался учебный класс или проводились собрания. Предметов хозяйственной и столовой утвари не было. Все, начиная с огромного зеркала на стене до ложки, исчезло.
Осторожно ступая по скрипучим ступенькам, он поднялся на второй этаж. Здесь было чище. У стены сохранилась деревянная, резная кровать дядьки Владимира и большие, двухъярусные полати, на которых спал он с братьями и сестрами. Относительно чистые полы, выскобленные когда-то, но потускневшие стены и целые стекла на окнах представляли некое подобие жилья.
Иван сначала присел, а потом лег на деревянные доски полатей. Вытянувшись во всю длину тела, раскинул руки. Голова опустилась на деревянный брусок. Горько усмехнувшись, он вспомнил, что у каждого ребенка была своя подушка, матрас, а широкое, теплое одеяло одно на всех. Все было набито куриным пухом.
Закрыв глаза, Иван на какое-то время забыл обо всем. Воспоминания перенесли его в детство, в далекий счастливый вечер, когда он, рассказывая на ночь страшные истории, пугал сестер. Кажется, что это было вчера…
А раскаты грома в это время сотрясали стены дома. Яркие вспышки молний на миг освещали комнату. Подхваченные рваным ветром косые струи дождя шлепотили снаружи по стенам. Понизив голос, он говорил, что это водяной сыч, который живет в пруду вышел из воды и теперь забирается сюда, на второй этаж, чтобы выгнать всех с полатей, а самому спать спокойно до утра. Когда страшилка достигала пика напряженности, Ваня под одеялом хватал Таню за ногу. Та визжала от страха, вскакивала и белкой запрыгивала на верхний ярус. За ней спешила Катя. Максимка, тогда считавший себя взрослым, от страха стучал зубами, выговаривая едва понятные слова:
– А я не боюся!.. А мне не стласна!..
Витя прижимался дрожащим телом к нему:
– Ванечка, миленький!.. Хватит!..
Разбуженный дядька Володя, приподняв голову с подушки, грубо басил:
– Ванька! А ну, будя! Щас выпорю уздечкой!
Снизу в потолок с печи палкой стучала прабабушка Глафира:
– Што там делатся? Кыш на ночь!.. Завтра с утра заставлю воду в баню носить!
Ваня затихал, но через некоторое время, достав пальцами ноги верхние полати, заговорщически шипел змеем:
– Это мыши… Сейчас они к вам заберутся, схватят за пятки!..
Катя и Таня молчали, прижавшись друг к другу, накрывшись с головой одеялом. Зато были слышны проворные движения прабабушки Глафиры, которая, спустившись с печи и не зажигая керосинки, поднималась к ним, чтобы навести порядок.
Ваня притворялся спящим, громко сопел носом: это не я! Но краем уха считал ступеньки лестницы, по которой поднималась старая Глафира. Первая, вторая, третья…
С первого до второго этажа на лестнице – двенадцать ступенек. По ним тетушка Анна преподавала первые азы математики, учила детей считать. Ваня хорошо знал каждую из них, так как учение давалось ему тяжело. Он долго поднимался по ним вверх и спускался назад, пока не понял порядок последовательности цифр. Таня и Катя смеялись над ним. Им эта наука далась легко и быстро.
…Идет прабабушка Глафира, скрипят старые ступеньки. Слышит Иван, гроза прекратилась, стихли порывы ветра, угомонился дождь. В маленькую щелочку под одеяло проник тонкий лучик света. Он откинул его, удивился. В комнате все видно, яркое солнце бьет сквозь стекла. Иван хотел спросить у дядьки Владимира, когда наступил день? Неужели он так долго проспал? Но кровать дяди пуста, одеяло заправлено, подушка взбита в изголовье. Посмотрел на братьев, рядом нет никого. Куда все подевались?
В лестничном проеме показалась седая голова прабабушки Глафиры. Лицо строгое, глаза печальные. Посмотрев на него, она призывно махнула ладошкой: иди за мной, спускайся, и ушла вниз. Он подскочил на полатях, как есть в легкой рубашке, холщовых штанах, босой пошел за ней. Отсчитывая ступеньки, быстро скатился на первый этаж. На кухне за столом сидят его родные: отец, мать, дядька Владимир, тетушка Анна, братья и сестры. Рядом, под иконами, скрестив руки, стоит прабабушка Глафира. Все в чистых, праздничных одеждах. Лица строгие, без улыбок. В тусклых глазах печаль и обида. Отец Степан указал на место на лавке: садись обедать.
На горячей печи в чугунке томятся вкусные щи. На столе – теплый каравай хлеба, молоко, мед, жареная рыба, куриные яйца, зелень с грядок.
Ему захотелось есть. Он схватил крышку с чугунка пальцами, но тут же выпустил ее. Обжегся. Взмахивая левой рукой, бросился к кадке с водой. Сунул руку, а кадка пуста, нет воды. И бочка вдруг исчезла, вместо нее какая-то бумага.
Иван поднес листок к глазам. На нем гербовая печать с двуглавым орлом, под ним приказ. Он пытался разобрать мелкие буквы, но не смог. Повернувшись к родным, хотел отдать листок тетушке Анне, чтобы она прочитала. Та, отказывая, покачала головой из стороны в сторону. Иван подошел к столу, хотел присесть на лавку, но его место оказалось занято. Злой, незнакомый мужик скалит зубы в хитрой улыбке:
– Куда прешься? Встань в угол, там твое место!
Иван отошел к стене, встал, вытянувшись, как на допросе. Мужик ему что-то говорит, спрашивает, но он не понимает его слов. Родные, теперь уже за пустым столом, сложив перед собой руки, молча смотрят на него.
Вдруг дверь избы распахнулась, на пороге – дядька Константин. В большой шубе, шапке, новых сапогах, с немецким автоматом в руках. Улыбаясь Ивану, обратился к Глафире:
– Скажи ему, куда спрятала золото!..
Прабабушка наклонила голову, шагнула к двери:
– Пошли за мной!..
Они вышли на улицу. За ними потянулись остальные: дядька Владимир, тетушка Анна, мать, братья и сестры, злой мужик. Отец замыкал шествие. Иван потянулся за ним, но почувствовал, что не может идти. Ноги как будто прибиты к полу, нет сил сделать шаг. Отчаянно пытаясь сорваться с места, он попросил помощи у отца:
– Возьмите меня с собой!
Отец строго посмотрел на него, отрицательно покачал головой:
– Тебе с нами нельзя. Рано…
И, как будто закрывая за собой все пути, хлопнул дверью.
…Иван очнулся в холодном поту. Что это? Сон или видение? Он лежит на голых нарах. Под головой деревянный брусок. Левая рука болит. Он посмотрел на ладонь: три пальца обожжены. Когда и где он мог их обжечь?
В углу комнаты послышался негромкий, скрипучий звук. Иван посмотрел туда, удивился: кошка! Откуда? Как сюда попала? Палевый, серый цвет напомнил ему что-то далекое, родное. Да это же – Мурка!.. Не может этого быть! Он ласково позвал ее к себе. Кошка безбоязненно, мягко переступая лапами, подошла к нему, позволила взять на руки. Иван положил ее к себе на колени, приговаривая, стал гладить:
– Мурка! Ты ли это? Или ее дочь?!
Она посмотрела на него матовыми, слепыми, наполненными слезами глазами, благодарно замурлыкала. Прогибая облезлую спину, вытянула хвост, от удовольствия выпустила тупые когти. Она была настолько стара и худа, что, казалось, не в силах приподняться под рукой Ивана. В ее дряхлом, скрипучем голосе столько нежности, преданности, радости, которая бывает в любом сердце после долгой разлуки с самым дорогим другом.
Иван верил и не верил. Да, это была та самая любимая Мурка, с которой он играл, спал, прижав ее к груди под одеялом в далеком детстве. Тогда она была игривым котенком. Теперь вот… но как она смогла выжить? Прошло больше шестнадцати лет. Поверить в это трудно.
Спохватившись, Иван полез в карман, вытащил завернутую в тряпку картошку в мундирах, которую ему сунула бабушка Фекла. Поднес на ладони Мурке. Кошка попыталась ее откусить, но не смогла, настолько слабыми оказались ее челюсти. Он откусил картошку, разжевал ее зубами, опять подал кошке. Та съела немного, тяжело проглотила пищу и отвернулась в сторону: хватит. Закивала головой, закрыла глаза, стала засыпать. Иван еще какое-то время ласкал ее рукой, до тех пор, пока она не перестала мурлыкать.
– Ах, ты моя хорошая! Милая Мурка! Как же ты меня дождалась?! Сердешная… Горемыка. Ничего! Теперь мы с тобой будем вместе. Я заберу тебя с собой. Ты не будешь знать нужды на старости лет. Все будет хорошо!
Пора идти. Иван хотел сходить на кладбище, где похоронены все, кто умер до ссылки. Осторожно, чтобы не разбудить Мурку, он встал на ноги, пошел к лестнице. Бережно прижимая к себе кошку, хотел спуститься вниз, но вдруг почувствовал неладное. Посмотрев на свою любимицу, заметил, как обмякло ее тело, а голова сползла с руки.
– Мурка!.. Ты что это?! А ну, просыпайся!..
Не ответила кошка, не посмотрела на него слепыми глазами. Она была мертва.
Прижимая к груди еще теплое тело, Иван долго стоял, не смея сделать шаг. Сознание прожигала скорбная мысль: дождаться, чтобы умереть на руках. Как все может быть? Прожить долгие годы в одиночестве, полуголодая, без тепла и ласки вряд ли сможет какое-нибудь животное. Но это случилось на его глазах! От этого на душе у Ивана стало так тоскливо, что он не знал, что сейчас надо делать.
Наконец-то, собравшись с силами, шагнул на первую ступень лестницы.
На кухне все такая же разруха и грязь. Недавнее видение можно списать на глубокий сон, если бы не плотно закрытая дверь. Он точно помнил, что вход в избу не закрывал.
Ивана охватил страх. Кто и когда мог закрыть дверь, пока он находился наверху? Вспомнил про обожженные пальцы. На печи стоит старый чугунок, закрытый крышкой. Грязный, затянутый паутиной, холодный. В нем давно никто не варил наваристых щей.
Ему стоило больших усилий резкими толчками тела открыть плотно запахнутую дверь. Очутившись на крыльце, он долго смотрел по сторонам, пытаясь кого-то увидеть… Тишина и пустота. На заимку давно не ступала нога человека. Все же Иван чувствовал, что за ним кто-то наблюдает со стороны. Это ощущение, приобретенное им за годы жизни в тайге и на фронте, никогда не подводило. Прежде чем сделать один точный выстрел, приходилось просчитывать каждый шаг, чтобы самому не попасть в перекрестие оптического прицела немецкого стрелка. Так происходило несколько раз, когда он, выдвигаясь на точку, вдруг понимал, что туда нельзя, позиция рассекречена, его ждут и ловят момент для выстрела.
Однажды взятый в плен немецкий солдат признался, что среди них живет легенда о неуловимом русском снайпере, который чувствует наставленный на него ствол винтовки и видит полет пули. В его словах была доля правды. Непонятным ему самому предупреждением Иван ощущал на себе посторонние глаза, и это несколько раз спасало ему жизнь.
Так и сейчас. Он понимал, что на заимке не один. Тот, другой смотрел на него, не желая выказывать свое присутствие. Это настораживало, возникло чувство опасности. Обожженная рука… Захлопнутая дверь… Теперь кто-то наблюдает за ним. Что все это значит?!
– Кто здесь? Выходи! – несколько раз требовательно крикнул он, но все слова бесполезны.
Так и не дождавшись ответа, прижимая к себе кошку, Иван спустился с крыльца, пошел вдоль построек к семейному кладбищу. Искать скрывающегося незнакомца не хотел. Если будет надо, объявится сам.
Когда проходил мимо сеновала, нашел приставленную к стене лопату. Не старая, с отшлифованным руками человека черенком, испачканная свежей землей. Обрадовавшись находке, прихватил ее с собой: подправить могилки, да похоронить Мурку.
На мельниковском кладбище, на пригорке за бывшим прудом у густого леса – запустение. Густая, высокая трава затянула могильные холмики ему по грудь. Некоторые подгнившие кресты упали. Другие, более свежие, наклонились от времени. И только один кедровый крест, потемневший от непогоды и солнца, непоколебимо стоял среди других могил как славная память об усопшей. Иван прочитал вырезанную ножом женскими руками надпись: Мельникова Глафира Андреевна.
Он помнил, как хоронили Глафиру. Она умерла в тот день, когда угнали всех мужчин. Могилу для нее женщины копали сами. Кедровый крест стругала и скрепляла тетушка Анна.
Ивану понадобилось много времени вырвать траву и заново поставить все кресты у могильных холмиков. Двадцать четыре креста, в числе которых был и прабабушки Глафиры, последней, похороненной здесь представительницы их рода. Остальные там, на северах, на острове Тайна.
Рядом с могилой Глафиры выкопал ямку для Мурки. Верная кошка заслужила покоиться после смерти рядом с людьми.
Он торопился. Вечер набирал силу. Между гор сгущалась темнота. Пора было возвращаться.
Склонив в поклоне с редкой проседью голову, Иван мысленно простился с усопшими. Один раз за себя. Второй – за дядьку Константина. Потом, резко повернувшись, не оглядываясь, пошел прочь.
Возвращаясь своей дорогою, через заимку, он поставил лопату на место. Может быть, она кому-то пригодится, не зря же ее здесь оставили.
Перебравшись через ручей, неподалеку от кедра он остановился в последний раз, долго смотрел назад, на свою усадьбу. Старался запомнить расположение каждой постройки, еще целого, но покосившегося дома. Когда еще придется видеть родовое гнездо? Да и увидит ли он его вообще…
Вдруг показалось ему, что в окне второго этажа проявилась фигура человека. Темный силуэт в черных одеждах, очень похожий на прабабушку Глафиру. Строгое лицо. Туго подвязанный под подбородком серый платочек. Скрещенные на груди руки. Смотрит на него. Подняла правую ладонь, медленно помахала ему на прощание и… исчезла. Скрылась в глубине комнаты.
С места, где он стоял, до дома больше ста пятидесяти метров. Расстояние определил опытным глазом стрелка. Он не мог ошибиться!
Ивану стало не по себе. В первые мгновения хотел вернуться, но внутренний голос как строгое предупреждение приказал: не ходи! Неприятный холодок в груди, защемленное сердце, тоска на душе давили и угнетали. Ему казалось, что его разрывают на две части. Одна из них навсегда остается здесь, а другая ищет новую судьбу. И было в этом ощущении необъяснимое чувство возрождения, как будто он окунулся в расплавленный свинец, но остался жив.
Еще раз, окинув тяжелым взглядом усадьбу, Иван повернулся, спотыкаясь и поскальзываясь, пошел прочь. Дорогу видел смутно. Глаза наполнили горькие слезы.
…Перед поскотиной у деревни из кустов послышался встревоженный голос:
– Ванька!.. Ты ли это?
– Я, – остановившись от неожиданности, подтвердил он и, узнав деда Шишку, удивился: – А ты что тут делаешь?!
– Тебя караулю, – признался Семен Михайлович. – Да не кричи так, ползи сюда. Вот так. Присядь рядом. Послухай старика. Давеча, как к вечеру из района в сельсовет конники прискакали. Видать, по твою душу. Кто-то донес… Ко мне домой приходили, про тебя выспрашивали: хто таков, да откудова.
– За мной? Зачем?..
– Не тараторь поперек батьки. Дай слово сказать, – перебил дед Шишка. – Хтой-то доложил, што ты на заимку пошел. А человек ты незнакомый в деревне, да сразу интерес проявил. Поэтому думаю, тикать тебе, паря, надо! И немедленно.
– Бежать? От кого?..
– Ты што, дурак совсем? Не знаешь, в какие годы живем? Были такие молодцы, хто на заимку ходил. А потом ночью их увозили. До сих пор нихто не видел.
– Что же это…
– Не штокай. На вот тебе, я все твои вещички припер. Тут и куртка, фуражка, бумаги и ордена. Бабка в котомку немного еды положила. Складывайся и, не мешкая, дуй, не стой! Пока нас вместе с тобой не загребли.
Иван растерянно упаковал вещи в мешок. Дед Шишка тем временем негромко объяснял, как в обход деревни коровьей тропой, полями уйти к железной дороге:
– Тутака немного, завтра к утру на станции будешь. Да только в район не суйся, там всяко арестуют, – и, выдержав паузу, тихо спросил: – Будешь там?..
– Где? – не сразу понял вопроса Иван.
– На острове… на могиле?
– Буду.
– Поклонись от меня своим… помяни за меня, – и со скорбью, – я ить ваших хорошо знал. Мы с дедом твоим Никифором Ивановичем хорошие друзья были, дела вместе вершили! Чудом тогда мы с вами не попали… Повезло…
– Хорошо, Семен Михайлович. Обязательно поклонюсь! – заверил его Иван, пожимая сухую руку и ненадолго притягивая сухое тело старика для объятия. – Спасибо тебе за все!
– Спасибо Господу! – отвечал ему дед Шишка и, украдкой вытирая слезы, напутствовал: – Ступай!
Иван шагнул в темноту, через некоторое расстояние остановился, прислушиваясь. Было слышно, как плачет дед Шишка. Эх, жизнь…
Назад: Дед Шишка
Дальше: Встреча