Несколько страничек, вырванных из книги, листок из тетради со сделанным уроком, — все это лежит на донышке плетеной корзинки, наполненной овощами. Двери на втором этаже не заперты. Она снимает башмаки внизу и тихонько, на цыпочках, чтобы не привлечь внимания соседей и не запачкать носков, взбегает по каменным ступенькам на второй этаж. В комнате, заставленной орехового дерева окованным бронзой комодом, старым мещанским массивным, покрытым скатертью столом, на котором стоят фотографии, раковины и цветы, уже сидит, подобрав под себя ноги, другой ребенок и, отведя рукой занавеску, с любопытством поглядывает на улицу. Внизу на мостовой и тротуаре обычное, каждодневное движение. Волоча за собой шлейф черного дыма, движутся колонны военных машин, обгоняют, сигналя, огромные мебельные фургоны, запряженные четверкой или шестеркой лошадей и марширующие военные отряды. Город является крупным железнодорожным узлом. Через него беспрерывно идут большие воинские эшелоны.

Девочка опускает занавеску, она закрывает окно, и в комнате становится немного темнее. Девочка с корзинкой надевает на ноги ботинки и из-под пучков лука вытаскивает разрозненные, помятые и слегка запачканные странички. Они разговаривают шепотом, держа странички на коленях.

— Ты выучила сегодня урок?

— Нет. Надо было помочь по дому. Мама в деревню торговать поехала и не вернулась.

— Это плохо, надо было выучить. Учительница будет сердиться.

Девочка кладет корзинку под стол и поджимает ноги.

— Знаешь десятую заповедь?

— Знаю.

— А четвертую?

— Чти отца своего…

— А пятую?

— Не убий. Эти немцы не знают заповедей, или просто плохие люди. Почему они убивают?

— Глупая ты, не знаешь почему. Потому что им так нравится.

— Мама не вернулась из деревни. Только бы немцы ее не убили.

— Рядом с нами недавно расстреляли евреев. Всю ночь ездили и кричали. Папа так испугался, что убежал в хлев.

Дверь тихонько скрипнула. На улице уже сумерки. В комнате почти совсем темно. На лице учительницы лежат глубокие тени и под глазами синие круги.

Она только что вернулась с работы при паровозах. Сняла в кухне пропитанный маслом комбинезон и умылась в тазу. Она еще не ужинала, на это будет время после полицейского часа. Заперла дверь на ключ и вошла в комнату. Эти две задиристые наивные девчонки — вся ее школа. Днем они посещают немецкую школу, а вечерами их давняя учительница из польской школы экзаменует своих учениц.

— Сколько главных грехов?

— Шесть, — отвечает девочка с корзинкой.

— Стыдись, — говорит ей та, чей отец прятался в хлеву, — главных грехов семь. Спесь, жадность, зависть…

— Скажите, пожалуйста, а какой грех самый большой, ну самый, самый большой?

— Думаю, дитя мое, что спесь.

— А немцы спесивые или жадные?

— Думаю, прежде всего, они завистливы, — отвечает мойщица паровозов.

— А когда мы кончим катехизис, что учить будем?

— Если вы будете учиться так же небрежно, как до сих пор, мы никогда не кончим катехизис.

— Но все-таки когда кончим?

— Мы будем учить польский язык, географию, арифметику. А теперь помолчите, я расскажу вам, почему нельзя убивать.

— А что учат мальчики с учителем, который живет на четвертом этаже?

— Даже если я и скажу, вы все равно не поймете.

— А учитель гимназии из Быдгоща придет?

— Ну, девочки мои, откуда мне знать?

— Простите, пожалуйста, но мой брат сказал, что этот учитель и вы… — говорит девочка с корзинкой. — Мой брат ходит в группу этого учителя.

— Ну, хватит, замолчи, — буркнула девочка с поджатыми под себя ногами.

— Молчу, молчу, — ответила другая.

В конце коридора на кухне хлопочет сестра учительницы, Марта. Она заперла дверь на ключ, тревожно поглядывает по временам в окно и прислушивается к шагам на лестнице. Когда уйдут эти две разболтавшиеся девчонки, придут другие, вежливые и строптивые, а потом сестра потащится на другой конец города на урок математики. Получала она полторы марки за час. Дети в своих сочинениях пишут, что на эти деньги ничего, кроме газет, нельзя было купить, потому что товары продавались только по карточкам. «Но деньги ничего не значили в сравнении с опасностью, — пишет девочка, мой молодой информатор. — Раз дело чуть не дошло до катастрофы».

Сестра учительницы, Марта, мыла на кухне посуду. В тазу бренчали фаянсовые тарелки. В кране шумела вода. Сквозь этот шум прорвался рокот мотора и стих. Марта выглянула в окно, опершись на подоконник мокрыми руками. У ворот, с визгом затормозив, остановилась машина. Из нее выскочили несколько штатских и кинулись к подъезду. Два солдата сошли с прицепа мотоцикла и стали у дверей. Марта выбежала из кухни, чтобы предупредить сестру и детей. Но на лестнице уже грохотали шаги, дверь сотряслась от ударов кулаком. Марта сняла цепочку и отомкнула замок. Руки ее дрожали, как при большой усталости. Они с шумом вошли в коридор, огляделись.

— Здесь живет учитель? — спросил один в плаще реглан. Шея у него была замотана шелковым в клетку шарфом. Волосы были цвета платины, а лицо розовое, как у ребенка.

— Здесь живет польский учитель?

— Нет, — возразила Марта, — здесь живем только мы с сестрой, она работает на железной дороге, моет паровозы.

— Яблонский, учитель гимназии? — вновь спросил блондин, заглядывая в листок. Правую руку он держал в кармане. Остальные стояли и смотрели на Марту.

— Тот поляк живет на четвертом этаже, — сказал дворник, высовываясь из-за спин гестаповцев.

Только теперь Марта увидела его. И, пораженная, застыла на месте. Там, на четвертом этаже, тоже шли уроки с группой гимназистов. Сегодня туда приехал и историк из быдгощской гимназии. У них, наверное, были новые книжки, присланные польскими школьными властями из Варшавы. Не зря же там ночевали хлопцы из «Серых шеренг».

— Ах так, на четвертом, прекрасно, — пробурчал тот, в плаще реглан и, повернувшись к двери, любезно добавил: — Прошу прощения. Herraus! — крикнул он своим.

Они вышли, стуча сапогами. Марта закрыла за ними дверь, заперла на ключ, заложила на цепочку. Оперлась о стенку и стиснула на груди руки. Должно быть, она была очень бледна.

Все это время они сидели не двигаясь, как мертвые. Лицо учительницы стало пепельно-серым. Она смотрела на девочек. Машинально мяла в руках страничку из катехизиса. Наконец она справилась с дрожью в руках, и, когда Марта открыла дверь, на лестнице прогрохотали тяжелые сапоги жандармов и послышались раздирающие душу всхлипывания мальчишек, она тихо сказала:

— Самая важная заповедь, девочки, пятая: не убий!

— Ах, Стефа, какой в этом смысл! — возмутилась Марта, — ведь это стоит столько крови. Ведь это настоящее безумие! И во всей стране такое происходит! Может быть, мы ради собственных иллюзий подвергаем детей опасности? Зачем все это? Зачем?

Учительница подняла на сестру свои усталые, обведенные темными кругами глаза. Встала из-за стола, отложила страничку, вырванную из катехизиса, и подошла к окну. Девочки встали с дивана и прижались к ней. Она крепко обняла их. По улице ехали военные машины и брели редкие прохожие. Блондин в клетчатом шарфе переходил на другую сторону улицы. Жандармы грузили в машину детей, учителя и хозяина квартиры. У учителя были связаны руки. Он был без шляпы, с развевающимися волосами. Его, наверное, били. Выглядел он моложе, чем обычно. Дети сидели в машине испуганные, сжавшись, как замерзшие куропатки.

— Как это зачем? — Обернулась учительница к сестре. — Не понимаешь? Чтобы мир был лучше, — добавила она, помолчав минуту.

Я просмотрел сотни сочинений и воспоминаний детей из этого города в поисках дальнейшей истории учительницы, чтобы узнать судьбу тех, кого увезли тогда в машине. Кто-то из уроженцев тех мест сказал мне, что учитель и его ученики пропали бесследно.

— Может, их расстреляли в гестапо, может, они умерли в лагере, может, их убили где-нибудь в дороге. Разве вы не знаете, что это было обычным делом? Кто там переписывал все фамилии? В конце концов, какая разница — шесть миллионов или семь…

В нескольких сочинениях говорилось об учительнице. Осенью ее арестовали и вывезли в лагерь в Равенсбрюк. За несколько дней до конца войны ее, как больную туберкулезом, переправили в Швецию. Чуть-чуть подлечившись, она вернулась домой. И разумеется, по-прежнему учительствует.