К поселку подъехали затемно, во второй половине ночи. В очередной раз, остановив коня, Маркел долго слушал темноту, настороженные звуки таежного поселения. Размеренная тишина черных домов обостряла бдительность опытного человека тайги. Маркел знал, что представленный покой сна обманчив, никогда не доверяй первому впечатлению. Однако в этот час все было как обычно.

Спят поселенцы, нигде нет приветственного огонька, всюду мрак. Не слышно лая собак. Не мычат коровы, не ржут лошади, не поют петухи. Глубокая ночь обняла ласковым покрывалом живые души людей и животных, освобождая дух и тело от напряженного дня.

Полностью убедившись в безопасности, Маркел тронул за уздечку коня, увлекая за повод лошадь, на которой ехала жена. Миновали поскотину, по избитой копытами лошадей дороге въехали в поселок. Необычный простор улицы после тайги доставлял обоим непривычное неудобство. Так бывает, когда после узкой, таежной тропы из-под сводов сумеречного леса выезжаешь на открытое место. Кажется, что все тебя видят, смотрят на тебя подозрительно, показывают пальцами. Не часто Погорельцевы выезжают к людям.

Несмотря на поздний час, видимость доставляет удовлетворение. После высоких гор обычная, грязная улица кажется городским проспектом, где Маркел и Таня никогда не были. Россыпь ярких звезд на небе отлично указывает дорогу, хорошо видно дома, отдельные постройки, глухие, староверческие заборы по всей длине улицы. Маркел впереди едет неуверенно. В этом мире цивилизации он нечастый гость. Отшельническая жизнь старовера подобна образу дикого оленя. Только там, в горах, Маркел чувствует себя свободно и уверенно. Выезжая иногда, раз в год в поселение, он на следующий день старается уехать назад, в тайгу: «Как вы тут живете? Шум, суета да скованность».

Татьяна, наоборот, так и старается ехать впереди мужа. Здесь, в поселке, она родилась, выросла, провела счастливые годы юности в семье. Здесь ей знаком каждый дом, улочка, камень, лужа на дороге, тропинка к речке, деревья за поскотиной, куда она ребенком бегала с подружками за грибами и ягодами. Тане хочется поскорее увидеть свой родной дом, где она жила шестнадцать лет.

А вот и дом: высокий, кедровый, прочный, с двухскатной, крытой по-амбарному крышей. Сердце Тани бьется порхнувшим рябчиком! Молодой женщине кажется, что вот откроются ворота, им навстречу выскочит мать, за ней выйдет отец. Они будут рады встрече. Матушка зальется слезами счастья. Она обнимет, будет целовать дочь, что-то быстро говорить на родном, старославянском языке. Отец будет как всегда суров и молчалив, но горд за счастье своевольной дочери.

Однако никто не бежит им навстречу. Окна дома Татьяны черны. В их доме живут другие люди. Нет родной матушки и отца в поселке. Сослал Ванька Петров семью Кузнецовых на севера, куда-то за Енисейск, как врагов народа.

Проехали Маркел и Таня мимо дома. Сердце Тани наполнилось кровью безысходности и обиды. Из глаз покатились горячие слезы.

Не останавливаясь, они проехали дальше. Через три дома свернули к реке, в узкий староверческий проулок. Плотный, высокий забор с двух сторон во всю длину улочки подсказывали старообрядческий, скрытный от любопытного глаза уклад жизни хозяев усадеб. Чужие здесь не живут.

На берегу шумного Казыра Маркел и Таня подъехали к знакомому дому, постучали в толстые, прочные ворота. Первыми неожиданных гостей приветили собаки. Предупреждая хозяина хриплыми голосами, они разбудили половину деревни. В ту же минуту из разных дворов откликнулись другие сторожевые псы, рассказавшие всем о чужих людях.

Им долго не открывали. Маркел негромко, но требовательно бил в тесовые творило, пока не дождался ответа.

– Хто на ночь глядя?! – спросил грозный, мужской голос в темноте.

– Погорельцевы… – сухо ответил Маркел, одним словом разбивая границы отчуждения.

С той стороны ворот проявилось движение. Захлопали двери, в доме загорелась лампада, тот же грозный мужской голос прикрикнул на собак. Стукнула сухая ляда, половинки ворот распахнулись, давая дорогу дорогим гостям, и тут же закрылись за их спинами. Маркел и Таня проехали во двор, к крыльцу, и сразу же попали в объятия родных единоверцев Мурзиных. Кто-то принимал лошадей. Женщины обнимали Таню, плакали от радости встречи. Мужики сухо пожимали Маркелу крепкую, жилистую руку:

– Давно… давно вас не было. И мы тоже не можем доехать. Как вы там? Живы, здоровы все?! Как Фома Лукич? А сам, дед Лука?!

– Помер дед Лука… – тяжелым голосом ответил Маркел и перекрестился. – Царствие Небесное усопшему! Узнал новость нехорошую, в ту ночь и преставился… Однако сердце не выдержало. Да и годы…

Мурзины сочувственно крестились, опускали головы. Все знали деда Луку, часто бывали на староверческой заимке у Поднебесного озера и помнили его как самого мудрого, истинно преданного старообрядческой вере старца, за всю жизнь не изменившего своему слову.

Их сразу пригласили, повели в дом, но Маркел задержался:

– А Чигирька дома, не в тайге? – спросил он у главы семейства, Варлама Никитича.

– Вроде как дома был, видел. А нашто он тебе?

– Повидаться бы надо, спросить что… – загадочно ответил Маркел.

– Сейчас, на ночь глядя?!

– Днем, посветлу, по поселку ходить недосуг. Проводит кто?

Варлам Никитич окликнул сына:

– Васька! Ходи с Маркелом к Чигирьке!.. Да лошадей не берите, так шагайте, тихо. А то всю деревню поднимете…

Проворный малый Васька Мурзин, парнишка лет четырнадцати, живо потянул Маркела за собой, на ходу, негромко любопытствуя о жизни на заимке:

– А что, тятя правду говорит, что у вас медведи корову задрали? А снег рано падает? Много? А в озере рыбы много? А точно соболя по крыше бегают? А ты зверя с нарезки пуляешь?

Неторопливо, осторожно ступая за проводником по черной улице, вдоль забора, мимо грязи, Маркел отвечал односложно да или нет. Он был рад поговорить с двоюродным братом долго, сам наскучался по родственным душам. Однако было не время. Сначала надо сделать дело, потом застолье. И все же был немало удивлен твердым словам юного отрока.

– А я одначесь, к вам приду жить! Надоело мне тутака в поселке, на людях прозябать. Никакой тебе рыбалки и охоты. Воли хочу! Пустите к себе?! – заявил Васька и хитро посмотрел Маркелу в глаза.

– А тятя как же? – улыбнулся Маркел брату, удивляясь в темноте блеску горящих глаз.

– А што тятя?.. Не пустит – убегу! Вон, Татьяна, тоже когда-то убежала к тебе. Сначала все ругались, а потом говорили, правильно сделала.

Маркел молча приобнял брата за плечи, уважительно прижал к себе на ходу, шутя щелкнул пальцем по носу:

– Ишь, как надумал. А только не думай, что в тайге мед. Там тоже своих дел с утра до вечера хватает.

Прошли мимо сельпо. Теперь в деревне другое снабжение. Искоренила советская власть частное предпринимательство. Кончились времена НЭПа. Исчез куда-то жадный Агей со своим залежалым товаром по завышенным ценам. Теперь у людей твердая, постоянная цена за хлеб и продукты. Местному обывателю стало жить легче.

Сразу за магазином огромный дом купца Сотникова. На крыше дома – красный флаг. Здесь теперь настоящий сельсовет. Кончились времена Петровых. В деревне теперь другой, справедливый председатель из волости. За восемь лет в таежном поселке наконец-то установился новый, стабильный порядок, с уравновешенными законами молодой Республики Советов. О братьях Петровых односельчане не желают вспоминать. Ушли Петровы в историю с тяжелым осадком в памяти. Мать братьев Петровых, Марфа Пыхтуга, умерла сразу, как старшего сына, Ваньку, посадили на шесть лет в тюрьму за самоуправство над местными жителями. Возомнил себя Ванька царьком таежного поселка, глумился вволю, многих староверов и крестьян разорил. А кого, как семью Кузнецовых, за непокорность сослал с глаз подальше, где Макар телят не пас. Однако восторжествовала справедливость. Добрались Советы до Петровых. Младшие братья смогли как-то сбежать. А вот Ваньку арестовали.

После шести лет заключения Ванька Петров вернулся назад, в поселок, ходил по дворам, просил, кто что сможет дать из еды и одежды. Кто-то из жалости, по доброте душевной и вере не отказывал ему. Однако этого было недостаточно, чтобы как-то пережить суровую сибирскую зиму. Некому было наготовить дров на зиму, а сам Ванька не хотел. Замерз Ванька под Крещение в своем старом, покосившемся домике на холодной печке. Теперь от домика Петровых остались лишь гнилые стены. Провалилась крыша, вылетели окна. Еще год-два, и на заросшей бурьяном усадьбе не останется следа зарвавшимся тунеядцам. Каждый в своей жизни наконец находит то, что ищет. По делам и память.

Маленький, приземистый домик Чигирьки стоит у самой тайги, на отшибе деревни. Кое-как загороженная жердями усадьба доставляет коренному жителю Сибири большие неудобства: «Зачем забор? Все равно коровы по картошке ходят». Из всего подсобного хозяйства у представителя малых народов только небольшой навес для лошади. Выносливая монголка зимой и летом предоставлена ветрам и морозам. Однако Чигирька не обращает на животное внимания: «Зачем, Карьке тепло? Будет в стайке тепло, вши Карьку заедят!» Охотничья собака Чигирьки знает место в сенях, конуры нет: «Зачем Белке дом? Будет ленивая, толстая, как в тайгу за соболем ходить с толстой собакой?» Из овощей Чигирька садит только картошку, которая к осени в необработанной земле вырастает до размеров крупой фасоли: «Зачем лук садить? Черемши в тайге много!» И так на каждый хозяйственный вопрос у охотника есть оправдание. Плохой из Чигирьки хозяин. А вот следопыт да промышленник он отменный. Пропадая большую часть своей жизни в тайге, хакас знает всю Саянскую тайгу. Перед ним нет тайн и загадок, все равно рано или поздно распутает следы и добьется добычи. А уж как умеет определяться по приметам, лучшего охотника не найти по всей округе! Вот и тянутся к Чигирьке мужики за советом. Никому Чигирька не отказывает, такова уж душа его от рождения. Таежная кровь промышленника не знает отказа, поэтому и имеет он большое уважение среди мужиков. А картошку дают благодарные соседи.

Пришли Маркел с Васькой к дому Чигирьки. Васька без боязни прошел к сеням, негромко постучал в двери. С той стороны, предупреждая хозяев, незлобно тявкнула Белка. Да только не боится Васька ласковую собаку. Профессор в тайге, Белка добра и ласкова с любым, кто приходит в дом к Чигирьке. Никто не боится ее беззлобного для людей нрава, ноги можно вытирать. Зато в тайге Белку не узнать. Одна медведя может удержать, а сохатому на хребет запрыгивает.

Взбрехнула Белка, подала голос, разбудила хозяев. Недолго за стеной шлепали босые ноги по земляному полу. Зажег Чигирька керосинку, вышел на улицу, немало удивился:

– Однако Маркел?! Как так? Сам из тайги приехал? Случилось что?

– Случилось, да только знать об этом не всем надо, – посмотрев за спину, ответил Маркел и сразу приступил к делу: – У тебя те пули сохранились?

– Есть дома, не выбросил. Как выбросить можно? Ими людей стреляли, выкидывать нельзя, – почесал голый живот Чигирька и пригласил в дом.

Маркел и Васька прошли вслед за хозяином, оказались в маленькой избе, пришлось пригибаться, чтобы голову не разбить о потолок. Внутри однокомнатная избенка имела еще более невзрачный вид, развернуться негде. Посреди избы печка-глинобитка, тут же стол и два табурета для трапезы, да за печкой широкие, для двоих, нары. На нарах Чигирькина жена заворчала: «Полуношники! Опять с вином пришли?» Сказав эти слова, она отвернулась к стене и тут же захрапела.

Чигирька усадил гостей к столу, а сам, бесцеремонно используя тело спящей жены для подставки, присел на нее и стал шарить рукой по полке. Супруга тяжело вздохнула, однако терпеливо перенесла экзекуцию мужа, который, вероятно, проделывал это не раз. Рост Чигирьки – аршин с шапкой, до потолка рукой достать может только с чурки. Ходили разговоры, что Чигирькина жена прячет от мужа вино и деньги под стрехой крыши. Так надежнее.

Охотник недолго шарил рукой в темном углу, гремел пустыми гильзами, тяжело передвигал дробь, порох, инструмент, пока не нашел искомое. Наконец-то, довольно сверкнув глазами, хакас бережно достал маленькую жестяную баночку из-под чая, где хранил ценные вещи: семь штук рыболовных крючков, две блесны на тайменя, капсюля. Среди них, отдельно завернутые в фольгу, хранились две пули. Одна Гришки Соболева, другая – Подольского Егора. Бережно удерживая их на ладони, Чигирька какое-то время смотрел на пули, потом осторожно положил на стол около керосиновой лампы:

– Вот, однако!..

Маркел полез в карман, вытащил третью пулю, положил рядом. Чигирька покрутил «свежую улику», разложил все три пули так, что никто не сомневался, что снаряды были выпущены из одного ружья: одинаковый калибр, круглая отливка из одного калыпа и тонкие полоски сбоку – ясное, четкое доказательство поврежденного ствола.

– Где брал? – холодным голосом спросил Чигирька у Маркела, показывая пальцем на третью пулю. – Опять человека стреляли?

– Нет, эту пулю я из дерева вырубил.

– Кто стрелял?!

– Не знаю, не видел… – не моргнув глазом, соврал Маркел, понимая, что для Чигирьки правда не нужна. – Был человек, успел убежать…

– Как не видел? – испытывающе разглядывая его покрасневшее лицо, настаивал хакас. – Надо было след тропить, – и показал пальцем на стол: – Пули одинаковые. Тот, кто в дерево стрелял, убил Гришку и Егорку. Из одного ствола пули вылетели! Где пулю вырубал?

– В тайге, – подавленно ответил Маркел, вставая с табурета. – Случайно… вырубил из пихты.

Маркел не говорил Чигирьке имя стрелка, понимая, что тот рано или поздно под стакан вина кому-то расскажет об убийцах. В итоге Добрынин Иван поймет, что Погорельцевы все знают. И неизвестно, чем все может закончиться.

Маркел и Василий распрощались с Чигирькой в ту же минуту, наградив его бутылочкой «чудесного напитка». Чигирька остался доволен, пообещав никому не говорить, что у него есть третья пуля.