Глава 12
1994
Список мест, где мама хотела бы умереть, возглавил бы, наверное, алтарь церкви Доброго Пастыря, в котором она бы стояла с банкой чистящего средства в одной руке и тряпкой в другой.
Добровольной помощницей мама стала в 1965-м, через год после событий в Уэксфорде, — по субботам готовила цветы к воскресной заутрене, дважды в неделю пылесосила половики, стирала и гладила алтарные покрывала и одежды священников, драила полки в безлюдной ризнице. Трудилась она, конечно, не одна. Была целая группа добровольных помощниц, человек, наверное, десять, подчинявшихся строгой иерархии. Скажем, только одной помощнице дозволялось стирать сутану настоятеля, прочим — лишь сутану викария. Мать не роптала. Ей стукнуло всего тридцать восемь, и она влилась в коллектив, в котором многие дамы были лет на пятнадцать старше. Она понимала, что со временем всех их одну за другой проводит. И не ошиблась: ко дню своей смерти числилась самой главной.
Разумеется, среди волонтеров были и мужчины, но Господь запрещал им пачкаться черной работой. Нет, на воскресных службах, когда собиралось приличное число свидетелей их святости, они зачитывали из Библии. Или ассистировали на причастии — с участливой миной предлагали отведать тела Христова тем из паствы, кто опоздал занять центральные места и, сидя у боковых проходов, не мог причаститься у священника. Мужчины писали церковные бюллетени, но доставляли их женщины; мужчины организовывали церковные вечеринки, но уборкой по окончании их занимались женщины; мужчины поощряли приход на службы всей семьей, но пригляд за детьми вменялся женщинам. Так было заведено не только в мамины времена, не только в ее церкви, я сам навидался таких помощников: в нашей жизни полно устаревших несуразностей, которые никогда не изменятся.
Последнее время маме нездоровилось: прошлым летом у нее подскочило давление и она неделю пролежала в больнице, а потом в январе по дороге на почту поскользнулась на обледенелой Бремор-роуд и сильно растянула лодыжку. Она была не такая уж старая, всего шестьдесят семь, и я сильно сокрушался из-за ее преждевременного ухода, но, похоже, нашей семье предначертано покидать этот мир молодыми.
О ее кончине я узнал в субботу, когда в церкви Теренурского колледжа служил утреннюю мессу. На десятичасовую службу народу являлось прилично, человек шестьдесят всех возрастов, но всем им не терпелось в полчаса развязаться с молитвами и бежать по своим делам. Читая анафору, я поднял взгляд на паству и запнулся, потому что на задней скамье увидел своего зятя Кристиана. За все это время в церкви он был три раза — на своем венчании и крещениях детей. Значит, что-то случилось. Несчастье с Ханной? Нет, тогда он был бы с ней, кого-нибудь прислав за мной. Мама опять упала и сестра с ней в больнице? К вящей радости прихожан, я в двадцать минут расправился со службой и поманил зятя.
— Присаживайся, Кристиан, — сказал я, когда следом за мной он вошел в ризницу.
— Нет, лучше постою.
— Наверное, что-то случилось? Здесь ты нечастый гость.
— У меня не очень хорошая новость. — Оглядывая незнакомые предметы, Кристиан, видимо, гадал, зачем нужны все эти кивории и потиры.
— Выкладывай.
— Твоя мама немного преобразилась.
— С ней все хорошо?
— Не совсем. Боюсь, она решила умереть.
В глазах моих поплыло, я сел.
— Так. Правда?
— Сочувствую, Одран.
— Как это случилось?
Кристиан что-то ответил, я кивнул, но я его не слышал. Меня оглушило. С мамой я виделся всего несколько дней назад — она предложила за кофе отметить мой день рождения. В память о былых временах мы пошли в кафе Бьюли на Графтон-стрит, но со своего обычного места нам пришлось пересесть, потому что за соседним столиком неутомимо обжималась юная парочка, лишь изредка отвлекаясь на пирожные.
— Как им не стыдно! — сказала мама, утянув меня в дальний конец зала.
— Молодежь, — ответил я, стараясь избежать дискуссии.
— Я тоже была молодой, но я не вела себя как шлюха.
С годами, подметил я, мама стала сварливой. Она брюзжала на весь белый свет, бывший ей не по нраву. Миролюбивая во воем, что не касалось религии, к шестидесяти годам она уже косо смотрела на жизнь, словно та беспрестанно ее раздражала.
— Ты здоров? — спросила она.
— Вполне.
— Ешь?
— Конечно, иначе умер бы.
— Ты жутко тощий.
Я лишь поднял бровь, поскольку сам прекрасно знал, что немного физкультуры мне бы не помешало. В тридцать девять лет сидячая работа — целыми днями в классе или библиотеке — уже сказывалась на моем облике. Буквально на днях я попросил Джека Хупера, нашего вечно чем-то недовольного физрука, подсказать мне упражнения на тренажерах. Похоже, просьба ему досадила, ибо он ответил, что спортивный инвентарь предназначен лишь команде регбистов.
— Но ведь они не пользуются им круглосуточно, верно? — возразил я.
— А вы умеете работать на снарядах, отче? — спросил физрук, явно разозленный моей несговорчивостью. — Вдруг что-нибудь сломаете или сами покалечитесь.
— Оттого я и спрашиваю вашего совета, — улыбнулся я. — Покажите, как надо заниматься. Разве это сложно?
Оказалось, сложно. Физрук категорически мне отказал.
— Как дела в школе? — спросила мама.
— Хлопоты, как всегда.
— Вчера я виделась с твоей сестрой. Мальчишки ее избаловались. Джонас в общем-то тихоня. — Мать пригубила кофе и скривилась, словно хлебнула нечистот. — Вечно уткнется в книгу. А вот Эйдан — сорванец. Непоседа. Знай себе хохочет.
Я улыбнулся. Что правда, то правда. В то время Эйдан с его кривляньем и шутками был душой любой компании. На вечеринках пел, даже если его не просили. При этом вихлял бедрами, как Дики Рок, и делал ручкой, как Элвис. Заводила.
— Кончится тем, что он пойдет в актеры, — сказала мама.
— Возможно, — согласился я.
— Точно-точно, вот увидишь. Такого живчика я еще не встречала. И все бы ему быть на виду, Она отставила чашку, огляделась, словно опасаясь чужих ушей, и прошептала: — Ты слыхал об отце Стюарте?
— Да, — сказал я, ибо это было главной темой приходских пересудов.
— Вы с ним общались?
— С чего вдруг? Мы были едва знакомы.
— Вы же вместе учились в семинарии.
— Он был на два курса младше.
Мать подалась вперед, желая посплетничать:
— Это правда, что о нем говорят?
Я пожал плечами: мне не хотелось говорить о том, что отец Стюарт, отказавшись от сана и должности, вместе с девушкой, с которой познакомился на конкурсе Евровидения в Загребе, сбежал на Канарские острова. Она представляла Чехословакию и заняла шестнадцатое место. Я видел ее по телевизору. Голос-то неплохой. На мой взгляд, она заслуживала большего. В смысле, на конкурсе.
— Уму непостижимо, а? — сказала мама.
— Наверняка решение далось ему нелегко.
— Не думаю. — Мама покачала головой. — Вечно он пожирал глазами молоденьких девок. Я ему не доверяла. Во взгляде у него полыхал этакий нездоровый аппетит. Я рада, что он убрался. Если б ты сотворил что-нибудь подобное, я бы сгорела со стыда. Представляю, каково его бедной матери.
Я промолчал. Интересно, что было бы, если б из Рима я написал матери: домой не вернусь, ибо теперь обитаю не в Ватикане и даже не в Епископальном ирландском колледже, а живу с официанткой в ее квартире на Виколи-делла-Кампанья?
— Как поживают соседи? — спросил я.
— А что, с отцом Стюартом мы покончили?
— Мне нечего о нем сказать, мам. Говорю же, я его почти не знал и не ведаю, где он сейчас.
— Ну ладно. — Мать явно осталась неудовлетворенной. — У миссис Рэтли разыгрался артрит. Она, конечно, всегда о тебе спрашивает. Твоя ярая поклонница. Миссис Данн, что живет через дорогу, день и ночь копается в саду. С тех пор как муженек ее сбежал с фифой, розы — это все, что у нее есть. Да, ты знаешь, что эти англичане съехали?
Мать всегда называла чету Гроув-Саммерс не иначе как «эти англичане». Она не удосужилась запомнить их фамилии — по крайней мере, никогда их не произносила.
— Вот как? — спросил я.
— Они и не собирались здесь заживаться. Вообрази, купили дом в Испании. Мол, переезжают ради климата. Да уж, у них денег больше, чем мозгов. Я бы не смогла жить в Испании, а ты? Говорят, сынок их стал риелтором. Неудивительно. Он всегда был пронырой. И глаза такие неприятные. А дочка… ты ее помнишь, дочку-то? — Мать пробуравила меня взглядом; даже через двадцать лет злость ее не угасла.
— Кэтрин, — сказал я.
— Да, как-то так. По телевизору она рассказывает о погоде.
— Не может быть! — Меня это жутко рассмешило.
— Канал не государственный, — поспешно сказала мама. — Туда ее, конечно, не возьмут. Нет, какой-то кабельный канал, который никто не смотрит, но ее хлебом не корми, только дай покрасоваться. Помню, всегда такой была. А с ней ты общаешься, отче?
Кажется, я не говорил, что мать упорно величала меня «отче»? Много раз я просил ее называть меня по имени, но все бесполезно.
— С какой стати нам общаться? — Эти подковырки меня уже достали.
— Но ведь когда-то вы были не разлей вода.
— Не сказал бы. Даже если так, все это было давно, сейчас она меня и не вспомнит.
Я постарался представить нынешнюю Кэтрин Саммерс. Наверное, располнела и подурнела, но по-прежнему сосет леденец. Муж, дети, свой дом. Я попытался вписать себя в эту картину — рядом с ней или с кем-нибудь другим, — но у меня ничего не вышло.
— Одран! — Кристиан вырвал меня из грез. — Ты слышал, что я сказал?
— Что? — Я очнулся. Ризница. Снова реальный мир.
— Я говорю, это случилось внезапно. В церкви она упала и умерла еще до приезда «скорой». Ну хоть не мучилась.
— Да, — сказал я, но это казалось слабым утешением. Было время, когда мы с мамой друг от друга отдалялись, в наших отношениях было и такое, во что мне не хотелось углубляться, но я не представлял жизни без нее. Теперь вот и я стал сиротой, но это диккенсовское понятие, в двадцатом веке устаревшее, никак не увязывалось со мной. Можно ли остаться сиротой в тридцать девять лет? Наверное, можно. — Где она?
— В больничном морге.
— Кто-нибудь ее соборовал?
Кристиан замялся:
— Не знаю.
— Где Ханна?
— Поехала в больницу. Ждет нас.
Я кивнул.
— А с кем ребята?
— Я оставил их у соседки. До вечера. Пока мы все не уладим.
— Ладно. Ну давай, едем.
Я переоделся, и мы вышли на улицу. Кристиан припарковался на полукруглой площадке перед школьной администрацией, регбийная команда направлялась на субботнюю тренировку, словно ничего не случилось, словно мир ни капли не изменился.
— Она что-нибудь сказала? — спросил я по дороге в больницу.
— В смысле?
— Какие были ее последние слова?
— Я не знаю, — помешкав, ответил Кристиан.
— Разве ты их не слышал?
— С ней никого не было.
— Как не было? Когда ей стало плохо, рядом никого не было?
Кристиан молча следил за дорогой. Он был очень аккуратный водитель: руки на руле в позиции «десять и два», взгляд на дорогу. Норвежский, видимо, стиль. Ирландцы за рулем едят и смотрят переносной телик.
— Кажется, никого.
Я помолчал.
— Сколько прошло времени, прежде чем ее нашли? — спросил я.
— Наверное, несколько часов. Другая уборщица пришла и увидела ее на полу. Она и вызвала «скорую».
Я слушал и старался представить эту картину: моя бедная мать распростерлась перед алтарем церкви Доброго Пастыря, из нее по капле утекает жизнь, глаза ее закрываются, сгущается тьма, дыхание угасает, накатывает паника, а затем снисходит удивительный покой. В свое время все мы это изведаем.
— Тогда откуда ты знаешь, что она не мучилась? — выкрикнул я излишне громко, ибо Кристиан меня прекрасно слышал.
Еще долгое время я, проснувшись утром, не сразу вспоминал, что мамы больше нет. Сегодня, что ли, позвонить? — думал я. Может, ей что-нибудь нужно? Мы условились о звонке или можно еще денек-другой проволынить? А потом я вспоминал, и всякий раз это было как удар под дых, я прятал лицо в ладонях и стонал, охваченный доселе не изведанным одиночеством. Почему я уделял ей так мало времени? Ужасно осознать себя плохим родителем, но еще страшнее понять, что ты — неблагодарное чадо. Я гнал от себя эти мысли, чрезвычайно опасные для таких, как я.
Мы с Томом Кардлом вместе отслужили панихиду. Из Уэксфорда его уже перевели в Трейли, но он приехал, и я, расстелив спальный мешок на диване, устроил его в своем школьном кабинете. Как в старые времена, сказал я. Словно мы опять в семинарии, только без всякой Великой тиши. Можем болтать хоть ночь напролет.
Том приехал впритык, однако перед службой поговорил со мной и Ханной, выспрашивая семейные детали, которые смог бы использовать в своей проповеди. Он хотел, чтобы все вышло ладно, и держался очень сочувственно.
Я никогда не видел его таким одухотворенным и чуть не фыркнул, когда он возложил руки на плечи моей сестры и озабоченно заглянул ей в лицо. Они были уж сто лет как знакомы, хотя чаще друг о друге слышали, чем встречались, но Ханна, человек совсем не религиозный, к Тому относилась хорошо — наверное, оттого, что он был моим лучшим другом, а меня она любила. Да, сестра приводила детей на воскресные мессы, но, думаю, это делалось ради галочки, во избежание толков. Не сказать, что в ней жило глубокое неприятие Церкви — нет, просто равнодушие. Эйдан уже получил причастие и ждал конфирмации, приближалась очередь Джонаса.
Панихида прошла по-деловому. Том очень старался, и я сказал несколько слов, но никто не выказывал своих чувств, разве что Эйдан и Джонас, любившие бабушку. Ханна казалась слегка ошарашенной, и лишь когда Том помянул маленького Катала, она подняла взгляд и прижала ладонь ко рту, словно ужаснувшись происходящему.
Мне было страшно смотреть на гроб.
Похороны меня взбаламутили.
Поминки устроили в доме Ханны. Народу было много. В кухне мамины коллеги-помощницы спорили за право приготовить чай и подать двум священникам в гостиную. В соседней комнате орал телевизор — мужья помощниц смотрели футбол. Один закурил сигару, когда его команда забила, и жена его, учуяв запах, ему попеняла: как не стыдно, бедняжка миссис Йейтс еще толком не устроилась в могиле, а он уж воняет табачищем, как будто празднует Рождество. Провинившийся муж одарил супружницу таким взглядом, словно охотно ткнул бы сигарой ей в глаз, но при людях смолчал и безропотно прошел в кухню, где под краном погасил окурок и, завернув его в салфетку, спрятал в карман.
— Вы уж простите, отче, — извинилась жена бедокура, но я лишь пожал плечами: да ничего страшного. По мне, пусть курит. Дом не мой, и если хозяева не возражают, то я и подавно.
Как всегда бывает на поминках, почтительная скорбь постепенно сменилась весельем. Мы с Томом присоединились к мужчинам, расправлявшимся с парой упаковок пива, которые Кристиан достал из холодильника, а женщины, угощаясь сладким вином и хересом, говорили о том, что маме понравились бы ее проводы, хоть ветчину надо было брать в другом магазине и свой салат гораздо вкуснее покупного.
— Что будем делать с домом? — спросил я Ханну. Наверное, я слишком поторопился с этой темой, но сестра, похоже, не возражала.
— Я думаю, продадим, — сказала она. — Сейчас недвижимость в цене. А уж такой-то дом в Чёрчтауне. Ты представляешь, сколько он стоит?
— Нет, — ответил я.
Такие вещи меня не интересовали. В газете я читал, что цены на жилье взлетели, а в хорошем районе были просто бешеные, но не придавал этому значения. Мне это было безразлично. Но вот сестра назвала сумму, и я, опустив стакан, уставился на нее как на ненормальную.
— Разыгрываешь? — спросил я.
— Это как минимум, — вмешался Кристиан. — При хорошем спросе можно получить процентов на двадцать больше. Правда, часть уйдет на комиссионные агенту, налог на наследство и прочее. Но все равно останется куча денег. Извини, — поспешно добавил он, смутившись, что выглядит хапугой. Но меня это ничуть не задело — я знал, что Кристиан равнодушен к деньгам.
— Невероятно.
— Чем скорее выставим на продажу, тем лучше, — сказала Ханна. — Незачем тянуть, а то еще заявятся вандалы, прослышав, что дом пустует.
— А как все это делается?
— Если хочешь, я этим займусь, — предложил Кристиан. — Но коль предпочитаешь обойтись своими силами — ради бога.
— Я был бы очень признателен, если б ты за это взялся, — подумав, сказал я. — В таких делах я ничего не смыслю.
— Отлично. Положись на меня, я все устрою.
— Деньги поровну? — спросила Ханна, и я подумал, что это, видимо, хмель сподвигнул нас на тему, столь неуместную на поминках.
— Зачем мне такая уйма денег? — сказал я. — Мне столько не нужно.
По взгляду Ханны я понял, что в общем-то она со мной согласна, но не хочет меня обирать. Однако у нее семья, ипотека. Два сына, которых надо обиходить. Расходы на школу. Позже — на университет. Ежегодные поездки в Лиллехаммер и обратно. Я же не имел таких забот. Я был один на всем свете.
— Пригодятся, — сказала сестра. — Положишь на счет.
— Нас ведь пятеро, так? — прикинул я. — Ты, Кристиан, Эйдан, Джонас и я. Значит, я возьму пятую часть. Больше мне не надо. Отложу на старость.
— Четверть, — сказал Кристиан. — Мне ничего не нужно.
— Ладно, потом разберемся, — решила сестра, глянув на Эйдана, с гитарой маячившего в дверях. Ему не терпелось выступить перед публикой в соседней комнате.
Кристиан покачал головой:
— Сегодня не стоит, Эйдан.
— Ничего, пусть поднимет нам настроение, — сказал я, и мы перешли в гостиную.
Эйдан уселся и запел «Печать поцелуя». Уморительное зрелище, когда восьмилетний малыш, прикрыв глаза, обещает безымянной возлюбленной говорить о своей страстной любви к ней в ежедневных письмах, запечатанных поцелуем. У Эйдана был приятный голосок, и он наслаждался всеобщим вниманием, а вот Джонас сидел в углу и, уткнувшись в похождения Бобби Брюстера, надеялся, что его не призовут выступить с каким-нибудь номером. Закончив песню, Эйдан объявил, что, если нам угодно, он готов продемонстрировать свои навыки в степе. Мы выразили желание, и мальчуган, сбегав за фанерой, принялся отбивать чечетку, что твой Фред Астер, только без фрака и цилиндра. Что и говорить, парнишка он был заводной.
Позже я зашел в кухню и застал его за беседой с Томом Кардлом.
— Долго учился степу? — спросил мой друг.
— Всего несколько месяцев, — ответил Эйдан. — Но учитель говорит, я далеко пойду.
— Далеко? Это куда же? В «Олимпию»?
Эйдан отшагнул и раскинул руки, точно знаменитый конферансье Ф. Т. Барнум:
— Вест-Энд! Бродвей! Талант не знает границ!
Я вспомнил, что много лет назад нечто подобное говорил мой отец, и мне стало очень грустно, а Том буквально затрясся от смеха:
— Нет, он просто чудо! Сейчас рассказывал, какие программы смотрит по телику. Говорит, мечтает попасть на телевидение.
— А ты глаза себе не испортишь? — спросил я. — Странно, что мама разрешает тебе смотреть телевизор.
— Она говорит, вечером можно одну программу, а в выходные — сколько влезет.
— Везет тебе, — сказал Том. — В твои годы я так не роскошествовал.
— У вас не было телика?
— Нет.
— Почему?
— Не могли себе позволить. И потом, отец не доверял телевизорам. Говорил, не дай бог эта штука взорвется и спалит дом.
Эйдан захихикал.
— Тебе вот смешно, юноша, но ты бы не смеялся, повстречав моего папашу. У него разговор был короткий.
— Как это?
— Хватит, Том, — сказал я. — Он еще ребенок.
— Виноват. — Том отвернулся. — Я только хочу сказать, Эйдан, что тебе повезло жить здесь и сейчас, а не там и тогда. — Он посмотрел на моего племянника и улыбнулся: — Все равно ты у нас славный парень, да? Умный и веселый.
Теперь и я заулыбался, мне было приятно, что Эйдан понравился Тому. Я прямо гордился быть дядюшкой мальчика, которого все просто обожают.
— Дядя Оди! — позвал Эйдан. — Пошли посмотрим мои фигурки из «Звездных войн»?
— Ты их уже показывал, — сказал я. Только я вошел в дом, как Эйдан потащил меня в свою комнату, которой очень гордился — мол, у него хоромы, а брат спит в каморке. — Не помнишь?
— А, точно, — сморщился Эйдан. — А вы не хотите посмотреть, отец Том?
В кухню вошла Ханна:
— Отстань, Эйдан. Отцу Тому это совсем не интересно.
— Вы про тот старый фильм, что ли? — спросил Том. — Неужто мальчишки его еще смотрят? Ему уж лет пятнадцать.
— Конечно, смотрим! — выкрикнул Эйдан. — «Звездные войны» — лучшее на свете кино!
— А ты видел «Вилли Вонка и шоколадную фабрику»? — поинтересовался Том. — Он мне очень нравился. Там дядька в огромной шляпе, а у ребятни оранжевые мордашки.
— У меня есть Дарт Вейдер, Боба Фетт и Люк Скайуокер, а к потолку подвешена Звезда Смерти, — не слушая Тома, перечислял Эйдан. — Куча роботов и Три-пи-о, у него рука отваливается, но он разговаривает и…
— Невероятно, это надо видеть своими глазами, — сказал Том. — Я готов взглянуть.
Эйдан захлопал в ладоши и потащил Тома наверх; с очередной партией грязной посуды в кухню вернулась Ханна.
— Как ты? — спросила она.
— Нормально. А ты?
— Ничего. — Сестра пустила горячую воду и положила тарелки в раковину. — Почти все разошлись. Женщины уходят, когда доедят сэндвичи, а мужчины — по приказу.
— Жизнь продолжается, — сказал я.
— У меня. Хорошо, что отец Том вместе с тобой отслужил панихиду, правда? Я беспокоилась, как ты справишься один.
— На то мы давние друзья.
— Он ночует у тебя?
— У меня. Я постелил ему спальный мешок на диване. Машина его стоит перед домом.
— Спальный мешок? — возмутилась Ханна, но в этот момент на лестнице появились Том и Эйдан, быстро закончившие экскурсию. Эйдан во все горло балаболил о Силе и гражданах Галактической республики, поражаясь тому, как актеры не боялись сниматься в сценах с Дартом Вейдером. Пусть они знали, что это переодетый Дэвид Проуз, все равно Властелин тьмы — самое страшное, что может быть на свете.
— Если б я его увидал, я бы со страху обмочился! — выпалил Эйдан, а затем проревел жутким голосом: — НАПРУДИЛ БЫ В ШТАНЫ!
— Эйдан! — прикрикнула Ханна, а Том расхохотался.
— А что? — Мальчик простодушно развел руками. — Это правда.
— Мне все равно, правда это или нет, но так нельзя говорить при дяде и отце Томе.
Эйдан пожал плечами и, взглянув на Тома, ухмыльнулся, и тот ответил ему улыбкой, потрепав по голове.
— Одран сейчас сказал, что приготовил вам спальный мешок на диване. Это верно? — спросила Ханна.
— Да. Я знавал ложа и жестче. В серпентарии койки были просто каменные.
— В серпентарии?
— В смысле, в семинарии, — поправился Том. — Вроде лежака у мозгоправа.
— Может, у нас заночуете? — предложила Ханна.
— Здесь? — замялся Том.
— У нас полно места. Джонас ляжет в нашей спальне, а вы займете его комнатку, что через стенку от Эйдана. Там вам будет гораздо удобнее.
Том чуть нахмурился, по лицу его пробежала тень.
— Да ничего, — помолчав, сказал он. — Я прекрасно обойдусь спальным мешком.
— Нет, так не годится, — уперлась Ханна. — И потом, вы же выпили. А хмельному нельзя за руль.
Я поддержал сестру:
— В этом она права. Я доберусь на такси, никаких проблем.
— Соглашайтесь, отче, здесь вам будет лучше, уговаривала сестра. — И я хоть чем-то отблагодарю за то, что вы для нас сделали.
Эйдан с надеждой смотрел на Тома — наверное, хотел показать всю свою коллекцию.
— Ну ладно, — согласился Том. — Если вас это не обременит. А спине моей будет помягче.
— Совсем не обременит. Мы очень рады вас приютить. Только не позволяйте этому, — Ханна кивнула на сына, — донимать вас болтовней. Он кого хочешь заговорит.
Через час стало смеркаться, и я распрощался с Томом, обещав на неделе ему позвонить. Джонас уже улегся в родительской спальне. Провожая меня, Кристиан спросил, точно ли я хочу, чтобы он занялся продажей дома, — он не желает навязываться, дом-то принадлежит мне и Ханне. Но я ответил, что он окажет мне огромную любезность, избавив от хлопот.
И тут меня чуть не сбил с ног Эйдан, выскочивший из гостиной, как мультяшный мышонок Спиди Гонзалес.
— Пока, дядя Оди! — С разгону он кинулся мне в объятия. — Адьос амиго!
— Адьос амиго! — рассмеялся я и пошел к ждущему меня такси. Оглянувшись, я увидел, что Том приобнял моего племянника за плечи, а тот изо всех сил мне машет и во весь рот улыбается.
Оказалось, я видел его в последний раз. Таким. Когда через неделю-другую я заехал к сестре, я встретил совсем другого Эйдана.
