Книга: Голубой Марс
Назад: Часть восьмая Зеленое и белое
Дальше: Часть десятая Wertewandel

Часть девятая
Естественная история

Позже Ниргал уехал с Саксом в Да Винчи и поселился у него в квартире. Однажды ночью, когда никто и подумать не мог, что явятся гости, к ним заглянул Койот.
Ниргал вкратце рассказал, что случилось с его посадками.
– Ну и что? – сказал на это Койот.
Ниргал отвел взгляд.
Койот ушел на кухню и пошарил у Сакса в холодильнике, крича в направлении гостиной с набитым ртом:
– И чего ты ожидал от такого ветреного склона? Мир, знаешь ли, несколько сложнее, чем один большой сад. И часть его засыпает каждый год, он просто так устроен. А потом, может, через год, может, через десять, другой ветер придет и сдует эту пыль с твоей горы.
– Тогда все уже будет мертво.
– Такова жизнь. А сейчас пора заняться чем-то другим. Чем ты занимался перед тем, как осесть там?
– Искал Хироко.
– Черт, – Койот возник в дверном проеме, указывая на Ниргала большим кухонным ножом. – И ты туда же.
– Да, и я.
– Да ладно тебе. Когда ты уже вырастешь? Хироко умерла. Пора бы тебе с этим смириться.
Тут из своего кабинета вышел Сакс, быстро моргая.
– Хироко жива, – заявил он.
– Еще один! – воскликнул Койот. – Вы оба как дети!
– Я видел ее на южном склоне Арсии, когда там была буря.
– Вступай-ка ты в чертову партию!
Сакс сощурился, глядя на него.
– Что ты имеешь в виду?
– Черт…
Койот ушел обратно на кухню.
– Ее видели и другие, – сказал Саксу Ниргал. – Сообщения выглядят довольно связными.
– Я знаю, что…
– Они появляются каждый день! – прокричал Койот с кухни. Он снова бросился в гостиную. – Люди видят ее каждый день! В сети даже есть специальный ресурс, где можно сообщать, где ее видели! На прошлой неделе я прочел, что она появилась в двух разных местах в одну ночь – в земле Ноя и на Олимпе. На противоположных сторонах мира!
– Не вижу, чтобы это что-либо доказывало! – упрямо проговорил Сакс. – То же самое говорят и о тебе, но ты же еще жив.
Койот яростно потряс головой.
– Нет. Я – исключение, доказывающее правило. Все остальные, кого якобы встречают в разных местах одновременно, на самом деле мертвы. Это верный знак. – Предупреждая замечание Сакса, он воскликнул: – Она мертва! Смиритесь с этим! Она умерла при атаке на Сабиси! Штурмовики Временного Правительства поймали ее, Ивао, Джина, Риа и всех остальных, отвели в какую-то комнату и выкачали оттуда воздух или просто нажали на курок. Вот что бывает! Или вы думаете, такого никогда не случается? Вы думаете, тайная полиция не убивала диссидентов и не прятала их тела так, чтобы никто не нашел? Это случается. Да еще как, мать вашу, и даже на вашем драгоценном Марсе, да, и не раз! И вы знаете, что это так! Такое уже случалось. Таковы уж люди. Они пойдут на что угодно – убьют и будут думать, что зарабатывают себе на жизнь, кормят своих детей или делают мир безопаснее. И в тот раз было то же самое. Они убили Хироко и всех остальных.
Ниргал и Сакс смотрели на него. Койота трясло, казалось, он вот-вот всадит нож в стену.
Сакс прочистил горло.
– Десмонд… почему ты так уверен?
– Потому что я искал! Да, искал. Искал так, как не мог искать никто другой. Ее нет ни в одном из ее мест. Ее нет нигде. Она не выбралась. Никто не видел ее по-настоящему со времен Сабиси. Вот почему вы ничего больше от нее не слышали. Она не настолько бесчеловечна, чтобы оставить нас в неведении на все это время.
– Но я ее видел, – настаивал Сакс.
– В бурю, ты сам сказал. Полагаю, у тебя тогда были какие-то проблемы. И видел ты ее недолго – ровно столько, сколько нужно было, чтобы выбраться из передряги. А потом она исчезла, насовсем.
Сакс заморгал.
Койот жестоко рассмеялся.
– Так я и думал. Нет, все нормально. Мечтай о ней, сколько хочешь. Только не путай это с реальностью. Хироко мертва.
Ниргал переводил взгляд с одного на другого, они молчали.
– Я тоже ее искал, – проговорил он. А затем, увидев сокрушенный взгляд Сакса, добавил: – Но может быть что угодно.
Койот покачал головой. Бормоча, он вернулся на кухню. Сакс смотрел на Ниргала, глядя сквозь него.
– Может быть, я попробую поискать ее, – сказал ему Ниргал.
Сакс кивнул.
– Это лучше, чем выращивать картошку, – донесся с кухни голос Койота.
Гарри Уайтбук недавно нашел метод повышения переносимости CO2 животными, который заключался во внедрении в геном млекопитающих гена, задающего определенные характеристики крокодильего гемоглобина. Крокодилы умели задерживать дыхание под водой на очень долгое время, и CO2, который должен был собираться у них в крови, разлагался на бикарбонатные ионы, которые входили в состав аминокислот, содержащихся в гемоглобине, и в результате гемоглобин высвобождал молекулы кислорода. Высокая переносимость CO2, таким образом, сочеталась с возросшим обогащением кислородом, как оказалось, весьма простой (особенно после того, как на него указал Уайтбук) возможностью внедрения гена в геном млекопитающих – благодаря использованию новейшей технологии транскрипции признаков: собирались цепочки фотолиазы, фермента репарации ДНК, которые корректировали характеристики признаков в геноме при антивозрастной терапии, слегка изменяя свойства гемоглобина у субъекта.
Сакс оказался одним из первых людей, кто применил этот признак на себе. Данная идея понравилась ему тем, что избавляла от необходимости носить лицевую маску на открытом воздухе, а он проводил там много времени. Уровень углекислого газа в атмосфере все еще составлял порядка 40 миллибар из 500, что действовали на уровне моря, тогда как остальное давление складывалось из: 260 миллибар азота, 170 – кислорода и 30 – различных инертных газов.

 

 

Таким образом, в атмосфере все еще было слишком много CO2, и люди не могли дышать без фильтрующих масок. Но после транскрипции признаков он смог свободно бродить на открытой местности, наблюдая множество разновидностей животных, которым уже провели аналогичные процедуры. Все они стали чудовищами, которые заселяли свои экологические ниши в смешанном потоке всплесков роста и вымираний, вторжений и отступлений – все тщетно искали баланс, которого, учитывая меняющийся климат, попросту не могло существовать. Иными словами, жизнь ничем не отличалась от земной; только здесь все происходило гораздо быстрее, процессы ускорялись изменениями, вызванными человеком, модификациями, внедрениями, транскрипциями, трансляциями, вмешательствами, которые срабатывали или не срабатывали, имели эффекты непреднамеренные, непредвиденные, незамечаемые – до того, что многие рассудительные ученые переставали делать вид, будто держат что-то под контролем. «Будь что будет», – как говорил Спенсер, после того как выпивал. Мишель считал, что это оскорбляло чувство значимости, но ничего поделать было нельзя – разве что изменить мнение о том, что стоило считать значимым. Случайность, течение жизни – одним словом, эволюция. В переводе с латыни – «развертывание свитка», то есть «развертывание книги». И не целенаправленная эволюция, и не выстрел наобум. Пожалуй, эволюция под воздействием. Однозначно ускоренная эволюция (во всяком случае, в некоторых своих аспектах). Но не управляемая, не поставленная. Они не знали, что делали. И к этому нужно было привыкнуть.
И Сакс бродил по полуострову Да Винчи – прямоугольному клочку земли, обступившему круглый обод одноименного кратера и, в свою очередь, ограниченному фьордами Симуд, Шалбатана и Рави, каждый из которых выходил к южной части залива Хриса. Два острова, Коперника и Галилея, располагались в устьях фьордов Ареса и Тиу. Столь богатое переплетение моря и суши идеально подходило для зарождения жизни – лаборанты из Да Винчи не могли найти лучшего места, хотя Сакс был вполне уверен, что они ничуть не обращали внимания на окрестности, когда выбирали кратер для размещения своей скрытой под землей аэрокосмической лаборатории. Кратер этот имел широкий обод и находился на приличном отдалении от Берроуза и Сабиси – им этого вполне хватило. Они просто забрели в рай. За этим местом можно было наблюдать всю жизнь и даже больше и ни разу при этом не покидать свой дом.
Гидрология, инвазивная биология, ареология, экология, материаловедение, физика частиц, космология – все это крайне интересовало Сакса, но бо́льшую часть его рутинной работы в последние годы занимало изучение метеоусловий. На полуострове Да Винчи условия были захватывающие, и с залива приходили влажные бури, а с южных гор на каньоны фьордов обрушивались сырые нисходящие ветры, отчего на море поднимались большие волны, уходящие на север. Из-за близости экватора цикл перигелия-афелия сказывался на них гораздо сильнее, чем обычные сезонные изменения наклонения орбиты. В дни афелия было холодно уже в двадцати градусах севернее экватора, тогда как в перигелии экватор становился таким же жарким, как южные регионы. В январях и февралях южный воздух, нагретый солнцем, поднимался в стратосферу, поворачивал на восток в тропопаузе и вступал в струйные течения, которые неслись вокруг света. Эти течения расходились в разные стороны вокруг купола Фарсиды. Южный поток уносил влагу от залива Амазония и вываливал на Дедалию и Икарию, а иногда и на западную стену гор бассейна Аргир, где формировались ледники. Северный поток пролетал над горами Темпе и Мареотис, после чего спускался к Северному морю, где, проходя сквозь бурю за бурей, собирал влагу. Еще севернее, над полярной шапкой, воздух охлаждался и падал на вращающуюся планету, поднимая приповерхностный ветер с северо-востока. Иногда эти холодные сухие ветры проходили ниже более теплого и влажного воздуха умеренных западных ветров, отчего образовывались огромные грозовые фронты, возвышающиеся над Северным морем, порой достигая до двадцати километров в высоту.
В южном полушарии, бывшем более однородным, чем северное, дули ветры, которые еще больше следовали физике воздуха, облекавшего вращающийся шар, – южные пассаты от экватора до тридцатой широты; преобладающие западные ветры от тридцатой широты до шестидесятой и полярные, идущие оттуда до южного полюса. В этом полушарии простирались огромные пустыни, особенно между пятнадцатой и тридцатой широтами, где воздушные потоки, поднимавшиеся от экватора, снова шли вниз, создавая высокое давление и горячий воздух, насыщенный большим количеством водяного пара без конденсата, и на этом промежутке – а он включал сверхсухие плато Солнца, землю Ноя и Гесперию – почти не выпадало дождей. Ветры в этих регионах подхватывали сухую пыль и начинали пылевые бури, пусть и не более локализованные, чем прежде, но и более плотные – Сакс сам имел несчастье убедиться в этом на Тирренском массиве вместе с Ниргалом.
Таковыми были основные особенности метеорологической обстановки на Марсе – суровая в районе афелия, мягкая в период солнечного равноденствия, экстремальная на юге, умеренная на севере. Во всяком случае, это показывало моделирование. Саксу нравилось проводить симуляции, создавая такие модели, хоть он и понимал, что их соответствие реальности в лучшем случае было лишь приблизительным: каждый год наблюдений становился в некоторой степени исключением, и условия среды менялись с каждым этапом терраформирования. Предсказать будущий климат было невозможно, даже если заморозить переменные и сделать вид, будто терраформирование стабилизировалось. Сакс снова и снова прогонял тысячи лет, меняя в моделях значения переменных, и всякий раз у него получались совершенно разные тысячелетия. Это было потрясающе. Малая гравитация и обусловленная ею высота атмосферы, огромные высоты поверхности, наличие Северного моря, которое могло или не могло покрыться льдом, плотнеющий воздух, цикл перигелия-афелия или, другими словами, эксцентриситет, прецессирующий сезонные изменения наклонения орбиты, – пожалуй, все это производило эффекты, которые можно было предвидеть, но все вместе они делали марсианскую погоду крайне недоступной для понимания, и чем больше Сакс за этим наблюдал, тем меньше понимал. Но это было потрясающе, и он мог следить за повторяющимися циклами хоть весь день напролет.

 

Или просто сидеть в Симшал-Поинте, наблюдая за облаками, плывущими по лиловому небу. Фьорд Касэй, что находился на северо-западе, служил ветровым туннелем для сильнейших нисходящих порывов на планете, несущихся в залив Хриса со скоростью, временами достигающей пятисот километров в час. Когда эти ревуны достигали фьорда, Сакс видел, как северный горизонт застилали коричневые облака. А спустя десять-двенадцать часов с той стороны накатывали большие волны, которые бились о береговые скалы, пятидесятиметровые стены воды вставали и врезались в берег, отчего по всему полуострову воздух превращался в плотную белую мглу. Находиться на море в такое время опасно – однажды он убедился в этом, когда плавал на небольшом катамаране, которым учился управлять в прибрежных водах южной части залива.
Гораздо приятнее наблюдать за бурей с береговых скал. Ревуны сегодня не появились – лишь ровный несокрушимый ветер с отдаленными порывами к северу от острова Коперника и горячее солнце, обжигающее кожу. Глобальная средняя температура менялась из года в год, скакала то вверх, то вниз, но чаще всего вверх. Если построить график, разложив годы по горизонтальной оси, получится восходящий горный хребет. «Год без лета» выглядел на нем, как небольшой провал; на самом деле этот период длился три года, но никто не стал бы менять такое название ради какой-то формальности. «Три необычайно холодных года»? Ну уж нет. Люди хотели не этого, им, очевидно, требовалось как-нибудь сжать правду, чтобы получился четкий след в памяти. Символическое мышление – людям требовалось «бросание вместе». Сакс знал это потому, что провел немало времени в Сабиси с Мишелем и Майей. Люди любили драматизм. Майя, пожалуй, больше многих, но тем ярче был пример. Демонстрация предела нормы. Его, однако, тревожило ее влияние на Мишеля. Тот, похоже, не получал никакого удовольствия от своей жизни. Ностальгия, от греческого «nostos» – «возвращение на родину» и «algos» – «боль». Боль возвращения на родину. Очень удачное описание; какой бы расплывчатой ни представлялась им жизнь, слова иногда могли быть весьма точными. Это казалось парадоксом, если не знаешь, как работает мозг, а когда узнаёшь – то удивляться приходится все меньше. Модель взаимодействия мозга с физической реальностью, слегка расплывчатая по краям. Даже наука была вынуждена это признать. Но это не означало, что нужно отказаться от попыток объяснять различные явления жизни!
– Выезжай со мной на полевые исследования, – уговаривал он Мишеля.
– Скоро съездим.
– Сосредоточься на настоящем, – посоветовал Сакс. – Каждое мгновение – это отдельная реальность. И каждое обладает своей определенной конкретностью. Ты не можешь его предсказать, но можешь объяснить. Или хотя бы попытаться. Если ты внимателен и если тебе везет, то можешь сказать: вот почему это происходит! И это очень интересно!
– Сакс, когда это ты успел стать поэтом?
Сакс не знал, что на это ответить. Мишеля все еще глодала сильнейшая ностальгия.
– Найди время выбраться в поле, – сказал он наконец.

 

Мягкими зимами, когда дули слабые ветры, Сакс плавал вокруг южной оконечности залива Хриса. Золотого залива. Остальную часть года он жил на полуострове, покидая кратер Да Винчи пешком или выезжая на небольшом марсоходе с ночевкой. Занимался он в основном метеорологией, хотя, конечно, уделял внимание и всему прочему. Оказываясь на воде, он садился и ощущал ветер в парусах, обходя тем временем один изгиб побережья за другим. По суше же он выезжал утром и смотрел в окно, пока не замечал подходящего места, и тогда останавливал марсоход и выходил наружу.
Штаны, рубашка, ветровка, туристические ботинки, старая шляпа – больше ему ничего не было нужно в этот день М-65 года. Эта данность никогда не переставала его удивлять. Температура обычно была 280 с небольшим – бодрящая, но ему это нравилось. Глобальная же средняя колебалась в районе 275 градусов. Такой показатель он считал хорошим – это было выше температуры замерзания воды, благодаря чему к вечномерзлому грунту поступал тепловой импульс. Сам по себе этот импульс растопит грунт через десять тысяч лет. Но ему, конечно, не придется делать это в одиночку.
Он бродил по тундровому мху, среди критмума и прочих трав. Жизнь на Марсе. Странное дело. На самом деле она присутствовала везде. Хоть и непонятно было, откуда она появлялась. Об этом Сакс часто размышлял в последнее время. Почему в различных частях космоса возрастал порядок, когда там, по идее, не должно было возникать ничего, кроме энтропии? Это серьезно его озадачивало. Однажды вечером, когда они пили пиво в Одессе, его любопытство распалил Спенсер, с ходу давший объяснение: это расширяющаяся вселенная, сказал Спенсер, порядок, который на самом деле не порядок, а просто разница между действительной и максимально возможной энтропией. А люди приняли эту разницу за порядок. Услышать такую космологическую идею от Спенсера стало для Сакса неожиданностью, но Спенсер был полон сюрпризов. К тому же он в тот вечер много выпил.
Лежа на траве и глядя на тундровые цветы, трудно было не думать о происхождении жизни. Маленькие цветки, насыщенные яркими красками, возвышались на своих стеблях, сияя при солнечном свете кристалликами. Идеограммы порядка. Они не позволяли заметить особой разницы в уровнях энтропии. Лепестки имели очень мелкую текстуру и, пропитанные светом, казалось, были различимы до самых молекул: вот белая молекула, вот лиловая, а эта голубая, как княжик. Конечно, эти пуантилистские точки молекулами не были – те оставались гораздо ниже предела видимости. Но даже если бы и были, то составные элементы лепестка были бы настолько меньше, что их было бы трудно себе представить – можно сказать, ниже воспринимаемого разрешения. Однако в последнее время группа теоретиков в Да Винчи начала обсуждать различные доводы из теории суперструн и квантовой гравитации, которые сами выстраивали; они дошли даже до стадии проверяемых прогнозов, которые в теории струн исторически считались слабым местом. Заинтересовавшись этим восстановлением опытов, Сакс стал пытаться вникнуть в то, что они делали. То есть отказался от морских утесов в пользу лекционных аудиторий – впрочем, он поступал так и раньше, в сезоны дождей, когда посещал послеобеденные заседания группы, слушая презентации и последующие обсуждения, изучал запутанные уравнения на своем экране и посвящал утренние часы римановым поверхностям, алгебре Ли, числам Эйлера, топологиям компактных шестимерных пространств, дифференциальной геометрии, переменным Грассмана, вычислениям эмерджентности Влада и всему остальному, за чем было необходимо следить математику, чтобы оставаться в курсе текущих событий.
Кое-что из теории суперструн ему уже было знакомо. Теория существовала почти два столетия, но впервые была предложена задолго до того, как появилась математическая или опытная возможность должным образом ее исследовать. Теория описывала мельчайшие частицы пространства-времени не как геометрические точки, но как ультрамикроскопические петли, колеблющиеся в десяти измерениях, шесть из которых компактифицировались вокруг петель, превращая их в своего рода экзотические математические объекты. Пространство, где они колебались, было проквантовано теоретиками двадцать первого века на моделях петель, называемых спиновыми сетями, в которых силовые линии на уровне мелких единиц гравитационного поля действовали примерно как линии сил магнитного поля вокруг магнита, из-за чего струны колебались лишь определенными гармоническими волнами. Эти суперсимметричные струны гармонично колебались в десятимерных спиновых сетях, очень изящно и надежно рассчитанные для различных сил и частиц на субатомном уровне, для всех бозонов и фермионов, а также их гравитационных воздействий. Таким образом, полностью разработанная теория должна была успешно объединить квантовую механику и гравитацию, что считалось важнейшей проблемой теоретической физики на протяжении двух столетий.
И все было хорошо и даже замечательно, но, по мнению Сакса и многих других скептиков, проблему сопровождала трудность подтверждения этих красивых расчетов опытным путем ввиду очень-очень-очень малых размеров петель и пространств, описываемых в теории. Все они находились в пределах 10-33 сантиметров, так называемой длины Планка, которая была невообразимо меньше субатомных частиц. Типичное ядро атома в диаметре достигало порядка 10-13 сантиметров, или миллионной доли от одной миллиардной сантиметра. Сначала Сакс какое-то время всерьез старался их разглядеть; это было безнадежно, но кто-то же должен был попробовать, кто-то должен был сосредоточиться над этой непостижимой малостью хотя бы на мгновение. А потом он вспомнил, что в теории струн речь шла о расстояниях, на двадцать порядков меньших этого, – об объектах размерами в тысячную долю одной миллиардной атомного ядра! Сакс корпел над расчетами пропорций; струна по отношению к атому, атом по отношению к… Солнечной системе. В этой пропорции едва ли можно было постичь хотя бы ее рациональность.
Но что еще хуже, размеры струны не позволяли исследовать ее опытным путем. И Сакс считал это корнем всей проблемы. Физикам удавались опыты на ускорителях на энергетических уровнях около ста гигаэлектрон-вольт – то есть в сто раз больше энергии массы протона. На основе этих опытов, ценой многолетних усилий им удалось разработать так называемую улучшенную стандартную модель физики частиц. Эта модель многое объяснила, став поистине выдающимся достижением. Она также дала много прогнозов, которые можно было подтвердить или опровергнуть лабораторными экспериментами или космологическими наблюдениями, – прогнозов, которые были такими разными и такими полными, что физики могли с уверенностью говорить почти обо всем, что происходило в истории вселенной со времен Большого взрыва, и вернуться в любой момент с точностью до миллионной доли секунды.
Специалисты по этой теории, однако, хотели совершить совершенно фантастический скачок за пределы улучшенной стандартной модели, к длине Планка, то есть наименьшей возможной величины, совершить минимальное квантовое движение, которое нельзя будет сократить, не вступив в противоречие с принципом запрета Паули. Это в некотором смысле заставляло задуматься о минимальном размере объектов, однако на самом же деле для того, чтобы увидеть что-то в пределах таких величин, нужно было достичь энергетических уровней порядка 1019 гигаэлектрон-вольт, а этого они сделать не могли. Пока ни один ускоритель не подобрался к ним и близко. Это больше походило на сердце суперновой. Нет. Между ними и длиной Планка находился целый водораздел вроде огромной долины или пустыни. Этому уровню реальности было предопределено остаться неизвестным во всех возможных физических смыслах.
Во всяком случае так утверждали скептики. Но поглощенных теорией ученых невозможно было отговорить от дальнейшего ее изучения. Они искали косвенные доказательства теории на субатомном уровне, который в данном контексте казался гигантским, буквально космологическим. Те отклонения в феномене, которые не могла объяснить улучшенная стандартная модель, можно было объяснить прогнозами, сделанными по теории струн на уровне длины Планка. Таких прогнозов, правда, было немного, а прогнозируемые феномены – тяжело различимы. И никаких решающих доводов найдено не было. Но спустя десятилетия лишь очень немногие «струнные энтузиасты» продолжали исследовать новые математические структуры, которые могли вскрыть еще больше следствий теории или предсказать больше найденных косвенных результатов. Все это было допустимо, и Сакс чувствовал, что на этом пути развития физики лежало множество возможностей. Он также всем сердцем верил в опытные испытания теорий. Если ее нельзя было испытать, то оставалась лишь математика, а ее красота была здесь неуместна; в математике существовало множество диковинных, завораживающих областей, но если они не позволяли моделировать полный феноменов мир, Саксу это было не интересно.
И сейчас, спустя десятилетия упорных трудов, наука начинала делать успехи как раз в тех направлениях, которые он находил интересными. Так, в новом суперколлайдере в кратере Резерфорда была обнаружена вторая Z-частица, существование которой давно предсказывалось теорией струн. А детектор магнитного монополя, вращающийся по орбите солнца вне плоскости эклиптики, уловил след того, что было похоже на частично заряженную свободную частицу с массой, как у бактерии, – очень быстрый проблеск вимпа, или слабовзаимодействующей массивной частицы. Теория струн предполагала наличие вимпов, тогда как улучшенная стандартная модель их не предусматривала. Это давало повод задуматься, так как формы галактик говорили о том, что их гравитационные массы были в десять раз больше, чем казалось по излучаемому ими свету. Сакс считал, что если темную материю можно было удовлетворительно объяснить в виде вимпов, то такая теория представлялась весьма интересной.
Интересным, но несколько по-другому, было то, что один из ведущих теоретиков этой новой ступени развития работал как раз в Да Винчи, в той самой впечатляющей группе, на занятиях которой присутствовал Сакс. Ее звали Бао Шуйо. Она родилась и выросла в Дорсе Бревиа, и у нее были японские и полинезийские корни. Она была невелика ростом для уроженки Марса, но все равно превосходила Сакса на добрых полметра. Черные волосы, темная кожа, тихоокеанские черты лица, очень правильные и довольно простые. С Саксом она вела себя робко, как и со всеми остальными, и иногда даже заикалась, что казалось ему чрезвычайно милым. Но когда она вставала в зале для семинарских занятий, чтобы представить презентацию, то становилась предельно твердой. Твердость проявлялась если не в голосе, то, несомненно, в движениях – и поразительно быстро, словно упражняясь в скоростной каллиграфии, она записывала на экране уравнения и заметки. И все в такие минуты очень внимательно за ней следили, словно завороженные. Она проработала в Да Винчи уже год, и местные были достаточно умны, чтобы понять, что наблюдают за работой гения, совершающего открытия прямо у них на глазах.
Некоторые из молодых турок перебивали ее, задавая вопросы, – конечно, в этой группе присутствовало немало блестящих умов, – и если все складывалось, то они вместе создавали математические модели гравитонов и гравитино, темной и теневой материи, совершенно забывая о своих индивидуальностях. Это были крайне продуктивные и увлекательные сессии, и Бао явно была их движущей силой, той, от кого все зависело и на кого все рассчитывали.
И это слегка сбивало с толку. Сакс и раньше встречал женщин среди математиков и физиков, но Бао была единственной женщиной – гением в математике, о ком он когда-либо слышал за долгую историю науки, которая, как он теперь понимал, странным образом была чисто мужским делом. Существовало ли в мире какое-нибудь более мужское дело, чем математика? И почему она была таковой?
Сбивало с толку, но несколько по-другому, то, что области деятельности Бао основывались на неопубликованных трудах тайского математика прошлого столетия, незрелого юноши по имени Самуй, который жил в публичных домах Бангкока и покончил с собой в двадцать три года, оставив после себя несколько «последних задач» в духе Ферма и до конца настаивая на том, что все расчеты ему телепатическим способом надиктовывали инопланетяне. Бао, не обращая внимания на «инопланетян», объяснила некоторые из наиболее неясных новаторских идей Самуя и применила их для выведения группы выражений усовершенствованной операции Ровелли – Смолина, что позволило ей создать систему спиновых сетей, которая, в свою очередь, весьма изящно сочеталась с суперструнами. По сути, это было долгожданное полное объединение квантовой механики и гравитации, решение великой проблемы – если все это было верно, конечно. Но в любом случае оно позволило Бао дать ряд конкретных прогнозов в более крупных областях атома и космоса – и некоторые из них впоследствии подтвердились.
Так она стала королевой физики – первой королевой физики! – и экспериментаторы отовсюду выходили на видеосвязь с Да Винчи, желая получить от нее совет. На послеполуденные сессии в зале для семинарских занятий прибывали в напряжении и возбуждении; встречи начинал Макс Шнелл, а потом в какой-то момент вызывал Бао, и она поднималась и подходила к экрану посреди зала, спокойная, грациозная, сдержанная, решительная. И ее ручка металась над экраном, когда она рассказывала им, как точно рассчитать массу нейтрино, или описывала, очень подробно, колебания струн, при которых образовывались различные кварки, или квантовала пространство таким образом, чтобы гравитино делились на три семейства, и так далее. А ее друзья и коллеги, человек двадцать мужчин и еще одна женщина, перебивали ее, чтобы задать вопросы, добавить уравнения, объясняющие второстепенные проблемы, или рассказать остальным последние новости из Женевы, Пало-Альто или Резерфорда. И на протяжении этого часа они все понимали, что находились в самом центре мира.
А в лабораториях Земли, Марса и астероидного пояса, во многом благодаря ее работам, в результате очень сложных и хрупких экспериментов были обнаружены нетипичные гравитационные волны, открыты причудливые геометрические фигуры отклонений частиц при космической фоновой радиации, найдены вимпы темной материи и виспы теневой материи, объяснены различные семейства лептонов, фермионов и лептокварков, приблизительно описано галактическое комкование первой инфляции и так далее. Создавалось впечатление, будто физика наконец вышла на рубеж Финальной теории. Или, по крайней мере, достигла середины Следующей большой ступени.
Учитывая важность работы Бао, Сакс сам стеснялся заговаривать с ней. Он не хотел тратить ее время на всякие мелочи. Но однажды днем, после распития кавы, когда он стоял на балконе с видом на кратерное озеро Да Винчи, она подошла к нему – еще более робкая и запинающаяся, чем он, до такой степени, что ему пришлось войти в весьма непривычную роль человека, старающегося дать другому почувствовать себя свободнее. Сакс завершал за нее предложения, подбадривал ее и тому подобное. Он старался, как мог, и они запинались вдвоем, беседуя о схемах гравитино, составленных когда-то Расселлом. Эти схемы, как он считал, теперь были бесполезными, но она сказала, что они до сих пор помогали ей увидеть гравитационное воздействие. А когда он спросил ее о занятии, которое прошло в тот день, она сразу расслабилась. Да, это явно ее успокаивало, ему стоило догадаться об этом сразу. Ему и самому нравилась эта тема.
После этого случая они стали время от времени общаться друг с другом. И каждый раз ему нужно было сперва разговорить ее, что он находил довольно любопытной задачей. А когда наступил сухой сезон, осеннее солнечное равноденствие, и он начал выходить в залив из маленькой бухты Альфа, Сакс сбивчиво спросил ее, не хотела бы она к нему присоединиться, и последующее крайне неловкое, прерываемое запинками общение привело к тому, что на следующий день она отправилась с ним на одном из многочисленных катамаранов, которыми располагала лаборатория.
Проплавав весь день, Сакс остановился в небольшой бухте под названием Флорентин на юго-востоке полуострова, где фьорд Рави уже расширялся, но еще не переходил в бухту Гидроат. Это было место, где он учился плавать, и ветра и течения там по-прежнему оставались для него хорошо знакомыми. В более продолжительных плаваниях он исследовал дельту фьордов и бухт на окраине системы Маринер, и три или четыре раза ходил вдоль восточного побережья залива Хриса, до самого фьорда Маурта и вокруг Синайского полуострова.
В этот день, однако, он решил ограничиться Флорентином. Ветер дул с юга, и Сакс привязался к нему, заручившись помощью Бао при каждом изменении направления. Бо́льшую часть пути они молчали. Затем, чтобы завязать, наконец, беседу, Сакс заговорил о физике. Они стали говорить о том, каким образом струны составляли саму ткань пространства-времени, вместо того чтобы просто заменять точки в какой-нибудь абсолютной абстрактной сетке.
– Ты никогда не боялась, что вся работа в этой области, которая не поддается опытам, рухнет, как карточный домик? – поразмыслив, спросил Сакс. – Что ее сведет на нет какое-нибудь расхождение в числах или другая новая теория, которая окажется лучше или которую будет проще подтвердить?
– Нет, – ответила Бао. – То, что настолько красиво, не может не быть истиной.
– Хм, – произнес Сакс, глядя на нее. – Должен признать, мне для такого спокойствия понадобилось бы нечто более существенное. Нечто вроде эйнштейновой ртути – известного расхождения в ранней теории, которое решается благодаря более новой.
– Некоторые считают, что тут эту нишу заполняет недостающая теневая материя.
– Возможно.
Она рассмеялась и сказала:
– Вижу, тебе этого мало. Наверное, нужно что-то такое, что мы сможем сделать сами.
– Необязательно, – сказал Сакс. – Хотя это, конечно, было бы здорово. Я имею в виду, что-то убедительное. Если бы мы лучше это понимали, то могли бы им манипулировать. Как плазмами в термоядерном реакторе. – Он вспомнил об извечной проблеме одной из лабораторий в Да Винчи.
– Мы гораздо лучше бы их поняли, если бы ты смоделировал их, наложив на спиновые сети.
– Правда?
– Думаю, да.
Она закрыла глаза – словно пыталась прочитать ответы на внутренней стороне век. Ответы на все вопросы мира. Сакс почувствовал острый укол зависти… и утрату. Он всегда хотел иметь такую проницательность, какую видел сейчас, в лодке рядом с собой. Наблюдать за гениями всегда интересно.
– Ты думаешь, эта теория станет концом физики? – спросил он.
– О нет. Хотя мы и можем вывести главные принципы. То есть основные законы. Это возможно, да. Но тогда каждый вышестоящий уровень эмерджентности будет создавать собственные проблемы. Работа Танеева только слегка касается этой темы. Это похоже на шахматы: мы можем знать все правила, но все равно не будем хорошо играть из-за эмерджентных свойств. Например, из-за того, что фигуры становятся сильнее, когда выходят на середину доски. В правилах этого нет, но это вытекает из всех правил, вместе взятых.
– Как с погодой.
– Да. Мы уже понимаем в атомах больше, чем в погоде. Взаимодействия элементов слишком сложны, чтобы в них разобраться.
– Это голономия. Изучение целых систем.
– Но пока это не более чем домыслы. Если повезет, станет началом новой науки.
– Как и плазмы?
– Нет, те гомогенны. Зависят только от немногих факторов, поэтому поддаются анализу через спиновые сети.
– Тебе стоит поговорить об этом с термоядерщиками.
– Думаешь? – она удивилась.
– Да.
Затем обрушился сильный ветер, и следующие несколько минут они следили за поведением лодки, за тем, как надувались паруса, пока Сакс их не поднял, чтобы поплыть навстречу укрепляющемуся бризу, к самому солнцу. Свет играл на тонких черных волосах Бао, собранных сзади. А дальше лежали прибрежные скалы Да Винчи. Сети, трепещущие под прикосновением солнца… Нет, он не мог их видеть, ни открытыми глазами, ни закрытыми.
– Ты когда-нибудь задумывалась о своем значении? – спросил он осторожно. – Что ты одна из первых великих женщин-математиков?
Она посмотрела на него удивленно, а затем отвернулась. Он понял, что она об этом уже думала.
– Атомы в плазме движутся по принципам, которые также представляют собой крупные фракталы спиновых сетей, – проговорила она.
Сакс кивнул и задал еще несколько вопросов об этом. Казалось, она сумеет помочь термоядерщикам Да Винчи с проблемами, которые у них возникали при создании легковесного термоядерного двигателя.
– Ты когда-нибудь работала в инженерном деле? Или занималась физикой?
– Я физик, – оскорбленно ответила она.
– Ну, физик-математик. Я сейчас об инженерной работе.
– Физика – это физика.
– Верно.
Он надавил на нее еще лишь раз – теперь косвенно.
– Когда ты впервые занялась математикой?
– В четыре года мама дала мне квадратные уравнения и всякие математические игры. Она работала в статистике и очень все это любила.
– А школы в Дорсе Бревиа…
Она пожала плечами.
– Они неплохие. О математике я в основном читала и переписывалась с кафедрой в Сабиси.
– Понятно.
И они вернулись к разговору о свежих результатах из ЦЕРН, о погоде, о способности лодки четко придерживаться направления при ветре. А на следующей неделе она снова вышла с ним – на этот раз на прогулку по береговым скалам полуострова. Он с большим удовольствием показал ей тундру. А спустя какое-то время ей постепенно удалось убедить Сакса в том, что они, вероятно, подбирались к пониманию того, что происходит на уровне Планка. Он подумал, что это в самом деле поразительно – интуитивно постичь этот уровень, а затем строить предположения и выводы, необходимые для того, чтобы понять его в деталях, создать очень сложную и сильную физическую картину области, которая так мала и лежит далеко за пределами восприятия. Это ввергало в трепет. Ткань реальности. Хотя они оба считали, что, как и в случаях с более ранними теориями, многие важные вопросы оставались без ответа, это неизбежно. Так что они могли лежать в траве на солнце, бок о бок, и разглядывать лепестки тундровых цветов – так же, как это делать мог кто угодно другой, – и неважно, что происходило на уровне Планка, у них было лишь здесь и сейчас, где лепестки светились на солнце голубым цветом, наполненные какой-то таинственной, приковывающей внимание силой.

 

Лежа в траве, он понял, как сильно таял вечномерзлый грунт. И оттаявшая масса оставалась поверх подпочвенного, все еще мерзлого слоя, отчего поверхность была подмокшей и вязковатой. Когда Сакс встал, его спина мгновенно охладилась под бризом. Он вытянул руки к свету. Дождь из фотонов, колеблющихся в спиновых сетях.
Возвращаясь к марсоходу, он рассказал Бао, что во многих регионах выход тепла атомных электростанций направлялся по капиллярным галереям в вечномерзлые грунты. Это вызывало проблемы в некоторых влажных областях, где поверхность чересчур насыщалась водой. Иными словами, земля таяла. Быстро превращалась в болото. И при этом – весьма активный биом. Правда, Красные были против. Но бо́льшая часть земли, подверженной воздействию этого таяния, все равно находилась на дне Северного моря. А те немногие участки, что оставались на суше, расценивались как болота и марши.
Остальная часть гидросферы менялась почти такими же темпами. И с этим ничего нельзя было поделать: вода хорошо точила камень, как ни трудно в это поверить, глядя на легкие водопадики, струящиеся по береговым скалам и превращающиеся в белую мглу задолго до попадания в океан. Но были и тяжелые шумные волны, бьющие по утесам с такой силой, что земля тряслась под ногами. Пройдет несколько миллионов лет, и эти утесы заметно изменят свой вид.
– Ты видел береговые каньоны? – спросила она.
– Да, долина Ниргал. Там так удивительно видеть воду на дне. Она так хорошо смотрится.
– Я и не знала, что теперь здесь столько тундры.
Он объяснил ей, что тундра вообще преобладала в большей части южных гор. Тундра и пустыня. В тундре частицы крепко приставали к земле, и никакой ветер не действовал ни на пыль, ни на болота, которых здесь было изрядное количество и которые придавали опасности путешествиям по некоторым отдельным регионам. Но в пустынях сильные ветры вырывали огромные массы пыли, которые поднимались в небо и понижали температуру, затеняя дневной свет, а когда опадали, создавали проблемы, как в случае с посадками Ниргала. Вдруг он, пытливо взглянув на нее, спросил:
– Ты когда-нибудь встречалась с Ниргалом?
– Нет.
Конечно, в последнее время песчаные бури не имели ничего общего с давно забытой Великой бурей, но оставались обстоятельством, которое нельзя не принимать во внимание. Весьма многообещающим решением было создать там пустынный панцирь из микробактерий, но он зафиксировал бы лишь верхний сантиметр грунта, и стоит ветру оторвать его краешек, как он опять разнесет все, что залегает под ним. Проблема не из простых. Пылевые бури могли угрожать еще не одно столетие.
Но у них уже была активная гидросфера. А это означало, что теперь повсюду будет зарождаться жизнь.

 

Мать Бао погибла при крушении самолета, и Бао как младшей дочери пришлось отправиться домой, чтобы обо всем позаботиться и принять во владение фамильный дом. Вот он, минорат в действии, еще и основанный на матриархате хопи, как она ему пояснила. Бао точно не знала, вернется ли обратно – была вероятность, что нет. Она говорила об этом как о некой данности, словно так и должно было быть. Она как будто уже находилась в своем внутреннем мире, и Саксу оставалось лишь помахать ей рукой на прощание и, качая головой, вернуться в свою комнату. Они хотели понять фундаментальные законы вселенной, прежде чем научились хоть чуть-чуть управляться с обществом. А это был очень неподатливый объект для изучения. Он позвонил по видео Мишелю и выразил ему что-то в этом роде, на что тот ответил:
– Это все потому, что культура не стоит на месте, развивается.
Сакс понял, что Мишель имел в виду – сейчас быстро менялось отношение к различным вещам. Wertewandel, как называл это Бела, – переоценка ценностей. Но они по-прежнему жили в обществе, борющемся со всякого рода архаизмами. Приматы, объединяющиеся в племена, охраняющие территорию, молящиеся богу, как какому-то мультяшному родителю…
– Иногда мне кажется, что никакого развития нет, – печально проговорил он.
– Но, Сакс, – возразил Мишель, – ведь мы здесь, на Марсе, видели, как пришли к концу патриархат и право собственности. А это одно из величайших достижений в истории человечества.
– Если это действительно так.
– Разве ты не считаешь, что женщины сейчас имеют столько же власти, сколько мужчины?
– Насколько я могу судить, имеют.
– И даже больше, если говорить о деторождении.
– Это логично.
– А земля находится в совместном управлении всеми людьми. У нас в собственности еще остались личные вещи, но собственности на землю здесь не было никогда. Это новая общественная реальность, и мы боремся за нее каждый день.
И это действительно было так. Сакс вспомнил, какими острыми оказывались конфликты раньше, когда право владения и капитал считались нормальными явлениями. Да, пожалуй, это было правдой: патриархат и право собственности исчезали из общественной жизни. По крайней мере, на Марсе, по крайней мере, пока. Но, как и в случае с теорией струн, может понадобиться немало времени, чтобы ситуация с ними наладилась. Все-таки даже сам Сакс, имевший предубеждение против всего и вся, пришел в изумление, когда увидел работу женщины-математика. Или, если точнее, женщины-гения. Которой он был буквально заворожен, равно как и все остальные мужчины из группы теоретиков – до такой степени, что, когда она уехала, они оказались словно убиты горем.
– Но на Земле воюют так же, как и до этого, – беспокойно проговорил он.
И даже Мишель был вынужден с этим согласиться.
– Демографическое давление, – объяснил он, словно отмахиваясь от этой проблемы. – Там слишком много людей, и число их постоянно растет. Ты же видел, каково это, когда мы там были. И пока Земля остается в таком положении, Марс будет находиться под угрозой. Значит, нам тоже придется бороться.
Сакс кивнул. Это в некотором смысле успокаивало; людское поведение не было непреодолимо злым или глупым, но соответствующим обстановке, полурациональным и, оглядываясь на историю, – опасным. Каждый хватал, что мог, понимая, что на всех не хватит, и делал все, чтобы защитить свое потомство. Конечно, совокупный эгоизм каждого ставил под угрозу всех, но это, по крайней мере, можно было назвать попыткой действовать разумом, первым признаком адекватности.
– Сейчас дела уже не так плохи, как раньше, – продолжал Мишель. – Даже на Земле люди заводят гораздо меньше детей. И они довольно успешно преобразовывают коллективы с учетом наводнения и всех бед, что его предваряли. Возникло множество новых общественных движений, и часть из них вдохновлялась тем, чем мы занимаемся здесь. И тем, чем занимается Ниргал. Они до сих пор следят за ним и готовы слушать, даже когда он не говорит. То, что он заявил, когда мы там были, до сих пор имеет большой отклик.
– Полагаю, что так.
– Ну еще бы! Дела налаживаются, ты должен это признать. А когда антивозрастная терапия перестанет помогать, наступит баланс рождаемости и смертности.
– И это случится уже скоро, – мрачно предрек Сакс.
– Откуда ты знаешь?
– Уже проявляются разные признаки. Люди умирают то от одного, то от другого. Старение – это сложный процесс. Продолжать жить после того, как оно наступило, – это чудо, которого мы уже достаточно повидали. У старения, очевидно, есть какая-то своя цель. Наверное, избежать перенаселения. Освободить место под новый генетический материал.
– Для нас это не сулит ничего хорошего.
– Мы уже превысили среднюю продолжительность жизни более чем на двести процентов.
– Согласен, но тем не менее. Никто не захочет умирать только из-за этого.
– Нет. Но нам нужно сосредоточиться на настоящем моменте. Кстати, об этом: почему ты не выходишь со мной в поле? Я буду очень этому рад, да ты и сам хочешь. Это же невероятно интересно!
– Я постараюсь немного освободиться от дел. У меня сейчас много клиентов.
– Да у тебя полно свободного времени. Сам посмотришь.

 

Солнце висело высоко. Круглые белые облака сбивались в кучу над головой, образуя огромные формы, неповторимые, несмотря на то, что казались твердыми, как мрамор, только затемняющиеся в нижних частях. Они несли дождь. Сакс снова стоял на западном обрыве полуострова Да Винчи и смотрел через фьорд Шалбатана на скалу, которой плато Луна заканчивалось на востоке. За его спиной возвышался плоский холм, служивший ободом кратера Да Винчи. Родная база. Он уже долго прожил в этом месте. В последнее время их кооператив строил спутники и выводил их на орбиту, а также ракетоносители – сотрудничая с лабораторией Спенсера в Одессе и многими другими. Кооператив, устроенный по мондрагонскому принципу, управляющий рядом лабораторий, домов на ободе, а также полей и озер на дне кратера. Некоторых здесь донимали ограничения судов, наложенные на задуманные ими проекты, в которых требовалось ввести новые электростанции, что повлекло бы выброс слишком большого количества тепла. В последние годы МПС выпускал так называемые К-нормы, которые давали сообществам право добавлять сколько-то градусов Кельвина к глобальному потеплению. Некоторые общины Красных прикладывали все усилия, чтобы получить как можно бо́льшую К-норму и не воспользоваться ей. Это, а также постоянные случаи экотажа не позволяли потеплению развиваться слишком быстро, даже несмотря на действия других сообществ. Во всяком случае так утверждали в этих сообществах. Но экосуды все равно выдавали К-нормы очень ограниченно. Решения выносили местные экосуды, затем одобрялись МПС и все: никаких апелляций, если только не собрать петицию, подписанную пятьюдесятью другими сообществами, но и тогда этот вопрос просто увяз бы в трясине мирового законодательного собрания, где его судьбу определяла неорганизованная толпа членов думы.
Медленный прогресс. Тем же лучше. Пока средняя мировая температура была выше температуры замерзания, Сакс был спокоен. Без ограничений МПС она легко могла взлететь выше, чем нужно. Нет, он уже никуда не спешил. Он стал сторонником стабилизации.
Сейчас в солнечный день перигелия стояла бодрящая температура 281 градус по Кельвину, и он гулял вдоль выходящего к заливу края обода Да Винчи, рассматривая альпийские цветы, росшие в трещинах. Потом взглянул дальше, на далекий квантовый блеск подсвеченной солнцем поверхности фьорда, и увидел, что ниже по краю шла высокая женщина в лицевой маске, куртке и тяжелых альпинистских ботинках: Энн. Он узнал ее мгновенно – этот широкий шаг не вызывал сомнений. Энн Клейборн, собственной персоной.

 

Эта неожиданность пробудила в его памяти сразу два воспоминания: о Хироко, появляющейся среди снега, чтобы отвести его к марсоходу, и о самой Энн, в Антарктике, которая шла такими же шагами по скале, чтобы встретиться с ним – но зачем?
Смятенный, он попытался сосредоточиться на этой мысли. Двойной образ… быстрый одиночный…
Затем Энн оказалась перед ним, и воспоминания пропали, как забытый сон.

 

Он не видел ее с тех пор, как заставил пройти процедуру омоложения в Темпе, и теперь весьма тревожился – и, возможно, даже был напуган. Но, конечно, вряд ли она стала бы прибегать к физическому насилию. Хотя раньше это и случалось. Но это никогда не было тем насилием, которое бы его беспокоило. Тот раз в Антарктике… он попытался ухватиться за ускользающее воспоминание, но снова его потерял. Такие воспоминания всегда пропадали, если хорошенько попытаться их восстановить. Почему так – оставалось загадкой. Он не знал, что сказать.
– У тебя появился иммунитет к диоксиду углерода? – спросила она через маску.
Он рассказал о новой гемоглобиновой терапии, старательно выговаривая каждое слово, так же, как говорил после инсульта. На середине его рассказа она рассмеялась вслух.
– Крокодилья кровь, значит?
– Да, – согласился он, угадывая ход ее мыслей. – Кровь крокодила, мозг крысы.
– Сотни крыс.
– Да. Особых крыс, – поправил он, стараясь быть точным. Ведь мифы имели свою строгую логику – и Леви Страусс служил этому примером. Он хотел сказать, это были гениальные крысы, целые сотни, каждая из которых была гениальна. Даже самые безнадежные его студенты вынуждены были это признать.
– С измененным сознанием, – она продолжила развивать его мысль.
– Да.
– А после твоей мозговой травмы – измененным дважды, – заметила она.
– Точно. – Такие мысли ввергали Сакса в уныние. Те крысы оказались далеко от дома. – С повышенной пластичностью мозга. А ты…
– Нет, я этого не делала.
Да, это была старая добрая Энн. Он надеялся, что она пройдет лечение сама. Что она увидит свет. Но нет. Вместе с тем стоящая перед ним женщина не была той самой Энн, была не совсем той. Ее взгляд… Он привык к тому, что она смотрит с некоторой ненавистью. Еще со времен их раздоров на «Аресе», а то и раньше. У него было время, чтобы к этому привыкнуть. Или, по крайней мере, изучить этот взгляд.
А сейчас, когда на ней была маска, выражение лица было не таким – это вообще практически другое лицо. Она внимательно на него смотрела, но кожа вокруг глаз уже не натягивалась, как раньше. Лица их обоих покрывали морщины, очень густо, но рисунок морщин говорил о том, что мышцы их лиц расслаблены. А под маской у нее, возможно, даже скрывалась улыбка. Сакс не знал, как это воспринимать.
– Ты провел мне процедуру омоложения, – сказала она.
– Да.
Должен ли он извиняться, если не сожалел об этом? Лишившись дара речи, он смотрел на нее, как птица, замершая при виде змеи, и надеялся увидеть хоть какой-нибудь знак, что все хорошо, что он поступил правильно.
Она неожиданно обвела рукой окружающий их пейзаж.
– Что ты сейчас пытаешься сделать?
Он с трудом понял смысл ее вопроса – тот показался ему гномическим, как коан.
– Я хожу и смотрю, – проговорил он. Он не мог думать о том, что говорил. Речь, со всеми ее прекрасными словами, внезапно ускользнула от него, словно стая испуганных птиц. И оказалась вне его досягаемости. Значения всех слов вмиг перестали существовать. Осталось лишь двое животных, стоящих друг против друга под лучами солнца. Смотри, смотри, смотри!
Она больше не улыбалась – да и улыбалась ли до этого? И не сверлила его взглядом. Она смотрела скорее оценивающе, словно он был для нее камнем. А если Энн считала его камнем, для него это был шаг вперед.
Но затем она отвернулась и двинулась вниз по скале к небольшому порту в Зеде.
Сакс вернулся в кратер Да Винчи, несколько ошеломленный. Там проходил ежегодный Вечер русской рулетки, на котором они выбирали представителей мирового парламента и распределяли различные должности в кооперативе. После ритуального вытягивания имен из шляпы они благодарили людей за их работу, проведенную за год, утешали тех, на кого пал жребий в этот раз, а затем большинство оставшихся отмечало то, что эта участь прошла мимо них.
Распределение административных должностей случайным образом практиковалось в Да Винчи потому, что это был единственный способ заставить людей работать в парламенте и занимать должности в кооперативе. Как ни смешно, после всех их стараний дать каждому гражданину полноценное участие в самоуправлении оказалось, что сами техники Да Винчи просто на дух не переносили подобной работы. Они хотели лишь заниматься своими исследованиями.
– Нужно полностью предоставить администрирование искину, – заявил Конта Арай между глотками пенящегося пива из глиняной кружки. Он предлагал это каждый год.
Аония, прошлогодний представитель в думе, напутствовала тех, кого выбрали в этот раз:
– Вы отправитесь в Мангалу и будете просто сидеть и что-то обсуждать, а основную работу сделают штатные служащие. Бо́льшая ее часть ляжет на совет, суды и партии. По-настоящему управляют этой планетой аппаратчики «Свободного Марса». Зато это по-настоящему красивый город, там здорово плавать по заливу под парусами и скользить на буерах зимой.
Сакс ушел с вечеринки. Кто-то стал жаловаться на то, что в южной части залива появлялось слишком много новых прибрежных городов, которые теперь их окружали. Это выражение недовольства и было политикой в самом распространенном ее виде. Никто не хотел ею заниматься, но все с радостью выражали свое недовольство по этому поводу. Такое обсуждение могло продлиться у них с полчаса, после чего они обычно возвращались к разговорам о работе.
Одна группа уже перешла к рабочим вопросам, догадался Сакс, заметив, что лица в этой компании повеселели. Подойдя к беседующим, он понял, что они говорили о ядерном синтезе. Сакс остановился: оказалось, они восхищены последними успехами своей лаборатории в создании импульсного термоядерного двигателя. Непрерывный ядерный синтез появился несколько десятилетий назад, но для этого требовались огромнейшие токамаки, и установки были слишком габаритными, тяжелыми и дорогими, чтобы использовать их в некоторых ситуациях. Эта же лаборатория пыталась быстро и многократно схлопывать мелкие топливные гранулы и использовать результаты синтеза для питания энергией.
– Это Бао вам подсказала? – спросил Сакс.
– Да, конечно, прежде чем уехать, она зашла, чтобы рассказать нам о моделях плазмы, это не сразу помогло, это настоящее макро по сравнению с тем, чем она обычно занимается, но она чертовски умна, а потом она сказала Янанде задуматься над тем, как можно изолировать схлопывание так, чтобы потом осталось место для выпуска тепла.
Им требовались лазеры, чтобы разрушить гранулы со всех сторон одновременно, но нужно было еще оставить отдушину для выхода заряженных частиц. Оказалось, что Бао также интересовалась этой проблемой, и теперь они снова начали живо обсуждать вопрос, который, как они считали, был уже решен, и, когда кто-то ворвался в их круг и заговорил о результатах лотереи этого дня, на него шикнули:
– Ка, пожалуйста, не надо о политике.
Сакс двинулся дальше, вполуха слушая разговоры, мимо которых проходил, и в очередной раз задумался об аполитичности большинства ученых и техников. В политике было что-то, чего они не переносили, и стоило признать, он и сам это ощущал. Политика была в невероятной степени субъективной и стремилась к компромиссам, что полностью противоречило сути научного метода. Действительно ли это так? Эти чувства и предубеждения были субъективны сами по себе. Политику можно было рассматривать как своего рода науку – длительную серию экспериментов над общественной жизнью, в которых, скажем, все данные неизменно искажаются. То есть люди построили систему управления, подчинились ей, посмотрели, каково это, потом изменили систему и попробовали снова. Некоторые постоянные принципы, казалось, закрепились на протяжении веков, поскольку вытекали из их экспериментов и парадигм и последовательно приводили ко все более удачной системе, которая обеспечивала бы благосостояние, личную свободу, равенство, разумное управление землей и рынками, верховенство права, всеобщее сочувствие. После ряда экспериментов стало ясно – во всяком случае на Марсе, – что все эти цели подчас противоречили друг другу и могли быть достигнуты лишь в поликратии, сложной системе, при которой власть распределялась на множество институтов. В теории эта сеть распределенной власти, отчасти централизованной, отчасти децентрализованной, обеспечивала наибольшее количество личной свободы и общественных благ, доводя до максимума степень контроля, которые индивид имеет над своей жизнью.
Итак, политическая наука. Вполне складная – в теории. Но из этого следовало, что если они верили в теорию, то людям приходилось тратить много времени на то, чтобы упражняться в применении своей власти. Это и было самоуправлением, словно следуя игре слов, – они управляли собой. И это отнимало время. «Тот, кто ценит свободу, должен сделать все необходимое для ее защиты», – сказал когда-то Том Пейн, и Сакс знал об этом благодаря дурной привычке Белы, который любил вывешивать в коридорах плакаты с подобными вдохновляющими изречениями. «Наука – это политика иными средствами», – извещал другой, весьма загадочный плакат.
Но большинство работающих в Да Винчи не хотели занимать этим свое время. «Социализм никогда не достигнет цели, – заметил Оскар Уайльд (о чем свидетельствовала надпись, сделанная от руки и вывешенная на другом плакате), – он отнимает слишком много вечеров». Так оно и было: чтобы его достичь, требовалось заставить своих друзей посвятить этому свои вечера. Поэтому они и проводили выборы лотерейным способом, смирившись с рассчитываемым риском того, что избранный мог когда-нибудь не справиться со своей задачей. Но обычно риск оправдывался. Поэтому эти ежегодные вечеринки получались такими веселыми: сотрудники входили и выходили через французские двери общего зала, собирались на открытых террасах с видом на кратерное озеро и оживленно там беседовали. Даже те, на кого пал жребий, утешившись каваявой и алкоголем, тоже бодрились, вероятно, думая, что власть – это все-таки власть, что они получали некоторые возможности повлиять на то, что происходит с ними прямо сейчас, – досадить соперникам, сделать благо для тех, на кого желали произвести впечатление, и прочее. Так что система в очередной раз проявила свою дееспособность, и новые лица заняли места во всем поликратическом ряду: в районных, сельскохозяйственных, водных, архитектурных комитетах, в советах по обсуждению проектов, координации экономики, в совете кратера, координирующего все эти младшие советы, во всемирном консультативном совете. То есть по всей сети мелких органов, которую теоретики в той или иной форме предлагали веками и которая сочетала в себе черты почти забытого британского гильдейского социализма, югославского управления трудящихся, мондрагонского права собственности, системы землевладения в Керале и прочих. И пока она вроде бы работала – в том смысле, что техники Да Винчи казались примерно такими же независимыми и счастливыми, что и в неопределенные подпольные годы, когда все делалось, судя по всему, инстинктивно или, если точнее, по общему согласию населения Да Винчи, которое в то время было гораздо малочисленней, чем теперь.
Они явно выглядели счастливыми, выстраиваясь в ряды возле больших сосудов каваявы и ирландского кофе или кег с пивом, сбившись в шумные кучки, и шум их голосов расходился волнами, как на любой другой коктейльной вечеринке, – все голоса звучали одновременно, сливаясь в удивительную гармонию. Хор голосов – музыка, которую никто не слушал сознательно, кроме Сакса; он же, слушая ее, подозревал, что этот шум, пусть они и не замечали его, служил одной из причин, по которой люди на вечеринках становились такими радостными и общительными. Стоило собрать вместе двести человек, дать им общаться так, что каждая беседа была бы слышна лишь небольшой кучке стоящих рядом, – и получалась прекрасная музыка!
Таким образом, управление Да Винчи оказалось успешным экспериментом, даже несмотря на то, что граждане проявляли к нему небольшой интерес. Иначе они не могли бы быть такими счастливыми. Вероятно, игнорирование правительства – правильная стратегия. Вероятно, хорошим правительством стоило считать то, которое можно было спокойно игнорировать, чтобы «с удовольствием вернуться к своей работе», как только что воскликнул бывший председатель водного комитета. То есть самоуправление здесь не рассматривалось как часть своей работы!
Но были и те, кому эта работа приходилась по душе тем, что сочетала в себе теорию с практикой, давала возможность участвовать в спорах, нескончаемых обсуждениях, решать проблемы, сотрудничать с другими людьми, служить обществу, обладать властью. И эти люди оставались по два срока, а то и на три, если это допускалось, а потом добровольно брались за какое-нибудь общественное задание и, как правило, занимались сразу несколькими такими заданиями одновременно. Бела, например, уверял, что ему не по нраву быть председателем лаборатории лабораторий, но теперь собирался занять место в добровольческой консультативной группе, где всегда оставались свободные места. Сакс подошел к нему и спросил:
– Ты согласен с Аонией, что «Свободный Марс» – доминирующая политическая сила?
– О, несомненно, я в этом уверен. Их партия просто слишком велика. Они завладели судами и решают вопросы в свою пользу. Полагаю, они намереваются контролировать все новые астероидные колонии. Ну и заодно захватить Землю. И туда вступают все политически активные молодые уроженцы – их притягивает как магнитом.
– То, что они пытаются доминировать в других поселениях…
– Что?
– Похоже, это ведет к беде.
– Так и есть.
– Ты слышал, что говорят о легковесном термоядерном двигателе?
– Да, немного.
– Ты бы подумал, как поддержать эту идею. Если у нас будут космические корабли с такими двигателями…
– То что, Сакс?
– Транспортные средства, способные передвигаться с такой скоростью, смогут создать эффект, который сведет на нет доминирование любой партии.
– Ты так думаешь?
– Ну, тогда положение будет трудно контролировать.
– Да, полагаю, что так. Хм, что ж, я еще подумаю над этим.
– Хорошо. Наука – это политика иными средствами, помнишь?
– Это точно! Это точно. – И Бела отошел к кеге с пивом, бормоча что-то себе под нос, а потом приветствовал очередную группу, которая приблизилась к нему.
Так сам собой сформировался бюрократический класс, которого всегда страшились многие политические идеологи – класс экспертов, которые управляли обществом и предположительно не должны были ослаблять свою хватку. Но на кого бы они оставили свои посты? Кто еще хотел их занять? Насколько мог сказать Сакс – никто. Бела, если бы захотел, мог остаться в консультативной группе навсегда. Эксперт, от латинского «experiri» – «пытаться». Как бы проводить эксперимент. Выходит, это было правление экспериментаторов. Попытки пытающихся. По сути, правление тех, кому это интересно. Новая форма олигархии. Но какой еще у них был выбор? Когда приходилось таким образом набирать людей в органы власти, то понятие самоуправления как личной свободы превращалось в нечто парадоксальное.
Гектор и Сильвия, из посетителей курса Бао, вырвали Сакса из забытья и пригласили спуститься и послушать, как их музыкальная группа будет играть избранные композиции из оперы «Мария де Буэнос-Айрес». Сакс, согласившись, проследовал за ними.
Перед входом в небольшой амфитеатр, где должен был состояться концерт, Сакс остановился у столика с напитками и налил себе очередную чашечку кавы. Дух праздника витал здесь повсюду. Гектор и Сильвия, светящиеся от удовольствия, поспешили на свои места, чтобы приготовиться к выступлению. Наблюдая за ними, Сакс вспомнил свою недавнюю встречу с Энн. Если бы он только мог тогда как следует думать! Но он оказался совершенно на это неспособным! Если он сейчас снова стал Стивеном Линдхольмом, то, наверное, это бы ему помогло. И где теперь была Энн, о чем она сейчас думала? И что она тогда там делала? Просто ли странствовала по Марсу, будто призрак, переходя с одной станции Красных на другую? Чем теперь занимались Красные, как жили? Собирались ли взорвать Да Винчи, нарушила ли его случайная встреча с ней их планы? Нет, нет. Экотажники все еще вели свою деятельность, орудуя гаечным ключом, но, когда терраформирование стало регулироваться законом, большинство Красных так или иначе стало частью общества. Они превратились в важную политическую силу, одну из многих, всегда были начеку и быстро принимали решения – они были куда сильнее заинтересованы в политике, чем менее идейные граждане, – но в целом пришли к нормальности. Какое место среди них предназначалось для Энн? С кем она была в команде?
В принципе, он мог позвонить ей и спросить.
Но он боялся звонить, боялся спрашивать. Боялся говорить с ней! Во всяком случае, по видео. И вживую, наверное, тоже. Она так и не сказала, как относится к тому, что он омолодил ее против ее воли. Он не услышал ни благодарности, ни проклятий – ничего. Что она думала? Что она теперь думает?
Вздохнув, он отпил кавы. На сцене уже начинали. Гектор произносил речитатив на испанском таким музыкальным и выразительным голосом, что Сакс понимал его по одному только тону.
Энн, Энн, Энн. От такого навязчивого интереса к мыслям другого человека становилось неуютно. Гораздо легче было сосредотачиваться на планете, камнях и воздухе, на биологии. Такое занятие поняла бы и сама Энн. Было что-то завораживающее и в экопоэзисе. Рождение мира. Неподвластное им. И все равно ему было интересно, что на этот счет думала она. Может, он еще когда-нибудь случайно ее встретит…
Тем временем жизнь продолжалась. Он снова вышел на природу. На бугристую землю под куполом голубого неба. Весной небо на экваторе меняло цвет день ото дня, и, чтобы определить его хотя бы приблизительно, требовалась цветовая шкала. Оно бывало фиолетово-голубым, цвета княжика, гиацинта, лазурита, индиго с лиловым оттенком. Или цвета прусской лазури, который получался из-за ферроцианида двухвалентного железа, он здесь в изобилии. Железной лазури. Чуть более пурпурной, чем небо над Гималаями на фотографиях, но не такой, как на земном небе на большой высоте. И все же в сочетании с каменистым неровным ландшафтом все оружающее Сакса казалось высокогорной местностью. Высокогорье проявляло себя цветом неба, бугристыми скалами, прохладным разреженным воздухом, чистым и бодрящим. Все, как на высоте. Он шел навстречу ветру, поперек ему, с ветром за спиной – и каждый раз получал разные ощущения. Ветер проникал в ноздри и, словно мягкий алкоголь, опьянял мозг. Сакс ступал по покрытым лишайником камням, переходя с одной плиты на другую, будто идя по своему личному тротуару, который волшебным образом появлялся из развороченной земли. Он шел то вверх, то вниз, делал шаг за шагом, сосредотачиваясь на конкретности каждого момента. Мгновение за мгновением, каждое по отдельности, как петли пространства-времени, о которых говорила Бао, как последовательные положения головы вьюрка, маленькой птички, с планковской быстротой меняющей одну квантовую позицию за другой. При тщательном рассмотрении выяснялось, что мгновения не были типовыми единицами, а различались по длительности в зависимости от того, что в них происходило. Ветер стих, птиц не было и в помине: все внезапно замерло, о, как стало спокойно, лишь насекомые продолжали жужжать – такие мгновения могли тянуться по несколько секунд каждое. А мгновения, когда воробьи вступали в воздушный бой с вороном, быстро проносились одно за другим. Стоило хорошенько присмотреться, и становилось ясно: они то протекали постепенно, то сменялись с резкостью, находящейся где-то на уровне Планка.
Чтобы знать… Существовали разные виды знаний, но ни один из них не был столь же удовлетворительным, считал Сакс, как прямое понимание чувств. Здесь, в ослепительно весеннем свете и при холодном ветре, он вышел на край обрыва и взглянул вниз на ультрамариновую гладь фьорда Симуд, посеребренного мириадами ярких вспышек, отражавшихся на воде. По утесам на дальней стороне тянулись полосы, и в некоторых из них образовались зеленые выступы, разделяющие слои базальта. А перед ними, над водой, проносились чайки, тупики, крачки, скопы и кайры.
Изучив немало фьордов, он понял, что у него были свои любимые среди них. Флорентин, строго на юго-восток от Да Винчи, представлял собой приятный овальный участок воды, и прогуливаться по невысоким утесам с живописным видом на него было здорово. На этих утесах росла густая, как ковер, трава, и Сакс воображал себе, что так же, должно быть, выглядело побережье Ирландии. Обрывы становились мягче, и трещины в них заполнялись почвой и растениями, которые держались за насыпи вопреки углу откоса, так что можно было даже ходить по этим клочкам земли, раздавшимся между острыми зубами все еще голых скал.
Облака плыли с моря, и шли дожди, стойкие ливни, которые все пропитывали водой. На следующий день после бури в воздух поднимался пар, земля булькала и сочилась, а каждый шаг мимо голого камня увязал в грязи. Болота, трясины, топи. Скрюченные мелкие леса в низких каналах. Проворная коричневая лиса, которую он заметил краем глаза как раз перед тем, как она юркнула за можжевельник. Скрываясь от него, преследуя кого-то? Кто мог это знать? Она шла по своим делам. Волны ударяли о береговые скалы, затем отступая и создавая интерференционные узоры, объединяясь с теми, что только набегали на них, – восхитительное зрелище! И как странно было видеть, что мир подчинялся законам математики. Это была неумеренная сила, проникавшая таким образом в самое сердце Великого необъяснимого.
Каждый закат отличался от других, и причиной тому служили остаточные частицы в верхних слоях атмосферы. Они поднимались так высоко, что часто оставались подсвеченными солнцем еще долго после того, как все остальное погружалось в сумерки. И Сакс сидел на береговой скале на западной стороне, завороженный садящимся солнцем, а затем и сумерками, наблюдая за тем, как меняется цвет, пока все небо не становилось черным, потом иногда появлялись ночные светящиеся облака, в тридцати километрах над землей, мерцающие широкими полосами, как ракушки моллюсков.
Оловянное небо пасмурного дня. Багровый закат при сильном ветре. Ощущение тепла солнца на коже, в тихие, безветренные вечерние часы. Мерные накаты волн у подножий скал. Прикосновения ветра, его порывы в воздухе.
Но как только наступили темно-синие сумерки и зажглись крупные неясные звезды, Саксу стало не по себе. «Снежные полюса безлунного Марса», – написал Теннисон всего за пару лет до открытия спутников. Безлунный Марс. В этот час Фобос когда-то вспыхивал над западным горизонтом, словно пламя. Если существовал самый подходящий час, чтобы предаться ареофании, то это был он. Страх и Ужас. И Сакс собственноручно завершил десателлизацию. Они могли взорвать любую военную базу, которую построили бы на Фобосе, – о чем он вообще думал? Теперь он этого не помнил. Какое-то желание добиться симметрии; вверх, вниз; но симметрия, пожалуй, была качеством, которое ценилось, прежде всего, математиками и лишь потом остальными людьми. Вверх. Деймос где-то все еще вращался по орбите вокруг Солнца.
– Хм-м.
Он поискал информацию об этом на наручной консоли. Возникало множество новых колоний: люди устраивали полости в астероидах и раскручивали их, чтобы создать внутри гравитационное воздействие, а потом там заселялись. Создавали новые миры.
Одно слово привлекло его внимание. Псевдофобос. Он прочитал подробнее: это неофициальное название астероида, напоминавшего потерянную луну формой и размерами.
– Хм-м. – Сакс нашел фотографию. Оказалось, что сходство было поверхностным. Тоже трехосный эллипсоид – но разве это относилось не ко всем астероидам? Форма картофелины, правильный размер, добрая вмятина с одной стороны, стикниподобный кратер. Стикни… внутри него было хорошее маленькое поселение. Что значит имя? Допустим, если отбросить «псевдо»… Пара разгонных двигателей, искин, несколько боковых сопел… И тот удивительный момент, когда Фобос появляется на западном горизонте.
– Хм-м-м, – произнес Сакс.

 

Проходили дни, проходили времена года. Он занимался полевыми исследованиями в области метеорологии. Изучал воздействие атмосферного давления на образование облачности. Для этого он ездил по полуострову или ходил пешком, нося с собой воздушные шары и змеев. Метеозонды были теперь весьма изящными: аппаратура весом менее десяти граммов поднималась в корзине на восьмиметровом тросе. Они могли достигать самой экзосферы.
Саксу нравилось раскладывать зонд на ровном участке песка или травы, со стороны, куда дует ветер, от себя, затем садиться, брать в руки небольшой груз и нажимать рычажок, наполняя шар сжатым водородом, а потом следить за тем, как он, расправляясь, взлетал к небу. Когда Сакс держался за трос, его почти поднимало на ноги, и, если у него не было перчаток, трос, как Сакс быстро усвоил, мог порезать ему руки. А отпуская трос, он падал на песок и следил за красной точкой, мерцающей на ветру, до тех пор, пока та не уменьшалась до размера булавочной головки и не пропадала из виду совсем. Это происходило на высоте около тысячи метров, в зависимости от облачности; однажды она пропала на 479 метрах, в другой раз – на 1352-х, тогда выдался по-настоящему ясный день. После этого он читал какие-то данные на наручной консоли, сидя на солнце и чувствуя, как частичка его души улетает в космос. Удивительно, что нужно человеку для счастья!
С воздушными змеями было так же здорово. Они немного сложнее шаров, но доставляли особое удовольствие осенью, когда сильные и настойчивые пассаты дули каждый день. Сакс выходил на какой-нибудь из западных утесов, совершал короткую пробежку навстречу ветру и запускал змея. Большой и оранжевый, он качался то в одну, то в другую сторону, а поднявшись повыше, где ветры были более размеренными, выравнивался, и Сакс разматывал шнур, чувствуя по его легкому дрожанию каждый порыв ветра. Или же вставлял катушку в какую-нибудь трещину и просто наблюдал, как змей, взмывая вверх, уносился прочь. Его шнур был едва различим. Когда катушка раскручивалась полностью, то шнур начинал гудеть, а если он держал ее между пальцами, колебания ветра создавали нечто, напоминавшее музыку. Змей мог оставаться вверху по нескольку недель, скрытый из виду, а если держать его достаточно низко – казался крошечной точкой в небе. И все это время он передавал данные. Квадратный объект был виден с гораздо большего расстояния, чем круглый такой же площади. Вот уж забавный зверь – человеческий разум!

 

Мишель позвонил поболтать просто так. Саксу такой тип общения давался труднее всего. Мишель на экране опускал взгляд, косясь немного вправо, а когда он говорил, становилось видно, что мыслями он находится где-то в другом месте, что он в печали и что Саксу нужно было взять инициативу в разговоре на себя.
– Приезжай, развеемся, – повторил Сакс в очередной раз. – Мне кажется, тебе действительно нужно. – Хотя как это вообще можно было увидеть? Но он снова повторил: – Мне кажется, тебе это действительно нужно. – Ох уж это «бросание вместе»! – Да Винчи похож на западное побережье Ирландии. Край Европы, сплошные зеленые мысы над огромным простором воды.
Мишель неопределенно кивнул.
А пару недель спустя был здесь и шел по коридору в Да Винчи.
– Я был бы рад увидеть край Европы.
– Вот это я понимаю!
На следующий день они отправились в поездку на целый день. Сакс повез его на запад к скалам Шалбатаны, где они выбрались из машины, чтобы пойти пешком на север, в сторону Симшал-Пойнта. Отправиться со старым другом в столь красивое место было для Сакса сущей радостью. И вообще, встреча с кем-либо из первой сотни становилась для него светлым пятном посреди обыденности, редким событием, которое он высоко ценил. Могли пройти недели своим чередом, а потом вдруг появлялся кто-то из старых друзей, и Саксу казалось, будто он вернулся в родной дом, хотя такого дома у него не было, он начинал размышлять над тем, как однажды переберется в Сабиси или в Одессу, чтобы испытывать это чаще.
Но ничье присутствие не доставляло ему большей радости, чем присутствие Мишеля. Даже несмотря на то, что в этот день тот плелся позади, отвлеченный и вроде бы обеспокоенный. Заметив это, Сакс спросил, что может для него сделать. Мишель так сильно ему помог в те долгие месяцы, когда Сакс заново учился говорить, – он заново научил его думать, по-другому все воспринимать. Теперь Сакс с удовольствием сделал бы что-то, чтобы отплатить за ту великую помощь, хотя бы частично. Но это могло произойти лишь в том случае, если бы Мишель ему хоть что-то рассказал.
Когда они остановились, Сакс достал змея и собрал его, потом отдал катушку другу.
– Держи, – сказал он. – Я буду его держать, а ты беги с ним. Вон туда, против ветра. – И Сакс держал змея, пока Мишель пересекал травянистые холмики, потом шнур натянулся, и Сакс отпустил змея, а Мишель побежал, и змей стал подниматься выше и выше.
Мишель вернулся, улыбаясь.
– Потрогай шнур, можно почувствовать ветер.
– Ага, – ответил Сакс, – можно. – Еле заметная нить забренчала о его пальцы.
Они сели и, открыв плетеную корзинку Сакса, вынули оттуда заранее приготовленный обед. Мишель снова притих.
– Тебя что-то беспокоит? – отважился спросить Сакс, когда они стали есть.
Мишель взмахнул куском хлеба и, сглотнув, ответил:
– Кажется, я хочу вернуться в Прованс.
– Насовсем? – спросил Сакс, изумленный.
Мишель сдвинул брови.
– Не обязательно. Но хотя бы на время. В прошлый раз, когда я только начал получать удовольствие от пребывания там, сразу пришлось уехать.
– На Земле высокое давление.
– Знаю. Но мне было на удивление легко приспособиться.
– Хм-м-м…
Саксу возврат к земной гравитации тогда не понравился. Эволюция, несомненно, адаптировала их к ней, а жизнь при 0,38 g действительно влекла за собой множество медицинских проблем. Но теперь он привык ощущать марсианское g настолько, что совсем его не замечал, а если и замечал, от этого становилось лишь приятнее.
– Без Майи? – спросил он.
– Думаю, придется без нее. Она не хочет лететь. Говорит, что когда-нибудь слетает, но все потом да потом. Она работает в кооперативном коммерческом банке в Сабиси и считает, что без нее там не обойдутся. Хотя это неправда: она просто не хочет от этого отрываться.
– А ты не можешь создать себе здесь что-то похожее на Прованс?
– Это будет не то.
– Да, но…
Сакс не знал, что на это ответить. Сам он по Земле не тосковал. А жизнь с Майей казалась ему практически жизнью в сломанной и неуправляемой центрифуге – ощущения были бы одни и те же. Поэтому, видимо, Мишелю и хотелось ступить на твердую землю, прикоснуться к родной планете.
– Слетать тебе нужно, – сказал наконец Сакс, – только немного подожди. Если они соберут эти импульсные термоядерные двигатели для кораблей, ты попадешь туда довольно скоро.
– Но тогда могут возникнуть серьезные проблемы с земной гравитацией. Мне кажется, чтобы подготовиться к ней, нужен не один месяц.
Сакс кивнул.
– Тебе бы понадобилось что-то вроде экзоскелета. Внутри него ты будешь чувствовать, будто он тебя поддерживает, поэтому будет казаться, что g меньше, чем на самом деле. Я слышал о новых «птичьих костюмах», они должны становиться негнущимися, иначе в них никак нельзя было бы держать крылья неподвижно.
– Трансформирующийся углеродный панцирь, – заметил Мишель с улыбкой. – Текучая оболочка.
– Да. Ты мог бы носить что-то подобное там. Это не так уж плохо.
– Значит, ты говоришь, сначала мы летим на Марс, где сто лет ходим в прогулочниках, потом мы тут все изменяем, чтобы можно было сидеть на солнце и лишь слегка подмерзать, а теперь, когда летим обратно на Землю, нам снова сто лет приходится носить прогулочники.
– Или до бесконечности, – сказал Сакс. – А так все верно.
Мишель рассмеялся.
– Ну, может, я полечу, когда что-то изменится. – Он с сомнением покачал головой. – Однажды мы ведь сможем сделать все, что захотим, да?
Солнце припекало. Ветер шумел в траве. Каждая травинка была как зеленый луч света. Мишель рассказывал о Майе – сначала жаловался, потом оправдывался, перечислял ее достоинства, те, из-за которых без нее нельзя было обойтись, которые служили источником всех ее волнений. Сакс почтительно кивал при каждом его заявлении – как бы сильно те ни противоречили друг другу. Он воображал, будто слушает наркозависимого, – но таковы уж были люди, и он сам недалеко ушел от подобных противоречий.
А когда наступило молчание, Сакс спросил:
– Как, по-твоему, Энн сейчас воспринимает окружающее?
Мишель пожал плечами.
– Не знаю. Я не видел ее несколько лет.
– Она не стала повышать пластичность мозга.
– А она упрямая, да? Хочет остаться собой. Но в этом мире, боюсь…
Сакс кивнул. Если считать любые признаки жизни осквернительными, как мерзкую плесень, покрывающую чистую красоту минерального мира, то в немилость попадал даже кислород, который придавал небу голубой оттенок. Это, должно быть, сводило с ума. Даже Мишель с этим согласился:
– Боюсь, она никогда уже не будет в здравом уме, во всяком случае полностью.
– Знаю.
С другой стороны, как они могли об этом судить? Разве в здравом уме находился Мишель, одержимый регионом другой планеты и влюбленный в столь трудного человека? Был ли в здравом уме Сакс, который не мог нормально говорить и с трудом выполнял многие умственные задачи после инсульта и применения экспериментального лечения? В обоих случаях – едва ли. Но он был твердо убежден, что от бури его спасла именно Хироко, что бы там ни говорил Десмонд. Кто-то мог решить, что Саксу встреча с Хироко лишь пригрезилась. А такие воображаемые, но принимаемые за действительные события, насколько помнил Сакс, нередко считались симптомом психического расстройства, галлюцинациями.
– Как те люди, которые думают, будто видели Хироко, – робко пробормотал он, чтобы посмотреть на реакцию Мишеля.
– О да, – ответил тот. – Примитивное мышление – это весьма устойчивая форма. Никогда не позволяй своему рационализму ослепить себя. Легко заметить, что мыслим мы по большей части примитивно. И часто следуем архетипичным схемам, как в случае Хироко, во многом похожем на историю Персефоны или Христа. Думаю, когда кто-то из этого ряда умирает, какой-нибудь пророк, то потрясение от потери становится невыносимым и заставляет скорбящего друга или последователя, мечтающего о том, чтобы тот был жив, просыпаться с криком: «Я видел его!» – и не пройдет и недели, как все будут уверены, что пророк вернулся или даже вообще не умирал. То же и с Хироко, которую постоянно где-то замечают.
«Но я действительно ее видел! – хотелось возразить Саксу. – Она хватала меня за руку!»
И все же он был глубоко озабочен. Объяснение Мишеля казалось вполне логичным. И во многом совпадало с тем, что говорил Десмонд. Сакс полагал, что они оба сильно скучали по Хироко, но тем не менее мирились с ее исчезновением. А необычные умственные события вполне понятным образом могли происходить в результате стресса. Но нет, нет, этого не могло быть: ведь он в подробностях помнил, как это случилось, и каждая деталь была такой живой!
Но это был фрагмент, заметил он, – как когда сразу после пробуждения вспоминается отрывок сна, и все ускользает, будто что-то неуловимое. Например, он не мог как следует вспомнить, ни что происходило перед самым появлением Хироко, ни что после. Не помнил никаких деталей.
Он нервно щелкнул зубами. Очевидно, здесь присутствовали все виды безумия. Энн странствовала по старому миру сама по себе, остальные – бродили по новому, будто призраки, пытающиеся построить ту или иную жизнь. Может, то, о чем говорил Мишель, и было правдой: они не могли совладать со своим долголетием, не знали, что делать со всем этим временем, как построить жизнь.
И тем не менее. Вот они, сидят на морской скале в Да Винчи. По сути, нужды чересчур волноваться у них нет. Как сказал бы Нанао, чего им не хватает? Они хорошенько отобедали, были сыты, жаждой не мучились, сидели на солнце, обдуваемые ветром, наблюдали за воздушным змеем, парящим далеко в темно-синем небе, – старые друзья за беседой. Чего им не хватает? Душевного спокойствия? Нанао поднял бы их на смех. Присутствия старых друзей? Ну, на это еще будет время. Сейчас же, в этот момент, они были парочкой старых братьев по оружию, которые сидели на скале. После долгих лет борьбы они могли просидеть так хоть весь день, если бы захотели, запуская воздушного змея и беседуя друг с другом. Обсуждая старых друзей и погоду. Заботы были в прошлом и будут в будущем, но сейчас были только они двое.
– Интересно, как это понравилось бы Джону, – запинаясь, проговорил Сакс. О таких вещах говорить было трудно. – Не знаю, смог бы он заставить Энн это увидеть. Я по нему скучаю. И хочу, чтобы она увидела новый мир. Не так, как его вижу я. Просто увидеть, что это что-то… хорошее. Увидеть, как этот мир прекрасен… по-своему. Каким он создает сам себя. Мы говорим, что управляем им, – но это не так. Он слишком сложен. Мы только подтолкнули его. И потом он стал развиваться сам. Сейчас мы пытаемся направить его в ту или иную сторону, но вся биосфера… Она создает себя сама. И в ней нет ничего неестественного.
– Ну… – засомневался Мишель.
– Нет! Мы можем играть, как хотим, но мы лишь ученики чародея. Жизнь идет сама по себе.
– Но жизнь была здесь и прежде, – заметил Мишель. – Это как раз то, что ценит Энн. Жизнь камней и льда.
– Жизнь?
– Что-то вроде вялотекущего существования минералов. Зови это как хочешь. Ареофанией камней. Да и кто вообще сказал, что у этих камней нет своего медленного сознания?
– Я думаю, что для сознательности нужны мозги, – чопорно заявил Сакс.
– Может быть, но кто скажет наверняка? Или пусть не сознательность, как ее понимаем мы, но хотя бы существование. Некая внутренняя ценность – просто потому, что они существуют.
– Эта ценность у них есть и сейчас. – Сакс поднял камень размером с бейсбольный мяч. Брекчированная изверженная порода, судя по виду. Конусы растрескивания. Таких здесь было как грязи – и даже больше. Он внимательно его рассмотрел. – Привет, камешек. О чем думаешь?.. – Он помолчал и добавил: – Я имею в виду, вот они все. По-прежнему здесь.
– Но они уже не такие.
– Ничто никогда не остается таким, как раньше. Все меняется от мгновения к мгновению. Что же до минеральной сознательности, так по мне, это чересчур мистично. Не то чтобы я был против нее, но все же…
Мишель рассмеялся.
– Ты сильно изменился, Сакс, но все равно остался собой.
– Надеюсь, что это так. Но не думаю, что и Энн мистически настроена. Разве она мистик?
– А кто она тогда?
– Не знаю! Не знаю. Просто… истинный ученый, который не может вынести порчи данных? Это попросту неразумно. Страх перед феноменом. Ты понимаешь, что я имею в виду под этим? Приверженность сущему. Жить с этим, быть преданным, но не пытаться изменить или повредить, испортить. Не знаю. Но хочу знать.
– Ты всегда хочешь что-то знать.
– Да, это так. Но это я хочу знать больше, чем многое другое. Большего я и придумать не могу! Честно…
– О, Сакс. Мне нужен Прованс, тебе нужна Энн, – Мишель ухмыльнулся. – Мы с тобой пара сумасшедших!
Они рассмеялись. Фотоны лились дождем им на кожу и проходили насквозь. Ведь люди были прозрачны для мира.
Назад: Часть восьмая Зеленое и белое
Дальше: Часть десятая Wertewandel