Выходу Высоцкого из спектакля предшествовали кое-какие события. Когда я распределял роли, то мне, как человеку молодому, захотелось занять всех лучших артистов театра. Я, что называется, нашпиговал ими распределение: Славина, Демидова, Высоцкий, Смехов, Губенко… Когда я поставил на роль Владимира Семеновича, Юрий Петрович Любимов сказал мне: «Не ставьте его, он болеет». Это была интересная такая фраза, которая, конечно, была интересна только для меня. Вы не поверите, но я представления не имел о том, кто такой Высоцкий!

Ну, болеет, ну и что? Болеет – выздоровеет. Я же ничего о нем не знал ни как о поэте, ни как об актере. Я не был им увлечен. Я просто хотел занять «первачей» Таганки. Высоцкий идеально подходил на роль Ганса Вурста, чёрта такого немецкого. Мало того, – Володя Дашкевич, композитор, написал зонги на стихи Ганса Магнуса Энценсбергера, которые Володя Высоцкий мог великолепно, как мне казалось, спеть. Я не думал о его песнях, я не знал о его песнях – и вообще, я очень спокойно относился к поэтическому творчеству артистов. Это потом я уже оценил поэзию Высоцкого.

Вот так это начиналось. Я не помню, пришел ли он на первую репетицию или на вторую, но он пришел очень скоро. Остановился в дверях, а я сидел с Губенко. С ним работать было фантастически хорошо. Губенко – это человек, который произносит одно слово в месяц – просто ничего не говорит, – но работает гениально. Великий актер! Я говорю: «Входите, Владимир Семенович». Он, стоя в дверях, вежливо поправил меня: «Володя». Я еще раз: «Владимир Семенович». Он, стоя всё там же: «Володя». И так продолжалось бы до бесконечности, он уступил первым: «Ну ладно», вошел и сел рядом с Губенко. Они вели себя как примерные школьники: сели, ручки сложили и – смотрят. Ну, мальчишка же перед ними! Они ждут от меня ерунды. Я им говорю: «Сейчас я вам покажу, как вы будете это играть, – от начала и до конца. Я сыграю за вас двоих всю сцену». Конечно, они удивились: у Юрия Петровича другой метод, он работает с актерами долго и кропотливо. Я показал им всю сцену, Володя посмотрел на Губенко и говорит: «Ну что? Давай!»

И они стали по моей схеме, по моему рисунку играть, – и играли очень точно, особенно Губенко. Но Володя не мог быть никем, кроме себя. Это удивительная история! Там, где мне было нужно, чтобы он пугал Мокинпотта довольно изысканным, пластически изощренным движением, Володя просто выдвигал вперед локоть – как в подворотне. Это был его ход. Меня это раздражало страшно. Вы себе представить не можете! Пробуем еще раз, еще, а он все делает так же. И при этом говорит в каком-то странном ритме. Стихи же написаны, переведены Гинзбургом, талантливо переведены, а он – все в каком-то своем ритме.

Так прошла – вот не помню – одна или две репетиции. Это было невыносимо. А потом Володя исчез. Я пошел к Юрию Петровичу и спросил: «Что происходит? Почему артист не ходит на репетиции?» И все как-то неловко посматривают. Любимов опять говорит: «Он болен».

Через несколько дней, где-то между спектаклем и репетицией, я его встретил в коридоре театре. Он спускался вниз со стороны буфета, одетый в полушубок и кепарик, небритый. Я ему строгим голосом режиссера (у которого был первый спектакль в Москве и третий в жизни) говорю: «Почему вы не ходите на репетиции?»

Он постоял, посмотрел на меня и вдруг страшным таким тоном ответил: «Когда мы научимся понимать друг друга?!» Я ошалел! Артист, не приходящий не репетиции, говорит режиссеру, что тот должен его понимать! Вы же поймите: никакой предыстории у нас с ним не было, я продолжал ничего не знать о нем!

Он так и не появился больше, а на премьере «Мокинпотта» подошел ко мне с двумя дамами – трезвый, гладко выбритый, в аккуратном джинсовом костюме – после первого акта и сказал: «Если вас интересуют мои соображения, то я бы с вами поговорил». Но я и не подумал говорить с ним. Вот что значит молодость!

Ощутить Высоцкого в полной мере мне довелось уже гораздо позднее, вместе со всеми.

Но зонги же были изумительные, грандиозные! Это же не песни даже, это какой-то другой изумительный жанр. И эти зонги были написаны для него, в расчете на него – а его там не оказалось. Может быть, это повлияло на то, что музыка сразу была принята, принимал ее я, а не Любимов. Юрий Петрович долгое время со мной очень ладил. Чем-то я, мальчишка, ему нравился. Потом, когда я не захотел его пускать в режиссеры-постановщики спектакля, он ладить перестал. Это была серьезная, но это уже совсем другая, история – амбиций, юности, его правоты, моей правоты…

Театр же был очень необычный, особенно в первые годы. То ли театр, то ли цирк-шапито. Странная такая атмосфера там была, таборная, что ли.

Вот один случай. Володю на служебном входе ждал какой-то грузин. Зима, за окнами пурга. Грузин ежится в своем пальтеце. Володя ему: «Гиви, ты давно меня ждешь? А почему ты в таком виде?» А тот жалким голосом таким: «Володя, да ничего, ничего». И тут Володя ему: «Идем, я тебе шубу куплю!»

Там ведь все артисты до спектакля общались со зрителями. На мой взгляд, это было возмутительно. Я собрал их и орал: «Почему вы там ходите? Ваше место на сцене и за кулисами!» – «Да какая разница? Мы же потом перед ними будем». Я говорю: «Так ведь перед ними, а не с ними».

Но там это постановка была, а здесь они просто выходили. Ну представьте: главный герой – скажем, Хмельницкий или Веня Смехов – выходит, беседует с какими-то тетками, а потом идет играть. Собеседование кончалось за пять минут до начала. О чем угодно говорили: о спектакле, не о спектакле… Просто вот такая доверительная обстановка, такая коммуналка. Это было очень странно, хотя люди там были очень одаренные. Ну что говорить, вы это и сами знаете.