Тому уже более чем полвека… Страшно подумать! И чем удаленнее от меня то время, тем труднее о нем рассказывать. Не из-за давности тех событий или невозможности продраться сквозь романтические воспоминания о юности беспечной. Дело не в этом… Столько уже рассказано, написано, спето и стихосотворено про Вовку, Володю…

Владимира Семеновича Высоцкого.

Никогда не называл его по имени-отчеству, даже в шутку. На какой-то «встрече со зрителями» назвал его Владимиром и тут же получил из зала: «Не Владимир, а Владимир Семенович!» Покрылся краской стыда. Не потому, что вроде как лопухнулся, а потому что влезли во что-то мое очень личное, что невозможно объяснить огромному залу. Растерянность и злой стыд.

Ну вот, про личное…

«Ходу, думушки резвые, ходу!..»

Это преследовало его почти всегда: когда он появлялся в компании, бабы ну если не млели, то по крайней мере оживлялись, а мужики – эдак напрягались. Говорю ответственно, потому как в «общаге», то есть в студенческом общежитии на Трифоновской, этот расклад наблюдался мной неоднократно. Собственно, так и познакомился с Высоцким (тогда еще не Володей).

«Общага» – это отдельная песня. Батон белого, батон вареной колбасы, три-четыре (на сколько денег хватит) «фугаски», то есть по 0,7 молдавского портвейна, пара гитаристов с сумасшедшим запасом песен и… до рассвета! Однажды на такие посиделки и заявился Высоцкий. Подшофе. Ну и мы были навеселе. Он сразу занял площадку, у нас это называется «тянуть одеяло на себя». Схватил гитару, запел. Пел много, практически без пауз. Запомнились «Таганка» и «Клены выкрасили город…». Потом отошел к двери, организовал там вроде как сцену и долго и громко показывал пародию на американский кинобоевик. Хрипел на псевдоанглийском языке, вроде как стрелял из кольтов, припадая на колено, падал раненым, страстно обнимал и взасос целовал красоток и так далее… Страшно все это мне не нравилось, и, как помню, не только мне. Девушки же наши были в восторге.

Много лет спустя мне странным образом напомнилась та сцена. В театре на Таганке играли спектакль «Антимиры» по поэзии А.Вознесенского. Сейчас – позабытое время, а тогда сумасшедший «лом, биток», короче – аншлаг. На сцене белоснежный помост, графично подчеркивающий присутствие на нем одетого в черное артиста, в данном случае Севы Соболева.

Он читает стихотворение «Антимиры», где есть такие строки:

Не дав закончить стихотворение, на помост выбегает Высоцкий с гитарой (полная для всех на сцене неожиданность!) и поет: «Ой, Вань, гляди какие клоуны…» – и так далее, весь «Диалог у телевизора»! В зале – гром аплодисментов, прямо истерика, а на сцене плохо прикрытое, скажем так, недоумение: сорвал Севе его номер!.. какое отношение эта штука имеет к Вознесенскому, которого мы сейчас играем при полном зале?… и – главное – вот это самое – «тянуть одеяло на себя».

В последние его годы мы жили рядом, он на Малой Грузинской, я – на Большой. Не слишком часто, но захаживал к нему. Как-то сидели на кухне и обговаривали дела с нашим сценарием (о котором еще надо будет рассказать). Как раз шли репетиции «Гамлета». Но говорили, повторюсь, не о репетициях, а о киношных делах. И вдруг он, совершенно вразрез нашему разговору, надсадно прошипел: «Вот сыграю Гамлета, я им всем покажу!» Кому – им? Что – покажу? Но расшифровки не последовало. Разговор как ушел, так и вернулся в прежнее русло.

Вот сейчас соображаю: может быть, это самое «я им всем покажу» было если не главной, то очень важной составляющей его личности. Отсюда – напор, иногда переходящий границы резонов, раздражающее даже Любимова «дайте сыграть!», желание опубликоваться в официальной печати, выпустить книгу, стать членом Союза писателей… Зачем? Стадионы собирает! А вот: «Я им всем покажу!» Что это? Ощущение сил необъятных или, наоборот, защитная реакция слабости? Не знаю.

Ну что сейчас философствовать, он всем и показал, и доказал…

Волею судьбы в нашей тесной гримерке в театре на Таганке наши столики оказались рядом. А судьба была в том, что и он, и я, мягко говоря, недолюбливали традиционную «актерскую» болтовню: этот плохо играет, тот вообще не актер, что и где купил, кто с кем и как переспал и так далее…

Мы независимо друг от друга увлекались научной и мемуарной литературой, историей, биографиями интересных людей. Поэтому трепались о космосе (живая в то время тема), о физиках и ядерных реакторах, о Наполеоне на Эльбе, о судах на подводных крыльях…

В 1968 году я поступил на Высшие режиссерские курсы, и через год мне надо было уходить из театра на диплом. При расставании Владимир с неподдельной грустью произнес:

– С кем же я теперь говорить буду?

Но до этого наши взаимоотношения прошли довольно извилистый путь, даже через неприятие, особенно с моей стороны. Страшно раздражала, так скажем, его излишняя активность: он хотел быть везде, и не просто «быть», а быть первым. Конечно, это раздражало! И не только меня. Хорошо помню, как за кулисами на репетиции «Гамлета» одна наша актриса, совершенно не скрывая недовольства, четко произнесла: «Как можно давать такую роль слесарю!» Это – о Гамлете в исполнении Высоцкого. Бог ей судья…

Меня же выводило из себя другое – пьянство. То есть мало того, что всюду лезет, еще и пьет! Надо сказать, наш театр того времени был довольно пьющий. Знаменитое высказывание Любимова: «Одним алкоголиком больше, какая разница!» – при приеме Высоцкого в труппу говорит об этом.

Я же на этом фронте сражался до посинения: «Уволить! Прогнать! Лишить!» Неспроста получил от Любимова кличку «экстремист».

И грянул гром!

Мы на гастролях в столице Литвы – Вильнюсе. Принимают нас роскошно, билетов на спектакли не достать, пресса заполнена статьями о нашем театре, в общем – фурор! И тут Володя срывается. Сразу и резко. А должны играть «Десять дней, которые потрясли мир», где у каждого много ролей, музыкальных номеров. Соответственно – и у Владимира. И во все дырки, образовавшиеся в спектакле из-за Владимира, срочно вводят меня. В общем-то, гитара в руках, текст на слуху. Но всё равно нервы, ответственность, опасение – не напортачить. Сыграл. Любимов и директор театра благодарят: «Спас спектакль, спасибо», – даже премию какую-то выписали. Играю следующий спектакль, а актеры знают – второй спектакль всегда тяжелей (первый-то на нервах проскакиваешь). И вдруг становится известно, что на следующем спектакле будут члены ЦК компартии Литвы. О, незабвенное советское время!

В театре – паника! Бросились Володю отпаивать, уколы, процедуры… И мне сообщают, что этот спектакль будет играть Высоцкий. Негодованию моему не было предела: как так? Что это такое? Я что вам – тряпка половая? Довожу до сведения начальства: буду играть я! Или играю я, или сажусь в поезд и вообще уезжаю!

Самое интересное в этой ситуации, как притих весь театр. Ну, не весь, конечно, а определенный круг… «Кто победит?» А я не об этом думал, я думал об элементарной справедливости. Меня обрабатывает директор, уговаривает Любимов, а я уперся: или играю, или уезжаю. В результате справедливость торжествует: решено – играю я!

Перед началом спектакля сидим с Борисом Хмельницким в гримерке, готовимся к выходу на сцену. Вдруг распахивается дверь, влетает – весь зеленого цвета – взбешенный Высоцкий – и ко мне:

– Ты что? Кто ты такой? Да я…

– Да пошел ты!

Слово за слово, почти до драки… Высоцкий с грохотом вылетел из гримерки, а я потом играл спектакль в жутко злом настрое. В «злом» – мягко сказано.

И вот в этом состоянии сижу после спектакля в гостинице. Да еще Боря Хмельницкий одобряет меня: «Ты прав… Что это такое?»

И тут – стук в дверь. Входит Владимир, садится рядом и спокойно говорит:

– Толя, ты извини меня. Я был неправ.

Как будто сильно натянутая тетива лопнула! Я потом часто думал – смог бы я вот так же поступить? Никогда! Грешен, плохо признаю свои ошибки, да еще – упрямство. Ну, может быть, по прошествии времени «снизойду», попрошу прощения. Но чтобы вот так сразу и всё поставить на свои места…

С этого момента что-то произошло в наших отношениях. Не скажу, что началась дружба, но какое-то приятие и заинтересованность друг в друге – безусловно.

Какой год – не помню… Отличный летний день. Мы едем на его машине на «Мосфильм». Притормаживаем у светофора на площади Дзержинского (сейчас – Лубянка). В машине играет радио, музыка. Благость, в общем. И вдруг он говорит:

– Неужели я никогда не смогу выпить просто бокал шампанского, как нормальный человек?

Я ничего не ответил. Да я и не знал тогда ответа, эта тема далека от меня была.

Но вот проходит время, я прихожу в театр и застаю Владимира, сидящего на вахте в состоянии «никакой», рядом слегка напуганный вахтер. Владимир что-то нечленораздельное говорит в телефонную трубку, пытается что-то выяснить…

Начинается операция по спасению Владимира. В ней активное участие принимают две Тани – Иваненко и Лукьянова. Они знают, что надо делать, я этого не знаю. Оказывается, надо дать еще выпить, до «нормы», и тогда можно будет поручить его врачам. Едем ко мне, заезжая по дороге в «Елисей» за водкой. Дома организовываем ужин с отличной закуской, которая его совершенно не интересует. Только водка.

Среди ночи просыпаюсь от какого-то шевеления с мелодичным тихим звоном. В белесом утреннем свете по кухне бродит Владимир и проверяет пустые бутылки, в основном молочные, чего он уже не понимает, на предмет нахождения «чего-нибудь». Мои экстремистские мозги прямо расплавились: какая тоска была в этой сцене, какое одиночество!

Утром отвезли его в «Соловьевку», клинику где-то в районе Шаболовки.

Дней через пять поехал его навестить. Вышел – бледноватый, но поразительно веселый! В руках – исписанные листочки.

– Слушай, тут такие типари, такие истории!

И начал рассказывать эти истории. Особенно запомнилась вот эта. По коридору неспешно прохаживаются два величавых господина и ведут высоконаучный диалог:

– Как же вы, Петр Иванович, можете быть директором Галактики, если я являюсь директором Вселенной, а Галактика ведь входит в состав Вселенной. Так? Но во Вселенной не могут быть два директора!

– Нет, нет, нет, Григорий Иванович! Вы, конечно, являетесь директором Вселенной. Но Вселенная включает в себя множество Галактик. Так вот, директором нашей Галактики являюсь я!

– Но позвольте, Петр Иванович, совокупность всех существующих в природе миров…

И так далее, до бесконечности. Отголоски этих историй потом появлялись тут и там в его песнях.

Есть у меня очень «веселая» фотография, сделанная нашим замечательным фотографом Анатолием Гараниным. На ней я и Владимир, похоже, в перерыве репетиции какого-то спектакля, уставившись друг на друга веселющими лицами с широко открытыми ртами (я – с гитарой), что-то поем. С такими лицами мы могли петь только наши любимые: «Мы идем по Уругваю» или, что скорее всего, «О, мами! О, мами! Мами блю, о, мами блю». Какая такая «мами» и почему она «блю», мы понятия не имели, но распевали эту иностранщину с восторгом.

Пели, конечно, и его песни в разных компаниях, в основном «блатную старину»: «У тебя глаза как нож…», «Что же ты, зараза…» и так далее. Мы, его коллеги, прозевали, не уловили его выход в другие пространства – всесоюзные и мировые. И не только мы, наша пишущая братия долго держала его за эдакого симпатичного дилетанта, не более.

Он как был, так и оставался для нас Вовкой, Володей. Ну, пишет симпатичные песни, так кто их сейчас не пишет! Тут и Окуджава, и Визбор, и Ким, и… и… Таким же образом относился к нему и я. Даже более того, с определенной долей неприязни и неприличной ревности. Мы – я и Борис Хмельницкий – были чуть ли не официальными композиторами театра на Таганке: нами написана музыка к нескольким спектаклям, готовится к выпуску пластинка (так и не вышла). И волей-неволей Владимир залезал на нашу территорию.

Все поставил на свои места один случай.

Мы оказались с ним в театре задолго до спектакля, может быть, после какого-то выступления. В театре было тихо. О чем-то болтали. Вдруг он говорит:

– Послушай.

Он любил показывать новые песни, и не обязательно именно мне.

Я буквально фотографически запомнил тот момент. Он сидел спиной к гримерному столику с трехстворчатым зеркалом, трижды отражаясь в нем. Свет из окна падал на него сзади. Его лицо на контровом было как бы в полумраке… Я же знаю его манеру петь: пружинистую, напористую, а тут… Он взял тихий аккорд и столь же тихо начал:

Я не сентиментален, но, клянусь, у меня невольно увлажнились глаза, пока я слушал эту песню. Он закончил. Помолчали. Я говорю:

– Спой еще раз.

– Да?!

Было у него в арсенале такое вопросительно-восклицательное «да», как показатель неподдельного интереса. Расскажешь ему что-нибудь, а он – «Да?!»

Когда мы в театре делали спектакль памяти Владимира Высоцкого, сомнений, с чего начинать спектакль, практически не было. Он начинается с этой песни.

В 1970 году я благополучно окончил Высшие режиссерские курсы, и через какое-то время мой сокурсник Сергей Тарасов предложил мне сняться в его телефильме «Морские ворота». Как он сам говорил: «Что-то про рыбаков и про любовь. Сама роль – ничего выдающегося, но зато будешь петь». То есть мой герой своего рода рыбацкий бард, он же – менестрель. Я согласился, решив сразу, что песни напишет Владимир. Одно только смущало: песни должны быть строго определенного свойства и на определенном месте в фильме, то есть – заказные. Мнилось мне, что Владимир откажется выполнять заказ.

Удивительно, но он с удовольствием согласился. Позже пояснил, что ему было интересно поработать именно в тесных рамках заказа. И вот написал четыре заказанные песни. Первая должна была звучать в рыбацком кабачке, где назревает крупная ссора между старым морским волком и молодым капитаном. И вот мой герой, чтобы утихомирить страсти, запевает эту песню: «Вы возьмите меня в море, моряки». Вторая определялась как своего рода серенада под окном любимой девушки, которая, увы, не отвечает взаимностью: «Два судна». Третья прямо называлась «Пиратская»: «Был развеселый розовый восход». И, наконец, четвертая, программная, – «Морские ворота» – «В день, когда мы, поддержкой земли заручась». Песня о мужестве, о выборе жизненного пути. Музыку к ним написал прекрасный композитор Вениамин Баснер, были записаны фонограммы, под которые и надо будет снимать эти эпизоды (те фонограммы на огромных бобинах и сейчас у меня). И – началось!..

Наше родное телевидение, где только слегка прошелестела фамилия «Высоцкий», обрушило на нас град приказов и постановлений типа «Запретить!», «Не пущать!». Напрасно показывали мы строгому начальству эти стихи, в которых не было ничего крамольного, напрасно писали унизительные просьбы. «Нет!» – и все!

Положение – пиковое: время идет, надо снимать, а снимать не подо что. В общем – паника! И тогда я предложил (Владимир знал об этом) обратиться за помощью к Юрию Визбору.

О, это великое братство «шестидесятников»! Никаких лживых амбиций, никаких выяснений, никаких «а почему не сразу ко мне?». Раз надо помочь, значит надо помочь! И Юрий соглашается написать песни на тех же заказных условиях, только попросил показать вариант Высоцкого. Я спел. И тут, к моему изумлению, Юрий вознегодовал:

– Да он неправильно делает! Так песни писать нельзя! Он пытается зарифмовать сюжет, а сюжет в песнях необязателен, даже вредит! Песни – это совсем другое…

Тексты Юрия Визбора на музыку Сергея Никитина и Виктора Берковского вошли песнями в фильм «Морские ворота», а госпожа История все рассудила по совести: на ее этажерке времени есть полка Юрия Визбора и полка Владимира Высоцкого.

Так и будут существовать, дополняя друг друга, оттеняя.

Мы с Владимиром, наступив на одни грабли, не угомонились, стали искать другие. И нашли.

Сыграло наше увлечение космонавтикой, поездки в Звездный городок, общение с космонавтами первой волны, знакомство с лабораторией космической физиологии под руководством Олега Георгиевича Газенко. Возникла идея – сочинить сценарий на эту тему.

Мы собирались в его квартире на Малой Грузинской и устраивали своего рода мозговой штурм, то есть проговаривали сцены, эпизоды, а писал сценарий Владимир, писал увлеченно. По тем временам это был довольно «левый» сценарий. Речь в нем шла о конструировании нового, технически более совершенного скафандра для космических полетов. «Левого» там было то, что, во-первых, проект «содрали» у американцев, во-вторых, не всё получается и, в-третьих, во время испытаний там гибнут люди. Наивные изготовители шишконабивательных граблей! Мы ходили по кабинетам редактуры на «Мосфильме», вносили требуемые поправки, писали варианты. Бесполезно! Главная претензия называлась «технологический пессимизм». В конце концов чиновный худсовет объединения напрочь зарубил наше творение.

В июле 1980 года я сидел в тонировочном зале «Ленфильма» на озвучании моего фильма «Плывут моржи». Сумрачный зал, яркий экран. Тихо. Вдруг входит монтажница и сообщает:

– Высоцкий умер!

Я на это:

– Да бросьте вы! Тысячу раз уже хоронили. Ерунда!

Ничего не ёкнуло внутри, ни грамма… ни-ни… Пошел попил кофе, покурил. Вернулся в монтажную, позвонил домой, в Москву. Даже не успел толком поздороваться с женой, как услышал сквозь рыдания:

– Да!.. Да!.. Правда!

Думал: ехать, не ехать в Москву? Я в своей жизни хоронил трех близких людей. Это страшно. Это так действует! Потом с трудом вспоминаешь их живыми. Вспоминается гроб, похороны…

Я не поехал.

До сих пор не знаю – правильно ли я поступил.

Поехал на девять дней. Чистая, почти безлюдная олимпийская Москва, и огромное скопление людей около Ваганьковского! Тем не менее строгий порядок в народе и при этом милицейское оцепление. Прямо на оцепление и пошел.

Нет этому нормальных объяснений: милиционеры передо мной расступились…