Вот ведь какая наша судьба актерская: сошел артист с катушек, Володька, пришел другой, совсем вроде бы зеленый парень из Щукинского, а работает с листа прекрасно, просто «быка за рога», умно, смешно, смело, убедительно. И сразу завоевал шефа, труппу, и теперь пойдет играть роль за ролью, как говорится, «не было счастья, да несчастье помогло». А не так ли и Володька вылез, когда Губенко убежал в кино и заявление на стол кинул, а теперь сам дал возможность вылезти другому… но и свои акции подрастерял… то есть уж вроде не так и нужен он теперь театру. Вот найдут парня на Галилея – и конец. Насчет «незаменимых нет» – фигня, конечно; каждый хороший артист – неповторим и незаменим, пусть другой, да не такой; но все же веточку свою, как говорит Невинный, надо беречь и охранять, ухаживать за ней и т. д. Чуть разинул рот – пришел другой артист и уселся на нее рядом, да еще каким окажется, а то чего доброго – его нет, и один усядется. Я иногда сижу на сцене – просто в темноте ли, когда другой работает, или на выходе – и у меня такая нежность ко всей нашей братии просыпается… Горемыки! Все мы одной веревочкой связаны: любовью к лицедейству и надеждой славы – и этими двумя цепями, как круговой порукой, спутаны, и мечемся, и надрываемся до крови, и унижаемся, и не думаем ни о чем, кроме этих своих двух цепей.

Высоцкий в Одессе. ‹…›

Губенко готовит Галилея. Это будет удар окончательный для Володьки. Губенко не позволит себе играть плохо. Это настоящий боец, профессионал в лучшем смысле, кроме того что удивительно талантлив.

‹…› Сегодня утром Володя принял первый сеанс лечения. Венька [Смехов] еле живого отвез его домой, но вечером он уже бодро шутил и вострил лыжи из дома. Поразительного здоровья человек. ‹…›

Но самое главное – не напрасны ли все эти мучения, разговоры-уговоры, возвращение в театр и пр. – нужно ли Высоцкому это теперь? Чувствовать себя почему-то виноватым, выносить все вопросы, терпеть фамильярности, выслушивать грубости, унижения – при том что Галилей уже сыгран, а с другой стороны, появляется с каждым днем все больше отхожих занятий: песни, писание и постановка собственных пьес, сценариев, авторство, соавторство – и никакого ограничения в действиях. Вольность и свободная жизнь. Не надо куда-то ходить, обязательно и строго вовремя, расписываться, играть нелюбимые роли и выслушивать замечания шефа и т. д. и т. п., а доверия прежнего нет, любви нет, во взаимоотношениях трещина, замены произведены, молодые артисты подпирают. С другой стороны, кинематограф может погасить ролевой голод, да еще к тому же реклама. Я убежден, что все эти вопросы, и еще много других, его мучают, да и нас тоже. Только я думаю, что без театра он погибнет, погрязнет в халтуре, в стяжательстве, разменяет талант на копейки и рассыпет по закоулкам. Театр – это ограничитель, режим, это постоянная форма, это воздух и вода. Все промыслы возможны, когда есть фундамент. Он вечен, прочен и необходим. Все остальное – преходяще. Экзюпери не бросил летать, как занялся литературой, совершенно чужим делом. А всё, чем занимается Володя, это не так далеко от театра – смежные дела, которые во сто крат выигрывают от сотрудничества с театром.

Прискакал с двух концертов. Записки: …Что с Высоцким? Правда ли, что Высоцкий уволен из театра?

Нет, Высоцкий снова в театре, вчера мы играли «Послушайте!» первым составом. Взят на договор с какими-то унизительными оговорками, условиями и т. д. Но иначе, в общем, и быть не могло.

Утренний «Галилей». Снова Высоцкий на арене. Зал наэлектризован. Прошел на «ура». Алые тюльпаны. Трогательно. ‹…›

В среду (19-го) мы катались с Высоцким и Г[ариком] Кохановским в Ленинград смотреть «Интервенцию». По-моему, гениальная картина, и многие так говорят. Моя работа меня устраивает, не везде, но в общем удовлетворительно. Что говорят люди, я подожду записывать до окончательного выхода фильма. Скажу только – по сумме всех отзывов я делаю вывод: я выиграл Женьку. Все. Больше пока ничего не скажу, потому что очень много порезали и могут чикнуть еще, но в общем линия проглядывается, она осталась любопытной, и я не могу ругать Полоку, ему надо выиграть фильм. Первым номером в фильме – он, Полока.

В среду, когда мы были в Ленинграде, состоялся худсовет по «Хозяину тайги». Не знаю, поздравить себя или нет, но мы оба с Высоцким утверждены на главные роли. Работа предстоит отчаянная. Главное недостатки, рыхлость и примитивизм сценария преодолеть. И еще – время. Сроки начнут терзать, и мы зашьемся. И с фильмом, и с ролями. Но, по крайней мере, я настроен по-боевому, не говоря о Высоцком, который сказал скромно: «Мы сделаем прекрасный фильм». Спорить с ним я не стал. ‹…›

Перед тем как выйти на худсовет, Назаров, по инициативе Стефанского, был у Шабанова. В основном по линии Высоцкого, испугались статьи.

Шабанов: Золотухин – это самостоятельный художник, талантливый артист, за ростом которого мы с интересом наблюдаем, но ему пора встать на ноги. Пора бросить танцевать под дудочку Любимова, открывать рот, когда его открывает Любимов, и закрывать, когда тот закрывает. Пора бросить ему смотреть в рот Любимову! (Это перепевы Дупака.)

Высоцкий – это морально опустившийся человек, разложившийся до самого дна. Он может подвести вас, взять и просто куда-нибудь уехать. Я не рекомендую вам Высоцкого.

Где это было видано, чтобы секретарь райкома давал рекомендации для участия в съемках?! Докатились. ‹…›

Я сижу один в большом, сыром, грязном доме. На улице моросит. Холодно. На мне полное обмундирование, плащ, фуражка, но руки коченеют все равно. Высоцкий с Говорухиным смотались два дня назад. Солнца нет, небо черное – снимать невозможно, а мы чего-то ждем и не хотим сниматься с этой базы. Высоцкий так определил наш бросок с «Хозяином»: «Пропало лето. Пропал отпуск. Пропало настроение». И все из-за того, что не складываются наши творческие надежды. Снимается медленно, красивенько и не то. Назаров переделал сценарий, но взамен ничего интересного не предложил. Вся последняя часть: погоня, драка и пр. – выхолощена, стала пресной и неинтересной. На площадке постоянно плохое, халтурное настроение весь месяц и ругань Высоцкого с режиссером и оператором. Случалось, что Назаров не ездил на съемки сцен с Высоцким, что бесило Володичку невообразимо. Оператор-композитор: симфония кашеварства, сюита умывания, прелюдия проплывов и т. д. А где люди, где характеры и взаимоотношения наши? ‹…›

Приезжал Говорухин, просто в гости, на охоту, к другу, за тридевять земель. Ночью появился хороший человек, как в сказке. И сразу наладил наш быт: в доме появилось завсегда молоко, мед, поросенок, гусь, курица, банька по-белому и по-черному.

Высоцкий написал несколько хороших песен. Лучшую мы поем вместе, на два голоса, и получается лихо.

Мне очень одиноко в театре, когда не играет Высоцкий, как-то неуверенно. Когда Высоцкий рядом – все как-то проще, надежнее и увереннее. ‹…›

27-го вечером, значит, была поездка в г. Калининград с «Добрым человеком». И по дороге туда Венька пересказал мне важный разговор с шефом о Высоцком и о его деятельности в театре.

Итак, о разговоре с шефом Веньки Смехова:

– Ну, он начал, как всегда, заводиться с полоборота, что «мне это надоело», что «терпение мое лопнуло» и т. д. Я его остановил и сказал, что передо мной не надо так брызгать, я это понимаю и видел не однажды, поговорим о деле. Он успокоился и сказал, на мой взгляд, очень важные, вернее, продуманные и прочувствованные вещи. Во-первых, он решил всерьез расстаться с Володей. И почему всерьез, потому что Володя потерпел банкротство в его глазах как актер. Он любит его по-человечески, за его песни, за отношение к театру, когда он в порядке, и т. д., но как актер Театра на Таганке он для него не существует, то есть он считает, что Колька сыграл бы Галилея лучше, что отказался он от Оргона потому, что отвратительно репетировал, что он истаскался и потерял форму и принимает разные дерьмовые предложения в кино и везде, он измельчал. Результат: его сделка со Штейном и прочие «Стряпухи». То есть он считает все это результатом того, что Володя не выдержал испытания славой. «А в производственном отношении, когда он начинает пить, расшатывается весь организм театра. Надо либо закрывать это заведение, либо освобождать Володю, потому что из-за него я не могу прижать других, и разваливается всё по частям».

Вот такой примерно разговор. Он мне не нравится, но я понимаю, что действительно это всерьез, потому что разговор пошел за дело, за профессию, за талант, который берется под сомнение, потому что таким образом с ним легче распрощаться. ‹…›

Вот как бывает в театре – вчера вместо «Галилея» состоялась премьера «Тартюфа». Да. Вот так, вот такая жизнь. Ну что же расскажу, как знаю, что запомнил.

Зайчик сказал, что днем звонил Высоцкий, просил отменить спектакль – совершенно без голоса. Потом что-то переменилось – спектакль состоится. И вот вечер. Володя приходит: «Спектакля не будет, нечем играть». Поднимается шухер. Врачи. Шеф, Дупак, вся труппа ходят и вспоминают «лошадиную фамилию» – что может пойти взамен. Ничего: то того нет, то другого. Предлагаю «Тартюфа». Звонить начальству и просить разрешение. Что делать – в театре несчастье, а публика уже в буфете. На меня, как на сумасшедшего: непринятый спектакль, завтра всех увезут, шефу снимут голову и т. д. После всех передряг Дупак решается (Венька предполагает, он дозвонился все-таки перед этим из своего кабинета; весь шухер был за кулисами): «Семь бед – один ответ, пусть идет „Тартюф“».

Дупак выходит к зрителям. Зрители в зале. Он выводит Высоцкого.

– Дорогие наши гости… Мы должны перед вами глубоко извиниться… Все наши усилия, усилия врачей, самого артиста В. – исполнителя роли Галилея – восстановить голос ни к чему не привели… Артист Высоцкий болен, он совершенно без голоса, и спектакль «Галилей» сегодня не пойдет. (В зале крики: пить надо меньше, петь надо больше – какая-то чушь.) Вместо этого мы вам покажем нашу новую работу – «Тартюф», которую еще никто не видел. (Аплодисменты, крики восторга.) Для этого, чтобы поставить оформление «Тартюфа» и разобрать «Галилея», мы просим оставить зрительный зал на 20 минут. Через 20 минут начнется спектакль господина Мольера «Тартюф».

Что-то пытался сказать Володя. «Вы меня слышите?» – я только и успел разобрать. В общем, позор. Никому Володя уже не был нужен, публика была при почти скандале. Ей давали «Тартюфа», и она была счастлива – все-таки это ведь исключительный случай, артист Высоцкий вышел извиняться, ему можно было выразить из зала свое «фе». Перед ней (публикой) расшаркались, и сейчас покажут премьеру, а пока она с шумом повскакала с мест и кинулась в буфет.

Весь театр начал растаскивать по углам «Галилея» и тащить «Тартюфа», как на абордаж, каждый пытался что-нибудь развязать, растащить, завязать, приволочь – публика в буфете, ее нельзя задерживать. ‹…›

Мы обыватели, мы серость, волей чьей-то оказавшиеся рядом с явлениями. Не то же ли есть и мой друг Высоцкий? Мы греемся около его костра, мы охотно говорим о нем чужим людям, мы даже незаметно для самих себя легенды о нем сочиняем. И тоже ждем – вот случится что-нибудь с другом нашим (не приведи Господь), мы такие воспоминания, такие мемуарные памятники настряпаем – будь здоров, залюбуешься. Такое наковыряем, что сам Высоцкий удивится и не узнает себя в нашем изложении. Мы только случая ждем и не бережем друга, не стараемся вникнуть в мрачный, беспомощный, одинокий, я убежден, мир его. Мы всё меряем по себе: если нам хорошо, почему ему должно быть плохо? ‹…›

Высоцкий, по его словам, был у профессора клиники им. Семашко. Признали парез (его слово), разрыв связок. Нужно делать операцию, на полгода уходить из профессии. И вчера он не играл «Послушайте!», а сегодня шеф сказал, что в 9 часов у него был концерт. Это уже хамство со стороны друга.

Высоцкого уложили в больницу. Врачи констатировали общее расстройство психики, перебойную работу сердца и т. д. Обещали ни под каким предлогом не выпускать его из больницы два месяца. На Володю надели халат и увели. Он попросил положить его в 5-е отделение, но главврач не допустила этого. В 5-м молодые врачи, поклонники его песен, очевидно, уступают его мольбам, просьбам, доверяют ему, и он окручивает их. 10 декабря начинаются у него съемки в Одессе. Я попросил Скирду передать Хилькевичу: если он любит, уважает и жалеет Володю, если он хочет его сберечь, пусть поломает к черту его съемки, сошлется на запрет худсовета или еще чего. Либо пусть ждет два месяца, но вряд ли это возможно в условиях провинциальной студии у начинающего режиссера. Но поломать съемки необходимо. ‹…›

Вчера восстанавливали Высоцкого в правах артиста Театра на Таганке. И смех и грех.

– Мы прощаем его, конечно, но если он еще над нами посмеется… да и тогда мы его простим.

Шеф: Есть принципиальная разница между Губенко и Высоцким. Губенко – гангстер, Высоцкий – несчастный человек, любящий, при всех отклонениях, театр и желающий в нем работать.

Дупак: Есть предложение: предложить ему поработать рабочим сцены.

Рабочие обижаются. Что за наказание – переводить наших алкоголиков к ним, а куда им своих алкоголиков переводить?

Венька – о гарантии прочности, т. е. замене надежной и достойной во всех спектаклях.

Я молчал. ‹…›

Вчера «Галилей» не состоялся снова… Заменить спектакль было невозможно. ‹…› В общем, повторилась ситуация, которая состоялась 9 ноября. ‹…›

Я не могу себе даже предположить, что будет дальше с Высоцким. То, что его не будет в театре, это мне совершенно ясно, и даже если бы мы очень захотели его сохранить, это нам не удастся. Управление культуры на это дело теперь не пойдет никогда и при случае попытается подвести под этот факт обобщающую базу разложения и разболтанности всего коллектива. А что с ним будет дальше, не представляю, особенно после заявления Шапошниковой на заседании идеологической комиссии (3 марта 1969 г. в горкоме под председательством Гришина Шапошникова сказала: «Театр на Таганке выгнал Высоцкого, так его подобрал „Мосфильм“»). Он может скатиться в совершенное дерьмо уже по существу. Но странное дело, мы все – его друзья, его товарищи – переносим это теперь уже довольно спокойно. Володя привил нам иммунитет, уже никто ничему не удивляется, все привыкли… ‹…›

Высоцкий уволен по ст. 47 «г», и никто не говорит о нем больше. Никому его не жаль, и ни одного слова в его пользу. Где он, что, как – тоже никого не интересует. ‹…›

Идет «Галилей». Звонит Высоцкий.

– Ну как?

– Да нормально.

– Я думал, отменят. Боялся.

– Да нет… Человек две недели репетировал.

– Ну и как?

– Да нормально. Ну, ты сам должен понимать, как это может быть…

– Я понимаю…

– Володя, ты почему не появляешься в театре?

– А зачем? Как же я…

– Ну как зачем? Все же понимают и относятся к этому совершенно определенным образом. Все думают и говорят, что через какое-то время после больницы… ты снова вернешься в театр…

– Не знаю, Валера, я думаю, может быть, я вообще не буду работать…

– Нельзя. Театр есть театр, приходи в себя, кончай все дела, распутывай, и надо начинать работать, как было раньше.

– Вряд ли теперь это возможно.

– Ты слышишь в трубку, как идет спектакль?

– Плохо. Дай послушать.

Снимаю репродуктор, подношу. Как назло – аплодисменты.

– Это Венька ушел.

– Как всегда.

– Володя, ты очень переживаешь?

– Из-за того, что играет другой? Нет, Валера, я понимаю, иначе и не могло быть, всё правильно. Как твои дела?

– Так себе. Начал у Роома. Правда, съемки еще не было, возил сегодня на «Мосфильм» Кузьку, хочу его увековечить…

– Как «Мать»?

– Получается. Не знаю, как дальше пойдет, но шеф в боевом настроении, работает хорошо. Интересные вещи есть. Что ему передать?

– Да что передать… Скажи что-нибудь… что мне противно, я понимаю свою ошибку…

На сцене сильный шум. Все грохочет – Хмель (Борис Хмельницкий) рвет удила. Володя что-то быстро говорит в трубку. Я ничего не могу понять, не разбираю слов, говорю только «ладно, ладно», может, невпопад. У самого в горле комок… Думаю: сейчас выйду на сцену и буду говорить те слова, которые я сто с лишним раз говорил Высоцкому, а теперь… его уже не будет за тем черным столом… Жизнь идет… Люди, падая, бьются об лед… Пусть повезет другому… и я напоследок спел… мир вашему дому…

– Ну ладно, Валера. Я буду звонить тебе. Привет Нинке. Пока.

«Галилей» закончился. Во всех положенных местах были аплодисменты. Цветы. «Молодец, Боря», – из зала крикнул Бутенко…‹…›

‹…› Ополчились на поклонников. Говорят, кто-то передал после «Галилея» Хмельницкому веник с надписью: «Не в свои сани не садись». До него веник не дошел, но народ знает, значит, попадет и к нему эта змея. Не хотел бы я в своей жизни даже и сплетню такую про себя знать. Но такая наша жизнь: любишь славу и восторги – не откажись тогда и дерьмом умыться… ‹…›

Вчера Высоцкий приходил в театр, к шефу. Сегодня он говорит с директором. Если договорятся, потихоньку приступит к работе, к игранию. ‹…›

И он пришел. Вчера партбюро обсуждало его возвращение. Решено вынести на труппу 5-го числа. ‹…›

– Полока живет у меня с Региной. Завтра буду убираться… Марина приезжает… будет жить у меня… наверное. Решил я купить дом… тысяч за семь… Три отдам сразу, а четыре в рассрочку. Марина подала эту идею… уже нашел, со всеми удобствами… обыкновенная деревянная дача в прекрасном состоянии, обставим ее… У меня будет возможность там работать, писать. Марина действует на меня успокаивающе…

Я не знал за собой такого, что мне будет вдруг жаль «Галилея», потому что это вымученное, кровное… Я метался в тот день… Думаю: ну кому позвонить? Некому позвонить, Валера, а тебя не подзывают… Кто это подходил к телефону, неужели ты не заметил?! На сцене, говорит, и всё. Я-то знаю, что ты не на сцене, до тебя еще целый акт…

– А ты сказал, что это Высоцкий?

– В том-то и дело, что сказал. «А мне какое дело, кто это, я сказал: он на сцене». И вот некому позвонить… Ну почему, думаю?… Ведь я всегда был окружен друзьями, казалось… а позвонить даже некому, с кем можно было бы поговорить просто по-человечески, безо всяких.

Я, когда стал один, я полюбил дом. Мне стало приятно приходить, брать бумагу, садиться к столу, и… получается. Мне стало приятно быть дома. Это ведь ужасно, оказывается, хорошо. Никто тебе не мешает, даже к телефону подходить не хочется. До меня стал доходить смысл застольной работы… Хочется сидеть и писать… ‹…›

Была премьера «Хозяина» (29-го) в Доме кино. Прошла она прекрасно, мы с Высоцким застали вторую половину фильма. Наградили. Меня – именными часами от МВД СССР, Высоцкого – почетной грамотой за пропаганду (активную) работы милиции…‹…›

24 июля был у Высоцкого с Мариной, Володя два дня лежал в Склифосовского. Горлом кровь хлынула. Марина позвонила Бадаляну. «Скорая» приехала через час и везти не хотела: боялись, умрет в дороге. Володя лежал без сознания на иглах, уколах. Думали: прободение желудка, тогда конец. Но, слава Богу, обошлось. Говорят, лопнул какой-то сосуд. Будто литр крови потерял, и долили ему чужой. Когда я был у него, он чувствовал себя «прекрасно», по его словам, но говорил шепотом, чтоб не услыхала Марина. А по Москве снова слухи, слухи… Подвезли меня до Склифосовского. Пошел сдавать кровь на анализ. Володя худой, бледный… в белых штанах с широким поясом, в белой под горло водолазке и неимоверной замшевой куртке. «Марина на мне…» – «Моя кожа на нем…» ‹…›

Сегодня будет досъемка к пробе с Глузским. Колька: «Я любил тебя вчера, как никогда. Ты кладешь Высоцкого, как хочешь. Даже жалко его становится…» Но Полока хочет утвердить Володю… Моральные обязательства. Да, жалко, что я не сыграю Бирюкова. Я вижу, как меня все хотят: группа, оператор, ассистенты, сценаристы и т. д. Я не могу откровенно поговорить с Полокой. Но у меня точное знание: Володе не надо играть Бирюкова, лезть в такие герои. Это народный тип, народный характер. У Володи нет качеств такого типа. Ему надо Байеров играть. У него нет обаяния такого качества, он вообще-то не очень обаятелен на экране. По-моему, играть Бирюкова – окончательно скомпрометировать себя для Володи. Глáза нет. Глазá не те для такой роли. Текст написан так заштатно, кондово, по всем штампам а-ля рюс. Это надо каким тонким артистом быть, чтобы он прозвучал в устах героя и не резал, не стрелял в ухо. Грубятина получится, хохма и пошлость полезет. Вот что может получиться. И тогда все обвинения и опасения, которые сейчас несколько настороженно высказывают напуганные эксцентричностью, хохмачеством сценария деятели, могут вылезть с чудовищной силой. Бирюков должен стать современным Чапаевым, народ должен его полюбить, мальчишки должны заиграть в него. Иначе на кой хрен огород городить? ‹…›

У Полоки не утвердили Высоцкого. Меня на Громова он даже и не выставлял, и не распространялся, поскольку понял полную непроходимость. Весь конфликт в том, что мы – театральные артисты, а объединение – киноактера. Санаев сказал: «Только через мой труп будет играть Высоцкий, до ЦК дойдем». Но там Туманов отколол номер. Ему понравился Золотухин, он сказал: «Я вижу в Бирюкове только Золотухина… Какие могут быть сравнения с Высоцким… Но жаль, что он не из Театра киноактера». Короче: вся бодяга передается в Комитет и сегодня-завтра будет смотреть Баскаков и решать. ‹…›

‹…› У Саввы в новой, кооперативной. Совет в Филях: Полока, Золотухин, Кулиш, Конюшев, Щеглов… «Либо Полока на картине, либо – если он будет отстаивать Высоцкого – ни его, ни Володи. И в дальнейшем Полока ему уже помочь не сможет… ничем, ибо будет архизапятнанным и отвергнутым… Полковник Кравцов встречался с высоким лицом из КГБ – Бобковым. Тот пообещал оторвать башку Баскакову и Романову, если те утвердят Высоцкого… и „дело не в его песнях… а в его поведении“».

А мне кажется, еще и в народе… Кумир нарушил правила игры. Любовь и роман с Мариной обернулись ему ненавистью толпы. Толпа не может простить ему измену с западной звездой. ‹…›

Странный разговор состоялся вчера с Полокой. Кажется, я распрощался с мечтой стать народным «героем» Бирюковым. Полока напрочь отказался от Володи. ‹…›

«Советского разведчика, чекиста будет играть алкоголик, человек, скомпрометировавший себя аморальным поведением, бросивший двух детей?! Позвольте! Ведь надо когда-то и отвечать за свои поступки…» На него несколько дел с соответствующими материалами, которые в любой момент могут быть пущены в ход. ‹…›

Почему-то все ругают «Опасные гастроли», а мне понравилось. Мне было тихо-грустно на фильме, я очень понимал, про что хочет сыграть Высоцкий.

– Валерка! Ну почему мы с тобой не можем встречаться?! Я говорю Марине: поедем к Валерке, спросим у него, как нам жить… Но у тебя свои дела, тебе самому…

– Я скоро повешусь от одиночества, Володя! У меня такая трагедия… Я ее вчера чуть не задушил. У меня в доме побиты окна, сорвана дверь… Что она мне устроила… Как живая осталась… ‹…›

…И вот сегодня висит объявление: «Внимание! Возможна замена „Доброго человека“. Всем артистам узнать в 15 часов. Власова».

Ждем трех часов.

…Идет «Добрый человек», Володя пришел в полном порядке, так что – всё нормально… ‹…›

Вчера у меня был Володя. Говорили с ним по душам. Всё он мне рассказал, про всю свою жизнь, про все свои дела. Мы нежно любим друг друга. Он говорил: «Есть у каждого человека один-два друга, которому можно рассказать, что ты заболел сифилисом. Хочу, чтобы ты сыграл Горацио, но у Лаэрта линия интереснее, это второй Гамлет, только без проблем». Володя окончательно остается с Мариной.

Володя горит «Гамлетом», рассказывал, как он придумывает играть, и т. д. Очень хвалил меня за Лопухова. ‹…›

А дела у нас на театре – хуже не придумаешь. Вечером позвонила в театр Марина – принц Гамлет в Склифосовского, она в отчаянии. Одна в России… на положении кого? Уговаривал я вчера Володю поехать спать и прекратить, надо бежать на длинную дистанцию, это малодушие… После того дня, как шеф накричал на него, он взялся за стакан, ища спасение в нем, в отступлении, а может, брызнет талант, надеялся… Надо работать, надо мужественно переносить неудачи… надо работать, а не хватать звезды… не стараться хватать их, по крайней мере, каждый день… Есть мужество профессии – сохранять форму, не жрать лишнее, не пить, когда идешь в сражение.

– Вы пять пьес показывали мне с голоса, и я выполнял с точностью до тысячной доли, но здесь я не могу повторить… потому что вы еще сами не знаете, что делаете… Я напридумывал в «Гамлете» не меньше, чем вы, поймите, как мне трудно отказаться от этого…

Эту и подобную стыдную муровину нес Володя шефу, и тот слушал его, старался вникнуть, объяснял чего-то… Ах, как это все нехорошо. Принц Гамлет в Склифосовского… Благо, что это случилось в дни, когда у него нет «Галилея», и перед выходными днями. ‹…›

Разговор с шефом:

– Валерий, скажи мне, пожалуйста, ты хотел бы попробовать Гамлета? Видишь, у нас опять трагическая ситуация, и я не знаю, чем она закончится и для театра, и для него… Я верил в него… но теперь…

– Ю.П., мы люди свои, прикидываться мне перед вами нечего. Хотел бы Гамлета? Конечно, хотел бы. Верю ли я в то, что могу это сыграть? Конечно. Может быть, не сегодня, но завтра… Давайте попробуем… ‹…›

Вчера у Володи день рождения – шеф мне предложил попытать удачи в Гамлете. Какая-то ирония. ‹…›

Сегодня было заседание местного комитета с бюро комсомола и партбюро – решали вопрос Высоцкого. Я опоздал. Полагал, что, как всегда, заседание состоится в 15, а оно было назначено на 14 часов. Пришел к голосованию. Об увольнении речи, кажется, не было вовсе. Значит, оставили в самый последний-последний раз, с самыми-самыми строгими предупреждениями. Володя сидел в кабинете шефа, воспаленный, немного сумасшедший – остаток вынесенного впечатления из буйного отделения, куда его друзья устроили на трое суток. Володя сказал: «Если будет второй исполнитель, я репетировать не буду». Я рассказал ему о своем разговоре с шефом, сказал, что «читка роли Филатовым была в пользу твою, все это выглядело детским лепетом» и т. д., чем, кажется, очень поддержал Володю. ‹…›

Симптоматична случайность – ни Веньки, ни Славиной, ни Хмельницкого, ни Золотухина на обсуждении не было. ‹…›

‹…› Какую-то ужасную вещь он мне сказал.

Секретарша из органов будто бы видела бумаги, в которых N давал отчет о своих разговорах с Высоцким. Ну, как к этому относиться?! Она обещала украсть лист с его подписью и почерком.

У него, дескать, требуют отчета о разговорах со мной.

Володю обложили, как поросенка. ‹…›

Володя вернулся из своих странствий, во всю силу вкалывает. Вчера, говорят, была хорошая, даже гениальная, репетиция. Бог видит, я рад за него. Дай Бог, чтоб он вытянул, чтоб у него получилось… Но ведь может получиться и у меня… Сегодня репетировали сцену с Офелией – Клейменовой. Борис в экстазе, в энтузиазме кричит: «Получается, может получиться! Раньше не видел в тебе Гамлета, теперь убедился, что ты можешь и должен играть!»

Ладно. А как же перед Володей? Неудобно.

– Ничего неудобного нет, Валерка, ты глубоко ошибаешься…

А я мучаюсь. Всё придумывал, как сказать ему о том, что я начал без него работать Гамлета. ‹…›

Заходил сегодня в театр. Хотел оставить Володе записку содержания: «Володя, видел „Быть или не быть“, – у тебя получается. Обнимаю. Валерий». Потом заспорил о точности перевода. Мне не нравится строчка «Так всех нас в трусов превращает мысль», мне кажется более точным и глубоким перевод – «Так малодушничает наша мысль». Слово «трус» в русском значении и звучании – слишком определенное понятие. Нельзя сказать: «Я трушу совершить самоубийство». Трус – не тот человек.

Смешно Володя рассказывал, какие шеф вызывает образы в помощь – Сталин, Эрдман, Пушкин. Рассказывал шеф вдруг зачем-то, когда репетировали «Быть или не быть», как Берия сказал звукорежиссеру на микшере: «Чтобы Сталина было много больше Ленина… Два солнца на одном небе быть не может». И тот в обморок. Сталин: «Не пускайте сюда слабонервных».

– Понимаешь теперь, как играть? Ну, давай. Я тебе не мешаю этими разговорами? Я ведь хочу сказать, если не будет получаться, я спектакля не выпущу. Вы поняли меня? ‹…›

И случилось невероятное… упала сверху вся эта бездарная конструкция вместе с занавесом. В это время актеры шли за гробом Офелии, игрался похоронный марш. Фантасмагория. Я сидел на галерке, Иванов попросил прийти – в 13 часов у него должен был быть экзамен…

Впечатление, что кто-то остался под занавесом, что там месиво. Странно: я видел, как на актеров упал самый мощный рычаг с арматурой, потом приземлился на другом конце сцены другой, кто-то закричал, но во мне внешне не переменилось ничего… Одна мысль была: кто не встанет, кто под этой тряпкой остался? «Благодарите Бога, это он вас спасает десятки раз», – кричал шеф, когда выяснилось, что никого не убило… Как вбежал Дупак, как прибежала Галина, посмотрела то на сцену, то на вросшего в свой стол шефа и побежала за кулисы… Сильный ушиб получил Семенов, он выкарабкивался из-под железяк. У Насоныча вырван клок кожи, Иванову (Лаэрту) руку сильно пропахало… Вызвали «скорую помощь», сделали Винтику рентген – обошлось без трещин, без переломов. ‹…›

Выпуск «Гамлета» правда складывается трагически. Несметные опоздания артистов, неявки на репетиции… В свое время обрушилась система, теперь началась доводка новой и работа с занавесом. Артисты стонут: надо выпускать спектакль, иначе свихнутся все… В довершение – начались болезни. Демидова легла в больницу. Отек горла, потеря голоса на почве аллергии. «А аллергия на почве занавеса», – острят артисты. ‹…› Может быть, Бог карает за то, что в день погребения Зои, в день, когда мы проводили гроб с ее останками и плакали, мы поднялись в верхний буфет и, не дожидаясь, пока разберут траурное оформление в фойе, начали репетировать. Увезли в больницу Офелию – Сайко. Высоцкий жалуется:

– Я не могу с ним работать. Он предлагает мне помесь Моцарта с Пушкиным. Ну это же не мое. Я не могу разговаривать в верхнем регистре, вот так… Правильно говорят актеры (ребята мои некоторые посмотрели): «Лев должен рычать, а не блеять». «Нет концепции», – говорит Аникст. Я с ним согласен. Ни одна сцена, ни одна линия не решена. Более-менее угадывается линия матери, которая сначала счастлива, а потом боится это счастье потерять… Он абсолютно нас не ценит. Мы ему, мы – не нужны. Этого не было раньше, или было не в такой степени… У него нет влюбленности в своих артистов, а без этого ничего не получится. ‹…›

29-го, с утра, были на Бронной. Можно обалдеть, как здорово! Я верю теперь, что даже на репетициях из зала выносили. Праздник актерского мастерства. Боже мой! Сидишь и любуешься артистами. Они (ну, разумеется, Достоевский) выворачивают тебе душу, заставляют рыдать и слезы восторга проливать. Я сидел, зажав рот, обтянув челюсть пальцами, чтобы она не прыгала. Режиссера не видно. Но ведь это только кажется так. Всю эту гармонию воспроизвести, так раздраконить каждую линию. Особенно хороши Дуров и Лакирев. Блистательное, поразительное мастерство, с огромной отдачей и самозабвенностью люди работают. Сидел и завидовал, и плакал о себе. И спрашивал себя: да будем ли мы что-нибудь эдакое играть?… И смогу ли я – так играть, хватит ли у меня теперь таланта, и сил, и умения? Когда-то я мог так играть. Высоцкий говорит, что «в Кузькине неизвестно, кто был выше: ты или Любимов». Значит: я могу. Ах ты, батюшки мои! ‹…›

Но Высоцкий близок к истине, когда говорит, что «шеф – гений, а Эфрос – большой талант». ‹…›

Наш друг запил. ‹…›

Теория, что «его надо загрузить работой, чтоб у него не было времени (и тогда он не будет пить)», – полной ерундой оказалась. В двух прекрасных ролях, у ведущих мастеров… в театре «Гамлет», «Галилей» и пр., по ночам сочиняет, пишет… Скорее от загруженности мозга, от усталости ударишься в водку, а не от безделья.

Высоцкого положили-таки в больницу. Не смог он сам остановиться. А казалось, что это может произойти, но нет… ‹…› В театре до странного спокойно все к этому отнеслись, без громов, без молний… Будто ждали все и приготовились. Это от шефа. Без истерик, без угроз, спокойно отменил «Гамлета» и назначил «Свободу», но ее не пустили. И сегодня в Управлении будет скандал.

Пришел Володька… и сразу спел и засмеялся… Чудо какое-то… «Я – коней напою, я – куплет допою…» И все рады ему и счастливы. ‹…›

25-го, когда я выходил, вылетал из театра на аэродром, ко мне подошел парень… с бородой…

– Вы Витю Свиригина знаете? Из Ленинграда?

– Витю?… Нет, не помню… но это неважно, в чем дело? Я тороплюсь. Билеты?

– Нет. Он вас хорошо знал, и я привез вам фотографии, что он снимал. Он погиб… а я не люблю, чтобы после смерти оставались фотографии незнакомых людей… Тут даже написано на пакете «Золотухину»… Вас просто найти… А вот Никиту Гаранина? Они дружили. Мне нужен адрес его, чтобы сообщить ему.

Я смотрю на фотографии – Кузькин… Я помню: ко мне подходил в Ленинграде очень милый парень и передавал мне две фотографии. Я был рад: хоть что-то от Кузькина… Но я не мог вспомнить лица этого парня, которого вот уже нет в живых.

– А что случилось?

– Витя мечтал на яхте обойти вокруг света… В Азовском море попал в шторм. Два дня он держался, на третий день это произошло. Он очень любил Высоцкого. Незадолго сделал себе его большой портрет. Может быть, даже с собой он у него был… Передайте ему тоже вот эти фотографии. Мне к нему подходить было неудобно. ‹…›

Звонил из Парижа Высоцкий. Он еще не соскучился по нам. Счастлив. Везде его водят, кормят, все его знают. А главное, от чего он обалдел – весь Париж говорит на русском языке. Я думаю, это заслуга Марины. Четыре года всего ей понадобилось агитации к приезду мужа из России, чтобы весь Париж перешел на русское изъяснение.

Приехала из Парижа Галя Евтушенко. Все газеты напечатали огромные портреты Володи в смокинге и с Мариной на открытии Каннского фестиваля. ‹…›

Сегодня разговаривали между собой поэты… Андрей Вознесенский и Володя:

– Володя, приезжай ко мне 14-го на дачу.

– Обязательно, Андрей. Мне тебе нужно много почитать, чтобы ты отобрал для печати, что считаешь… Вот послушай два… Я все равно должен у тебя отобрать полчаса…

И Володя долго читал. А я хохотал. Потому что Андрей слушал и думал о своем. Он звал к себе на дачу, чтоб подумать о пятисотом спектакле «Антимиров». А Володя – о своем. А я – о своем. Позвонил в журнал: поехать на банкет «Юности» не могу, играю за Бортника, которого, кажется, уволили. ‹…›

С Высоцким мы сейчас много говорим «о проблемах литературы, о путях ее и людях» и пр. Он обиделся кровно, когда кто-то, желая польстить мне при нем, сказал, что я пишу «ну вот… как Аксёнов…»

– Что? – сказал Володя. – Да вы что, офигели? Аксёнову не снилось так писать. ‹…›

Вот уже третий день в Вильнюсе. А приехали на BMW, на «Высоцком», с Дыховичным. И ехали здорово быстро, со скоростью средней 100, а на спидометре держалось почти всю дорогу 140–120, а?! И какой же, получается, еврей не любит быстрой езды. Заночевали в Минске, в гостинице. Съели диких уток, подстреленных самим Полянским на охоте, членом Политбюро. Поэтому они были вкусными втройне. Нет, хорошо ехали.

В гостинице вроде как сначала не было мест, но потом, как Высоцкий документ предъявил, и я подошел – «что-то он не похож на Золотухина», – снял кепку, – «ну вот, теперь другое дело», нашелся номер трехместный, с улыбкой. ‹…›

А Высоцкого не пустили в ночной бар. «Тем более вы в таком виде», – а вид у него самый европейский, и вылезает он из машины ВМW. Но галстук он никогда не носил, не имеет его, стало быть, ресторан в этой стране ему не светит, хотя он и Высоцкий и пр. Ну и посмеялись мы. «Достаточно, – говорит, – того, что вылезу из машины BMW, мне в машину самовар принесут…»

Не успели мы вернуться оплеванными к машине, новый подарочек: сперли зеркало с машины. Вырвали с мясом. И будто мы сразу в чем-то виноваты, и машину жалко… как живую… Будто из тела вырвали…

Сейчас идет «Добрый». У Высоцкого берут интервью. ‹…›

(Рига.) Вести ужасные. Володя сбежал из больницы, вшивку делать не стал. Шеф намучился с ним в самолете. ‹…›

Дыховичный страхи рассказывает про Володю. «Дай мне умереть». Никто не едет. Врач вшивать отказывается: «Он не хочет лечиться, в любое время может выпить – и смертельный исход. А мне – тюрьма». Шеф сказал, что он освободил его от работы в театре. ‹…›

Меня обменяли, как Пауэрса, на Володю. «Даешь Высоцкого – лети. Не даешь – „Антимиры“».

Володя прилетел. Он сделал вшивку. Чувствует неважно себя, но теперь это не имеет значения: играть он обещал. ‹…›

Повесился Шпаликов. Отчего?

Высоцкий уезжает во Францию. Для чего? Чтобы видеть и работать. Это хорошо. В поезде он сказал мне, что страдает безвременьем… «Я ничего не успеваю. Я пять месяцев ничего не писал». Я обрадовался странным образом: не один я ничего не делаю. Даже этот гигант работоспособности тоже бездельник. Это плохо. Но дурака утешает, что не он один. ‹…›

Опять вчера говорил со мной Эфрос. 4 июня я выйду на сцену в роли Пети Трофимова. Высоцкий тоже, очевидно, поднимется на подмостки Лопахиным. Что это будет?! Я не готов к репетиции. Я еще в Кузькине. Но Эфрос резонно: «Ну что Кузькин? Кузькин сделан. Надо делать это».

‹…› «Хозяин тайги». Мы живем в пустом, отремонтированном доме. Спим на раскладушках. Я не снимаю милицейской формы. Сбоку у меня пустая кобура. По ночам Владимир работает, пишет. Иногда что-то проверяет гитарой. Лампа электрическая, в миллион свечей – другой нет. Я знаю, что под окнами в бурьяне и крапиве затаился народ – ребятня деревенская. Самые непосредственные уверены, что я приставлен Высоцкого охранять. Если не поздно, некоторые стучат, робко спрашивают у меня разрешения: «Товарищ милиционер, можно поглядеть на живого Высоцкого?» – «Можно, – говорю, – но прежде принесите три литра молока». Несут. Приглашаю Владимира выкушать молочка. Он не знает, что я потихоньку им торгую. На съемках не ладится, ругаемся с режиссером, с оператором. Пишем нашему товарищу, нашему партнеру по театру: «Пропало лето, пропал отдых, пропали надежды…», и через год газета «Советскоe кино» назвала мою работу одной из лучших мужских ролей года. ‹…›

А Высоцкий не боялся, что я перетяну одеяло на себя, и помогал мне сделать песню «Ой, мороз, мороз…», и приходил на каждую мою съемку, и все подсказывал, и все добавлял штрихи и детали к решению песни. Разве можно забыть это и пройти мимо; если песня народная зазвучала красиво и запомнилась – в этом доля труда и таланта моего партнера В.Высоцкого. (К слову, это была его «болдинская осень».)

Я не пишу о партнерах по театру. Театр есть театр, он диктует особое отношение к партнеру. Если в кино чаще всего теза: детей не крестить, то в театре – как раз наоборот: крестить, иногда в буквальном смысле. Но не могу пропустить такой факт, касающийся партнерства: Эфрос ставит «Вишневый сад», Высоцкий назначен одним из исполнителей Лопахина, я – одним из исполнителей Трофимова. В работу, по стечению обстоятельств, мы входим позднее и по отдельности репетируем слабее, чем наши товарищи, исполнители этих ролей. Но стоит нам сойтись вместе, происходит нечто. На сцене начинается жизнь, наши партнерские взаимопривычки, текст, написанный Чеховым, получается рожденным только что, становится легко и просто. Это заметил посторонний, не знающий нас человек – Эфрос. Он ставит нас с другими исполнителями, так сказать, рознит, – не выходит. Все вроде то же, а не то. Да и мы-то осознали это потом, когда Эфрос недоуменно это сообщил. «Играйте-ка, – говорит, – вы, ребятки, вместе. Вы вдвоем гораздо сильнее, чем каждый сам по себе в другой компании». ‹…›

Вывесили приказ о назначении меня на роль Гамлета. Труппа не прореагировала. Косые видел взгляды, зависть. Никто не поздравил, не выразил благожелательства… так, чушь какая-то. А я нервничаю. Но засучим рукава, поплюем в ладошки и с Богом. ‹…›

Разговор наш с Володей назревал и должен был состояться. Я посоветовался с Ванькой Дыховичным, он сказал: «Я не всегда и далеко не во всем согласен с Володей… Он как-то меня спросил о тебе, для проверки слуха… Я сказал, что Валерий работает, это его право. Что будет – посмотрим. Почему он не должен использовать такую возможность сыграть такую роль, когда надо использовать и малую… Он идет честным путем. Володя сказал: „Да-да…“ – и весь удар и злость перевел на шефа, что тот неправильно поступил… Он, понимаешь, хочет и в Париж ездить, и играть все, и без него чтоб тут не играл, что ли, никто? Но… И потом, есть вещи, о которых не принято говорить, их надо понимать – и всё. Но в вашей ситуации какие-то слова… о них надо подумать, чтоб не унизить себя и не обидеть его, уже обиженного… сказать на прощание надо…»

Вот с этим решением: какие-то слова на прощание сказать надо – я и остался вчера до конца «Доброго».

– Володя! Мне надо тебе как-то все попытаться объяснить, что происходит, и мне это трудно сделать. Хочу я или не хочу, я чувствую за собой какую-то вину перед тобой…

– Нет, Валерий, не вину – неловкость.

– Ну, суть не в этом, как ни назови… Начну с того, что всю эту историю с моим назначением, со всеми моими вводами я воспринимал как воспитательный момент, не более. Не верил в себя, честно говоря, хотя попытаться не отказываюсь никогда – такова натура. В общем, я думал: это игра, и сыграю с шефом… Я всячески оттягивал репетиции, заболевал, Бог тому свидетель, хотел это дело замотать, сам понимаешь, болтать одному где-то на репетиционных задворках – не настолько я безрассуден, чтоб ложиться под этот поезд… Но… были назначены новые исполнители на все роли, приходит Ефим (Ефим Кучер – режиссер), все заинтересованы что-то сделать, выразить себя как-то и самоутвердиться в театре, и я уже попал в зависимость от партнеров, которые стали требовать решения вопроса, то есть показа Любимову… Я стал думать. Когда я… В тот день я приехал из Ленинграда и шел отказаться от этого дела, от роли Гамлета: «Устал, не могу…» и т. д. Но пока поднимался по лестнице, решил все наоборот: а почему нет, почему хотя бы не показать? И через час шеф уже нас смотрел… Он посмотрел несколько сцен и не досмотрел, что называется, до желтка, до того, собственно, где и должно было решиться – может БЫТЬ или НЕ может БЫТЬ Гамлета. Он сказал: «Все правильно, работайте», – всех похвалил, чего никто не ожидал…

– Валерий! В своей жизни я больше всего ценил и ценю друзей… Больше жены, дома, детей, успеха, славы… денег – друзей. Я так живу. Понимаешь? И у меня досада и обида – на шефа главным образом. Он все сводит со мной счеты, кто главнее: он или я, в том же Гамлете. А я – не свожу… И он мне хочет доказать: «Вот вас не будет, а Гамлет будет, и театр без вас проживет!» Да на здоровье… Но откуда, почему такая постановка? И самое главное, он пошел на хитрость: он выбрал тебя, моего друга, и вот, дескать, твой друг тебя заменит… Я не боюсь, что кто-то лучше сыграет, что скажут: Высоцкий хреново играл, а вот как надо. Мне было бы наплевать, если бы он пригласил кого угодно: дьявола, черта… Смоктуновского… но он поставил тебя… зная, что ты не откажешься… зная твою дисциплинированность, работоспособность и т. д. И еще… как-то я тебе один раз говорил, что он мне предлагал Кузькина… и я было… а потом: «Нет, пусть Валерий сыграет, потом, если надо будет…» – отказался.

– Но тут другая ситуация: Гамлет сыгран, он идет четыре года, о нем все написано…

– Да, я наигрался, и я понимаю даже, что спектакль уже не тот… и тебе надо… и публика уже не та идет, и все валится, и партнеры вне игры…

– Я ведь не знаю свои силы, но думаю, что шеф, в воспитательных целях, может пойти даже на мой провал…

– Нет, Валерий, ты не провалишься… Золотухин – Гамлет, новая редакция – ажиотаж будет… Единственно скажу, может быть, неприятное для тебя… Будь у тебя такой спектакль, шеф бы ко мне с подобным предложением не обратился бы, зная меня и мою позицию в таких делах. Но… я уважаю твой принцип: ты всегда выполняешь приказ, играешь то, что дают… не просишь никогда… Надо – надо, и честь имею. Раз когда-то ты этот принцип застолбил, где-то ты его для себя сделал законом, и мне это твое качество нравится, ты так живешь. ‹…›

(Югославия.) Я почему-то чувствую себя в опале. Почему я не в той же гостинице, что и Высоцкий, и Любимов? Нет, это хорошо, что нет лишнего глаза… Любимов со мной холоден… и я с ним. ‹…›

Он дружит с Володей, приглашает его обедать и по разным приемам, и это логично. Володя – герой фестиваля, много играет, везет огромный воз и достоин уважения, но я помню, что шеф высказывал нам обоим перед выездом…

Ревность?! Может быть, обида, но ведь на себя, милый, и чуть-чуть на судьбу…‹…›

Володя лежит в Склифосовского. Говорят, что так плохо еще никогда не было. Весь организм, все функции отключены, поддерживают его исключительно аппараты… Похудел, как 14-летний мальчик. Прилетела Марина, он от нее сбежал и не узнал ее, когда она появилась. Галлюцинации, бред, частичная отечность мозга. Господи! Помоги ему выскрестись, ведь, говорят, он сам завязал, без всякой вшивки, и год не пил. И это-то почему-то врачей пугает больше всего. Одна почка не работает вообще, другая еле-еле, печень разрушена, пожелтел. Врач сказал, что, если выкарабкается, а когда-нибудь еще срыв, он либо умрет, либо останется умственно неполноценным. ‹…›

Позвонил Мережко… Есть очень хорошие люди, занимающиеся провидением. Создана на общественных началах лаборатория при Академии художеств… Поговорят с тобой люди, с нимбами над головами, и всё про тебя знают… Устанавливают связь с твоим энергетическим полем через фотографии. Так, по фото Высоцкого они установили, что у него плохо с головой, легкими, почками и цирроз печени… Ему нельзя терять ни одного дня, кое-что они могут исправить, еще есть возможность… кроме печени… там просто катастрофа…

Высоцкий: телефон не отвечает. Отключен, наверное… Не могу воздействовать на его энергетическое поле… ‹…›

(Париж.) О «10 днях» первые статьи были нехорошие. В основном ругали с политической стороны. Шеф начал заменять «10 дней» на «Гамлета» и «Мать» и вообще сейчас не появляется на «10 днях». Обидно. Я считаю это политической недальнозоркостью. Забыли, что спектакль и делался как плакат, как художественная агитация, как политическое представление, вот в такой форме – буфф… Оказалось, только на словах мы гражданский, политический, а как с нашей политикой не согласны, так мы давай открещиваться, что-де и старый, и разболтанный спектакль и пр. Я предчувствовал, что это «не вечер», и пресса еще будет хорошая, и зритель пойдет, и спектакль будет жить в Париже. Так оно и вышло. Появились роскошные статьи, и зритель кричит «браво», хоть шеф и не приезжает в театр. Директор собирает все положительные отзывы, в особенности о «10 днях». Он был против замены. «Всё это не так просто», – на что-то намекал Высоцкий. Мне показалось, особенно в первые дни, что он неловко себя чувствует среди нас в Париже. Ведь он тут не более как муж Марины Влади, хотя и она здесь уже почти никто, вчерашний день… Какая может быть речь о том, чтоб он остался здесь?! ‹…›

В кассе театра мне сообщили, что умер Володя Высоцкий. Бейдерман некролог пишет.

А вчера я позвонил к нему домой, к телефону подошел:

– Это Дима, врач. Вы меня не знаете. Володя спит.

– Как вы думаете, сколько он будет спать?

Тот засмеялся:

– Думаю, что целый день.

– Передайте ему, как он проснется, текст телефонограммы следующего примерно содержания: Геннадий Полока и Валерий Золотухин просят его очень вспомнить молодость и, как встарь, под единое знамя соединиться в общей работе.

– Хорошо, я ему это обязательно передам.

Так вот: эскулап ошибся. Володя не проснулся, а в 4 часа утра заснул навеки… обширный инфаркт… атеросклероз… аорты сердечной… и т. д.

Зинка Славина затащила меня в гримерную: «Ты следующий!» Спохватилась: «И Бортник… Кто тебя дома окружает, кроме жены? Кто тебе подносит… первую рюмку? Я видела сон страшный. Я Ирке сказала. Не веришь – позвони ей…» – «Зина! Володя умер!!! Зачем мне разгадывать твои сны?»

Каждый, вспоминая свои последние встречи с умершим, обязательно вспомнит нечто предвещающее и только именно ему открывшееся: один его глаза остановившиеся вспоминает, и не был ли он косоват от природы, другой – его ледяные пальцы, кровь не проталкивается, не циркулирует, третий – что он говорил, что «так плохо, так плохо… просто конец…» и т. д.

Я вышел на первый зонг с гармошкой и не мог удержать слез. – «Не скулите обо мне, ради Бога».

Шеф, когда села публика:

– У нас большое горе… Умер Высоцкий… Прошу почтить…

Зал встал.

И не поехал я ни в какой Чернигов, а поеду сейчас к моему товарищу, к великому человеку – Владимиру Семеновичу Высоцкому. Родители не отдали его в морг, не разрешили делать вскрытие. Он умер во сне, умер смертью праведника.

У театра парни собирают подписи, чтобы Театр на Таганке назвать Театром имени Высоцкого…

– Кто это допустит? О чем вы говорите?

– Кто бы ни допустил, а соберем… Мы хоть попробуем, как у Формана…

Вчера с самого утра милиция самых больших чинов в театре, ответственные бедняги за проведение похорон…

«Министерство культуры СССР, Госкино СССР, Министерство культуры РСФСР, ЦК профсоюза работников культуры, Всероссийское театральное общество, Главное управление культуры исполкома Моссовета, Московский театр драмы и комедии на Таганке с глубоким прискорбием извещают о скоропостижной кончине артиста театра Владимира Семеновича ВЫСОЦКОГО и выражают соболезнование родным и близким покойного». – Все, что они могли сказать о нем… в двух газетах. Страна еще не знает, что умер один из самых чистых и честных голосов России. ‹…›

«Ответственный за крышку гроба» – таким я был в день похорон. Сегодня Ю.П. собрал нас: Боровский, Янклович, Филатов, Золотухин, Смехов, Демидова, Бортник, Антипов, Трофимов, Кучер, Погребничко, Глаголин – и объявил (поставил Мироныч записывающее устройство), что первоочередной задачей и обязанностью театра является создание спектакля по поэзии В.Высоцкого, как это мы делали раньше, и т. д. ‹…› Конструктивная форма – «Гамлет», поминки, могильщики и пр. Пришла Ахмадулина, выразила свою готовность «священные слова» Шекспира стилизовать элегантно во требование задачи и смысла и т. д.

Всегда, действительно, помнится какая-то чепуха. Например, в день похорон часам к 9 приехал шеф и встретил Янкловича (который ни за какую организацию: улица, театр, транспорт – разумеется, не отвечал; он был всегда с Володей) и набросился на него: «Меня не пустили, вы понимаете, не пропустили к театру! А с этой стороны должен подъехать Ульянов. Как же он пробьется сквозь этих долдонов?!» И Валерка, не задумываясь: «Да Ульянова-то знают. Его пропустят. Что вы беспокоитесь за Ульянова?» Шеф обалдел.

В свое время Валерий сделал 10 000 фотографий с автографом. Дал фотографию милиционеру из охраны. Из толпы баба завопила: «Кому вы даете?! Он же милиционер. Дайте мне». Милиционер заплакал: «А мы что, не люди?…» ‹…›

Люся поминки собирает. Надо помочь. «Нина Максимовна, – говорит, – так устала, не хочет ни прописываться, ни музея. Ходят какие-то люди, распоряжаются, всю квартиру задымили, заплевали… Я бы Т. пригласила… но она так доставала Марину… Не хочется Марине неприятное делать…» Хроника погребальных дней. ‹…›

Скоро 40 дней по Володе. Я ничего не написал Марине. И у меня пока нет идеи, решения, хода к моему слову о нем.

Статья Демидовой («Таким запомнился» в «Советской России»). Много говорили о нем и мало думали. Теперь началась конкуренция у гроба. Кто скажет первый… Кто напишет скорее, кто вперед оправдается.

Аркадий Высоцкий сдавал в Физтех, набрал 21,5 балла. Человек по режиму сказал, что «мы не можем его брать, он останется без работы – его отец часто бывал за границей» и т. д. Умер отец. Аркадий пришел забирать документы, предложили другой факультет – он отказался. Передали документы в МГУ. Аркадий закончил Вторую математическую школу, четыре диплома победителя астрономических олимпиад, мальчик увлечен астрономией. Театр написал бумагу ректору МГУ, чтобы Аркадию дали возможность поступить в МГУ в связи и в память отца и пр. И меня с Галиной Васильевной с этой бумагой командировали… Посоветовали нам поступать ему не на астрономический, там всего берут двенадцать человек, а на ВМК – высшая математика и кибернетика, к академику Тихонову. Все это Г.В. сообщила Аркадию. Он написал заявление. Потом Галине Вас. позвонили из секретариата ректора и сказали, чтобы на собеседование к профессору Мих. Ник. мальчика привел Вал. Серг. Золотухин, он его очень любит, большой поклонник его и пр. Это мне маслом по сердцу… Привели. Со мной провели беседу. «Вы понимаете, какая шероховатость. Академик Тихонов дал категорическое распоряжение его взять. Но у него не очень простая, у Аркадия, характеристика, которую ему написал директор школы, что он пропускал занятия, что он подвержен влиянию… пишет стихи… Вместе с тем мальчик способный, интересный и т. д. Факультет Тихонова – один из лучших и славится дисциплиной железной. Поэтому мы вас назначаем, В.С., куратором от театра Аркадию. Все неприятности, все его пропуски мы будем спрашивать с вас. Это одно. Теперь: ему нужно подтянуть балл по математике. Это собеседование, которое сейчас состоится, одновременно и будет устный экзамен по математике. Вы ему об этом не говорите, но ему зададут несколько вопросов. И пусть он сейчас напишет заявление о том, что в связи со смертью отца, по семейным обстоятельствам, он не смог сдать экзамен, чтобы ему разрешили это сделать сейчас». В общем, Аркадий сдал и принят. И Люся мне благодарна, и я вроде бы как вместо отца ему – наставник.

Из головы не идет Владимир Высоцкий. Сегодня слушал его, взял кое-какие фотографии. Мне надо попытаться настичь его, но не удастся, по-видимому, потому что

надпись на могиле В.Высоцкого. Автор неизвестен.

(Грозный.) Ходили с Валерием на базар. Долго говорили о Володе, о последних периодах. Боже мой, я даже не знал, какая страсть гибельная, болезнь, вернее, неизлечимая опутала его – наркомания… Вот оно что, оказывается. К. – что это за девица? Любил он ее, оказывается, и два года жизни ей отдал… Ничего не знал… Ничего… Совершенно далек я оказался в последние годы от него… ‹…›

Репетиция в кабинете. Читал стихи Володи Любимов.

Глаголин: С отвращением, тошнотой я думаю о 15-м числе, когда он начнет «Высоцкого». Почему? Ведь должен быть праздник, а превращается это всё в пытку. И больше всего это его бесконечное: «мы обязаны…», «великий поэт», «трагедия человека, работающего рядом», «вы, друзья… где ваша совесть? вы ничего не знаете… его творчество…» и т. д. Прекрасный поэт, мыслящий мужик, настоящий парень – он в порядке, а мы опять в дерьме… Ну почему так получается, Валера?! Эти скорбные бабы. Эти друзья, переживающие его «безвременную» кончину: «Эх, Володя, хоть бы раз, как надо…» Да было у него «как надо»! И не один раз. Вы – сделайте «как надо», друзья!!

Выходной день дал нам сегодня шеф. Да, общем-то, к 25-му мы готовы. Вчера прогоняли «ВВ» для представителей Управления культуры. Даже Селезнёв не пришел. Делегация из пяти человек, возглавляемая 28-летним замом Селезнёва Самойленко.

Наша позиция остается прежней. Поэт показан односторонне… Конфликт поэта с обществом… Нет гражданского звучания, оптимистического. НЕ РЕКОМЕНДУЕМ. Но вы заявили, что это дело вашей партийной совести, поэтому делайте, как вам подсказывает ваша партийная совесть, ваше должностное положение как главного режиссера.

Шеф вел себя несдержанно и глупо, но в этом шеф, его характер, и все равно – он прав.

Губенко потрясающе выступил:

– У меня отец погиб… мать повесили фашистско-румынские захватчики… Я вернулся в театр после смерти Владимира Высоцкого, чтоб причаститься к его делу… оставив самостоятельное дело на «Мосфильме»… Не топчите нашу веру в советского человека, в нашу демократию…

Молодой вождь искал зацепку, чтобы оскорбиться и получить предлог смыться. Филатов дал ему такой повод:

– Так что же, по-вашему, гражданственность? И почему вы не рекомендуете? Вы три раза как попугай повторили одно и то же…

На «попугая» они оскорбились и все вышли… ‹…›

Вчера мы прогоняли «В. Высоцкий». ‹…›

У меня вчера во время прогона и после было превосходное, легкое, деловое настроение и осознание трезвое и окончательное, что это можно играть. Вчера впервые действие наше мне увиделось спектаклем. Все прогоны до того носили поминальный знак. Вчера это было о здравии. Никто не заботился о себе, только о нем. Ощущение вины перед ним, личной, и делового очищения, искреннего, истошного, как бывает у святых.

Заехал в театр. Любимову и Дупаку за съемку непринятого спектакля 30-го и прогон 31-го объявить строгий выговор с предупреждением об освобождении от работы… ‹…›

Полночь, после «Что делать?». Нам запретили прогонять спектакль «ВВ». Какие-то фрагменты завтра будем играть, а поэты… перебивать воспоминаниями… Ах, Володя, Володя, что ты наделал с народом?! ‹…›

Володя подарил когда-то куртку. Обтрепались рукава, ворот. Комаровская связала, Марик поставил, подкладку поменял. Теперь я надеваю куртку редко, как правило, когда иду к режиссерам или в редакцию, короче – на дело. И Володя помогает мне. ‹…›

Сон: кажется, у меня такого не было. Прихожу в театр играть свой спектакль и слышу и вижу, идет «Гамлет». Играет Володя. Я спрашиваю: «А как же смерть?» – «Это был алкогольный синдром». Мы целуемся с Володей. Он чрезвычайно худ и весел. С правого угла рта запекшаяся змея крови. И он говорит мне: «Отдай мне мою ручку». – «Какую ручку?» – «Что ты взял у Липпарта». – «Он не сказал, что это твоя…» – «Не сказал… Ты выпросил ее у него. А ручка моя». И я отдаю ему ручку финскую с электронными часами. Во время всего разговора меня не покидала судорожная мысль… Я стал вспоминать, что же я наговорил за время отсутствия его в смерти? Боже мой! Какой стыд и ужас. Что делать, куда провалиться?! Как же так, ведь мы его закопали… Нет, я не закапывал. Я не успел бросить горсть земли. Я держался по-китайски за руки, сдерживая толпу… И он пришел…

Я рассказал Гафту. Когда я сказал, что я стал вспоминать, что я наговорил, наболтал, Гафт пришел в восторг. «Потрясающее начало… просто гениальное…» – ревел шепотом Гафт. ‹…›

(Ленинград.) Выбегаю в коридор греться, такой холод в нашем люксе. ‹…› В Доме кино ажиотаж, вызван наряд милиции. Водитель сетует, что Влади нет. В Ленинграде мороз восемь градусов и идет снег. ‹…›

Вечер памяти В.С.Высоцкого. От Таганки приглашены: Губенко, Демидова, Золотухин.

А вчера я читал приказ примерно такого содержания – о вынесении Любимову дисциплинарного взыскания:

21 января 1983 г. в беседе Управления культуры с Любимовым Ю.П. была достигнута договоренность, что 25 января в Театре на Таганке не будет показан спектакль «Владимир Высоцкий», ранее просмотренный Главком и получивший отрицательную оценку Главка. Тем не менее в нарушение договоренности и правил пожарной безопасности 25 января в Театре на Таганке вместо вечера-концерта памяти В.Высоцкого был показан спектакль «Владимир Высоцкий» с незначительными изменениями, что повлияло существенно на идейное содержание (звучание) спектакля. Всё это происходило при переполненном зале, что нарушало пожарные нормы нормальной эвакуации зрителей. Объявить тов. Любимову выговор.

Вчера же он был вызван в райком.

Вот, Владимир Семенович, такие дела. Даже в день твоего рождения, даже дома у тебя – в театре твоем – мы не можем с тобою нормально побыть, твои песни послушать, добрым словом тебя вспомянуть. ‹…›

Пять часов вчера сидели у Дупака, исправляли экземпляр «В.Высоцкий» по категорическим замечаниям. Еще пять часов, теперь уже в райкоме и у Дупака опять же. Заявлено ультимативно, что в этой концепции любимовского прочтения творчества Высоцкого вечер идти не может. Предлагается сделать принципиально новый сценарий вечера. ‹…›

И этот день не решил пока ничего. Поступили мы сообща в результате правильно: репетировали, правда, не на основной сцене и не в декорации-оформлении Боровского, чтоб не подставлять Дупака, – в новом зале читали «вариант от 16-го числа», как мы его называем, где рукой Николая [Губенко] через страницу «изъято», «изъято» и пр. ‹…›

Всё ушло в говорильню, в споры, в точки зрения, расчеты, предположения. ‹…› И решили вообще вечер не проводить, съездить на кладбище и на этом отмечание-праздник закончить. ‹…›

Один сон является ко мне довольно часто. Прихожу в театр играть «Дом на набережной» и слышу вдруг по трансляции: идет «Гамлет», и Гамлета играет Гамлет? Но Гамлет мёртв, я это знаю! Я нес крышку гроба его. Я за нее ответственен был – у меня документ есть… В паузе мы встречаемся… Все тот же он… не умиравший никогда. Во взгляде моем он слышит вопрос, очевидно – зачем он жив, – поэтому отвечает: «Это была ошибка… Я просто заснул, а вы поторопились… но я все слышал…» Боже мой, думаю, что он слышал? Что я наговорил, наделал после его смерти? Он что, пришел спросить с меня за это? Он продолжает: «Почему мы редко видимся с тобой, Валерий, и мало говорим?… Надо чаще видеться нам и разговаривать». Справа у рта запекшаяся струйка крови. След бритвы, думаю. Нет, он пользуется механической. Тогда от чего?… Как будто удилами порваны губы… «Доиграй за меня второй акт, будь любезен, а я в Америку…» Какую Америку, думаю, почему в Америку? А-а-а… вояж в Америку!! Да ведь это же Свидригайлов его!!! Вон какая у них Америка!!

Тут мой сон обрывается, и холодно мне всякий раз.

За какими горами моя Америка? ‹…›

Вечер. С Куняевым. «Что нам поют?» «Поговорю о Высоцком – поговорят и обо мне». Какой сволочной прием с могилой майора Петрова, какая чудовищная профанация и спекуляция и обман читателей. ‹…›

Всю ночь сочинял телеграмму Куняеву от себя и коллектива…

Телеграмму Дупак вывешивать, тем паче давать, испугался – запахло партизанщиной… ‹…› Теперь думаю, не ввязаться ли в драку с Куняевым? Надо вот ознакомиться со второй акцией «Современника», с подборкой писем. И бабахну ему телеграмму от себя лично. ‹…›

Сегодня идем с Молчановым в Прокуратуру СССР к высокому начальству за советом, что делать, как быть с куняевской подлой проделкой…

Только что звонила Эскина. 23:00. В 18 часов ей позвонил некто, назвавшись Петровым от Куняева. Разговор истерический, минут сорок.

– Вы не знаете, какая за нами сила стоит. Могилу Высоцкого мы сотрем с лица земли. Эфрос и Крымова останутся без работы завтра. Любимов… все артисты… театр мы закроем. Советуем вам не вмешиваться и пр. А вы лично окажетесь за решеткой…

Выражения были самые ужасающие, угрожающие, запугивающие. Я тут же перезвонил Молчанову. Он сказал, что звонок серьезный и что сейчас идет пленум по идеологии. Люди из КГБ спрашивали:

– А чего Золотухин возникает против «Нашего современника»? Он же русский человек. Захочет – он будет печататься в «Современнике»…

– Да он не против «Современника». Он не славянофил, не антисемит и не семит тем более. Он за честность. Оскорбили друга. Ни к тем, ни к другим он не принадлежит.

– Мы этого не понимаем. Где-то должен быть…

Потом он перезвонил и сказал:

– Дела очень плохи. Наш разговор зафиксирован. Надо встретиться и поговорить не по телефону…

Утром с Молчановым мы были у Полозова Геннадия Флоровича, зам. генерального прокурора. Мне говорили, он любит Высоцкого…

– Печать извиняться не будет… Самое достойное имя, которое может ответить Куняеву, это вы сами, лично. Все знают, что вы – друг Высоцкого, все это поймут и пр. А Ваксберг вам поможет сровнять углы и соизмерить крайности…

До того как войти к нему в кабинет, мне пришло решение встретиться с Куняевым лично. Целый день я искал его телефон через редакцию. Потом читал можаевскую повесть «Полтора квадратных метра». Это про мои походы за правдой о могиле по редакциям.

Дня три тому назад в «Известиях» должен был быть напечатан фельетон Надеина об этом могильном факте, сообщил мне Эфрос. Надеина я тоже не нашел, а фельетон по каким-то причинам напечатан не был. По каким? В «Известиях» все кладбищенские доказательства несуразности, документы ваганьковские есть. Что же это за сила, которая собирается стереть могилу Высоцкого с лица земли? И не преувеличивает ли она в своей злобе свои силы?

Видел сон: Хейфиц снимал «Гамлета» с Высоцким. Снималась сцена в могиле. Владимир спал в вырытой могиле, кинематографической. Палило солнце. Меня Марина попросила последить осторожно за ним, потому что «кажется, кто-то принес ему бутылку…» Палило солнце прямо в его закрытые глаза. Я тихо зашел в его изголовье, чтоб своею тенью закрыть его лицо. Из-за посыпавшейся из-под моих босых ног глиняной крошки Владимир проснулся. ‹…›