Кейти насчитала одиннадцать красных машин по дороге от Кук-стрит до Центра йоги. Она поставила перед собой такую задачу, прежде чем выйти на крыльцо. «Сколько красных машин ты увидишь отсюда до Центра йоги?» Это упражнение на осознанность, ей они нравятся. Реальность зависит от точки зрения, от того, на что обращаешь внимание. Не будь она сконцентрирована на красных машинах, она бы, наверное, ни одной по дороге не заметила. Но осознанно держа в сознании красные машины, включила в свой опыт одиннадцать.

Она пыталась вспомнить, когда папа начал странно подергиваться и стал таким неуклюжим. Может, с год. Трудно сказать. Это как спросить, сколько красных машин она видела по дороге на йогу вчера. Ни одной. Она не искала красные машины, поэтому в ее опыте их не было.

Месяц назад она не замечала, если отец ронял пульт от телевизора или вилку. Не обращала внимания на странные подергивания. Теперь она все видит, и все, что она видит, называется болезнью Хантингтона.

До занятия час. В студии пусто и тихо, если не считать привычного диалога в этом знакомом пространстве: мурчание вентилятора на потолке, гул обогревателя и шум ее дыхания. Она в зале одна, свет приглушен, она сидит со скрещенным ногами, упершись коленями в пол и подложив под копчик подушку, изучает себя в зеркале, выискивая признаки болезни Хантингтона.

Она сосредотачивается на глазах. Моргает. Еще моргает. Черное внешнее кольцо, окружающее голубое, окружающее черную дырку. Она всматривается в свои глаза. Они спокойны, взгляд ровный. У отца болезнь заметна прежде всего по глазам. Глаза у него бегают, часто обращаются на какую-то далекую точку, в никуда. Или он смотрит на Кейти, но не на нее, фокус его взгляда слегка сдвинут, он как-то странно таращится. Болезнь Хантингтона. Если ее искать, то вот она, в глазах отца.

Моргнуть. Еще моргнуть.

У Кейти ресницы коротенькие. У Меган густые и длинные. Кейти гадает, сможет ли она когда-нибудь посмотреть на себя в зеркало и не пожалеть, что не похожа на Меган. Она замечает, что у нее кривые брови. Господи, она что, так и ходила? Она подавляет порыв вскочить и достать из сумочки пинцет. На подбородке готов вскочить злобный прыщ. Она говорит нет желанию его поковырять. Веснушки. Короткий толстый нос. Никакой косметики. Это ее голое лицо. Без маски. Никаких пряток. Вот она. Видит она в этом лице БХ?

У отца часто прыгают брови, словно он удивляется тому, что кто-то сказал. Только никто ничего не говорит. Углы его рта иногда растягиваются в гримасе, но он на самом деле не испытывает ни отвращения, ни боли. Это выражение, которое проскальзывает по лицу без связи с эмоциями или разговором. Кривые брови Кейти лежат ровно – две гусеницы, крепко спящие у нее на лбу.

Ее руки опущены на бедра, большие и указательные пальцы соединены в Гиан-мудре. На правом запястье у нее два браслета. Один – нефритовая мала, которую она использует, когда читает мантры. Любимая у нее «Ом намах шивайя». «Я кланяюсь своему внутреннему, истинному я. Я приветствую изменение к лучшему». Второй браслет сделан из яшмовых бус и одного деревянного черепа. Череп показывает непостоянство всех вещей, напоминает о том, что надо быть благодарным за дарованное сегодня, потому что завтра может не быть. Когда она всего год назад купила браслет, ей в голову не могло прийти, какое жуткое отношение к ней будет иметь эта мысль, как ужасающе внятна станет. Она смотрит на череп. Когда-то он напоминал ей о ее мечтах, о том, что надо их исполнить. Она здесь не навсегда. Теперь она думает о папе. И «всегда» стало намного короче.

На среднем пальце правой руки у нее серебряное кладдахское кольцо, подарок от матери на восемнадцатилетие. Меган, конечно, досталось лучшее, настоящее золотое материнское кольцо, то, которое папа подарил маме, когда они обручились. Серебряное и стоит дешевле, и не фамильная ценность. Мама купила его в торговом центре «Галерея». Кейти носит его острием сердца к запястью, чтобы показать, что она в отношениях.

Феликс. Она еще не сказала ему про болезнь Хантингтона. Она понимает, что это ненадежная тактика, что она кривит душой, лжет умолчанием, но не может заставить себя произнести эти слова. Их отношения, кажется, готовы измениться, они то ли стоят на краю разрыва, то ли все станет серьезнее. Любая мелочь может склонить весы в какую-то сторону, и Хантингтон в уме Кейти лежит двухтонной балкой. Ей хочется посмотреть, что произойдет у них с Феликсом без каталитического влияния болезни Хантингтона. Что могло бы быть. А тайна тем временем выращивает в ней стыд, он распространяется быстро, как вирусная инфекция, и ей от этого плохо.

Ее обнаженное лицо, ступни, руки и грудь бледны и ровно покрыты веснушками. У нее нет татуировок, но лишь потому, что она не может решить, что набить. И еще потому, что она – жуткая трусиха, когда речь идет о боли. Она гадает, что происходит под ее бледной веснушчатой кожей. Мышцы и связки, кровь и кости. Бьется ее сердце, яичник выпускает яйцеклетку, желудок переваривает гранолу. Болезнь Хантингтона замышляет ее убить.

Ей бы хотелось, чтобы волосы у нее были погуще, а ресницы подлиннее, как у Меган, и чтобы веснушек было поменьше, и кожа могла загорать, когда подставишь ее солнцу; чтобы не было прыщей, брови были поровнее, тело постройнее, а ноги покрасивее. Она хочет отвернуться, встать и чем-то заняться. И остается на месте. Прошло, должно быть, всего десять минут, а ей становится тяжело так долго быть с собой лицом к лицу. Она могла бы продержаться час, медитируя с закрытыми глазами, но открытые глаза – совсем другое дело. Вот она, вся целиком. Она чувствует, насколько она стеснительна, нелепа, склонна осуждать. Насколько боится, что кто-нибудь войдет и застанет ее за этим занятием.

Она снова обращается к дыханию, к подъему и опаданию груди и к своим глазам. Черное внешнее кольцо, окружающее голубое, окружающее черную дырку. Моргнуть, еще моргнуть. Никакого дрожания. Никаких пока что красных машин.

Она встает, по-прежнему глядя в зеркало, и ставит правую стопу на левое бедро. Вриксасана. Поза дерева. Она молитвенно складывает руки у сердца, потом вдыхает, поднимает руки, словно они ветви, тянущиеся к солнцу. Это ее любимая поза. Она твердо стоит на своем месте, она держит равновесие, но еще и растет, и тянется, и меняется.

Она поднимает голову к потолку, закрытому жестяными панелями, но смотрит сквозь него, представляя себе звездное небо над головой, и молится. Раскрыв руки, как спутниковую антенну, она закрывает глаза, надеясь получить какой-то ответ свыше.

Внезапно какая-то невидимая сила нарушает ее равновесие. Ее руки и торс клонятся вправо в попытке выправиться, но удержаться не получается, и она выпадает из позы. Черт. Она пытается это отмести. Ну потеряла равновесие. Бывает, особенно если закрыть глаза. Обычно она бы собралась и заново приняла позу, но сейчас ее сердце сжимается. Это был симптом? Знак свыше? Так у нее это и начнется, с выпадения из позы дерева? Первая красная машина.

Стараясь не сходить с ума, она начинает заново, поднимая левую ногу и прижимая ступню к правому бедру. Поза дерева, в другую сторону. Она вытягивает над головой руки, расставляет пальцы, каждая мышца в обеих руках и стоящей ноге загорается, работает и наполняется силой. Она не упадет. Она смотрит на себя в зеркало, отказываясь моргать. Глаза у нее яростные, тело полностью в ее власти.

Она вдыхает. Выдыхает. Стоит и стоит. Ее руки дрожат, нога, на которой она стоит, горит и просит пощады. Она не дает поблажки рукам и ноге и стоит.

В конце концов она вскидывает измученные руки к небу и говорит:

– Я дуб, мать твою. Ты меня видишь?

Она ждет еще мгновение, потом медленно опускает левую ногу и решительно ставит ее на коврик рядом с правой. Глядя себе в глаза в зеркале, она складывает руки в молитве и подносит их к сердцу.

Намасте.