Но я шел по вестибюлю, когда во мне снова зашевелилась тревога. Вспомнил, что Пирсон просил меня не слать ему больше телеграмм с просьбой о деньгах. И никогда больше не собирался меня издавать, даже если я напишу что-то новое. А еще вспомнил, что Огер всегда относился ко мне хорошо, но это когда было-то? И Ви шлялась сейчас где-то с другим мужиком, а Куинн просто подразнила меня этим своим завещанием, явно для того, чтобы связать по рукам и ногам, Джозеф же даже не захотел посмотреть мне в глаза.

Я зашел в бар. Монтгомери сидел там – на самом ближнем к входу табурете – и перед ним стояла непочатая пинта пива. Он нервозно постукивал ногой по нижней перекладине табурета. Вот, пожалуйста вам, молодой человек, который прочел все мои книги! Я даже подумал в тот момент, что, может быть, не так все плохо и напрасно я развел панику. Я подошел к нему, правой рукой дружески похлопал его по спине, а левой оперся о стойку бара. Бармен был тот же, что и утром. Поймав мой взгляд, он кивнул и выставил для меня порцию «Джин Рики».

– Значит, вы мой поклонник? – сказал я, основательно приложившись к своему стакану.

Монтгомери робко пожал плечами, но, когда заговорил, в словах его было столько же страсти, сколько когда-то в моих – когда писательство еще было для меня развлечением.

– Я прочел «Жаркая как лето» в четырнадцать. Мне дядя дал, он живет в Западной Вирджинии. Я как только дочитал до конца, сразу начал заново и прочел еще раз.

– Ну роман-то вам понравился? Он не очень хорошо продавался, хотя и получил хорошие отзывы.

– Да, понравился, но моя любимая ваша вещь это «Только до семи». Хотя так, наверное, все считают. Я вообще прочел все ваши книги, и большинство из них – не по одному разу.

Он заметно разошелся, потом, поняв это, смущенно потупился, но мне нравились его речи, и я даже не думал его останавливать. Свой «Джин Рики» я уже успел прикончить, и бармен выставил передо мной новую порцию.

– Так что это за пьеса у вас была? Как, вы говорите, она называется?

– «Призрак».

Изогнув брови, я жестом побудил его продолжать.

– Это история бывшего раба, который живет на Западе в доме, где обитает привидение белого рабовладельца. И они все время беседуют о разных вещах – о рабстве, о свободе, обо всем, обо всем… О том, что такое вообще – быть человеком.

– И все?

– Да, все. – Он посмотрел на свое пиво, к которому до сих пор так и не притронулся. – Но ее надо смотреть, тогда будет понятнее, о чем она.

Наполовину опустошив свой стакан, я снова похлопал его по спине.

– Да вы пейте, пейте. – Он взял свой бокал и сделал робкий пробный глоточек, а я тем временем продолжал: – Значит вы работаете в газете? Надо же, а я вот никогда не мог пойти на такое. Когда-то очень давно поработал с годик в одной крохотной провинциальной газетенке, и мне этого хватило.

– Ну, жить-то чем-то надо.

Понимающе кивнув, я допил свой «Джин Рики».

– Театральными пьесами тоже не заработаешь, если, конечно, их не начнут ставить в Нью-Йорке, но даже и тогда… – вздохнул он.

– Вот как?

– Нет, в Нью-Йорке в театре можно очень даже хорошо заработать. Но только если повезет. Или если ты знаком с нужными людьми.

Я махнул бармену.

– Ну это как сказать. Я, например, знаком с нужными людьми, а вот с везением дело у меня обстоит хуже. – Бармен поставил передо мной третью порцию, и одна моя половина настойчиво мне подсказывала пить медленно и долго, в то время как другой половине было абсолютно чуждо благоразумие. – А знаете, я тоже когда-то написал пьесу.

– «Отдать должное».

Нахмурившись, я кивнул, потрясенный его осведомленностью.

– Да вы и впрямь мой поклонник. Я, признаться, не думал, что меня еще кто-то читает.

– Читают, еще как читают!

– Да? И кто же?

Тут он растерянно умолк.

Улыбнувшись, я покачал головой и дружески обнял его за плечи.

– Да это и не важно. Мне достаточно, что вы меня читаете. Что вы знаете пьесу «Отдать должное».

Мне действительно было очень приятно осознавать, что меня воспринимают так серьезно. Я ведь уже почти забыл, что такое почет и слава. И сейчас мне даже стало немного легче. Хотя, возможно, просто сказывался выпитый алкоголь. Но, в любом случае, я почувствовал себя веселее и, подняв стакан, сказал:

– Даже моя жена, скорее всего, не знает пьесу «Отдать должное».

Он снова посмотрел на свое пиво, вспомнил, что ему вроде бы тоже полагается пить, поэтому взял стакан в руки так, словно это была кружка с горячим какао, и сделал маленький глоточек. Он знал о моих книгах, поэтому наверняка знал и о Клотильде. О Клотильде знали все. Я даже пожалел, что привез ее сюда в свое время.

Я потеребил его за плечо и похлопал по спине.

– Но вы продолжайте. Расскажите мне о своих планах. Новую пьесу собираетесь написать?

Он сразу оживился.

– Да, я работаю сейчас над одной вещью. На самом деле, это пока всего лишь задумка.

– А вот вы сказали, что знаете мою пьесу «Отдать должное». Ну и что вы о ней думаете? Понравилась она вам?

– Конечно. Это великолепная пьеса, я прочел ее с огромным удовольствием. – Он внимательно заглянул мне в глаза, видимо, желая убедиться, не обидел ли меня, и поспешил прибавить: – Ну я не видел ее на сцене, только читал, однако уверен, что на сцене она тоже прекрасна. Я это хотел сказать.

– А ваша новая пьеса, о чем она будет?

Бармен поставил передо мной еще один стаканчик, рядом с недопитым. Как я понял, он принял меня за гуляку и транжиру. Ну и пусть, почему бы и нет? Спасибо Карлтону. Ну, или Ви – уж ей-то точно спасибо. Кивнув на Монтгомери, я сказал бармену:

– Его пиво тоже запиши на мой счет.

– Ой, мистер Розенкранц, благодарю, но разве я могу…

– Можете, можете. Мы же с вами отмечаем знакомство. Мое знакомство с моим единственным поклонником. – Я поднял свой стакан, а он свой. Мы чокнулись и выпили.

– Мистер Розенкранц, а можно мне взять у вас интервью?

– Давай как-нибудь в другой раз, приятель. Главный редактор твоей газеты все равно не согласится его опубликовать. К тому же ты вроде бы сказал, что освещаешь только городские новости.

Он пожал плечами.

– Так о чем будет твоя новая пьеса?

Он взял себе еще пива. Сейчас он держался уже гораздо более раскованно, потому что наконец-то захмелел. И вовремя, кстати, потому что меня, похоже, уже порядком развезло.

– Я назвал ее «Фурии мщения». Это история о фермерской семье. О матери троих детей, от которой сбежал муж, и вот однажды ее маленького сына переехал трактор, раздробив ему ногу. Мать повезла его в больницу, но там принимали других пациентов и не оказали помощи ее сыну. Она отвезла ребенка обратно домой, но рана на ноге у него загнила, и мальчик умер. Тогда женщина с двумя другими детьми вернулась в больницу и перерезала им горло прямо в приемном отделении. При этом она все время повторяла, что это ничем не отличается от того, как они поступили с ее первым ребенком.

– А такое на самом деле было?

– Ну, почти такое. До момента, где она убивает двух других своих детей. Тут я немного присочинил. Но один ребенок на самом деле умер.

Я покачал головой.

– Не-ет… Ты не можешь убить прямо на сцене двоих ребятишек. Никто не станет ходить на такую пьесу. И никто не захочет играть в такой пьесе. А что, если тебе сделать по-другому? Допустим, она не убивает детей, а только собирается, на этом театральное действие останавливается, и под конец на сцену выходят фурии из древнегреческой мифологии. И они…

– И что они делают?

– Ну, не знаю… Допустим, окружают ее и показывают ей, что так поступать нельзя, что это неправильно.

– Это как «Рождественская Кэрол»?

– Не знаю, это же твоя пьеса. Ты автор, и ты не должен прислушиваться к советам никому не нужного старого неудачника.

– Нет, почему, мне понравилось. Фурии выбегают на сцену, окружают героиню и…

– Исаак на горе, – сказал я, прикончив содержимое очередного стакана и уже обливаясь противным липким потом.

Монтгомери смотрел на меня с еще большим обожанием, чем в первый момент нашей встречи.

– А вы не могли бы… ну, если, конечно, задержитесь еще здесь, в городе… Не могли бы вы сесть вместе со мной за написание этой пьесы?

– Нет, сынок, нет. Тебе на самом деле этого не надо.

– Надо! – с жаром возразил он.

Я смотрел на него в раздумье. Молодой, энергичный, жаждущий творить соавтор, возможно, был как раз тем, чего мне сейчас так не хватало, для того чтобы снова взяться за перо. Быть может, рядом с ним я бы возродился как писатель, и тогда мне бы больше не пришлось строчить унизительные телеграммы с просьбой о деньгах. Это и времени отняло бы немного – скорее всего, не больше недели. Да за неделю я сумел бы даже десять пьес насочинять, будь в хорошей рабочей форме.

Я похлопал его по спине, придвинулся поближе и разве что только не взъерошил его волосы – все-таки это было бы чересчур для взрослого парня. Держась за него, чтобы не свалиться с табурета, я сказал:

– А может, нам действительно попробовать? Чем черт не шутит, а? Если не добьемся ничего, то хотя бы посмеемся от души.

Он достал из кармана блокнот и ручку и принялся записывать.

– Итак, они идут на гору к Исааку… – Он остановился и посмотрел на меня вопросительно. – Подождите-ка, а как языческие фурии попали у нас в Ветхий Завет?

– Когда фурии появятся на сцене, публика либо воспримет это, либо нет, поэтому мы вполне можем себе позволить намешать всякой всячины.

Он понял, что я прав, кивнул и снова стал писать. А я продолжал вещать. Причем это получалось у меня так легко – совсем без натуги. Уж не знаю почему, но я воодушевленно сочинял на ходу, и мы то и дело обменивались идеями, отказывались от них, потом возвращались к ним снова, а бармен выставлял нам новую выпивку, и Монтгомери теперь пил наравне со мной. И он тоже перешел на крепкий напиток – на ром с колой – и, насколько я заметил, пить он, оказывается, очень даже умел. Я же порядком уже воспрял духом и достиг уже своего любимого состояния, когда у меня наступал творческий прилив. В этом состоянии полной умственной сосредоточенности мне всегда легко работалось. Все мои лучшие произведения были написаны в этом состоянии. В состоянии алкогольного опьянения. Звучит-то как прекрасно – алкогольное опьянение!

И я работал не один. Монтгомери тоже вовсю творил. Он, вне всякого сомнения, умел работать в паре, умел слышать не только себя. Мне достаточно было предложить сцену, как он тут же развивал ее и направлял движения действующих лиц так, что они выглядели живыми и убедительными. Время от времени я подумывал о том, чтобы остановиться и перестать пить. Мне необходимо было пойти и лечь в постель. Нужно было придумать какой-то способ выбраться отсюда завтра. Но идти в пустой гостиничный номер было выше моих сил, и я знал только одно – что мне никак нельзя было оставаться в одиночестве. Переживания из-за моих проблем с Джозефом просто сожрали, поглотили бы меня, останься я один. Поэтому я не уходил и продолжал общаться с новым знакомым. Ну, и, понятное дело, опрокидывал стаканчики один за другим. В конце-то концов, я же в баре находился, а не где-то еще, так чего же можно было от меня ожидать?

Через некоторое время я заметил, что Монтгомери раскис, как-то побледнел и осунулся и все чаще клонился головой к стойке бара. И то и дело стрелял глазами в сторону часов, висевших на стене за стойкой. Часы спешили на десять минут, но это не сильно меняло положение дел – было уже почти восемь вечера, и проторчали мы с ним там уже почти шесть часов к ряду.

– Сынок, – сказал я, похлопав его по спине. – По-моему, нам пора прерваться. Завтра можем продолжить.

Он попытался замотать головой, но даже это у него не получилось.

– Н-нет!..

– Тебе утром на работу надо?

– На работу? – проговорил он с таким удивлением, словно само понятие работы с утра было для него откровением. Словно он до сих пор и слыхом не слыхивал о том, что такое работа с утра. Словно вообще вся жизнь оказалась предана забвению и осталась за пределами этого бара.

– Давай-ка поднимайся! – Я поставил его на ноги. Сам стоял на ногах твердо, потому что, как уже сказал, находился в неком своем любимом окрыленном состоянии, в котором у меня все получалось легко. Не только работа, а буквально все дела, даже если это было мытье посуды. И такое состояние я не считал вредным для себя, я не считал, что еще один стаканчик может меня убить. В конце концов, я был взрослым человеком, мужчиной, и сам прекрасно знал, что мне вредно, а что полезно.

В общем, как уже сказал, я поставил его на ноги и вывел его на улицу, причем он все время буквально висел на мне, и я чувствовал себя немножко виноватым в том, что довел его до такого состояния. Но только немножко – ведь мы же отлично провели время.

Швейцар подозвал такси и открыл для нас заднюю дверцу. Я затолкал Монтгомери на заднее сиденье и спросил:

– Ты где живешь?

– Где моя записная книжка?

– Я положил ее тебе в карман. Скажи водителю, куда тебя везти. – И я крикнул швейцару: – Такси можно отнести на расходы моего номера?

– Конечно, сэр. Я об этом позабочусь. – Он подошел к окошку водителя, и тот опустил его.

Монтгомери промычал какой-то адрес, вроде бы Тюдор-стрит, и я успокоился, почувствовав, что он доедет нормально, но водителю на всякий случай сказал:

– Если он так и не сможет толком назвать вам адрес, то привезите его обратно.

Таксист кивнул и снова повернулся к швейцару, а я захлопнул дверцу машины и вернулся в отель.

Но от перспективы оказаться в пустом номере мне снова сделалось не по себе. Я даже почувствовал легкий приступ паники (легкий – благодаря алкоголю) из-за этих отправленных телеграмм и из-за бросившей меня Ви. Я твердил себе, что паниковать глупо. Я известный писатель, обожаемый и почитаемый многими. И если даже этот молодой репортер признал во мне знаменитость, то почему бы моему Джозефу не сделать того же? И ответ сразу напрашивался – он сможет! Ему просто требовалось время, чтобы успокоиться. Вот и все. И у него было это время. Весь сегодняшний день – с утра и до вечера. И сейчас было еще не поздно, только восемь, просто детское время.

С такими мыслями я развернулся и снова вышел на улицу.

– Такси, – сказал я швейцару, и тот свистнул, чтобы подогнать машину к подъезду.

Он открыл для меня дверцу и закрыл ее, когда я сел. Таксист, ждал от меня указаний. Я назвал ему адрес Куинн – теперь уже адрес Джозефа, – и мы поехали.