В полицейском участке я дал показания, но, по совету детектива Сэмьюэлса, о Дэниеле Мертоне упоминать не стал. Потом я поехал домой, позвонил Фишеру и рассказал ему все, что знал, не утаив ничего. А потом рухнул в постель и вырубился. Когда я проснулся, солнце светило вовсю, и я в той же помятой одежде, в которой спал, помчался на улицу за газетой.

На первой полосе о Мертоне не было ни слова – ни об отце, ни о сыне. Я принес газету домой и изучил ее вдоль и поперек, но не обнаружил там ни одной статьи или заметки о Мертонах или об убийстве Эрхардт. Тогда я снова побежал в киоск на углу и притащил домой еще три газеты и в них тоже просмотрел внимательно каждую статью. Ничего. Это, конечно, сильно усложняло дело – получалось, что мне как бы нечем теперь заняться.

Пока решал, стоит ли мне переодеться, я думал над тем, к кому мне наведаться. В итоге вышел из дома, так и не переодевшись. На студии мое имя числилось в списке на проходной. В приемной секретарша, только завидев меня, схватилась за телефонную трубку, но уже успела положить ее на рычажки к тому времени, когда я подошел к ее столу.

– Можете заходить, – сказала она без малейшего намека на какое бы то ни было выражение на лице.

Я прошел в кабинет. Сегодня шторы были раздвинуты, отчего помещение сразу стало просторным и светлым. Мертон сидел за своим рабочим столом над раскрытой папкой, еще три папки лежали чуть в сторонке. И теперь на столе стояло еще два телефонных аппарата. Возможно, он запирал их на ночь куда-нибудь в шкаф.

Мертон оторвался от своей папки и посмотрел на меня. Лицо его было суровым.

– Вы не в трауре? – спросил я.

– Хочешь не хочешь, а жизнь идет своим чередом, – ответил он.

Мы смотрели друг другу в глаза, наверное, с полминуты, потом я счел это занятие бесполезным и отвел взгляд.

– Надеюсь вы понимаете, что у меня не было намерения повесить на вас срок? – сказал он.

– Конечно. Ведь вполне достаточно и самоубийства. И в этом случае даже легче удержать историю в стороне от газет.

– Я могу удержать в стороне от газет все, что пожелаю.

– Это я уже заметил.

Он откинулся на спинку стула, и от бравады не осталось и следа. На меня смотрел усталый старик.

– Это необходимо было пресечь. Он зашел слишком далеко и уже не поддавался контролю.

– У меня нет проблем по поводу того, что вы сделали.

– Это не я.

И тут до меня дошло! Вот почему она сидела тогда в темноте.

– Ну, у вас еще остались близкие, – сказал я.

– По этой истории получился бы отличный фильм. Очень жаль, что не могу поставить. – И он снова склонился над своей раскрытой папкой. – У моего секретаря есть для вас чек. Я вписал туда сумму, но, если она покажется вам неправильной, секретарь может выписать вам другой чек. – И он перевернул страницу в папке, давая мне понять, что наш разговор закончен.

Секретарша молча вручила мне чек на… две с половиной тысячи долларов. Первым моим желанием было разорвать его и просто уйти, но потом я решил, что от этого никому легче не станет. Поэтому спустился вниз и сел в свою машину, чтобы нанести еще один, последний, визит.

Частная клиника Энока размещалась в двух прилегающих друг к другу особняках и еще пяти корпусах, выстроенных неким нефтяным магнатом во времена, когда кинематограф еще не поселился в Южной Калифорнии. Знаки вдоль дорожки, пролегавшей среди лужаек и рощиц, указывали путь на стоянку, расположенную перед восточным главным корпусом. На двери висела табличка с надписью «ПРИЕМНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ».

В вестибюле – высоченные потолки и ряд сводчатых окон с видом на территорию. Это был умиротворяющий пейзаж, навевавший мысли о том, что город находился где-то далеко, или, возможно, что города не существовало вовсе. Такой пейзаж можно было даже любить – до тех пор, пока он не заставил бы вас почувствовать себя чудовищно одиноким и вы не начали бы задыхаться от этого чувства. Стол администратора приемного отделения находился справа, если стоять спиною к окнам. Меня заставили записать свое имя в журнале посещений и попросили подождать в кресле для посетителей. Оно здесь было почему-то одно-единственное. В здании царила давящая тишина – буйных здесь, видимо, держали за семью дверями, чтобы они своими криками не портили бизнес.

Потом за мной пришла медсестра и повела меня по обшитому деревянными панелями коридору, где в промежутках между дверьми висели портреты в золоченых рамах, изображавшие людей в белых халатах. Из этого коридора мы свернули в следующий – точно такой же. Там, прислонившись спиной к дверному косяку и присосавшись ртом к фляге, стоял Шем Розенкранц.

– Вас убить мало, – сказал он.

Испуганная медсестра поспешила удалиться, не произнеся ни слова и даже не подсказав мне, в какой палате искать Хлою Роуз. Мне кажется, я понял почему.

– Врачи говорят, что Клотильда больна. Они не хотят выпустить ее. Утверждают, что у нее нервная конституция. Что она, возможно, никогда отсюда не выйдет. Они говорят, что она сама для себя представляет опасность. Они, видите ли, знают ее лучше, чем я! Лучше, чем она сама себя знает!

– Ну, это частная клиника. Вы можете забрать ее отсюда в любое время.

Он снова поднес ко рту флягу, но промазал. Лицо его скривилось в болезненной гримасе, и у него вырвался сдавленный стон.

– Она хотела умереть! Она хотела оставить меня одного! – проговорил он рыдающим голосом.

– А вы, конечно же, не давали ей никакого повода для этого.

Тут гнев в нем снова взял верх.

– Я был для нее всем, и она всем была для меня!

– Но вы нашли своеобразный способ показать это.

– А вы, я вижу, не унимаетесь. Я до сих пор не вмазал вам только потому, что вы правы. – Он отпил из своей фляги. – Сволочь, вот вы кто! – Глаза его покраснели, и он сказал: – Идите уже.

Я аккуратно обошел его и открыл дверь в палату. Хлоя Роуз сидела в плетеном кресле-качалке возле окна, из которого открывался все тот же прекрасный вид, что и из вестибюля. Когда я вошел, она не обернулась, а продолжала смотреть в окно, ногой, обутой в тапочек, слегка раскачивая кресло.

Я обошел кровать и встал перед ней, но она не повернулась ко мне. Взгляд у нее был абсолютно остекленевший. Я понял, что ее хорошо накачали лекарствами. Еще недавно это была красивая девушка-француженка, которая снималась в кино и жила в мечтах каждого из нас. Теперь же она была оторвана от мира и жила в своих собственных мечтах. А в промежутке между этими мечтами были измены, ложь, душевная боль и смерть. И выход был для жертвы тот же, что и для преступника, только установка обратная – сначала порежь себе вены, а потом унесешься в мир иллюзий.

Не произнеся ни слова, я вышел из палаты. Розенкранц плакал в коридоре, присосавшись к своей фляге. У стола дежурной сестры в вестибюле я попросил ручку, потом достал чек, выданный мне Мертоном, и переписал его на Хлою Роуз. Конечно, у нее наверняка были деньги в банке, но деньги имеют обыкновение заканчиваться. Я вручил чек сестре и попросил ее перевести эти деньги на счет Хлои Роуз и проследить за тем, чтобы ее не выписали из клиники, прежде чем деньги кончатся.

На улице, на ярком солнышке садовник возился с клумбами, срезая засохшие стебли и сорняки. Я немного понаблюдал за его работой, потом пошел к своей потрепанной машине и, сев в нее, все думал о том, что мы, неся в жизни потери, зачастую не можем ощутить всей их полноты. Вот поэтому в таком явлении, как кино, и нет никакого смысла. Просто экран не настолько велик, чтобы вместить в себя нас всех.