Когда погас свет, Энди Макги смотрел по телевизору программу «Клуб ВГ». «ВГ» означало «Восславим Господа». Программу «Клуб ВГ» показывали, похоже, постоянно, двадцать четыре часа в сутки. А может, и нет, просто с правильным восприятием времени у Энди возникли серьезные проблемы.

Он набрал вес. Иногда – часто, когда не принимал таблетки – он ловил свое отражение в зеркале и думал об Элвисе Пресли, который к концу жизни раздулся, как воздушный шарик. Случалось, он думал о том, как иной раз толстеют и становятся ленивыми кастрированные коты.

Он еще не растолстел, но дело к этому шло. В Гастингс-Глене он встал на весы в ванной: сто шестьдесят два фунта. Теперь он весил около ста девяноста. Щеки округлились, наметился второй подбородок и, как говорил (с крайним презрением) его учитель физкультуры в старших классах, «мужские сиськи». Основательно вырос живот. Физическими упражнениями он не занимался – на такой дозе торазина у него даже подобного желания не возникало, – а кормили здесь отменно.

Набор веса совершенно не волновал Энди, когда он был под действием таблеток, а под действием таблеток он находился практически постоянно. Когда они собирались проводить очередную серию бесполезных тестов, ему восемнадцать часов не давали таблетки: врач проверял двигательные реакции, снимал ЭЭГ, чтобы убедиться, что мозг ничем не затуманен, после чего Энди приводили в испытательную камеру, маленькую белую комнату с перфорированными пробковыми панелями.

Начали они – еще в апреле – с добровольцев. Врачи говорили, что надо делать, и предупреждали, что ему не поздоровится, если он перегнет палку, к примеру, ослепит кого-нибудь. При этом в их словах слышался намек, что страдать придется не ему одному. Но эта угроза казалась Энди пустой. Он не верил, что они посмеют причинить вред Чарли. Она была звездой их экспериментов. Он в программе исследований играл второстепенную роль.

Врача, руководившего его тестированием, звали Герман Пиншо. Лет сорока, с заурядной внешностью, разве что чересчур улыбчивый. Иногда все эти улыбки нервировали Энди. Случалось, что заглядывал и другой доктор, постарше, по фамилии Хокстеттер, но по большей части с ним работал Пиншо.

Пиншо рассказал ему при подготовке к первому эксперименту, что в маленькой испытательной камере поставят стол. На столе будут бутылка с виноградным «Кулэйдом» и надписью «ЧЕРНИЛА», подставка с перьевой ручкой, графин с водой и два стакана. Пиншо сказал, что доброволец не будет иметь ни малейшего понятия о том, что в бутылке отнюдь не чернила. Затем Пиншо сказал, что они будут благодарны Энди, если посланный им импульс заставит добровольца налить себе воды, добавить в стакан изрядную порцию «чернил» и все это выпить.

– Изящно, – прокомментировал Энди. Чувствовал он себя отвратительно. Ему не хватало торазина и умиротворенности, которую давал препарат.

– Весьма, – согласился Пиншо. – Вы это сделаете?

– А зачем мне это?

– Вы что-нибудь получите взамен. Что-то приятное.

– Будь хорошей крысой, и тебе дадут сыр, – кивнул Энди. – Правильно?

Пиншо пожал плечами и улыбнулся. Белый халат элегантно обхватывал его фигуру.

– Хорошо, – кивнул Энди. – Сдаюсь. Какой я получу приз, заставив этого бедолагу выпить чернила?

– Ну, во-первых, вам снова начнут давать таблетки.

Энди это неприятно удивило, и он задался вопросом, действительно ли к торазину развивается привыкание, а если развивается, психологическая это зависимость или физиологическая.

– Скажите мне, Пиншо, каково это – быть наркодилером? В клятве Гиппократа такое прописано?

Пиншо пожал плечами и улыбнулся.

– Вам также разрешат короткие прогулки. Насколько я понимаю, вы проявляли к этому интерес.

Энди проявлял. Его поселили в роскошных апартаментах, настолько роскошных, что иногда он забывал, что это тюрьма с мягкими стенами. Три комнаты, ванная, цветной телевизор, подключенный к «Хоум бокс офис», по которому каждую неделю показывали три новых фильма. Кто-то из коротышек – возможно, сам Пиншо – заметил, что нет смысла отбирать у него ремень, давать только мелки и пластиковые ложки. Если он захочет покончить с собой, они не смогут его остановить. Если он пошлет сильный, продолжительный импульс, его мозг лопнет, как старая автомобильная камера.

Поэтому в жилище Энди было все необходимое, включая микроволновую печь на маленькой кухне. Мягкие цвета, толстый ковер в гостиной, репродукции хороших картин на стенах; но, как известно, собачье дерьмо под глазурью остается глазированным собачьим дерьмом. Вот и в этой со вкусом обставленной квартире на дверях отсутствовали внутренние ручки. Зато хватало глазков, вроде тех, что можно увидеть в дверях гостиничных номеров. Один имелся даже в ванной, и Энди предположил, что в квартире не было ни единого места, недоступного глазкам. Энди предполагал, что мониторинг велся круглосуточно, а камеры работали и в инфракрасном диапазоне, лишая его даже возможности подрочить в относительном уединении.

Энди не страдал клаустрофобией, но ему не нравилось подолгу сидеть взаперти. Его это нервировало, и даже на фоне приема психотропных препаратов он ощущал подавленность, обычно проявлявшуюся в долгих вздохах и периодах апатии. И он действительно просил разрешить ему прогулки. Хотел снова увидеть солнце и зеленую траву.

– Да, – кивнул он, глядя на Пиншо, – прогулки меня интересовали.

Но разрешения он так и не получил.

Доброволец поначалу нервничал, безусловно, ожидая, что Энди заставит его стоять на голове, или кудахтать, или делать что-то не менее нелепое. Парня звали Дик Олбрайт, и он оказался футбольным болельщиком. Энди попросил рассказать ему о прошедшем сезоне: кто вышел в плей-офф, кто сумел пройти дальше и кто выиграл «Суперкубок».

Олбрайт оживился. Следующие двадцать минут он делился с Энди перипетиями сезона, постепенно расслабляясь. Добрался до отвратительного судейства, позволившего «Патриотам Новой Англии» взять верх над «Майамскими дельфинами» в финале Американской футбольной конференции, когда Энди предложил:

– Выпейте стакан воды, если хотите. Вас, наверное, мучает жажда.

Олбрайт посмотрел на него.

– Да, пить хочется. Послушайте… я не слишком много говорю? Это не мешает их тестам, как думаете?

– Думаю, не мешает, – ответил Энди, наблюдая, как Олбрайт наливает из графина воду.

– Хотите? – спросил Олбрайт.

– Нет, воздержусь, – ответил Энди и резко послал сильный импульс. – Добавьте и чернил, почему нет?

Олбрайт посмотрел на него, потом потянулся к бутылке «чернил». Взял со стола. Посмотрел, поставил на место.

– Добавить чернил? Вы, должно быть, рехнулись.

После эксперимента Пиншо продолжал улыбаться, но выглядел недовольным. Очень недовольным. И Энди все это тоже не нравилось. Посылая импульс Олбрайту, он не ощутил никакого скольжения… этого странного чувства раздвоения, которое обычно сопровождало «толчок». И никакой головной боли. Он полностью сосредоточился, предлагая Олбрайту добавить чернила в воду, будто это совершенно обычное дело, и ответ Олбрайта был совершенно обычным: не чокнутый ли Энди? Несмотря на боль, которую причинял ему дар, Энди вдруг запаниковал при мысли, что лишился его.

– Почему вы сдерживаетесь? – спросил Пиншо. Закурил «Честерфилд» и улыбнулся. – Не понимаю вас, Энди. Какая вам от этого польза?

– В десятый раз говорю вам, – ответил Энди, – я не сдерживался. Не дурил вам голову. Послал ему сильный импульс, какой только мог. И ничего не произошло, вот и все. – Он хотел получить таблетку. Навалилась депрессия, он нервничал. Все цвета казались слишком яркими, свет – слишком сильным, голоса – слишком громкими. С таблетками становилось легче. С таблетками бессильная ярость из-за случившегося, чувство одиночества, тревога из-за того, что будет с Чарли, отступали, и он мог с этим жить.

– Боюсь, я вам не верю, – покачал головой Пиншо и улыбнулся. – Подумайте об этом, Энди. Мы не просим вас заставить кого-то прыгнуть с обрыва или выстрелить себе в голову. Очевидно, прогулка нужна вам не так сильно, как вы думали.

Он встал, чтобы уйти.

– Послушайте, – заговорил Энди, не в силах изгнать отчаяние из голоса, – я бы хотел получить одну из этих таблеток.

– Правда? – осведомился Пиншо. – Наверное, вам будет интересно узнать, что я снизил дозу… на случай, если торазин подавляет вашу способность. – Вновь улыбка. – Разумеется, если ваша способность неожиданно вернется…

– Вот что вам, похоже, следует знать, – прервал его Энди. – Во-первых, этот парень нервничал, чего-то ожидал. Во-вторых, он далеко не умен. Гораздо сложнее «толкать» стариков и людей с низким ай-кью. Умные поддаются легче.

– Неужели? – удивился Пиншо.

– Да.

– Тогда почему бы вам не убедить меня дать вам таблетку? Мой ай-кью – сто пятьдесят пять.

Энди попробовал… безрезультатно.

Со временем его начали выводить на прогулку. И вновь увеличили дозу лекарства. После того как осознали, что он не дурит им голову – напротив, изо всех сил старается использовать свой дар, но не получается. Независимо друг от друга Энди и доктор Пиншо начали задаваться вопросом, а не надорвался ли он, добираясь из Нью-Йорка до Олбани, а потом до Гастингс-Глена, не лишился ли своего дара? И оба гадали, а может, причина в каком-то психологическом блоке? Энди уже верил: то ли его дар действительно ушел, то ли включился защитный механизм. Разум отказывался использовать свою способность, зная, что это может привести к смерти Энди. Он не забыл онемевшие участки на щеке и шее, налившийся кровью глаз.

В любом случае, все свелось к одному – большому нулю. Пиншо, мечты которого покрыть себя неувядаемой славой первоисследователя, представившего фактические, экспериментальные доказательства ментального доминирования, таяли как дым, приходил все реже и реже.

Тесты продолжались в мае и июне: сначала с добровольцами, потом с людьми, которые вообще ничего не подозревали. Последнее было не совсем этичным, как признавал сам Пиншо, но об этичности первых экспериментов с ЛСД тоже говорить не приходилось. Энди поражало, что Пиншо, сравнивая два этих нарушения, приходил к выводу, что все нормально. Но значения это не имело, потому что Энди не мог оказать никакого воздействия и на ничего не подозревающих людей.

Месяц тому назад, вскоре после Четвертого июля, начались эксперименты с животными. Энди протестовал, говоря, что воздействовать на животное еще труднее, чем на глупца, но Пиншо и его научная команда, которые теперь, по существу, только создавали видимость исследований, эти протесты отмели. И раз в неделю Энди оказывался в одной комнате с собакой, кошкой или обезьяной, ощущая себя персонажем абсурдистского романа. Он помнил таксиста, который смотрел на долларовую купюру и видел пятьсот долларов. Он помнил застенчивых сотрудников различных компаний, которым мягкими импульсами внушал напористость и уверенность в себе. А до того, в Порт-Сити, были курсы похудания, которые посещали главным образом толстые домохозяйки, страдавшие зависимостью от кексов, пепси-колы и чего-нибудь между двумя ломтями хлеба. Именно этим до какой-то степени заполнялась пустота их жизней. С домохозяйками удавалось справляться слабейшими импульсами, потому что большинство и впрямь хотело похудеть. Он им в этом помогал. И он помнил, что произошло с двумя солдафонами Конторы, забравшими Чарли.

Раньше он мог это сделать, но не теперь. Было трудно даже вспомнить, что он тогда чувствовал. Поэтому он сидел в одной комнате с собаками, которые лизали его руку, с мурлычущими кошками, с обезьянами, задумчиво почесывавшими зад и иногда скалившими зубы в апокалипсической звериной ухмылке, странным образом напоминавшей улыбки Пиншо, и, разумеется, ни одно животное не делало ничего необычного. Потом его отводили в квартиру без ручек на дверях, и там его ждала синяя таблетка на белом блюдце, которое стояло на столешнице в маленькой кухне, и через какое-то время он переставал нервничать, а депрессия уходила. Возвращалось ощущение, что все более-менее в порядке. Он смотрел какой-нибудь фильм по каналу «Хоум бокс офис» – с Клинтом Иствудом, если повезет, – или программу «Клуб ВГ». И его не слишком волновало, что он утратил свой дар и растолстел.