Еще днем Кэп с тревогой думал, как бесшумно и внезапно Рейнберд возникал рядом. Доктор Уэнлесс не услышал его. Он пробудился от глубокого сна. Пробудился, потому что палец щекотал его под носом. Пробудился и увидел, как ему показалось, монстра из ночного кошмара, склонившегося над его кроватью. Один глаз поблескивал в свете из ванной комнаты, который доктор всегда оставлял включенным, если ночевал в отеле. На месте второго зиял кратер.

Уэнлесс открыл рот, чтобы закричать, но Рейнберд зажал ему ноздри пальцами одной руки и накрыл рот другой. Уэнлесс принялся вырываться.

– Ш-ш-ш, – прошептал Рейнберд, точно мамаша, подошедшая к кроватке младенца, чтобы сменить подгузник.

Уэнлесс удвоил усилия.

– Если хотите жить, угомонитесь и лежите тихо.

Уэнлесс посмотрел на него, еще раз дернулся и затих.

– Шуметь не будете? – спросил Рейнберд.

Уэнлесс кивнул. Его лицо побагровело.

Рейнберд убрал руки, и Уэнлесс принялся с хрипом заглатывать воздух. Струйка крови потекла из одной ноздри.

– Кто… ты… тебя послал… Кэп?

– Рейнберд, – коротко представился он. – Да, меня послал Кэп.

В темноте глаза Уэнлесса широко раскрылись. Язык выскользнул изо рта, облизнул губы. Лежа в кровати, со сброшенным до узловатых лодыжек одеялом, он выглядел как самый старый в мире ребенок.

– У меня есть деньги, – торопливо прошептал он. – Счет в швейцарском банке. Много денег. Они все твои. Обо мне больше никто не услышит. Клянусь Богом.

– Мне нужны не ваши деньги, доктор Уэнлесс, – ответил Рейнберд.

Уэнлесс таращился на него, левая часть рта уродливо изогнулась, левое веко опустилось и подрагивало.

– Если хотите встретить восход солнца живым, поговорите со мной, доктор Уэнлесс. Прочтите мне лекцию. Я буду вашим единственным студентом. Обещаю слушать внимательно: вы найдете во мне прилежного ученика. И я вознагражу вас жизнью, которую вы проживете вдалеке от Кэпа и Конторы. Это понятно?

– Да, – сипло ответил Уэнлесс.

– Вы согласны?

– Да… но что?..

Рейнберд прижал два пальца к его губам, и доктор Уэнлесс тут же замолчал. Костлявая грудь учащенно поднималась и опускалась.

– Я скажу только два слова, – произнес Рейнберд, – а потом начнется ваша лекция. В нее войдет все, что вы знаете, все, о чем догадываетесь, все, что можете себе представить. Вы готовы к этим двум словам, доктор Уэнлесс?

– Да, – ответил он.

– Чарлин Макги, – сказал Рейнберд, и доктор Уэнлесс заговорил. Сначала слова слетали с его губ медленно, потом набрали ход. Он говорил и говорил. Пересказал Рейнберду всю историю тестирования «Лота шесть» и подробности знаменательного эксперимента. Многое Рейнберд уже знал, но Уэнлесс заполнил немало пробелов. Профессор полностью повторил проповедь, прочитанную утром в кабинете Кэпа, и на этот раз его слова падали на благодатную почву. Рейнберд слушал внимательно, иногда хмурился, мягко хлопал в ладоши и посмеивался над некоторыми туалетными метафорами Уэнлесса. Рейнберд поощрял его говорить все быстрее, а когда Уэнлесс начал повторяться – обычное дело для стариков, – наклонился, одной рукой вновь зажал Уэнлессу нос, а другой накрыл рот.

– Прошу прощения, – только и сказал он.

Уэнлесс дергался и вырывался под весом Рейнберда. Тот зажал рот и нос сильнее, а когда сопротивление Уэнлесса начало слабеть, резко убрал руку, которой зажимал нос. Воздух вырвался из ноздрей, словно из покрышки, пробитой большим гвоздем. Глаза Уэнлесса дико вращались в орбитах, точно у обезумевшей от страха лошади… но Рейнберд с трудом различал их.

Он схватил Уэнлесса за ворот пижамы, приподнял и развернул так, чтобы холодный белый свет из ванной комнаты бил доктору в глаза.

Потом вновь зажал его нос.

Лишенный доступа воздуха мужчина иногда может продержаться до девяти минут, избежав необратимых изменений в мозгу, если пребывает в состоянии покоя. Женщина, у которой емкость легких чуть больше, а система выведения двуокиси углерода чуть эффективнее, возможно, продержится десять или двенадцать минут. Разумеется, попытки вырваться и ужас значительно сокращают вышеозначенное время.

Доктор Уэнлесс боролся сорок секунд, потом его потуги спасти свою жизнь начали ослабевать. Руки бессильно колотили по гранитным изломам лица Джона Рейнберда. Пятки выбивали прощальную дробь по ковру. Он начал пускать слюни на мозолистую ладонь Рейнберда.

Нужный момент настал.

Рейнберд наклонился вперед и с детским любопытством всмотрелся в глаза Уэнлесса.

Но увидел то же самое, что и всегда. Страх ушел, его сменило недоумение. Не изумление, не нарастающее понимание, не осознание или благоговение – просто недоумение. Мгновение два недоумевающих глаза смотрели на один глаз Рейнберда, и Рейнберд знал, что они его видят. Возможно, нечетко, все менее и менее ясно, по мере того как жизнь покидала доктора, но видят. А потом не осталось ничего, кроме блеска. Пребывание доктора Джозефа Уэнлесса в номере отеля «Мейфлауэр» закончилось. Рейнберд сидел на кровати с куклой в человеческий рост.

Сидел спокойно, одной рукой закрывая рот куклы, другой крепко сжимая ноздри. Он привык все делать наверняка. И собирался просидеть так еще десять минут.

Он думал о том, что рассказал ему доктор Уэнлесс о Чарлин Макги. Неужели девочка могла обладать такой мощью? Очевидно, могла. В Калькутте он видел, как мужчина втыкал в себя ножи – в ноги, живот, грудь, шею, – а потом вынимал, не оставляя ран. Могла… И это вызывало определенный… интерес.

Он думал обо всем этом, а потом вдруг задался вопросом, каково это – убить ребенка? Он никогда не убивал детей намеренно (однажды подложил бомбу в самолет, прикончил шестьдесят семь человек, находившихся на борту, и среди них могли быть дети, но то убийство было обезличенным). В деле, которым он занимался, смерть детей не являлась необходимостью. Контора все-таки отличалась от террористических организаций вроде ИРА или ООП, пусть многие – и даже некоторые трусы в конгрессе – верили, что отличий нет.

Речь, в конце концов, шла о научной организации.

Возможно, с ребенком результат будет другим. Возможно, в глазах ребенка в последний миг он увидит что-то еще. Помимо недоумения, которое было таким бессмысленным и – да, это правда – печальным.

Возможно, смерть ребенка откроет ему часть того, что он хотел знать.

Такого ребенка, как Чарлин Макги.

– Моя жизнь – прямые дороги в пустыне, – мягко сказал Джон Рейнберд, пристально глядя на затуманенные синие камешки, прежде бывшие глазами доктора Уэнлесса. – Но твоя жизнь – совсем не дорога, мой друг… мой добрый друг.

Он поцеловал доктора Уэнлесса в одну щеку, затем в другую. Положил его на кровать, укрыл простыней. Она опустилась медленно, как парашют. Застывший нос Уэнлесса холмиком выпирал на белом лужке.

Рейнберд вышел из номера.

В ту ночь он думал о девочке, которая вроде бы могла зажигать огонь. Думал о ней долго. Размышлял о том, где она сейчас, чем занята, о чем грезит. Испытывал к ней нежность, хотел защитить ее.

И когда он заснул, в самом начале седьмого, сомнений не осталось: девочка будет принадлежать ему.