Река, которая текла по крыше, пока они укладывали чемоданы, не иссякала здесь, в доме, а впадала куда-то в даль, в безбрежность, сливавшуюся с горизонтом, быть может, с самим морем. Ветер ударом кулака распахнул окно; ворвался дождь, словно стекло раскололось на тысячи осколков; взвились вверх занавески и листы бумаги, захлопали двери, но Камила не замечала этого. Ее отгородили от мира пустые пасти чемоданов, которые она заполняла, и, хотя буря украшала ей волосы шпильками молний, она ничего не чувствовала; ей казалось, что ничто не заполняется, не меняется, остается таким же пустым, невеселым, без тела, без души, как она сама.

– …Жить здесь или жить вдали от этого чудовища! – повторил Кара де Анхель, закрывая окно. – Как ты скажешь?… Лишь бы успеть! Может быть, еще удастся увернуться от него!

– Но ведь ты сам мне рассказал вчера вечером о тех оголтелых дьяволах, что пляшут в его доме…

– Ну, зачем об этом думать!… – Раскаты грома заглушали его голос. – А кроме того, скажи, разве смогут что-нибудь заподозрить? Пожалуйста: в Вашингтон меня посылает он сам; сам он оплачивает путешествие… Вот как, черт побери! Теперь, когда я окажусь далеко отсюда, все изменится, все станет возможным: ты приедешь ко мне под предлогом твоей или моей болезни, а там – пусть бесится, ищет ветра в поле…

– А если он меня отсюда не выпустит?…

– Тогда я вернусь как ни в чем не бывало, и все останется шито-крыто, не так ли? А под лежачий камень вода не течет…

– Тебе всегда все представляется таким легким…

. – Того, что у нас есть, достаточно, чтобы прожить в любом другом месте; именно жить, жить по-настоящему, не повторять ежедневно, ежечасно: «Я мыслю мыслями Сеньора

Президента, следовательно, я существую, я мыслю мыслями Сеньора Президента, следовательно…»

Камила подняла на него глаза, полные слез; рот словно набит песком, в ушах стучат дождевые капли.

– Отчего ты плачешь?… Не плачь…

– А что же мне, по-твоему, делать?…

– Всегда с женщинами одна и та же история!

– Оставь меня!…

– Ты захвораешь, если не перестанешь плакать; ради бога!…

– Нет, оставь меня!…

– Словно я еду на смерть или меня собираются заживо похоронить!

– Оставь меня!

Кара де Анхель бережно заключил ее в объятия. По его щекам, щекам мужчины, не привыкшего плакать, ползли, извиваясь, две слезы, как два горячих, кривых гвоздя, которые невозможно вытащить.

– Но ты мне будешь писать… – прошептала Камила.

– Конечно…

– Я очень прошу тебя об этом! Ведь мы никогда не расставались. Пиши мне, пиши; для меня будет страшным мучением, если придется жить, день за днем, ничего не зная о тебе… Береги себя! Не верь никому, слышишь? Не будь слишком доверчив ни с кем, в особенности с земляками, это подлый народ… Но больше всего я прошу тебя, чтобы… – Поцелуи мужа мешали ей говорить, – …чтобы… я прошу… чтобы… прошу тебя… писать мне!

Кара де Анхель запирал чемоданы и глядел, не отрываясь, в глаза своей жены, затуманенные, светившиеся нежностью. Дождь лил как из ведра. Вода гремела цепями в желобах. Их угнетала горестная мысль о близком завтра, уже таком близком. В полном молчании – вещи были уложены – они начали раздеваться, чтобы лечь спать под тиканье часов, которые дробили на кусочки время, остававшееся до разлуки, – тнхере-тик-так… тнхерс-тик-так… тнхере-тик-так! – и под звон москитов, которые мешали уснуть.

– Мне сейчас вдруг почему-то подумалось, что двери запирают для того, чтобы не залетели москиты! Какая я глупая, боже мой!

Вместо ответа Кара де Анхель прижал ее к своей груди; ему казалось, что в его объятиях – овечка, которая даже блеять не может, слабая, беспомощная.

Страшно было погасить лампу, закрыть глаза, произнести слово. При свете и в тишине они были так близки друг другу а голос рождает расстояние между теми, кто говорит; опущенные веки отдаляют. Быть в темноте – словно быть вдали друг от друга, да и потом все, что они хотели сказать в эту последнюю ночь, как бы долго они ни говорили, казалось им отрывистым лепетом телеграммы.

Крик служанок, гонявшихся за цыпленком в курятнике, наполнял патио. Дождь кончился, и слышалось монотонное постукивание падавших с крыши капель, будто тикали водяные часы. Цыпленок бегал, расстилался по земле, взлетал вверх, отчаянно пытаясь увернуться от смерти.

– Мой жерновок… – шепнул ей на ухо Кара де Анхель, поглаживая ладонью ее впалый живот.

– Любимый… – ответила она, прижимаясь к нему. Ноги веслами били простыню, словно пытаясь удержать их на смятой поверхности бездонной реки.

Служанки не прекращали погоню. Беготня. Крики. Цыпленок ускользал из рук, трепещущий, пугливый, с выпученными глазами, открытым клювом, на кресте из крыльев, прошивая воздух частыми стежками дыхания.

Сплетаясь, они орошали друг друга ласками, струившимися из трепещущих пальцев, среди мертвых и спящих, наедине с природой, в пространстве…

«Любимый!» – говорила ему она… «Радость моя!» – говорил он ей… «Радость!» – говорила она ему…

Цыпленок влетел в стену, или стена обрушилась на него… В сердце отозвалось и то и другое… Ему свернули шею… Трепетали крылья, словно он, мертвый, продолжал еще лететь… «Даже обмарался, бедняга!» – закричала кухарка и, стряхивая перья, облепившие ей фартук, пошла мыть руки к фонтану, полному дождевой воды.

Камила закрыла глаза… Тяжесть… Трепет крыльев… Легкое пятно…

Часы замедлили ход: тихо-так! Тихо-так! Тихо-так! Тихо-так!…

Кара де Анхель поспешно перелистал бумаги, которые Президент послал ему с офицером на вокзал. Город царапал небо грязными ногтями крыш, проплывая мимо, назад. Документы его успокоили. Какое счастье удаляться от этого человека, ехать в вагоне первого класса, среди комфорта, с чековой книжкой в бумажнике; отделаться от шпиков, этих «хвостов с ушами»! Он прикрыл глаза, чтобы Tie выдать того, о чем ему думалось. Поезд ускорял ход, все быстрее неслись навстречу поля, и вот они пустились бежать во всю прыть, как мальчишки: одно за другим, одно за другим, одно за другим; а вместе с ними – деревья, дома, мосты…

…Какое счастье удаляться от того человека, ехать в вагоне первого класса!…

…Одно за другим, одно за другим, одно за другим… Дом преследовал дерево, дерево – забор, забор бежал за мостом, мост – за дорогой, дорога – за речкой, речка – за горой, гора – за тучей, туча – за маисовым полем, поле – за крестьянином, крестьянин – за мулом…

…В комфорте, без шпиков…

…Мул – за домом, дом – за деревом, дерево – за изгородью, изгородь – за дорогой, дорога – за речкой, речка – за горой, гора – за облаком…

…Деревушка своим отражением устремлялась в ручей с прозрачной кожицей и темным, совиным дном… к…Облако… еще облако…

…Облако – за полем, поле – за крестьянином, крестьянин – за мулом, мул…

…Без шпиков, с чековой книжкой в кармане!…

…Мул – за домом, дом – за деревом, дерево – за изгородью, изгородь…

…С толстой чековой книжкой, книжкой в кармане…

…Мост смычком просвистел по окошкам вагона… Свет и тень, пролеты, железные кружева, крылья ласточек…

…Изгородь – за мостом, мост – за дорогой, дорога – за речкой, река – за горой, гора…

Кара де Анхель прислонился головой к спине плетеного сиденья. Глаза сонно скользили по ровной, жаркой, однообразной низине побережья; в голове путались мысли: он едет в поезде, не едет в поезде, он бежит за поездом, бежит с трудом – поезд уходит, бежит с трудом – поезд уходит, бежит с трудом, бежит с тру-дом, с тру-дом, с тру-дом, с тру-дом, с тру-пом, с тру-иом, тру-пом, тру-пом-тру-пом-тру-пом-тру-пом…

Он вдруг открыл глаза – сон среди той яви, от которой он бежит; тревога, рожденная сознанием, что даже воздух, которым он еще дышит, сеет опасность, – и, сидя на своем месте, не мог отделаться от чувства, будто вскочил в поезд через какоето невидимое отверстие; затылок болел, но лицу стекал пот, у лба роилась туча мошкары.

Над зелеными зарослями громоздились неподвижные небеса, вздувшиеся от воды, выпитой из моря, прячущие когти своих молнии в массивах серых плюшевых туч.

Вынырнула вдруг деревня, пронеслась мимо и исчезла, деревня, казавшаяся необитаемой, с конфетными домиками среди сухого жнивья между церковью и кладбищем; ныне не было больше живых, кроме веры и мертвецов! И радость от того, что он уезжает, погасла в его глазах. Эта земля вечной весны была его землей, его любовью, его матерью, и как бы он ни чувствовал себя воскресшим, оставляя позади родные деревин, он навсегда останется мертвым среди живых, не развеет тоску среди чужестранцев, вспоминая деревья родины, которые рубят на кресты, и ее камин, которые обтесывают для могил.

Одни станции сменяли другие. Поезд несся без остановок, покачиваясь на плохо закрепленных рельсах. Свистки паровоза, скрежет тормозов, венчики грязного дыма, остававшиеся на темени холмов. Пассажиры обмахивались шляпами, газетами, платками, задыхаясь в раскаленном воздухе, в тысячах капель пота, которым плакали тела; их мучили неудобные сиденья, шум, одежда, – она, будто сотканная из ланок насекомых, колола, ползая по коже; их допекали собственные головы, зудевшие так, словно вылезали волосы; их терзала жажда, как после слабительного; одолевала тоска, как перед смертью.

Спустился вечер после ослепительного света, после мучений, разрешившихся дождем туч, и вот уже начал вырисовываться горизонт и засверкала, далеко-далеко, коробка сардин, светившихся в голубом масле.

Прошел проводник, зажигая в вагонах лампы. Кара де Анхель поправил воротничок, галстук, посмотрел на часы… До прибытия в порт осталось двадцать минут – целая вечность, как казалось ему, считавшему не часы, а секунды, когда наконец можно будет сесть на пароход, живым и невредимым. И он прильнул к окошку, пытаясь разглядеть что-либо в темноте. Пахло свежестью. Слышно было, как переехали реку. Там, дальше, опять эта же самая река…

Поезд затормозил, подъезжая к улицам городка, что растянулись гамаками во мраке; тихо остановился; сошли пассажиры второго класса – люди в тряпье и опорках, люди «трута и фитиля», – и колеса снова пришли в движение, замедляя затем ход У мола. Уже слышался неясный шум прибоя, уже проступали во тьме смутные очертания зданий таможни, откуда несся запах смолы, уже ощущались миллионы других еле уловимых запахов, сладких и соленых…

Кара де Анхель издали приветствовал коменданта порта, встречавшего его на перроне – майор Фарфан!… – от души радуясь встретить в этот трудный час друга, который обязан ему жизнью, – майор Фарфан!…

Фарфан отдал ему издали честь и сказал через окошко, чтобы он не беспокоился о багаже, сейчас придут солдаты и отнесут чемоданы на пароход. Когда поезд остановился, майор поднялся и поикал ему руку с чувством глубокого уважения. Остальные пассажиры чуть ли не бегом покидали вагон.

– О, надеюсь, вам сопутствует удача?… Как вы поживаете?…

– А как вы, дорогой майор? Впрочем, вас можно не спрашивать, по вашему лицу видно, что…

– Сеньор Президент прислал мне телеграмму, чтобы я был в вашем распоряжении, сеньор, чтобы вы ни в чем не испытывали затруднений.

– Чрезвычайно любезно, майор!

Вагон опустел за несколько секунд. Фарфан высунул голову в окошко и громко сказал:

– Лейтенант, пусть придут за чемоданами. Чего там медлят?

Вслед за этими словами в дверях показались вооруженные солдаты. Кара до Анхель понял маневр слишком поздно.

– Именем Сеньора Президента, – сказал ему Фарфан, держа в руке револьвер, – вы арестованы!

– Постойте, майор!… Если Сеньор Президент сам… Этого не может быть!… Пойдемте, сделайте одолжение, пойдемте со мной, разрешите мне послать телеграмму…

– Приказ категорический, дон Мигель, и вам лучше подчиниться.

– Как вы хотите, но я не могу опоздать на пароход; я еду по особому поручению, я не могу…

– Тихо, тихо! Будьте так любезны, передайте-ка мне все, что имеете при себе!

– Фарфан!

– Передайте, говорю вам! – Нет, майор, послушайте!

– Не сопротивляйтесь, повторяю, не сопротивляйтесь!

– Послушайте меня, майор!

– Довольно пререканий!

– Я везу секретные инструкции Сеньора Президента… и вы будете отвечать!…

– Сержант, обыщите его!… Посмотрим, кому больше дано!

Какой-то субъект, прикрывая платком лицо, вынырнул из темноты; он был высок, как Кара де Анхель, бледен, как Кара де Анхель, светловолос, как Кара де Анхель. Он забрал все, что сержант отнял у настоящего Кара де Анхеля (паспорт, чековую книжку, обручальное кольцо – рывок, и с пальца соскользнул золотой ободок, на котором стояло имя жены, – запонки, платки…), и тут же исчез.

Гудок парохода послышался много позже. Арестант зажал уши руками. Его слепили слезы. Ему хотелось бы разбить двери, вырваться, бежать, лететь, пересечь море, быть не тем, кто остается здесь, – словно клокочет водоворот в душе, свербят рубцы па теле! – а другим, тем, кто, присвоив его имя и багаж, удалялся в каюте номер семнадцать, держа курс на Нью-Йорк.