– Что будут пить сеньоры?

– Пиво…

– Нет, мне не надо; мне виски…

– А мне коньяк…

– Итого, значит…

– Кружку пива…

– Один раз виски и один – коньяк…

– Пару бутербродов еще!…

– Итого, значит, один раз пиво, один – виски, один – коньяк и бутерброды…

– А я опро…кину рюмочку к чертям! – послышался голос Кара де Анхеля, он возвращался, на ходу застегивая брюки.

– Что будете пить?

– Все равно; принесите содовой…

– Слушаю… итого, значит, пиво, виски, коньяк и содовая.

Кара де Анхель придвинул кресло, чтобы сесть рядом с человеком двухметрового роста, который смахивал на негра, хотя и был белый; спина – шириной с железнодорожную колею, спереди пара молотов, похожих па руки, и шрам между белесыми бровями.

– Подвиньтесь-ка, мистер Дженджис, – сказал Кара де Анхель, – я поставлю свое кресло рядом с вашим.

– С превеликим удовольствием, сеньор…

– Я выпью и тотчас удалюсь, меня ждет патрон.

– А, – продолжал мистер Дженджис, – раз уж вы будет у Сеньор Президент, надо не распускайт там слюни и сказайт ему, что слухи, которые тут про вас ходят, – есть глупость, сплошной глупость.

– Само собой разумеется, – заметил один из четырех собеседников, тот, что просил коньяк.

– И вы мне это говорите! – перебил его Кара де Анхель, поворачиваясь к мистеру Дженджису.

– Ну и что же? – воскликнул гринго, с размаху шлепнув ладонями по мраморному столу. – Конечно! Я бывал тем вечер тут и слыхал собственным ухом, как военный прокурор говорил о вас, вы есть враг перевыборов и заодно с генерал Каналес, друг революции, большой предатель.

Кара де Анхелю не удалось скрыть охватившей его тревоги. Обстановка складывалась так, что идти теперь к Президенту было страшновато.

Приблизился кельнер с напитками. Сверкала белая манишка, а на манишке, украшенной красной цепочкой, – слово «Gambrinus».

– Вот виски… пиво…

Мистер Дженджис одним махом, не моргнув глазом, опорожнил рюмку, словно проглотил слабительное; потом вынул трубку и набил ее табаком.

– Да, мой друг, нежданно до слуха патрон дошел это дело, и вам не следуйт много веселиться. Вы должен сейчас использовайт визит и сказайт ему прямо о том, что есть и что нет; это случай – весьма счастливый.

– Ваш совет принят к сведению, мистер Дженджис, всего хорошего; пойду за экипажем, чтобы успеть вовремя. Благодарю и пока откланиваюсь.

Мистер Дженджис разжег трубку.

– Сколько рюмок виски вы зараз выпиваете, мистер Дженджис? – спросил один из сидевших за столом.

– Во-шем-над-цать! – ответил гринго, не вынимая изо рта трубки; один глаз его сощурился, а другой, голубой-голубой, уставился на желтый огонек горящей спички.

– Да, вы правы! Виски – великая вещь!

– Бог свидетель, я бы не сказайт это; об это спрашивайт у тех, кто не пьет, как я – только с горя…

– Что вы говорите, мистер Дженджис!

– Как не говорить, если я это чувствуйт! На моей родине каждый говорит, что чувствуйт. Абсолютно.

– Великолепное качество…

– О нет, мне больше нравится тут, у вас: говорить не то, что чувствовайт, чтобы всем был приятно!

– Значит, там, у вас, очки не втирают…

– О нет, абсолютно; то, что есть «втирание очков», уже божественным образом попал в Библию!

– Еще виски, мистер Дженджис!

– Я так полагайт, что я выпивайт еще впеки! – Браво, вы из тех, кто погибает, но не сдается!

– Comment.

– Мой друг говорит, что вы из тех, кто погибает…

– Да, я уже понимайт: из тех, кто погибант и не сдавайтся. Нет. Я есть из тех, кто живет и не сдавайтся. Всегда только живой, и если сможет, я погибайт, сдаваясь для один господь бог.

– Этот мистер Дженджис, наверное, хотел бы, чтобы лил дождь из виски!

– Нет, нет. Зачем?… Тогда бы зонтики продавайт не для зонтики, а для воронки… – И добавил после небольшой паузы, заполненной дымком, вившимся из трубки, и клубами ваты, плывшими из его рта, в то время как остальные смеялись: – Хо-о-роший парень этот Кара де Анхель; но, если он не сделайт то, что я ему говорит, он никогда не будет иметь прощение и очень много поплатится!

Толпа молчаливых людей незаметно заполняла ресторанчик; их было так много, что желающие войти с трудом протискивались в дверь. Большинство из них не рассаживались, а толпились у дверей; люди стояли между столами, у стойки. Они зашли мимоходом, не имело смысла садиться. «Тише!» – сказал хрипловатым голосом низковатый, староватый, лысоватый, странноватый, грязноватый человечек, развертывая отпечатанное крупными буквами воззвание, которое двое других помогли ему прилепить с помощью кусочков черного воска на одно из зеркал ресторана.

«Граждане!

Произносить имя Сеньора Президента Республики – это значит озарять факелом мира священные интересы Нации, которая под его мудрым руководством завоевала и продолжает завоевывать бесценные блага прогресса во всех областях, ширить область всего прогрессивного!!! Как свободные граждане, сознающие свою ответственность за собственные судьбы, неотделимые от судеб Родины, и как добропорядочные люди, противники анархии – провозглашаем!!! – что процветание Республики связано с ПЕРЕИЗБРАНИЕМ НАШЕГО ВЕЛИКОГО ПРЕЗИДЕНТА, и ТОЛЬКО С ЕГО ПЕРЕИЗБРАНИЕМ! Зачем рисковать государственным кораблем, если ныне его ведет самый выдающийся государственный деятель нашего времени, которого История будет превозносить как Величайшего из великих, Мудреца из мудрецов, Поборника свободы, Мыслителя и Демократа?? Одна лишь мысль о том, что на этом высоком посту может быть не он, а кто-то другой, – преступление против интересов нации, ибо они являются нашими интересами, и если кто-либо отважится предложить такое, кем бы он ни был. он должен быть посажен за решетку как буйно помешанный, опасный для общества, а если он не сумасшедший, то должен быть привлечен к ответственности за измену Родине в соответствии с нашими законами!!!! СОГРАЖДАНЕ, УРНЫ ЖДУ I ВАС!!! ГОЛОСУЙТЕ!!! ЗА!!! НАШЕГО!!! КАНДИДАТА!!! КОТОРЫЙ!!! БУДЕТ!!! ПЕРЕИЗБРАН!!! НАРОДОМ!!!»

Чтение воззвания вызвало энтузиазм у тех, кто был в ресторане; кричали «виват», аплодировали, орали, и по просьбе всех выступил с речью субъект в мешковатом костюме, потрясая черной гривой и закатывая мутные глазки.

– Дорогие соотечественники, я мыслю как поэт, как гражданин, говорящий на нашем родном языке! Поэт – это тот, кто изобрел небо; я обращаюсь к вам посему как изобретатель этой ненужной, прекрасной вещи, что называется небом. Так послушайте же мои бесхитростные речи!… Когда тот самый немец, которого не поняли в Германии – не Гете, не Кант, не Шопенгауэр, – говорил о сверхчеловеке, он, конечно, предчувствовал, что от отца-космоса и матери-природы в самом сердце Америки родится первый наисовершеннейший из людей, когда-либо рож давшихся на земле. Он говорил, сеньоры, о человеке, которые затмевает утренние зори, о том, кого Родина называет Достойнейшим, Вождем Партии и Покровителем Молодежи; я имею в виду Сеньора Конституционного Президента Республики, как вы все, несомненно, поняли, ибо он – тот, о ком писал Нинше, – суперуникальный… Я говорю и повторяю это с моей высокой трибуны!… – При этом он ударил тыльной стороной руки по стойке. – …И поскольку, сограждане, я не из тех, кто превращает политику в поденную работу, не из тех, кто считает, что открыл женьшень, заучив наизусть таблицу умножения, скажу вам прямо, открыто и честно свое мнение: пока среди нас нет другого гражданина – ультрасверхчеловека, супергражданина, мы были бы просто безумцами или слепцами, слепцами пли буйно помешанными, если бы позволили, чтобы бразды правления перешли из рук светлейшего и суперуникального деятеля, который ведет ныне и всегда будет вести нашу обожаемую Родину по славному пути, в руки какого-то иного гражданина, гражданина, соотечественники, который, даже будучи наделен всеми земными достоинствами, не выдерживает никакого сравнения… Демократия скончалась вместе с императорами и королями в старой п немощной Европе, но надо признать, и мы это признаем, что, перенесенная в Америку, она испытала чудесное воздействие сверхчеловека и послужила базой для новой формы правления: супердемократии. По этому поводу, сеньоры, я с удовольствием продекламирую вам…

– Декламируй, поэт, – раздался чей-то голос, – только не оду…

– …мой Ноктюрн до-мажор, посвященный суперуникальному!

За поэтом с прочувственными речами выступали другие, еще более распаленные ораторы, разоблачая замыслы гнусной банды, в воздухе мелькали пошлые истины, бессмысленно громкие словечки и ханжеские суппозитории. У одного из присутствующих пошла кровь носом, и, прерывая время от времени речь, он стонущим голосом просил смочить ему губку, которую прикладывал к переносице, чтобы остановить кровотечение.

– В этот час, – сказал мистер Дженджис, – Кара де Анхель стоит между стена и Сеньор Президент. Мне понравился, как говорил этот поэт, но я думай, что, наверно, очень скучно быть поэт, вот только быть лиценциат – это самая скучная вещь на свете. Я выпиваю, пожалуй, еще виски! Еще виски, – закричал он, – за это супер-гипер-квази-под-лицо!

Выходя из «Gambrinus'a», Кара де Анхель встретил военного министра.

– Куда направляетесь, генерал?

– Повидать патрона…

– Тогда идемте вместе…

– Вы тоже туда? Подождем немного, сейчас подадут мой экипаж. Что вам сказать, иду по делу одной вдовы…

– Я знаю, вам по вкусу веселые вдовушки, генерал…

– Нет, тут не попляшешь!…

– Но попляшешь, так «Клико» разопьешь!

– Ни «Клико» и ни черта; рухлядь ходячая, кожа да кости!

– Черт возьми!

Экипаж подкатил бесшумно, словно колеса были из папье-маше. На перекрестках слышались свистки жандармов, передававших следующим постам условный сигнал: «Едет военный министр, едет военный министр, едет…»

Президент мелкими шажками прогуливался по кабинету: шляпа, прикрывавшая темя, надвинута на лоб; воротник сюртука поднят над орденской перевязью, закрепленной сзади на шее; пуговицы жилета расстегнуты. Черный костюм, черная шляпа, черные ботинки…

– Какая сегодня погода, генерал?

– Прохладно, Сеньор Президент…

– А Мигель без пальто…

– Сеньор Президент…

– Молчи, ты дрожишь и еще смеешь говорить мне, что тебе не холодно. Ты очень строптив. Генерал, сейчас же пошлите домой к Мигелю за пальто.

Военный министр поспешно вышел, отдав честь и едва не уронив шпагу; Президент опустился на софу, указав Кара де Анхелю на стоявшее рядом кресло.

– Так вот, Мигель, раз мне приходится все делать самому и во все вникать, ибо мне суждено управлять народом, который любит только повторять «надо бы, надо бы», – говорил он, вытягивая ноги, – я должен привлекать друзей к решению тел-дел, какие не успеваю делать сам. Да, народ «надо бы». – Последовала краткая пауза. – Я хочу сказать, народ, который имеет самые благие намерения что-то создать или разрушить, но из-за отсутствия воли ничего не создает, не разрушает, – ни пахнет, ни воняет, как помет попугая. Так и получается, что у пас промышленник только и твердит всю жизнь: надо бы пустить фабрику, надо бы поставить новое оборудование, надо бы то, надо бы это, надо бы еще чего-нибудь; сеньор помещик твердит: надо бы внедрить новую культуру, надо бы наладить экспорт продуктов; писатель говорит: надо бы написать книгу; учитель: надо бы организовать школу; коммерсант: надо бы создать такую-то фирму, а газетчики – свиньи, им ничего не стоит выдать кусок сала за чистую душу! – бубнят, что надо бы улучшить жизнь в стране. Но, как я тебе сказал вначале, никто ничего не делает, и естественно, что я, Президент Республики, – тот, кто должен делать все, хотя бы для этого пришлось прыгать выше головы. Короче говоря, если бы не я, не существовало бы счастья, так как мне надо участвовать даже в лотерее в роли слепой богини.

Он подергал седые усы кончиками бледных костлявых пальцев цвета сухой осоки, и продолжал, меняя тон:

– Все это приводит к тому, что при таких обстоятельствах я вынужден пользоваться услугами тех, чью помощь я очень ценю здесь, но еще больше за пределами Республики, там, где махинации моих врагов, их интриги и клеветническая писанина могут сорвать мое переизбрание…

Его зрачки, как два ошалелых, пьяных от крови москита, скользнули вниз, а голос продолжал:

– Я не имею в виду Каналеса и его приспешников; смерть была и всегда будет моим лучшим союзником, Мигель! Я имею в виду тех, кто пытается воздействовать на мнение североамериканцев, с тем чтобы Вашингтон отказал мне в доверии. Мол, у зверя в клетке лезет шерсть, а ой не хочет, чтобы ее вымели? Очень хорошо! Что я, мол, старик, у которого мозги в маринаде, а сердце тверже матилисгуате? Подлецы! Но пусть они болтают. Сами же граждане нашей страны оценят всю пользу того, что я сделал, проводя свою политику, для спасения родины от бесчинств этих сукиных сынов; об этом не будем сейчас говорить. Моему переизбранию грозит опасность, поэтому я и призвал тебя. Нужно, чтобы ты поехал в Вашингтон и подробно доложил мне о том, что происходит в тамошних рассадниках зла, на этих кладбищах, где, чтобы слыть молодцом, надо, как на всех кладбищах, быть мертвецом.

– Сеньор Президент… – пробормотал Кара де Анхель, ему слышался голос мистера Дженджиса, который советовал поговорить с хозяином начистоту, и в то же время он боялся, что из-за подобной бестактности может сорваться поездка, которая, как он сразу понял, была его спасением: – Сеньор Президент знает, что я нахожусь в его полном распоряжении и готов выполнить любое поручение, однако, если Сеньор Президент разрешил бы мне сказать два слова, – я ведь всегда стремился быть самым скромным из его слуг, но самым бескорыстным и преданным, – я хотел бы просить, если это не затруднит Сеньора Президента, чтобы перед тем, как посылать меня с такой ответственной миссией, вы приказали бы расследовать, подтверждается или нет необоснованное обвинение, что я якобы недруг Сеньора Президента, – его выдвигает против меня не кто иной, как военный прокурор…

– А кто слушает эти бредни?

– Сеньор Президент не может сомневаться в моей безусловной приверженности вам лично и вашему правительству, но я не хочу, чтобы вы облачили меня своим доверием, не проверив прежде, справедливы или нет наговоры прокурора.

– Я не спрашиваю тебя, Мигель, о том, что мне надо делать! Довольно об этом! Я все знаю и скажу тебе больше: в моем бюро лежит дело, которое военный прокурор начал против тебя, когда бежал Каналес; более того: могу заверить тебя, что ненависть военного прокурора вызвана к тебе одним обстоятельством, о котором ты, возможно, и не знаешь. Военный прокурор по согласованию с полицией намеревался похитить ту, что стала твоей женой, и продать ее хозяйке одного публичного дома; от нее, ты это слышал, он получил наличными десять тысяч песо; козлом отпущения пришлось стать одной бедной женщине, которая там совсем рехнулась.

Кара де Анхель с ледяным спокойствием слушал хозяина: ни один мускул не дрогнул на его лице. Потонуло во тьме его бархатистых глаз, укрылось в сердце то, что он чувствовал, бледный как смерть.

– Если бы Сеньор Президент мне позволил, я предпочел бы остаться с вами и защищать вас собственной кровью.

– Что это значит, ты отказываешься?

– Ни в коем случае, Сеньор Президент…

– Тогда довольно слов, все эти рассуждения ни к чему: завтра газеты сообщат о твоем скором отъезде, и нечего дурака валять, военный министр уже получил приказ выдать тебе сегодня деньги па приобретение всего необходимого для путешествия; на вокзал я пришлю тебе инструкции и деньги на дорожные расходы.

Замогильный бой замогильных часов стал отмечать для Кара де Анхеля ход рокового времени. Через открытые настежь темные створки окна он вдруг увидел огонь, горевший под черно-зелеными кипарисами на фоне дымчато-белых стен, среди патио, залитого мраком ночи, – этой возлюбленной часовых и расточительницы звезд. Четыре тени, будто послы провидения, притаились в углах патио; четверо, поросшие мхом черных заклинаний; четверо с руками, покрытыми не желтой, а зеленой, лягушиной кожей; четверо с закрытым глазом на той половине лица, что не зачернена, и открытым глазом на той половине лица, которая съедена мглой. Вдруг загудел деревянный барабан: бан… бан… баи… бан, и появилась масса людей, размалеванных под разных животных; они шли ровными рядами, приплясывая. По сучьям барабанного остова, кроваво-красным и вибрирующим, сбегали вниз паучки звуковых сотрясений и червячки огненных отблесков. Люди плясали, чтобы гул барабана не бросил их оземь, чтобы гул барабана не унес их ввысь, плясали, питая костер смоляными каплями, летевшими с их лбов. Из навозно-зеленой тени вынырнул человечек с лицом, сморщенным, как сухой гискиль, с высунутым языком, без ушей; лоб в шипах, живот обвязан мохнатой веревкой, на которой болтались головы воинов и листья тыквы. Он приблизился, стараясь задуть язычки пламени, и во время танца ослепленных весельем такуасинов захватил огонь ртом, перекатывая его, как жвачку, из одной щеки в другую, чтобы не обжечься. Раздался вопль, который растворился в темноте, карабкавшейся на деревья; вблизи и вдали застонали жалобные голоса племен, затерянных в слепой от рождения сельве, протестовавших своим нутром – став зверями от голода, – своим горлом – став птицами от жажды, – своим страхом, своими тревогами, своими нуждами, требуя у Тоиля – Властителя огня, – чтобы он вернул им горящий факел. Тоиль мчался верхом на реке из голубиных грудок, растекавшейся молоком. Олени убегали, чтобы не задержался водяной поток, олени с рогами, тонкими, как дождевые струи, и ножками, взлетавшими в воздух, запорошенный песком. Птицы улетали, чтобы не остановилось движение воды. Птицы, хрупкие, как их перья. Ре-бан-бан! Ре-бан-бан!… – гудело под землей. Тоиль требовал человеческих жертв. Племена привели к нему своих лучших охотников, тех, у кого всегда наготове сербатана , у кого всегда под рукою праща из агавы. «А эти люди, будут они охотиться за людьми?» – спросил Тоиль. Ре-бан-бан! Ре-бан-бан! – гудело под землей. «Да, если ты требуешь, – ответили племена. – Но ты вернешь нам огонь, ты, Властитель огня, чтобы не мерзли наши тела, ни внутри, ни снаружи, ни ногти, ни язык, ни волосы! Чтобы среди нас не умирала больше жизнь, хотя бы даже мы все погубили друг друга для того, чтобы еще жила смерть!» – «Я согласен!» – ответил Тоиль. Ре-бан-бан! Ре-бан-бан! – гудело под землею. «Я доволен! Л смогу властвовать, опираясь на людей, охотников за людьми. Не будет ни настоящей смерти, ни настоящей жизни. Пусть пляшут склоненные головы!»

И каждый охотник-воин взялся за голову, жарким дыханием обдавало лица, а глаза, в такт барабанному гулу, и гулу шквалов, и гулу склепов, заплясали перед Тоилем.

После того как скрылись эти странные видения, Кара де Анхель простился с Президентом. При выходе его остановил военный министр и вручил ему пачку денег и пальто.

– Вы не идете домой, генерал? – Он еле выдавил из себя слова.

– Если бы я мог… Лучше я вас потом провожу, или, быть может, увидимся как-нибудь в другой раз; мне надо, видите ли, еще побыть здесь… – И он наклонил голову к правому плечу, прислушиваясь к голосу хозяина.