Глава 3

Вскоре мы дошли до Третьей авеню. Резкие порывы ветра продували улицу со свистом, такой слышишь, разве что когда кучер взмахивает хлыстом. Третья авеню является расширенным продолжением дорожного полотна «макадам», и обстановка здесь какая-то более пасторальная, и улицы не защищены от ветра высокими домами, как на Пятой авеню. Народу тут всегда полно, поскольку Третья распложена на перекрестье самых разных путей. Омнибусы с грохотом катили к складам на Двадцать седьмой; закаленные американские мертвые кролики шустрили в поисках добычи и удовольствий; джентльмены важно восседали в каретах рядом с раскрашенными и пестро одетыми шлюхами, похожими на райских птиц. Время от времени все возницы поглядывали на небо. Видно, любопытствовали, успеют ли добраться до нужного места до того, как повалит снег.

– Остается надеться, что мальчишка сейчас не на работе, – заметил мистер Пист и ухватил за поля шляпу, собравшуюся взмыть в небо.

Я тоже очень надеялся. Но беспокоились мы недолго. Стоило только пересечь Семнадцатую улицу, как в свисте и вое ветра прорезался слабый звон колокольчика.

На углу Восемнадцатой и Третьей авеню стоял крохотный чернокожий мальчонка и звонил в колокольчик. Я бы дал ему лет шесть, не больше – впрочем, возраст вполне подходящий для начинающего трубочиста. Одет он был в угольно-черное пальто до пят. Обычно новички-трубочисты демонстрируют одну или обе ноги, показывая, что они у него не кривые, а потому падать в трубах им не доводилось, но у этого беспризорника шрамов вроде бы не было. По крайней мере, мы их не видели. Приблизившись, я заметил, что глаза у него воспаленные – красные, слезятся – и он часто моргает. Типичное явление, с учетом того, что работать приходится в пыли и саже. И тем не менее больные эти глаза продолжали постоянно выискивать потенциального нанимателя. Волосы в крутых завитках коротко подстрижены, никаких косичек, у ног лежит грязная метла на длинной ручке.

– Привет, – весело обратился к нему я.

Он забренчал колокольчиком еще громче и заулыбался. Но обмануть меня ему не удалось – я сразу понял, что мальчонка еле жив. Во всяком случае, истощен до крайности, о том говорили тоненькие запястья. Улыбка хоть и вымученная, но красивая.

– Доводилось чистить трубы в этих краях?

Кивок, длинные ресницы смахнули слезинки, выкатившиеся из карих глаз с покрасневшими белками.

– Знаешь, что это такое? – И я дотронулся до медной звезды.

Он пожал плечами. И тут меня словно крапивой ожгло. Мне приходилось постоянно напоминать взрослым о существовании такого органа, как полиция, уже не говоря об этом шестилетнем беспризорнике, живущем в каминах. Вспомнились слова Грейс, сказанные на прощание.

– Ты говорить умеешь? – спросил я.

Он отрицательно замотал головой, потом приподнял подбородок и поднес колокольчик к уху.

– Так, ясно. Я понял, что ты меня слышишь. Но ведь ты немой, верно?

Малыш скроил скучающую мину. Она словно говорила: да вам-то, черт побери, какое до этого дело? Мы с Пистом переглянулись.

– Да, тогда допрашивать его будет настоящей морокой, – заметил Джакоб.

Нахмурившись, я пытался сообразить, какую следует применить тактику. Ясно, что ребенок никогда не жил в специальном заведении, где обучают языку глухонемых. И даже если б кто-то и озаботился показать ему буквы, я бы наслушался от него разных небылиц – к примеру, о бродячих свиньях, перелетающих через Гудзон. Скажи нам, где миниатюра. Ты не крал в последнее время никакой картины? Мы не сделаем тебе ничего плохого, но абсолютно уверены, что именно ты стащил миниатюру Жана-Батиста Жака Огюстена. Все это звучало как-то слишком грубо, прямолинейно… да нет, просто смешно. И тогда я присел перед ним на корточки.

– Скажи, ты любишь живопись? – спросил его я. – Ну, разные там картины?

Колокольчик умолк. Затем с какой-то детской радостью – через месяц, даже меньше, от нее не останется и следа – мальчик закивал.

– Какие картины?

Он быстро опустил колокольчик на землю. Затем прямо передо мной нарисовал пальцами квадрат и приложил к нему ладонь. Затем словно из воздуха в этой «раме» материализовалась ваза, и он снова приложил к рисунку ладонь. А затем широко раскинул руки, словно обнимая все и вся вокруг, вскинул ладонь, показывая, что закончил, и уставился на меня, склонив курчавую головку набок.

Я обернулся к Писту и спросил:

– Вы все поняли? – И почувствовал, что голова у меня закружилась.

– Полагаю, мистер Уайлд, лучше будет сказать, что понял, – ответил тот с восторгом и едва ли не благоговейным трепетом.

– Я тоже очень люблю живопись, – сказал я пискуну-трубочисту. – Картины с вазами и все такое прочее. Вообще всякие картины.

И при этом постарался подпустить в голос как можно больше искренности и дружелюбия. Мне в жизни довелось встречать самых странных и необычных людей, но еще ни разу я не видел беспризорника, который изобрел собственную версию языка жестов. И еще на редкость понятливого.

– Когда-нибудь видел, как рисуют картину?

Ответ был отрицательный. Он с тоской и сожалением покачал головой.

– Хочешь, я тебе покажу?

Метла и колокольчик отлетели в сторону – с такой резвостью он бросился ко мне.

– При вас случайно нет записной книжки, мистер Пист?

Через секунду на колене у меня лежал листок бумаги, а в пальцах был зажат огрызок карандаша. Мальчик подошел и с интересом наблюдал за моими действиями. Честно признаюсь: я сразу понял, что забросил крючок с наживкой, от которой рыбка будет просто не в силах отказаться. Мне нужно было вернуть миниатюру Жана-Батиста Жака Огюстена; мне хотелось доставить пусть и недолгую, всего на десять минут, радость этому мальчугану. Возможно, оба эти намерения были совершенно искренни, но нельзя сказать, чтобы чисты. Как бы там ни было, но я очень быстро завершил портрет трубочиста.

Тот поднял голову и удивленно, даже восторженно смотрел на меня глазами с припухшими веками.

– Ну, как тебе, нравится? – спросил я.

Мальчик провел кончиками пальцев по лицу, ощупал выпуклый лобик, полные, слегка выпяченные губы, провел сверху вниз по курносому носу. Зеркала не было, но такому сообразительному ребенку оно и не нужно. И во время этого обследования улыбка его становилась все шире.

Думаю, что я еще никогда не гордился так своим умением рисовать, как в тот момент. При других обстоятельствах этот трюк был бы бесполезен.

– Самое потрясающее произведение искусства, которое мне доводилось видеть, – восторженно заявил мистер Пист.

Грязные пальчики порхали над листком из блокнота. Я отодвинул рисунок, мальчишка придвинулся ко мне и просительно заглянул в глаза. Он так и дрожал от желания и нетерпения, и я угадал, а не услышал его вопрос.

– Ладно. Он твой. Но бесплатно ты его не получишь.

Он схватил метлу и колокольчик.

– Нет. Камина у меня нет, так что и чистить нечего. Я ведь уже говорил, что очень люблю живопись. Вот тебе картина. А теперь покажи мне какую-нибудь другую, на которую ее можно обменять. Есть у тебя что-то стоящее?

Тут личико его словно озарилось – такую неподдельную радость можно наблюдать лишь у маленьких детей. До того, как между жертвой и мучителем будет проведена разграничительная черта, до того, как страдание станет следствием жестокости. До того, как хитрые взрослые заставят приобрести дешевую побрякушку.

Мальчишка вихрем помчался по Третьей авеню, не обращая внимания на плотное движение; мы поспешили следом. Писта едва не переехал двухколесный экипаж с местами для собак под сиденьями, переделанный в открытое ландо; в нем сидели дамы в темных мехах и попивали шампанское. Один раз пришлось остановиться посреди дороги и пропустить омнибус, двигающийся на большой скорости. Но все мы трое вышли из этой гонки целыми и невредимыми. Мальчишка свернул к северу и бежал по краю дороги; мы с трудом поспевали за ним, раскидистые ветви дубов отбрасывали темные тени в молочно-белом воздухе.

Миновав десять – двенадцать кварталов, мы покинули город и оказались практически в сельской местности, центром которой являлся Бельвю Алмхаус. Мы почему-то имеем привычку загонять наши благотворительные институты как можно дальше от центра города – в отличие от заведений, демонстрирующих пороки, сравнимые по разнообразию разве что с цветами радуги. Лишь фанатичные реформаторы осмеливаются выходить здесь на улицы, как, к примеру, делала Мерси – шла себе, перекинув корзину через плечо, с убийственным спокойствием в глазах. Ко времени, когда мальчишка свернул с Третьей в эти леса, все улицы, пересекающие авеню, были уже немощеными. Окрестности все больше приобретали характер «решетчатого дизайна» – квадраты лесных участков чередовались с пробелами пустырей; последние бросались в глаза, напоминая незаполненные страницы дневника. Теперь под ногами у нас из земли выступали корни деревьев, а стройные вязы и клены росли как попало, а не ровными рядами. С голых веток – они четко вырисовывались на фоне размытых холодных красок неба – кричали птицы; стали попадаться и разные мелкие дикие животные, бросающиеся в заросли засохшего папоротника при нашем приближении. Один раз мне даже удалось разглядеть рыжий кончик лисьего хвоста – плутовка пронеслась по голой нервной земле в поисках пищи и пристанища на ночь.

Перед нами мелькала крохотная черная фигурка; она летела вперед, точно камешек, выпущенный из рогатки. Набросок, силуэт мальчишки, продирающегося через кустарник.

Я, разумеется, не имел ни малейшего понятия, чего от него ожидать. Но когда он достиг цели, даже заморгал от удивления.

– Бог ты мой, – тихо пробормотал мистер Пист.

Судя по густым восковым листьям плюща и толстым коричневым его стеблям, обвившим каркас, угодила в аварию много лет тому назад карета, ехавшая по Третьей авеню из центра к окраине. Наверное, лошади чего-то испугались и понесли. Такое тогда часто случалось. И лошади угодили в еле видную канаву на болотистом участке, поросшем сорной травой, в заброшенном месте, неподалеку от Ист-Ривер. Не было смысла гадать, по какой причине тогда владельцы так и оставили карету там. Задняя ее ось выступала под косым углом сквозь опавшую сухую листву. И даже если в этой аварии человеческих жертв не было, по состоянию кареты можно было судить, что пострадали лошади. Ни одно существо на свете не кричит так страшно, как умирающая лошадь. Этот жуткий крик словно пронзает все твое существо насквозь всякий раз, когда его слышишь. Нет, видно, карету сочли тогда негодной для дальнейшего использования. Но затем она все же пригодилась.

Трубочист подскочил к ней и радостно распахнул двойные дверцы.

– Мать честная, – прошептал я.

Чего там только не было внутри! Целая выставка. Весь пол уставлен ярко-синей керамической и фарфоровой посудой с отбитыми краями и трещинами; с гвоздиков обшивки свисают на веревочках осколки зеленого стекла; выставлены и отдельные предметы – в том числе керамическая роза с отбитыми краями, на обветшавших и грязных подушках сиденья красуется большой кусок речного гранита с искристыми вкраплениями. Тут были старые хрустальные подвески от люстр, сломанные пресс-папье, изящная бутылка из-под французского ликера – настоящий музей выброшенных за ненадобностью и давно позабытых владельцами предметов. Наверное, подумал я, до того, как присоединиться к полку городских трубочистов, мальчишка жил где-то поблизости. Вполне возможно. Но узнать, так это или нет, мне не суждено. На бездомных детей в наших краях обращают не больше внимания, чем на муравьев под ногами.

А в витрине, небольшом стеклянном ящичке, прислоненном к противоположной от входа дверной панели и украшенном ниткой дешевых янтарных бус, приютилась среди этих piece de resistanceминиатюра кисти Жана-Батиста Жака Огюстена. Слегка склонив головку набок на фоне скандально розового летнего заката, на нас кокетливо взирала пастушка. Изгибы пальчиков и грудей игриво перекликались, и еще казалось – она вот-вот признается в чем-то прекрасном и необыкновенном, и как раз подбирает слова восхищения, пробует их на вкус.

Трубочист с торжествующим видом указал на нее.

Я протянул руку и вытащил миниатюру из ящичка с желтоватыми стеклами. Тут мальчишка напрягся от волнения. Я уселся на подножку кареты, снял широкополую шляпу, положил ее на колено.

– Эта картина из дома на Пятой авеню. Это ведь ты чистил там каминную трубу?

Он протер глаза грязными от сажи руками. Потом поднял голову и посмотрел, но не на меня, на миниатюру.

– Тебе не мешало бы знать, парень, что это называется воровством. Почему ты украл чужую собственность?

Он яростно замахал маленькими кулачками в воздухе. Нанес около дюжины ударов в разных направлениях, затем развел руки, словно пытаясь объять необъятное, а в конце этой пантомимы стал удрученно, даже отчаянно ломать пальцы.

– Понимаю, у них полным-полно произведений искусства, и они толком не знают, что с ними делать. Мне страшно жаль. Но у этой картины уже есть дом.

Я заслужил сарказм и злобу, промелькнувшие в его воспаленных глазах. Он так и ожег меня этим взглядом. Я обманул его, только сейчас мальчик осознал это. И, что еще хуже, я прекрасно понимал; любить нежную и юную пастушку будут куда более страстно в этой полуразвалившейся карете, чем в том снобистском складе произведений искусства на Пятой авеню. Лучше б уж никогда в жизни не слышал я этой фамилии, Миллингтоны, богом клянусь!

Вырвав листок с наброском из записной книжки, я протянул его насупившемуся мальчишке, который стоял и носком ботинка пытался проковырять ямку в мерзлой земле.

– Вот, держи. Портрет твой. И еще я не собираюсь наказывать тебя за кражу. Но только обещай, что никогда больше не будешь этого делать. Собирать всякий мусор – это одно, но воровство тебя погубит. Будем считать, что ты украл произведение искусства в первый и последний раз.

Пискун потянулся к портрету. Вполне вероятно, считал, что лучше уж иметь хотя бы мою картину, нежели вовсе никакой. Он быстро сделал выбор.

– Нет, сначала пообещай, – продолжал настаивать я.

Мальчик пообещал – сердито пожал плечами. Затем отер слезы рукавом.

– Как тебя звать? – спросил мистер Пист. – Я Джакоб Пист, а это Тимоти Уайлд.

У мальчишки вытянулось лицо. Он заморгал, уставившись на покрытую мхом спицу в колесе, потом решительным жестом сунул руки в карманы.

Я подумал, что он сирота. Только мы, сироты, бываем столь независимы и серьезны, точно вам говорю. Но мы с Валом, по крайней мере, осиротели позже, и знали свои имена – неважно, что, кроме них, у нас больше ничего не было. И были уже достаточно взрослыми, чтобы помнить семью, давшую нам имена. Ведь зачастую имя делает человека. Представить себя на месте мальчишки, у которого украли столь личностный атрибут, просто невозможно.

– Тебя ведь как-то называют? Ну, хотя бы здесь, где ты живешь, – заметил я. – Как зовет тебя твой хозяин, начальник трубочистов?

Тут он содрогнулся всем телом. И на лице его возникла такая гримаса, точно больше всего на свете ему хотелось в этот момент вылезти из собственной шкуры.

– Ладно, неважно, – поспешил заметить я. Просто не в силах был видеть это выражение на его лице, от которого сжималось сердце. – А как бы ты хотел, чтобы тебя звали?

Ресницы, пропыленные и густые, затрепетали, точно крылья. И губы он теперь уже не сжимал так плотно.

– Гениальная идея! То, что надо, – закивал мистер Пист.

– Да пошел он к чертям собачьим, этот твой начальник. Это имя будет принадлежать тебе навеки. Ну, попробуй, придумай себе самое крутое имя на свете!

Мальчик призадумался. Довольно долго стоял с мрачным замогильным видом, поджав губы. А затем личико его озарилось, и он указал на пастушку с картины.

– Мужчина, который ее нарисовал? Его звали Жан-Батист Жак Огюстен, – сказал я.

Маленький трубочист закрыл глаза и словно перебирал все эти звуки в уме. А меня вдруг охватил приступ необузданного счастья. И радость эта была сродни резкому порыву ветра, от которого вдруг распахиваются небеса, прежде затянутые серыми тучами. Никогда не забуду взгляды, которыми мы с мистером Пистом обменялись секунду спустя. Теплыми и понимающими – так смотрят мужчины, передающие друг другу флягу с выпивкой. И все благодаря этому маленькому трубочисту.

– А как тебе имя Жан? Нравится? – спросил я.

По улыбке, которая просто преобразила чумазое личико, словно месяц выбрался из облаков и засиял на небе, я понял, что определенно нравится.

– За Миллингтонов! – провозгласил мистер Пист у меня в кабинете, подняв кружку с джином. – И за пути и дороги старого Готэм-сити! За щедрые вознаграждения и тех, кто их выдает!

Все мы трое поспешили выйти из леса, как только крупные снежинки закружили в вечернем воздухе. Перешли Третью авеню тем же почти самоубийственным образом, что и раньше, огибая канавы и уворачиваясь от бешено несущихся фургонов. Я смотрел, как оседает снег на мостовой, и думал об именах, их неоспоримой важности для их владельцев, и испытывал почти детский восторг. Мы отметили крещение Жана-Батиста, купив ему огромную порцию холодца из бычьих хвостов.

Конечно, было бы лучше угостить его каким-то горячим блюдом, но не получилось. Дети вообще существа замечательные: сломя голову проносятся самыми опасными путями в диких местах и разражаются при этом громким хохотом – прямо сердце замирает при виде того, что они вытворяют. И мне больно видеть, как город постепенно превращает их в тощих, высоких и мрачных животных. Жан-Батист был существом невинным и умел радоваться самой малой малости. И мне хотелось бы, чтобы он сохранял эти свои качества как можно дольше, а не какие-то там недели две или около того. Но взять на себя такую миссию – разыскивать и пристраивать каждого бездомного сироту-трубочиста, было бы равносильно тому, что опуститься на колени на берегу и стараться повернуть Гудзон вспять силой воли и одним мановением руки. К тому же этот хотя бы не был безработным. И еще он был не один, наверняка существовал в компании таких же пискунов, пусть его там и не любили и не всегда подкармливали. Я остановился у дверей какого-то низкопробного салуна, пожал мальчишке руку, мой компаньон сунул ему шиллинг – на том и расстались.

Мы с Пистом вернулись к дому на Пятой авеню, постучали в дверь для прислуги и отдали картину Тёрли. Он исчез где-то в глубине дома, затем вернулся с кошельком на шнурке.

– Разве не знали, что вам полагается вознаграждение? – спросил он, заметив мой недоуменный взгляд.

И вот мы с Пистом по-братски разделили пятьдесят долларов – вознаграждение за умение разыскивать пропавшие вещи, – и он тут же купил бутылку голландского джина, весьма подозрительного на вкус. Напиток обжигал горло, тепло приятно растекалось по желудку, но на вкус он отдавал ржаным хлебом, а не можжевеловыми ягодами.

Никогда еще моя маленькая пещерка в Гробницах не казалась такой уютной. За толстыми стенами жалобно завывал ветер, точно волк, задравший морду к небесам. Я оказался достаточно состоятелен, чтобы купить около тридцати подержанных книг, заплатить миссис Боэм за одолженный мне ковер, и еще немного осталось. Я был опьянен своим профессиональным успехом. Мерси Андерхилл находилась в Лондоне, а это означало, что она, очевидно, всем там довольна. И еще на улице густо валил снег, так что я не слишком беспокоился, что пожарной части, где служил брат, придется бороться с пожаром в доме, в результате которого я остался бы одним-единственным в Нью-Йорке Уайлдом.

Словом, я был почти что счастлив. Нельзя сказать, что это ощущение слишком часто меня посещало.

– За Миллингтонов, – мы с Пистом чокнулись кружками. – Хотя, честно сказать, не горю желанием встретиться с этими людьми снова.

– Да перестаньте, – усмехнулся он. – Мы должны рассматривать Миллингтонов в свете их щедрости по части вознаграждения. К тому же маловероятно, что они когда-нибудь обратятся к нам снова…

– Я вел себя просто подло, – заметил я. – По отношению к Жану-Батисту и его артистической натуре.

– Нет, вы только послушайте его! – воскликнул мой друг и подлил джина в кружки.

– За пастушку, – добавил я. – Кем бы она там не была. Бог ты мой…

Гогоча самым отвратительным образом, мистер Пист одним махом осушил кружку.

– А не поспать ли вам, дорогой друг?

– Да надо бы! – воскликнул он. – Да, мистер Уайлд, да! Но мне так редко выпадает честь работать с копами… прошу прощения, с полицейскими, которые способны уловить разницу между задницами и ресницами этих самых пастушек… Я впечатлен. Последний раз, когда я…

Тут дверь распахнулась настежь.

Перед нами стоял женщина невероятной красоты. Кожа волшебно золотистого оттенка прекрасно сочеталась с серо-зелеными глазами и волосами густо шоколадного цвета – наверняка на улице к такой красавице прикованы взгляды не только мужчин, но и женщин. Да что там – всей вселенной!

– Мне нужен полицейский, – сказала она.

Какой там полицейский. Ей нужно было чудо.

Вскоре мы усадили ее за стол, с кружкой в дрожащей руке. Она явно испытывала ни с чем не сравнимый ужас, казалось, его можно было ощутить на вкус – насыщенный, липкий и неотвратимый, как медленная смерть.

Когда я спросил, что именно у нее украли, ответом было: «Мою семью». Жуткая эта фраза так и повисла в воздухе на несколько секунд.

– Что-то не совсем понимаю… – пробормотал я.

– Сестру и сына, – выдохнула она. – Делию и Джонаса. Они исчезли. Делия живет со мной, когда мой муж в отъезде. Ему приходится много ездить, такая работа, а Делия… она присматривает за моим…

Тут оловянная кружка со стуком упала на пол – она закрыла лицо обеими руками. Плечи затряслись в такт неровному дыханию, отчаяние волнами разливалось по комнате, как круги на воде от брошенного камешка.

– А вы пробовали искать… – начал было мистер Пист.

– Мне нужны вы, мистер Уайлд, – сказала она и так и пронзила меня взглядом.

Демонстрировать понимающий вид уже почти что не было сил, но признаю, эта ее фраза меня просто потрясла.

– С чего вы так решили?

– Просто знаю, кто вы и что сделали. Вы должны мне помочь. Только у вас получится.

Я уже было приоткрыл рот, чтобы ответить: ну да, разумеется. Но вовремя спохватился. В голове продолжали крутиться колесики и винтики, я судорожно пытался сообразить. Я понятия не имел, о чем это она.

– Они крадут людей. – Глаза ее, сверкающие яростью и отчаянием, наполнились слезами. – Нельзя терять ни минуты.

– Но каким образом…

– К тому времени я уже должна была быть дома. Тогда бы они и меня похитили, и вы никогда бы об этом не узнали. Я пришла домой и увидела: Мег, моя кухарка, связанная и с кляпом во рту, лежит на полу в кладовой, а семья исчезла. Мег им была не нужна, она хромает на одну ногу, какой от нее им прок. Тогда я спустилась в холл и спросила полицейского, как найти Тимоти Уайлда, вот он и дал мне этот адрес.

– Я рад, что именно так вы поступили, но…

– Вы спасли Джулиуса Карпентера. – С этими словами она вскочила и вцепилась в лацканы моего пиджака.

Только тут я понял наконец две вещи.

Мой приятель Джулиус Карпентер, очень сообразительный и приятный цветной парень, торговец устрицами, с которым я работал еще в бытность свою барменом, угодил прошлым летом в нешуточные неприятности. Какая-то шайка полуголодных ирландцев вбила себе в голову, что неплохо было бы сжечь его живьем, просто так, ради забавы. Я категорически не одобрил эту идею и сделал все, чтобы этого не случилось, и тогда меня тоже едва не спалили, в отместку. У них почти получилось, и я собственными глазами видел, как Джулиус спас меня от огня во время пожара в городе – прислал моего брата выкапывать меня из-под дымящихся руин. Короче, оба мы с Джулиусом оказались тогда на должной высоте, иначе были бы уже мертвы. Но это лишь половина тайны.

Вторая половина была вроде бы более очевидной. Мне всего-то и надо было, что приглядеться повнимательней.

Люси Адамс, с ее медового цвета кожей, серыми глазами в зеленую крапинку и роскошными волнами блестящих каштановых волос, вполне могла сойти за итальянку по происхождению. Но могла быть и испанкой, лишь акцент выдавал североамериканское происхождение. И все равно она могла бы оказаться экзотическим плодом любви, ну, допустим, матери из Уэльса и отца-грека, или же сицилийца и шведки. Но все эти комбинации не про нее. Я с таким запозданием догадался о причине охватившего ее душераздирающего ужаса лишь потому, что не подумал о ее происхождении. Мне было как-то все равно.

А вот Люси Адамс было очень даже не все равно. Потому как Люси Адамс была цветной.

Даже не квартеронкой. В жилах ее, как я догадывался, текло гораздо меньше негритянской крови. Наверное, всего одна восьмая. Самая малость. Но все равно она считалась цветной. С принятой в обществе точки зрения. Вполне легальной.

Теперь-то я наконец понял, почему она обратилась за помощью именно ко мне. Нет, примерно половина моих сослуживцев, парней с медной звездой, – люди вполне порядочные, вторая же половина – истинные злодеи. А отлов рабов и торговля ими – потому как речь сейчас шла именно об этом – деяния незаконные.

И этими делами должны заниматься органы охраны правопорядка.

Я снял ее руки с лацканов, но не выпустил из своих рук.

– Все мы, насколько я понимаю, свободные граждане Нью-Йорка.

– Вообще-то мы родом из Олбани. Мои дедушка с бабушкой купили себе свободу шестьдесят лет назад. Тогда работорговцам было на это плевать, и без того хватало возможностей прилично зарабатывать. Делия и Джонас стоили бы на этом рынке…

– Как давно они пропали?

– Два часа тому назад.

– А сколько лет вашему сыну?

– Семь, – скорбно выдавила она.

– Как бы там ни было, но он сейчас не один, а с вашей сестрой. И мы скоро найдем их. Мистер Пист, я, конечно, не имею права просить вас присоединиться, но…

– Если я доложу шефу о нашем сегодняшнем успехе, думаю, он освободит меня от вечерней смены и разрешит помочь вам, – ответил Джакоб, убирая кружки в ящик маленького письменного стола.

– Буду страшно признателен. Куда мы направимся, миссис Адамс?

– В комитет. Дом расположен по адресу: Уэст Бродвей, восемьдесят четыре, это между Чемберс и Уоррен. Стучать шесть раз, сэр, два стука быстро, один за другим, потом небольшая пауза.

Мистер Пист махнул рукой и поспешил к шефу. И оставил меня в полном недоумении. Я никак не мог понять, что за комитет такой, черт возьми, и какова температура в котле с горячей водой, в который я только что угодил. Миссис Адамс взяла меня под руку, и мы вышли следом за Пистом. Торопливо зашагали гулкими каменными коридорами этого огромного здания, где располагались не только полицейские участки, но и тюрьма, и залы судебных заседаний, и я изо всех сил старался, чтобы она не поскользнулась и не нырнула вниз головой с лестницы в своих промокших насквозь туфельках.

А затем произошло нечто неожиданное.

Внизу у выхода стоял плотного телосложения рыжеволосый полицейский по имени Шон Малквин, стоял неподвижно и не сводил с нас глаз. А глаза его были сощурены с присущей ирландцам подозрительностью. И поддержка у него имелась – прежде я часто видел его в той же компании – в лице огромного черноволосого ирландца и типичного выходца из Новой Англии, парнишки с юным румяным личиком, оба они служили в шестом отделении полицейскими инспекторами. Ну и я кивнул Малквину, мы были знакомы. Всякий раз, когда он со мной заговаривал, почему-то казалось, что он в любой момент не прочь пустить в ход кулаки.

– Ваша подружка, мистер Уайлд? – осведомился он.

– Жертва преступления.

– Ах, вон оно что. Ну, тогда вам лучше поспешить. Желаю удачи, – в голосе его звучала нескрываемая насмешка.

– Доброй ночи, – бросил я.

Мы вышли из этой гранитной крепости и оказались на улице, в почти полной темноте. Миссис Адамс еще крепче вцепилась мне в руку, и мы сошли со скользких ступеней на булыжную мостовую. Рядом стояли два газовых фонаря, все остальные не горели – кто-то разбил камнями стекла. И вот мы поспешно зашагали по Уэст Бродвей к югу. Снег, успевший нападать в освещенных местах, казался таким волшебно белым, невинно чистым. Осколки стекла в фонарях грозили вот-вот выпасть и разрезать человека на ленточки.

– Почему вы так уверены, что это дело рук охотников за рабами? – прокричал я сквозь завывание ветра. – Они вам угрожали?

– Нет. Да и ни к чему им было угрожать. Я долгие годы опасалась, что этот момент рано или поздно наступит.

– Это почему?

– Ответ очень прост, мистер Уайлд. – Она плотнее стянула меховую горжетку у высокой стройной шеи. – Меня уже однажды похищали.