Глава 8

Секунд десять, если не больше, мне никак не удавалось осознать, что же я вижу перед собой.

Маленькая прикроватная тумбочка орехового дерева перевернута, стоявший на ней хрустальный графин с жидкостью – судя по запаху, виски – разбит на сотни осколков, сверкающих на полу, точно взорвалось и рассыпалось бриллиантовое ожерелье какой-то светской дамы. Это я еще понимал. На полу валялся портрет маслом, с него укоризненно взирал на меня Томас Джефферсон. С этим я тоже был готов смириться.

Затем, собрав в кулак остатки воли, я перевел взгляд на центральную фигуру в этом пейзаже – и почувствовал, что задыхаюсь.

Золотистая кожа Люси Адамс посинела вокруг губ и у ногтей. И неподвижность ее носила финальный, бесповоротный и окончательный характер – женщина выглядела так, словно никогда прежде не двигалась. Шея дважды обмотана шнуром, концы болтаются. Через секунду я пригляделся и понял, что это никакой не шнур, а коричневый шелковый пояс от халата из гардероба Вала.

Я вдруг ощутил необходимость ухватиться одной рукой за край кровати, другой придержал себя за колено. Где-то на самой периферии сознания, словно погружающегося в водопад Ниагара, застряла и укоренилась здравая мысль: я не должен наступать на ковер, где разбросаны улики, осколки драгоценного стекла.

Стоит закрыть глаза хотя бы на секунду, подумал я, а потом открыть – и все это исчезнет.

Я ошибался. Открыл глаза и снова увидел эту жуткую картину. Никогда не доводилось видеть прежде ничего подобного.

Глаза у нее были широко раскрыты. Вполне обычное явление, где-то недавно вычитал я, для людей, умерших насильственной смертью. На Люси было только нижнее белье – корсет расстегнут и спущен, ночная сорочка распахнута, обнажилась бо́льшая часть груди, прикрытая лишь полупрозрачной шелковой накидкой, все еще наброшенной на плечи. Шея – сплошной багровый синяк, темнеющий прямо на глазах. Мне доводилось видеть нечто подобное и прежде, когда я стал работать полицейским. Дважды. В одном омерзительном борделе на Орандж-стрит, и я раскручивал это дело недели три, не меньше.

И еще показалось, я вроде бы видел у нее на груди царапины. Не свежие – бескровные старые шрамы, напоминающие птичьи следы в пересохшем русле ручья, и нанесены они были давно. Несколько лет тому назад. Светлые полоски на золотистой коже, вполне возможно, что владелица этих рубцов уж и забыла, откуда они взялись. И я недоумевал, зачем мне вообще понадобилось их разглядывать. А потом вдруг понял – это следы от ножа. И не просто шрамы, оставшиеся от порезов ножом.

Из этих шрамов поперек груди складывались две строчки, и я прочел:

Уже теперь и не помню, как именно я хотел в тот момент выругаться, – все слова застряли в горле.

Бывают в жизни моменты, когда я просто перестаю видеть вещи отчетливо. После прочтения фразы, вырезанной некогда на груди миссис Адамс, возникло отвратительное ощущение: казалось, я пребываю в кошмарном лихорадочном сне, где на мерцающем темном фоне вырисовываются какие-то невнятные тающие фигуры. Я словно находился на сцене, играл роль в некоем дурном спектакле, где миссис Адамс произносила отрывки из Шекспира, а в промежутках глотала нож за ножом, нож за ножом, и кончики этих ножей торчали из ее разбухшего живота. И когда я хотел взмолиться и сказать ей, чтобы перестала, вдруг обнаружил, что у меня нет рта. От носа до подбородка – гладкая плотно натянутая кожа.

Словом, безумие какое-то, как было безумием задушить миссис Адамс в постели Вала или вырезать у нее на груди эти слова.

– Соберись, возьми себя в руки, – прошипел я и отпил большой глоток бренди.

И тошнота отступила, а сердце перестало биться как бешеное.

Я сидел в гостиной Вала, рассматривая дубовый письменный стол. Небо на улице безжалостно светлело с каждой секундой. Скоро ничего не утаишь, ничего не спрячешь. Прошла минута. Может, две.

Я понимал, что надо что-то делать, и быстро. Брата нет, где он – неизвестно, и вообще ничего не понятно. Бессмысленно. Здесь не просматривалось ни денег, ни любви, ни политики, ни Бога, ни одной из причин, по которой люди убивают друг друга. Смерть миссис Адамс не просто трагична. Она необъяснима.

Надо действовать, решил я. Немедленно.

Самое ужасное и отвратительное было в том, что я ни на секунду не задумался о последствиях того, что собирался сделать. Стоило только осознать, что означает наличие мертвого тела в доме, о тени, которую оно отбросит на всех нас, как я принялся за дело. Собрав всю волю в кулак и со всем усердием. В тот момент мне не мешало бы подумать хотя бы о нравственных последствиях того, что я собирался совершить, – убрать тело убитой женщины с места преступления.

Но я не подумал. Потому что нутром чуял: Вал не мог этого сделать. Пусть даже обезумевший от морфина и внезапно возненавидевший цветных. Просто не мог, и всё.

А если даже и сделал, я не хотел видеть, как повесят моего брата.

Кровообращение в онемевших от шока руках восстановилось. Я точно знал, что надо делать. Лишь бы хватило времени.

Я бросился в спальню и нашел синее платье миссис Адамс. Смятое в комок, оно валялось в углу. Я бросил его на кровать, затем бережно провел кончиками пальцев по ее векам и закрыл покойной глаза. Затем снял с ее шеи коричневый шелковый пояс Вала и вернул его в гардероб. Затем поспешно принялся одевать ее еще не до конца остывшее тело, проклиная про себя все эти хитрости и тонкости дамского наряда.

Не обязательно, что все выглядело безупречно, продолжал твердить я себе. Главное закончить вовремя.

Я уже застегивал пуговки у ее шеи, когда перед глазами всплыли слова предупреждения, которое я только что видел на теле несчастной. Любовь. Упрек. Наказание. Покаяние. И подумал: как, должно быть, испугалась Люси Адамс, когда похитили и увели ее сестру и сына. Какое потрясение она испытала, как раскололся ее мир, оставив огромную кровоточащую рану.

Меня ведь самого тоже похищали.

– Ты меня не слышишь, – пробормотал я, заворачивая ее в одеяло. – Но если встречу пса, который сотворил с тобой такое, оставлю свои отметины на его поганой шкуре.

Ради удобства, перед тем, как поднять миссис Адамс с постели, я спустился и отворил входную дверь в квартиру брата. Потом поднялся и подхватил ее на руки. Видно было только ее лицо, все остальное закутано в серое шерстяное одеяло. Я сошел вниз по лестнице, бережно прижимая к себе свою ношу – голова покоилась у меня на плече – и стараясь, чтобы она не задела ногами перила. Спустившись на первый этаж, я развернулся и направился к задней двери, молясь про себя, что нашелся добрый человек и расчистил перед ней снег.

Я потянулся к дверной ручке, продолжая поддерживать тело миссис Адамс под коленями. Ледяной воздух ударил в лицо и тотчас высушил пот на лбу; возникло ощущение, что кожу ожгло, как огнем. Холодные струйки пота продолжали стекать по шее под воротник. Я пинком ноги захлопнул за собой дверь и пересек двор. После всего этого кошмара наяву, после обещания, данного ей в спальне Вала, боль немного унялась, стало легче. Но расслабляться не следовало. До тех пор, пока я не выполню эту весьма специфичную и важную задачу.

Потом будет больно, подозревал я. Позже. Ведь я так и не смог защитить ее и ее семью, и от одного только осознания этого будет очень больно.

Итак, я пересек маленький внутренний дворик. Захлопнул за собой проржавевшую железную калитку. И оказался в тесном проулке между домами и задними дворами. Здесь снег немного подтаял, никто не сгребал его лопатой, не посыпал солью, пеплом или песком, купленным у торговца с тачкой. Я два раза споткнулся; один раз пришлось высвобождать локон роскошных волос миссис Адамс, зацепившийся за гвоздь, который грозно торчал из сломанной дверной рамы, а я заметил его слишком поздно, когда оторвался один завиток.

Я тут же возненавидел себя за это. Но времени корить себя не было.

От дома Вала Брум-стрит расширялась и тянулась дальше, к югу. Очень оживленная улица. Полно мальчишек, выкрикивающих заголовки газет, продавцов жареных каштанов, саней, скользящих по снегу. И бесконечные ряды уличных реклам и объявлений – все эти кричащие плакаты, наклеенные на доски над тротуарами, выглядели такими тошнотворно сентиментальными и истеричными в мягком утреннем свете. Шагая по улице, я украдкой косился из-под полы шляпы на прохожих. Ничего не выражающие равнодушные лица. Поглощены исключительно одной мыслью – как бы поскорей добраться до нужного места.

Но вот один шустрый торговец устрицами окинул меня пристальным взглядом. Его лоток был застеклен спереди, внутри виднелись подносы с устрицами во льду, ряды бутылок с имбирным пивом и целая гора горячих посыпанных перцем хлебцев, от которых валил пар. Весь этот товар раскупят у него за полчаса. Он продолжал разглядывать меня, как-то странно щурясь. И тогда я, прижавшись щекой к шелковистым волосам миссис Адамс, заговорил, довольно отчетливо и громко, чтобы он слышал.

– Не волнуйся, дорогая, ты просто переутомилась. Упасть в обморок – тут совершенно нечего стыдиться. Скоро будем дома.

Торговец сочувственно хмыкнул. А затем я прошел мимо него, и мы разминулись за какую-то долю секунды. Десятки тысяч других незнакомцев, видевших, как я попиваю кофе, стригусь у парикмахера, покупаю «Геральд» и при этом при мне не было трупа, видели меня всего лишь раз и больше никогда не увидят. Я от души надеялся, что торговец принадлежит к тому же разряду. Случайная встреча, краткая, мимолетная и неповторимая.

И я прошел еще несколько кварталов.

Я всего лишь перевозчик. Пустое место. Никто.

Почувствовав, что у меня уже начали подкашиваться ноги, я напомнил себе, что падение с трупом на руках может привести к нежелательным последствиям и разрушить все планы, и свернул в проулок. Продолжая надеяться. Может, даже молиться немного, словно молитвы могли перенестись по воздуху, как письмо Мерси, без адреса. Потому как на свете существует великое множество богов, которым истово поклоняются, и рискованно было обидеть хотя бы одного из них.

Но если хотя бы один услышит, мне, можно считать, крупно повезло.

С самого начала исполнения роли переносчика в этой трагедии я страшился отыскать большой мусорный контейнер. Или я заставлю себя сделать это, то есть выбросить в мусорку тело миссис Адамс, словно обглоданную куриную ножку, оправдываясь тем, что многие так и поступили бы на моем месте. Или же пройду мимо него и докажу тем самым, что врожденная брезгливость и порядочность все же главнее для меня, чем стремление выжить. Но меня не устраивало ни одно из этих решений. Я понимал, что кости – это не люди. Кости – это просто основа для легко разлагающейся плоти, которая пока что еще держится на них. Кости – это не наследие, не подарок на память, их и сравнивать нечего с огоньком жизни, который некогда горел в теле, сумме всех его частей.

И все же… Контейнер для мусора. Но существует же такая штука, как честь.

Однако ответ ждал меня впереди, в самом конце проулка неподалеку от Гудзона.

Нечто вроде лачуги или хижины, где нашли себе приют мальчишки, разносчики газет. Они соорудили ее из разного мусора, деревянных обломков, выброшенных на берег, разномастных дощечек, веток и поленьев. И все это было покрыто газетами, целыми слоями газет. В лачуге вполне могли разместиться восемь-десять ребятишек, если улечься правильно. Там они, наверное, и спали, дрожа от холода и греясь друг о друга, стараясь унять противную дрожь и уснуть.

Что ж, по крайней мере, новый кричащий заголовок я им обеспечу.

Я оставил ее там, бережно опустив на слой газет. От холода она страдать не будет. То была самая малая любезность, которую я мог ей оказать, но к этому времени мышцы у меня тряслись и дрожали, как выстиранные тряпки на ветру, и мысль эта приходила снова и снова. Ей не будет холодно.

Ей уже никогда больше не будет холодно.

Возвращение к дому Вала, должно быть, прошло без всяких приключений. Если честно, я вообще ничего не помнил. Ничто не отпечаталось в памяти. Гудзон мог вдруг воспламениться, а я бы этого не заметил.

Я захлопнул дверь в дом Валентайна. Стоял и пытался отдышаться. Просто распался на части в какой-то момент, и ощущение было такое, словно тело состояло из разрозненных мотков хлопковой бечевки. Затем я заставил себя встряхнуться, собраться и решительно шагнул в небольшую прихожую.

Дело прежде всего, подумал я. И дел у меня полно.

Я внимательнейшим образом рассматривал все предметы в комнатах Валентайна. Несколько вещей показались мне странными. К примеру, тумбочка в спальне перевернута, а коврик под ней остался на своем месте. И, насколько я мог судить, ничего из дома не пропало. Беспорядок только в спальне. Да и в спальне у Валентайна не слишком накуролесили. Все его смеси с морфином и их «собратья», морфиносодержащие таблетки, надежно хранились в аптечных пузырьках из темно-коричневого стекла. Те аккуратными рядами выстроились в антикварном ящичке из тринадцати отделений, стояли и ждали, когда из них отопьют глоток сладкого яда или достанут и быстро проглотят ядовитую пилюлю, а на крышечках выдавлена надпись: «ОСТОРОЖНО ГАДЮКА НЕ НАСТУПАТЬ». Такие знакомые мне пузырьки, безвредные, как пули. Ножи на кухне тоже не тронуты, стоят рядами в подставке соснового дерева. Все, за исключением одного, который лежал на столе. Я внимательно осмотрел этот нож – совершенно чистый; должно быть, его вымыли и оставили здесь просохнуть. Гостившие здесь дамы не забыли полить куст розмарина на подоконнике.

Словом, все более или менее на своих местах. Если не считать мира, который для меня рассыпался на мелкие кусочки.

И ни один из осмотренных мною предметов сам по себе еще ничего не означал. Но с другой стороны, мог означать все. Я знал за собой этот грех: не замечать самого главного вплоть до последнего момента. Настанет день, когда удача от меня отвернется и я слишком поздно осознаю значение происходящего.

Я торопливо и рьяно принялся наводить в доме порядок – в точности как служанка, чем-то провинившаяся перед хозяйкой. Намеревался как можно быстрей покинуть эту берлогу брата и начать его поиски. И уже направился по застланному ковром коридору к лестнице, как вдруг услышал: кто-то открывает входную дверь. Стоя на верхней ступеньке, я увидел, как какой-то мужчина плотного телосложения подошел к нижней и взялся за перила. Я начал спускаться. Мы встретились ровно посередине и окинули друг друга взглядами. Не слишком дружелюбными.

– Мистер Малквин, – произнес я.

– Мистер Уайлд.

Он покосился на мой жетон с медной звездой. Я – на его жетон. Он был приколот к лацкану толстого коричневого пальто, под которым виднелся синий пиджак явно ирландского производства, длинный, с медными пуговицами. Звезду на жетоне не мешало бы отполировать, как, впрочем, и мою тоже. Глаза у Малквина были зеленые, но не такие яркие, как у меня и брата. И как-то подозрительно поблескивали.

– Имеете представление, где мог бы быть сейчас мой брат? – спросил его я.

Мистер Малквин стоял всего на ступеньку ниже. И, очевидно, это не слишком его устраивало, а потому он отпустил перила, прижался к стене и поравнялся со мной. Я не слишком переживал по тому поводу, что он снова стал выше. Просто сошел вниз на две или три ступеньки, словно стремился показать, что мы с ним на дружеской ноге, я ниже и уже ухожу. Его заостренные уши побагровели от холода, и он смотрел на меня сверху вниз с кислым выражением лица.

– Так вы его ищете, так, что ли?

– Да, поэтому и заскочил, надеясь застать дома. Сегодня у меня выходной. Не желаете пропустить пинту пива?

– Сейчас девять сорок семь утра, – сухо ответил он и достал карманные часы на цепочке, в доказательство этого факта. – И я не пью.

– Понял. Если вы пришли к брату, то его дома нет. К великому моему сожалению.

– Я здесь на задании. Поступило сообщение, что в дом пробрался посторонний. В квартиру вашего брата, хотите верьте, хотите нет. И что вроде бы здесь имела место быть драка. А может, что и похуже. Вот меня и послали проверить.

– Но в доме никого, точно вам говорю.

– Что ж, – с улыбкой жесткой, как наждачная бумага, заметил он. – Хорошо, что вы здесь, и мне хотелось бы знать, где хранятся у него запасные ключи от дома. Так что разберемся вдвоем без посторонней помощи.

Я напустил на себя встревоженный вид. Притвориться было не трудно – еще никогда в жизни так не волновался. Поднявшись вверх, я осмотрел дверь в спальню Вала, задаваясь вопросом: насколько благоразумной было оставлять ее незапертой, в чем я уже успел убедиться, войдя чуть раньше в эту комнату. Запасной ключ брат передал миссис Адамс, я так и не нашел его, и понятия не имел, куда он делся.

Впрочем, сейчас не до того. Я повернул ручку и распахнул дверь. Изобразил удивление. Малквин тоже приподнял бровь, затем переступил через порог.

Он осматривал одну комнату за другой. Я все время оставался в дверях, глядя скептически и раздраженно. Когда он вернулся в спальню, достал карманные часы, глянул на циферблат и укоризненно взглянул на Малквина.

– Должно быть, какая-то ошибка, – пробормотал тот. – Как вы и говорили, в доме ни души. Если это чья-то шутка или розыгрыш, то довольно неудачный, верно?

– Совсем. Совсем даже неудачный, дурацкий розыгрыш. А кто вам сообщил?

– О, у нас есть свои источники информации, мистер Уайлд. Кому-то показалось, что здесь происходит скандал или драка, ну вы понимаете. Сообщение поступило от человека, выполняющего свой гражданский долг. Слава богу, он ошибся, и мы не нашли здесь ничего, указывающего на нарушение закона. Ну, что, уходим?

И я не мог с ним не согласиться, несмотря на то, что нервы у меня были напряжены до предела, натянуты как струны или веревки, привязанные к пожарному колоколу на здании городского совета. Мы вышли на улицу в полном молчании. Входная дверь в дом Вала снова осталась незапертой, но волноваться об этом смысла не было. Если б к нему вломился какой-нибудь наркоман и украл запасы морфина, я бы пожал руку этому парню.

– Удачного вам дня, – сказал я и прикоснулся к полям шляпы.

– И вам того же, мистер Уайлд. О!.. – добавил он и оглянулся.

Я тоже остановился. Утреннее солнце ярко освещало улицу, и каждая деталь была видна особенно отчетливо – от просторного пальто на пуговицах до еле заметного коричневатого пятнышка в уголке его рта, признак того, что он жевал табак. Прямо руки чесались стереть это пятнышко. Я видел все, с почти болезненной ясностью и четкостью. И от внимания моего не укрылось, что мистер Малквин носит три золотых кольца на разных пальцах и что цепочка от часов у него дорогого светлого золота.

Довольно странно, с учетом зарплаты полицейского. И это еще мягко говоря.

– А что случилось с той негритянкой? – вдруг спросил он. – Ну, жертвой вчерашнего преступления?

– Понятия не имею. Я вывел ее из клетки, как вы наверняка слышали. А что было после, не знаю. Она ушла.

– Жаль, – холодно усмехнувшись, заметил он. – Она – важный свидетель.

И вот мы распрощались еще раз, и я помчался по улице.

Меня охватило нечто, похожее на панику. Словно в напоминание о том, что я взволнован сверх всякой меры, вдруг задергался шрам, и я потер его кончиками пальцев, стараясь снять напряжение, от которого непременно начнет пульсировать боль в висках. Мне нужен был брат. Нужен был хоть какой-то план действий. Нужно было раздробить этот день на мелкие обломки и затопить их в морских волнах, как захваченную пиратами шхуну. Мне нужно было укрытие, хотя бы маленькая пещерка, в которую можно заползти и спокойно обдумать все прежде, чем паника окончательно возьмет за горло и я задохнусь в ней, как в петле.

Зато ей не холодно, подумал я, пытаясь побороть охвативший меня страх. Ей уже никогда больше не будет холодно. Впрочем, и тепло тоже уже никогда не будет.

Соображал я долго и трудно, и вот ноги сами понесли меня к дому. И я тут же решил, что это правильно. Что мне следует отсидеться дома – по крайней мере, до тех пор, пока не удастся отринуть от себя всю эту историю, превратить ее в прах и пепел и развеять его на углу какой-нибудь улицы. И нечего тут дискутировать с самим собой. Я отворил входную дверь, и меня обдало теплой волной приятного запаха апельсиновой кожуры и корицы.

Я повесил шляпу, глянул сверху вниз и увидел маленькую девочку лет десяти-одиннадцати. Точно известно нам не было. Никто не знал даты ее рождения. И лично я считал, что она должна сама себе ее выбрать, по примеру Жан-Батиста. Как и этот художник, Птичка Дейли была весьма проницательным и независимо мыслящим существом.

– Привет, мистер Уайлд.

Улыбочка какая-то кривоватая, как мыс на Гудзоне, останавливающий корабли, не дающий им затеряться в бурных водах. Нет, когда хотела, она могла улыбаться и по-другому, ослепительно ярко и весело, и делала это все чаще. От этой улыбки сразу менялось все лицо – бледный и мрачный его квадратик смягчался, обретал более плавные очертания. Темно-рыжие волосы Птички были аккуратно заплетены в толстую косу, и одета она была в теплое шерстяное платье ярко-красного цвета, который ничуть не шел к рыжей косе, и добыто оно было, по всей видимости, в ящике для благотворительных пожертвований при католической церкви. Проживала она в католическом приюте для сирот, там же ходила в школу. Посещала ее, видимо, лишь с одной целью – только ученикам разрешалось брать из пожертвований все, что понравится.

Она подняла на меня серые глаза, взгляды наши встретились, и веселое выражение тотчас исчезло.

– Мистер Уайлд?..

– Все в порядке. Рад тебя видеть. Просто в данный момент… как-то нечему особенно радоваться.

– Что случилось?

– Чай есть? – спросил я миссис Боэм. Собственный голос показался каким-то чужим, прозвучал словно издали. – Если нет, тогда, может, передадите мне бутылку виски из моего шкафчика?

Миссис Боэм неодобрительно прищелкнула языком – весьма характерный для нее звук, означающий, что в этот момент она занята каким-то страшно важным делом, однако пошла навстречу: плеснула воды из графина в чайник. Я подошел к столу, уселся и пригладил грязные светлые волосы.

Пальчики Птички коснулись моего плеча. Секунду спустя на столе передо мной возникла бутылка виски.

На столе для выпечки разворачивался кулинарный проект поистине вселенских масштабов. Результатом, судя по всему, должны были стать кексы к чаю. Заготовки из жидкого теста уже красовались на небольших подносах, щедро сдобренные специями, изюмом и сахарной пудрой. И тут я вспомнил, что сегодня понедельник, что Птичка пропустила занятия и нанесла нам визит с милостивого разрешения отца Коннора Ши, и все понял.

– Это угощение для твоих одноклассниц? – спросил я, даже не потрудившись изобразить улыбку. Все равно Птичка видела меня насквозь и читала легко, как какой-нибудь плакат демократической партии.

Она, слегка наморщив курносый носик, видно соображала, как найти ко мне самый оптимальный подход. В голове у нее разворачивалась нешуточная война между стремлением расспросить и узнать обо всем и терпением. Прежде девчушка занималась проституцией и прекрасно умела манипулировать людьми. Птенчикам, зарабатывающим на жизнь в борделях, приходится иметь дело с взрослыми мужчинами, а потому они знают, как с ними обращаться. Но моя подружка Птичка была настоящей мастерицей по части разных уловок.

– Да, надумала сделать всем сюрприз, и миссис Боэм не возражала, – она сощурилась, на щеках появились ямочки.

Я облегченно выдохнул. Даже не осознавал до этого, что задерживаю дыхание. Очевидно, Птичка решила дать мне возможность притвориться, что все нормально, хотя бы минут на пять. Между бровями прорезалась морщинка озабоченности, однако она храбро запустила деревянную ложку в миску с жидким тестом и протянула мне попробовать. Я от всей души желал Птичке Дейли только добра, чтобы она никогда не сидела в тюрьме, чтобы ее никогда не использовали в роли куклы для развлечения мужчин. При одной только мысли об этом мне становилось плохо. Но ее спасала – и, наверное, не раз – какая-то совершенно взрослая серьезность или устойчивость, и я ощутил нечто сродни благодарности к ней. Хотя в других обстоятельствах счел бы такое поведение проявлением чисто детского каприза.

И потому я покорно попробовал тесто из ложки, заметив:

– Или ты, или же миссис Боэм лучший в мире пекарь, которого я только видел.

Моя маленькая подружка заулыбалась во весь рот. Вторая, та, что повыше и постарше, озабоченно покосилась на меня.

– Позже, – беззвучно шевеля губами, произнес я.

Она кивнула и поставила чайник на плиту.

Я задумался: каково это, быть ребенком, но не таким, как Птичка, а с родителями. Каким я сам некогда был. Беспомощным, но, к счастью, не осознающим этого факта, поскольку рядом всегда была защита. А потом подумал о Джонасе Адамсе. Его флотилии из деревянных корабликов, его застенчивой улыбке и круглых синих глазах. О его внезапном исчезновении.

Я глубоко вздохнул и заставил себя переключиться. Решил продемонстрировать наблюдательность.

– А вас в школе учат шить, верно?

Птичка поджала губки.

– Откуда знаете?

– На пальцах левой руки у тебя два следа от уколов булавками. Но никто не успел сказать тебе, что, пришивая пуговицу, надобно сделать маленький узелок с внутренней стороны ткани, а не поверх рукава.

– И что с того? Все шпионите, вынюхиваете, везде суете свой любопытный нос, да? – фыркнула она.

– Зачем ты так? Какого черта?

– Вот что, мистер Уайлд. Это платье из благотворительных шмоток. И учиться шить на нем мог кто угодно. А в прошлую пятницу вы прошли мимо классной комнаты и заглянули в окно. Я заметила, узнала вас по шляпе. Да, я латала в нем дырки, – грубо добавила она. – Но швея из меня никакая.

Тут я вдруг заулыбался. Оказалось, что это совсем несложно, хоть я и понимал: улыбке долго не продержаться.

– Лучше расскажи мне о школе, – попросил я.

Она поняла, что тему я сменил от отчаяния, а потому повиновалась. Птичке были свойственны проявления благородства.

Спустя какое-то время, когда противни с кексами уже достали из плиты и поставили остывать – теперь их оставалось только украсить, – я продолжал слушать ее байки о земляных червях, грамматике и каком-то ужасном мальчишке, который обзывал ее лисицей с жучьими глазками, и вдруг понял, что почти пришел в себя. Миссис Боэм тоже слушала внимательно и одобрительно закивала, когда я посоветовал безжалостно дразнить негодного мальчишку за то, что он проявляет к Птичке особое внимание, и допросить, причем в присутствии его приятелей, почему это он все время пялится на нее. Очевидно, бутылка виски у локтя и пара внимательных слушательниц все же удержали меня от полного безумия, на грани которого я находился. Приятно знать об этом. Утешает.

– Скажи, а ты счастлива там? – спросил я.

Прошло секунды две, прежде чем Птичка вдернула подбородок, а затем нехотя кивнула.

– Очень счастлива. Вы просто не поверите, до чего ж я счастлива. Прямо не знаю, куда деваться от счастья.

Я прикусил губу. Птичке не разрешалось лгать мне по серьезным вопросам, поскольку я всегда был готов подставить ей плечо в трудных ситуациях. Но она все же умудрялась втискивать свое вранье в другие области, скрытые от моего глаза, сплетать из паутины лжи крохотные кораблики, которые позволяли ей держаться на плаву; и понять, для кого предназначена эта ее последняя выдумка, я был просто не в силах. Да и спросить нельзя, а то еще разозлится. Впрочем, в сравнении с утренней моей находкой, это был сущий пустяк.

– Мистер Уайлд, – прошептала Птичка, когда миссис Боэм вышла во двор покормить кур. И так и застыла, распираемая любопытством, в нескольких дюймах от моего правого локтя.

– Да?

Она зашептала совсем уже тихо:

– С вами что-то случилось. Вроде того… ну, вы что… нашли еще одного птенчика? Закопанного в лесу, да?..

Обычно мы с Птичкой держались на расстоянии фута друг от друга – она несла себя с таким видом, точно ее окружал невидимый батальон, – и я понимал, чем это обусловлено. Держали мы дистанцию на случай возникновения неких исключительных обстоятельств. Но сейчас был не тот случай, и я не представлял, чем обусловлено такое сближение. И вот, словно извиняясь, я бережно заправил ей за ухо тонкую прядь волос.

– Этого больше никогда не случится.

– Обещаете?

Она произнесла это слово как-то виновато. Словно непрестанно живший в ней страх мог меня оскорбить. У меня даже сердце защемило.

– Я ведь уже говорил, – в этот момент как раз вернулась миссис Боэм. – И обещать ничего не собираюсь.

Я попал в цель – правда, был не слишком уверен, что в самое яблочко. Она кивнула. Вроде бы успокоилась, секунд на пять-шесть. А затем, просто потому, что мы с Птичкой были в чем-то очень похожи, я понял: мне не мешало бы тоже кое в чем признаться.

– Послушай, Птичка, может, поднимешься в мою комнату и принесешь угли и листок бумаги? Нарисуем кое-что.

– Вам и правда нужно это все? – не удержалась она от вопроса.

– Нет, – сознался я.

Я решил пойти на эту уловку, сделав ее вполне очевидной, понимая, что она догадается обо всем. Птичка – опытный и искусный лжец, а потому могла учуять подвох за милю. Но она все равно пошла наверх, потому что была любопытна и любила проникать в тайны, как никто другой.

– Ну, вот вам, пожалуйста, – прошипела миссис Боэм, как только Птичка стала подниматься по лестнице в мою комнату. В голосе ее слышалось раздражение, и я удивился, почему. – Ради бога, скажите, что случилось?

И я выложил ей всю историю, стараясь по возможности смягчить некоторые подробности.

Неплохо бы было еще понять, почему я это сделал. Сам, зная себя достаточно хорошо, я пока что не понимал. Возможно, эти события просто не вмещались в меня и все равно просочились бы через разные мелкие щелочки и отверстия, не используй я более привычное ротовое, чтобы хоть отчасти сбросить внутреннее напряжение. Возможно, миссис Боэм была из тех женщин, с которыми уже случилось самое худшее, несравнимо худшее, и я не слишком опасался причинить ей боль. Ведь она потеряла и мужа, и ребенка. Как бы там ни было, но я вкратце выложил ей все. Нет, понимаю, рассказывать ей это было безумием. Но я вдруг ощутил сильнейшую необходимость поделиться с ней.

– Короче, вот такие дела. Не знаю, чем все закончится. И черт меня дернул влезть в эту историю, – добавил я.

Хозяйка оперлась о край кухонного стола тощим бедром и смотрела на меня, слегка изогнув бровь.

– Видно, бывают на свете и худшие вещи, чем просто потерять семью, – заключила она.

Послышался топот ног. Птичка сбежала по лестнице и выложила передо мной угли и листок бумаги. И при этом окинула меня укоризненным взглядом, давая понять, что догадалась, что я отослал ее вовсе не для того, чтобы заняться художественным творчеством. Я уже был готов извиниться перед ней и сказать этим двум своим подругам, что мне нужно срочно отправиться на поиски брата. Но в этот момент кто-то загрохотал кулаком в дверь. Я инстинктивно подобрал под себя ноги и сказал миссис Боэм:

– Не открывайте.

Та шикнула на Птичку и отодвинула ее в сторону. Я же соображал, какое лучше взять оружие. Наиболее подходящим казался топор. Честно признаться, я жуть до чего испугался.

– Мистер Уайлд? Ради бога, скажите, мистер Уайлд дома?

Голос показался знакомым. Я все еще был весь натянут, как струна, удерживающая бумажного змея на ветру, но страх немного отступил. И я отворил дверь.

На пороге стоял мистер Джордж Хиггинс, член комитета бдительности, солдат, бдящий денно и нощно, и имеющий еще одну какую-то очень прибыльную и неизвестную мне пока профессию. Выглядел он ужасно. Похоже, бедняга просто пребывал в шоке, как и я. Меня охватили дурные предчувствия; я был почти уверен, что страдания наши вызваны одной и той же причиной, и лишь недоумевал, каким образом он узнал о трагедии.

– Искал вас, обегал все Гробницы, – он устало привалился плечом к дверному косяку. – Здание такое огромное, и вас нигде не было… Ну, а потом наконец раздобыл ваш адрес.

– Извини, Птичка, – сказал я встревоженной девочке; та выглядывала из-под тонкой, как веточка, руки миссис Боэм. – Тут кое-что произошло, и я должен этим заняться.

Она поджала губы. Ну, конечно, как же иначе, говорил ее взгляд, что-то случилось. Ты полный болван и тупица. С самого начала можно было догадаться, по твоему виду, развалина ты эдакая!

– О чем бы вы ни попросили, ответ будет «да», – сказал я Хиггинсу. Я знал, о чем пойдет речь. По крайней мере, думал, что знал. Наверное, Делия и Джонас сообщили ему об убийстве.

– Тогда идемте в Гробницы, сию же минуту. И без того потеряли слишком много времени. Одному Господу известно… остается лишь надеяться, что вы сможете что-то сделать. Хотя боюсь, что уже нет.

Брат арестован, подумал я, и будет гнить в тюремной камере до тех пор, пока его не вздернут на виселице. Если ему крупно повезет и шейный позвонок сломается сразу же, это избавит его от…

– Считаю, что это злодейство – дело рук Варкера и Коулза, – рявкнул Хиггинс.

– Варкера? – переспросил я, уже вдевая руки в рукава пальто.

– Его схватил Варкер. Наверное, теперь уже слишком поздно.

– Вы о Джонасе Адамсе?

– Что? Нет, – раздраженно бросил Хиггинс. – Речь идет о Джулиусе Карпентере.