Тяжело стало жить на свете исповедническому христианству. Беды от сродников, беды от лжебратий — беды и напасти отовсюду. Самые благие по виду намерения обращаются во зло, и зло всех видов, всех именований железным, все теснее и теснее сдвигающимся кольцом стремится прервать последнее дыхание правды на земле. Брат христианин, да не утушит пламени твоей веры, да не охладит пыла твоих упований видимое и только внешнее торжество преходящего мирового зла над вечным светом Божественной истины! Нам, исповедникам веры Христовой, не дано иметь в жизни этой «града зде пребывающа», а заповедано «взыскание грядущего». Конечное торжество зла на земле и видимое его воплощение в лице уже предчувствуемого многими верными антихриста будет и конечным торжеством Господа нашего Иисуса Христа и Его истины на «новой земле, под новым небом, идеже правда обитает». Отступит смерть, заключится диавол и аггелы его в «озеро огненное», погибнет от дыхания Уст Искупителя сын погибели, человек греха — антихрист, и конечное уступит место бесконечному в неизмеримой, неисследимой, неописуемой вечности.

Твердо и все тверже и тверже стой и укрепляйся в этой надежде, брат мой! Слово Божие не мимо идет, и скорее небеса прейдут, нежели не исполнится малейшее из обетований Божиих.

А ждать уже недолго.

В одну из поездок моих к рабам Божиим, еще и доселе сеющим пшеницу Божию чистую в простых сердцах, смиренных знанием, но великих верою (не о себе я тут веду речь), довелось и мне, искателю, встретить на пути своих паломничеств дивную Старицу, уже не человека, а почти ангела во плоти. Она жива еще и до сих пор, эта великая душа в многострадальном, изможденном без малого тридцатилетнею болезнью теле. Народ зовет ее «Параскевой болящей», знает ее давно и давно привык ее любить и верить ее вдохновенному слову живой и деятельной любви к ближнему. От праведника до разбойника всяк человек, переступающий порог ее кельи, ближний чистой ее душе, родной ее любвеобильному сердцу.

Не раз и я бывал на беседе у этой дивной рабы Божией.

Не забыть мне никогда святости взгляда ее уже потухающих от бремени лет и тяжести неисцелимого недуга очей. Повек мне не забыть внезапно вспыхнувшего в их глубине яркого луча неземного света, которым она просветила меня при первой моей встрече с нею. Где я уже видел этот взгляд? Чьи земнородные очи так на меня глядели?.. Серафимовы то были очи: так с портрета преподобного Серафима у Елены Ивановны Мотовиловой взглянул на меня батюшка, когда дал мне, незнаемому и странному, в дар до сих пор — вот уже пять лет прошло — сохранившийся апельсин Дивеевской игумении Марии. Святая чистота и ясность неба отразились в этих очах, в этом дивном взгляде. Так ли будут смотреть там друг на друга спасенные и родные души? Там — великое, незнаемое, но такое близкое сердцу слово!.. Обители небесные!.. О вы, вожделенные исстрадавшемуся от земной неправды сердцу! Благословенные!..

— Что ж, — говорила мне «болящая Параскева», тут мало времени поскорбишь, поплачешь, а там зато возрадуешься, да еще как возрадуешься–то!

— Матушка! Крест–то свой трудно уж очень нести — тяжелее он кажется крестов других людей–то!.. Вот в будущее смотришь — за Родину скорбишь, за себя, за семью: что ждет всех нас, что грозит России? Ведь во многое уже проникает сердце… Тяжко жить на свете!

— А ты себя знай! Чего о других судить да рядить? За мір скорби, да и себя не забывай готовить. Скоро всех позовет Господь к ответу, и ты своего ответа не минуешь. Оттого тебе да и другим крест–то стал больно тяжек, что антихрист близко и сатане власть дана большая.

— Я и сам это чувствую, да не могу смирить сердца; слишком уж оно к земле привязано.

— Вот что тебе скажу я: не дано нам знать времен и сроков «их же положи Отец во власти Своей», но о близости Страшного Суда и временах близких к антихристу нам рассуждать даже заповедано. «От смоковницы, — говорит Господь, — возьмите подобие…» Так–то, верно я тебе говорю, что он уже в міре. Во что обратили матушку-Россию, страну нашу православную, его безумные слуги! Да вот, чего тебе еще больше. Наш монастырь, в котором я свой начал полагала, весь от матушки игумении до последней послушницы обращался к Оптинским старцам. При старце Макарии, предшественнике батюшки о. Амвросия Оптинского, игуменьей у нас была Павлина, великой души старица и раба Божия. Так ей батюшка, отец Макарий, как–то раз сказал по духу: «Вот что, мать, ни ты, ни дети твои со внуками до антихриста не доживут, а правнуки твои узрят пришествие Господа во славе». Сосчитай–ка: не пришло ли уж время правнукам матушкиным на свет объявиться… А все–таки скорбеть тебе не о чем: хоть и страшное приходит время, но скорбями всякая христианская душа в рай входит. Всяк призывающий Имя Господне спасется. А как там хорошо–то…

Светлая радость дивного видения озарила святое личико праведницы. У меня захолонуло на сердце…

— Матушка, что же там–то…

— Одно скажу: несказанно хорошо, сладко… Нет у людей слов, чтобы передать о той радости, которая ожидает там любящих Бога. Молись — у Господа милости много.

«Болящая» замолкла и закрыла глазки. Светленькая, просветленная каким–то внутренним сиянием не то созерцания чего–то необычайно радостного, не то благодатной силой молитвы, лежала она на своем страдальческом, многолетнем одре тяжкого недуга. Я тихонько, боясь нарушить безмолвие святыни, вышел из полумрака ее кельи, озаренной тихим мерцанием огонька лампады.

Да, несомненно есть они у Бога, эти небесные обители, которых так у Него много и которые готовит Сам Христос, Спаситель міра, всем призывающим Его святое Имя во истине.

Смерть, — где твое жало! Ад, — где твоя победа!

«И если бы в жизни этой привременной, — говорит великий тайновидец преподобный Серафим, — тело твое было бы струп один, и в язвах твоих заживо кишели черви, и вся храмина твоя исполнена была гнетущим тебя смрадным червем, то все это ты ни во что бы почел, если бы узрел радость блаженства будущей жизни…»

Ему ли не были открыты все тайны Божественного домостроительства нашего спасения…

Прошло немного дней после моей беседы с «болящей Параскевой», Господь привел меня в Скит Оптиной Пустыни. В его затишье, невдалеке от смиренной его деревянной церкви, ютится место вечного упокоения скитских молитвенников. Ничем не выделяется эта спелая нива Божьих избранников от окружающего ее тихого отшельнического міра: ни ограды, отделяющей мір отошедших от міра живущих, ни пышных памятников с многоречивыми эпитафиями, ни склоненных над могилами плакучих ив, которыми в замену своих слез так любит осенять свои могилы веселье жизнерадостного міра…

Все тут общее между живыми и мертвыми за общей, отделяющей их от внешней суеты оградой. Да оно и понятно: живые мертвецы монашеских обетов, для которых смерть — приобретение, зачем им чуждаться своих мертвецов. Пловцы мятежного житейского моря, к чему им заграждать себе желанный вход в безмятежную пристань…

Любил я в мои редкие… редкие — увы, посещения Оптиной навещать этот тихий приют «странников и пришельцев». С чем сравнить чувство задумчивой, как бы самоотрешенной грусти, навеваемое каменными и чугунными плитами с полуистертыми временем и непогодой краткими надписями: «Иеромонах Иона», «Монах Варнава»…

Отошла тайна одной жизни, наступила тайна другой… Что–то теперь зрят они, міру безвестные, Богом любимые, что зрят они там, за этой глубокой синевой участливой ласки бездонного, беспредельного, необъятного неба?!

Обители небесные ихже око не виде, ухо не слыша и на сердце не взыдоша благая, яже уготова Господь любящим Его.

Лет 8 —10 тому назад, вскоре после кончины батюшки о. Амвросия, на скитском братском кладбище до последней Архангельской трубы, под смиренным могильным холмиком, скитская братия упокоила последние останки того, кто при жизни был любим под именем монаха Николая, более известного под прозванием Турка. Кто он был в міру, откуда явился в Оптину, никому из скитян, за исключением старца Амвросия и скитоначальника Анатолия, не было известно. Нерусское произношение выдавало, что не русский он был родом; по произношению и по смуглому обличью закрепили за ним его прозвище, и с ним ушел он в свою могилу.

Вот что поведал мне о монахе Николае Турке один раб Божий из мирских, капитан и вместе комендант одной из больших узловых железнодорожных станций; важнее же всего — искренний и беззаветный искатель правды Божией.

«Среди скитской братии в Оптиной Пустыни довелось мне, — сказывал так мой комендант, — свести знакомство с одним монахом. Удивительный был он человек и необыкновенно–цельного христианского, аскетического миросозерцания. Довольно сказать, что в Скит он явился в чине полковника не то генерального штаба, не то артиллерии полковником, словом, из ученых и еще сравнительно молодым человеком — лет 35, не больше. И чего, по мирским понятиям, этому странному человеку было нужно? Редко ведь кому так, по внешним признакам, жизнь улыбалась, а он пришел в Оптину, да так там и остался. Тогда еще в Скиту начальствовал о. Амвросий. Необычно, в расцвете сил и быстрой служебной карьеры, поступил в монастырь мой полковник; необычно и повел свою жизнь в монашестве. Был там в Скиту великий простец из самых простых монахов; нес он послушание привратника, был уже он человек годам к шестидесяти, а может, и более, и был замечателен только вечно благодушным настроением да еще тем, что лето и зиму — круглый год — сиживал у скитских врат, на своем посту, без шапки да за трапезой мешал в свою миску разом все кушанья, которые и ел только для виду. Простец он был великий и не без затаенного юродства. Над ним добродушно посмеивались, но более внимательные замечали в нем глубокого делателя молитвы Иисусовой. Звали его Борис. Вот этого–то Бориса и взял себе в образец смиренномудрия ученый полковник, духовное же делание свое на пути монашеском вручив руководству отца скитоначальника, великого старца о. Анатолия.

Теперь оба эти светильники монашеского духа уже отошли в святые обители Отца Небесного.

Поначалу не все доверяли искренности и чистоте намерений моего полковника — думали, вероятно, что его сердце искало духовно–чиновной карьеры: иеродиакон, иеромонах, архимандрит, а там, пожалуй, и епископ — на эту духовно–иерархическую лестницу можно было бы, по мнению некоторых, и променять военную карьеру; но недоверчивости скоро пришлось уступить место другим чувствам: монах Варнава (так в монашестве звали полковника) упорно отказывался от всяких монашеских отличий и около десяти лет вел уединенную, молитвенную жизнь, не выходя из подражания смиренномудрию Бориса и послушания Старцу–скитоначальнику.

Отошли в селения праведных скитоначальник о. Анатолий и древний уже старичок привратник, а монах Варнава все оставался тем же рядовым монахом, пока не наступил час воли Божией и не вывел его, нового делателя, на пожелтевшую, уже близкую к зрелости ниву Господню пастырем словесных овец Его богоизбранного стада.

Вот этот–то о. Варнава мне поведал и дивную повесть о монахе Николае Турке. Я постараюсь вам рассказать ее речью самого о. иеромонаха. Выслушайте ее, запечатлейте ее поглубже в вашем сердце и, придет время, поделитесь ею с теми, кто еще не утратил великого сокровища простой чистой веры.

«Жил я уже в Скиту довольное время, — сказывал мне о. Варнава, — вы ведь хорошо знаете нашу скитскую жизнь: тихая, безмятежная жизнь! Да и может ли она быть иной, когда всякая скорбь истинному монаху в радость и тот только монах, кто, как старый лапоть, оттоптан и истрепан… Но особенно хорошо в лунные благовонные летние ночи: чувствуешь и слышишь в эти ночи, как живет и дышит и поет вечную славу своему Богу земля–кормилица. Выйдешь из кельи: кругом благоговейная, премудрая тишина. Тихим огоньком перед святыней образов теплятся по братским кельям неугасимые лампады. Весь воздух скитский напоен ароматом его цветов, смолой его соснового бора, благоуханием молитвенных воздыханий тайных рабов Божиих. Чистые сердца, неведомые враждебному для них міру… Сколько еще их по православным обителям!..

В одну из таких ночей зашел ко мне в келью монах наш, ныне покойный Николай, которого мы все звали Туркой. Странный он был; всегда застенчивый и молчаливый, болезненный и как–то всех сторонившийся человек, хотя мы все его как–то невольно любили. Ни к кому по кельям он не ходил даже днем, а тем более ночью, но на этот раз его приход ко мне не мог показаться мне необычайным: о нем я уже был предварен скитоначальником о. Анатолием. Незадолго до прихода ко мне Николая Турка, о. Анатолий призвал меня к себе да и говорит:

— Знаешь ли ты, что у нас в Скиту, по великой милости Божией, есть свой Андрей Христа ради юродивый…

— Как это так, батюшка?..

— Да, есть у нас такой человек, который в теле ли или не в теле, — Бог знает, — но был еще при жизни восхищен в небесные обители. Это наш Турка. Я благословлю ему прийти к тебе в келью, а ты его расспроси хорошенько да и запиши с его слов, что от него узнаешь. Только держи все это в тайне до его смерти.

И вот, в эту летнюю лунную ночь зашел ко мне по послушанию этот раб Божий и на своем ломаном русском языке поведал мне свое сказание о тех небесных обителях, которые ему были показаны его Ангелом—Хранителем… Что это было за дивное сказание! Сердце мое трепетало от нечеловеческого прилива неизреченной радости торжествующей, оправданной надежды. А речь лилась из уст Николая, и лицо его светлело и светлело, пока не стало прямо–таки сиять каким–то необычайным внутренним светом. И жутко мне было, и страшно, и по–неземному радостно.

Что говорил он мне, всё это найдете в житии преподобного Андрея Христа ради юродивого. Для меня был важен только вид его бесконечного торжества, славы, отпечатлевшейся на его сияющем лике угодника Божия. Так мог говорить только истинный тайнозритель. Я мог только от времени до времени голосом, прерывающимся от неописуемого волнения, просить его продолжать, не умолкать говорить… Но он уже кончил и только прибавил со светлой, блаженной улыбкой:

— Ну, что ты еще знать хочешь, чего еще допытываешься… Придет время — сам увидишь. Что еще тебе сказать, да и как сказать тебе… Ведь на человеческом языке нет тех слов, которые могли бы передать, что там совершается, ведь на земле и красок–то тех нет, которые я там видел. Как же тебе все это передать… Ну, вот послушай, что я тебе скажу: ты знаешь ведь, что такое хорошая музыка… Ну вот я слышал ее, только что слышал: она у меня звучит в ушах, она поет в моем сердце — я ее все еще продолжаю слышать. А ты ее не слыхал. Как же, какими словами могу тебе рассказать о ней, чтобы и ты по моим словам мог бы ее слышать и со мною вместе ею наслаждаться?.. Ведь не можешь…. Так и того, что я там видел, невозможно пересказать человеку… Довольно с тебя и того, что это так…

Последние слова он сказал мне с какой–то особой силой и точно с угрозой…

Умер наш Николай, и только после его смерти о. Анатолий открыл нам, что был за угодник Божий:

— Не думайте, что это был простой смертный. Простому смертному не дается такой милости от Бога. Наш Николай был мучеником за Имя Христово и за исповедание Его Святого Имени. Когда его омывали после кончины, то все тело его оказалось исполосованным страшными рубцами. Из него ремнями вырезали мясо на его родине, в Турции, за его обращение ко Христу, заставляя отречься от нашего Спасителя. Он не отрекся и с Божией помощью избег дальнейших страданий от руки мучителей. К нам, в Оптину, его прислал из Шамордина о. Амвросий, которого Николай нашел по его всероссийской славе, и знали о нем, кто он и что он, только великий Старец да я, недостойный духовник его».

В дни скорби, переживаемые теперь страдающей Родиной, ввиду грядущих тягчайших искушений, надвигающихся зловещей угрозой на верных детей Св. Церкви, да послужит моя немудрая, но истинная повесть эта к укреплению духа и веры моего брата–читателя. Не имеем мы «града зде пребывающа»; все упования наши — не от міра сего, который еще прежде, чем возненавидеть нас, возненавидел Того, Кто обетовал нам в дому Отца Своего приготовить нам нетленные обители. И теперь, когда все заботы міра устремлены на создание земного благополучия, царства всеобщей сытости и удовлетворения низших животных потребностей человека, обрати, брат мой, свой взор к небесному, духовному, высшему… мале поскорби, поплачь, и да утешит, и да упокоит тебя милость Господня во веки веков бесконечная там, где ты призван к вечному царствованию с твоим Господом, в тех небесных обителях, где и теперь уже радуются все святые Божии и с ними Оптинский простец — Николай Турка.

Царское Село, 23 июня 1905 г.