Досточтимая Ирина Исааковна! Устав от травли со стороны «Литературной газеты» и ненависти официальных «булгаковедов», я сделала, наконец, то, чего Вы от меня так долго добивались: 18 мая 1991 г. приняла решение и 14 февраля 1992 г. подала заявление на выезд — навсегда.

Тридцать лет тому назад (день в день, как любил говорить Булгаков) я затеяла это странное дело: попытаться восстановить — ввести в русскую классику — имя писателя Михаила Булгакова, подавляющему числу читателей в России тогда неизвестное совсем. Восстановить — значит проделать огромную работу, длиною во всю жизнь. Затеяла почти в одиночку (при поддержке Елены Сергеевны Булгаковой), без гроша в кармане и — что еще поразительнее — не занимая никаких должностей, которые одни дают какие-то права в насквозь феодальном, иерархическом обществе России.

Тогда, в 60-е годы, а точнее в 1962—1967 гг., написала первую книгу-биографию Булгакова. (Много лет спустя М. О. Чудакова, любимый автор ЛГ и на страницах ЛГ, уверяла, что книги-биографии этой не было; но она была; литературоведам известна; с нею связан большой блок писем К. М. Симонова, причем большая часть этих писем опубликована). Эта книга, скрепленная договором с московским издательством «Художественная литература», но так и не увидевшая света, легла в основу современного отечественного «булгаковедения».

А потом было еще двадцать пять лет работы — книги, вышедшие и не вышедшие; открытия в биографии; восстановление текстов; преодоление косности общественного мышления; идеи, пугавшие редакторов дерзостью и по мере публикации постепенно становившиеся так называемым «общим местом» («Ну кто же этого не знает!»).

Конечно, с самого начала я предвидела многое. И то, что великое признание Михаила Булгакова рано или поздно придет; что он войдет и в русскую и в мировую классику; что — несущий огромный заряд благородства и высокой мысли — непременно станет радостным чтением отрочества. Не предвидела, что это произойдет так «обвально», с безумием «поклонников» и удушающими приступами карьеризма у «булгаковедов». И уж совсем не могла предположить, что через тридцать лет, в ознаменование полной реализации моего замысла, меня так просто выгонят из отечества — взашей...

Уходя в изгнание... Уходя в изгнание, хочется оглянуться и все-таки, прежде чем в последний раз поклониться отечеству, попробовать взглянуть в глаза тех, кто меня вытолкал из него.

(«Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих...»)

В чьи же глаза? Подонка Евгения Кузьмина? В юбилейные булгаковские дни 1991 г. этот литератор — эмиссаром «Литературной газеты» — специально приезжал в Киев, чтобы устроить скандальный спектакль и втолковать мне — если я не поняла этого раньше, — что места в России мне нет — навсегда, что я навсегда останусь автором непубликуемым и неупоминаемым и что могущественная «Литгазета» («"Литгазета" — это я», — почему-то кричал он) вкупе с официальным «булгаковедением» это обеспечат вполне.

Не сомневаюсь, обеспечат вполне. Даже теперь, когда могущество теряющей подписчиков ЛГ заметно прокисло...

Или в глаза этой маленькой и тоскливой бездарности Виолетты Гудковой? На этом самом киевском юбилее она рвалась к микрофону после Кузьмина и, боясь, что не успеет бросить и свой ком грязи в изгоняемого литератора, от возбуждения подпрыгивая и почему-то призывая в свидетели иностранцев, кричала что-то о том, что я плохой текстолог.

Хотя вряд ли догадывается (как и почтенная Л Г), что это за штука — текстология...

Но у Е. Кузьмина и В. Гудковой, по-моему, и глаз-то нет. Сказать им, что они непорядочные люди, — значит рассмешить их: они и сами не считают себя порядочными людьми.

Тогда в чьи же? Может быть, в глаза знаменитого писателя Фазиля Искандера, так лихо и громко — на что бы другое употребить свой всемирный авторитет — объявившего, что «насколько он знает», моих работ не существует?

Или в глаза еще более знаменитого на поприще российской филологии С. С. Аверинцева?

Было так. Летом 1987 г., после 17-летнего запрета, я вдруг получила доступ в булгаковский архив... Как известно, в течение семнадцати лет хорошо знакомый мне фонд Михаила Булгакова в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина — вместе с моими собственными рукописями, находившимися в нем, — был для меня практически закрыт: почти сразу же после смерти Е. С. Булгаковой начальница ОР БЛ (а по советской практике его бесконтрольная владелица) С. В. Житомирская вполне любезно, хотя и без обиняков, растолковала мне, что обещания, данные ею Е. С. Булгаковой и мне в 1967—1968 гг. (речь шла о том, чтобы после передачи архива Булгакова в Ленинку мне разрешалось беспрепятственно работать с этим архивом — так же, как и дома у Е. С.), аннулированы, поскольку тех, кому обещания были даны, более нет в живых... Елены Сергеевны действительно не было в живых, и на приятном лице С. В. Житомирской, за которой стояло авторитетнейшее ведомство страны, сияла уверенность, что я тоже погребена. Более чем погребена — ликвидирована. Ибо за умершими какие-то литературные права все-таки признаются, мне же было пояснено, что мои права на уже написанные мои работы, в какой-либо мере связанные с архивом Булгакова, отменены. (Это, кстати, основная причина, почему в своей книге «Творческий путь Михаила Булгакова», 1983, я почти не пользовалась своей же неопубликованной книгой «Жизнь и подвиг Михаила Булгакова», написанной в 1962—1967 гг.)

И вот летом 1987 г. я неожиданно получила доступ в архив. Сердце замирало от предстоящего свидания с рукописями, с которыми я так долго была разлучена, и прежде всего — с любимой, мечтаемой, единственной, о которой год за годом OP БЛ жестко отвечал: «Не выдается. За М. О. Чудаковой». Короче, я шла на свидание с авторской корректурой последней части «Белой гвардии»... И корректуры этой в архиве не оказалось. Как и много чего другого.

Когда грабили меня (ну, скажем, когда Чудакова «изучала» закрытые для меня мои личные письма или использовала в своем сочинении, без единой ссылки, разумеется, рукопись моей книги о Булгакове) — я молчала. Мы все молчали, когда нас унижали и грабили. Это было принято — молчать. Но тут несчастье случилось не со мной. И я взвыла...

Вот тогда почтеннейший С. С. Аверинцев, по условиям своей профессии лучше всех знающий, что такое уникальность рукописи, выступил в «Литературной газете». Его огорчила утрата рукописей? Ничуть! Он нашел, что мое «обвинение» «не только не доказано, а даже не сформулировано» (почему же «не сформулировано»?), что оно выражено «между строк» и даже «в зазоре между публикуемыми материалами» (а как я могу прорваться в печать не «в зазоре» между другими, не касающимися меня «публикуемыми материалами»?). И в заключение сделал замечательное откровение о «круге», в который входит он, и о том, что если человек (в данном случае речь шла об отвечавших за сохранность булгаковского архива С. В. Житомирской и М. О. Чудаковой) принадлежит его «кругу» и разделяет его «правила чести», то гори ясным пламенем любые архивы и великая русская классика, он не позволит говорить об этом вслух и «задевать честь» своих товарищей по «кругу». Такие у него «правила чести».

Насколько я понимаю, мой непростительный порок в глазах «круга», в который, надо думать, допущены и Вы, досточтимая г-жа Ришина, не столько в том, что я в этот «круг» не вхожу, сколько в том, что я никогда не пыталась входить в какие бы то ни было привилегированные «круги» несчастной России. Простите за выражение, которому я научилась у Елены Сергеевны Булгаковой, — плевала я на все эти элитарные «круги», приближенные к ЛГ, КГБ, КПСС или, как чаще всего бывало, ко всем трем аббревиатурам вместе. «Круги», которые довели отечество до ручки, а теперь ищут виновных и продолжают выгонять из страны тех, кто этой несчастной стране необходим...

А может быть, в Ваши глаза, досточтимая Ирина Исааковна? Это Вами была подписана статья, в которой «Литературная газета» назвала меня Швондером.

Это было гениально. Сколько раз меня оскорбляла ЛГ — и ни одного случая я не запомнила цитатно. Оскорбят — вздрогну — и тут же забываю — даже процитировать не могу... Только такой душок хамства остается, привычно излучаемый знакомой газетой... А это, смотрите, запомнила! Несколько лет прошло, а — помню... Прекрасно рассчитанный удар!

Итак, хочется спросить Вас:

Когда вы берете Ваши очаровательные интервью у Окуджавы или Войновича, Вы им рассказываете? Рассказываете, что вот, дескать, есть провинциальный такой литератор, бесправный и безденежный, перманентно безработный, почти непубликуемый и, конечно, не член Союза писателей, так что непонятно даже, на что живет, и пишет, негодяйка, вещи, авторами которых должны бы быть люди поавторитетнее, — так мы этому Швондеру провинциальному так влепили... Рассказываете?

И что на это говорит Войнович?

И что говорит Окуджава?

Или у Вас, как у большинства советских литераторов, две морали — одна для свиданий со звездами, а другая повседневная?

Однажды, будучи в Москве, я попыталась объясниться с Вами по телефону. (Я не хожу в редакции, из которых меня выгоняют, но об этом ниже. Была попытка всего лишь телефонного разговора с Вами.) Вы находились в редакции, но говорить со мной отказались. Кажется, именно в это время подписывали своего «Швондера»...

Вероятно, я так никогда и не узнаю, что именно заставило богатейшую газету объявить мне эту странную, смертельную войну.

То, что я случайно обнаружила недостачи в ОР БЛ? Шутите! Во-первых, у ЛГ-то почему по этому поводу такая паника? У Вас, что ли, лежат исчезнувшие корректуры «Белой гвардии» и недостающие рукописи «Мастера и Маргариты»? А во-вторых, как это можно было не увидеть? Недостачи вопиют! И Чудакова, и последующие сменившие ее сотрудники ОР БЛ то натягивают свой «тришкин кафтан» на голову — тогда зад наружу, то зад норовят прикрыть — плечи голые... Ну, соврет Чудакова на страницах ЛГ, что не пропали корректуры «Белой гвардии», что их не было — вообще не было, в природе не было, никогда не было!.. Но вот же у меня выписки из этих корректур... И в описях ОР БЛ — след, что в ОР БЛ они были... Ну, убить меня с помощью ЛГ, выгнать за границу, сделать так, чтобы меня не было — вообще не было, в природе не было, никогда не было... (Господи, чего ни хватишься, ничего у Вас не было.) Так ведь все равно всплывет... И работы мои — ограбленные, уничтоженные, замолчанные — все равно просочатся; можно убить автора, но литература в принципе неуничтожима... И что-то об исчезнувших рукописях Булгакова, тем более, рано или поздно раскроется: видите ли, это особенность архивов — их парадоксальная неуничтожимость при всей их беззащитности...

Нет, дело, конечно, не в пропажах. В августе 1983 г. я ничего не знала о пропажах в архиве. Мне в голову не приходило, что в государственных архивах может что-то пропасть. Тогда меня волновала совсем другая тема — поток опечаток и искажений в текстах Михаила Булгакова. Правда, подлинный бум искажений и отсебятины был впереди: в 1987 г., одновременно, «Октябрь» выдаст «Адама и Еву» в анекдотической публикации Лосева и Мягкова, а «Знамя» — «Собачье сердце» в еще более безобразной публикации Чудаковой — с 1000 (одной тысячей) искажений, и на страницах ЛГ немедленно появится заявление А. Нинова о том, что публикации Чудаковой «стали одним из основных событий 1987 г.» и «подготовлены блестяще». (Сделать публикацию хуже, чем Лосев и Мягков, конечно, нельзя; но Чудакова умудрилась хуже и совершила это действительно с большим блеском и с тяжелым уроном для отечественной литературы.)

Тем не менее основные параметры проблемы мне были видны уже в 1983 г. И я не нашла ничего лучшего, как пойти с этим материалом в «Литературную газету». Прекрасно мне был известен очень низкий профессиональный и нравственный уровень этой газеты, но куда же денешься? В диссидентские круги я не вхожа. Доступа в тамиздат у меня нет. Да и зачем мне тамиздат, когда мои читатели здесь, в России, и делать свое дело я должна здесь и сейчас, а не там и потом...

Короче, в ЛГ меня принял В. Р-й. И немедленно выставил. Да как! В то лето я почти ослепла (как раз тогда очень тяжело шла через цензуру моя книга «Творческий путь Михаила Булгакова»), еще не привыкла к своей слепоте и двигаюсь — особенно по лестнице, особенно вниз — на ощупь, медленно и очень осторожно; как, впрочем, двигаются все плохо видящие пожилые женщины... Но из кабинета B. Р-го (а кабинет был как раз у лестницы) я летела вниз со всех этажей «Литгазета» — вжжик!.. — как Мышлаевский в «Белой гвардии». До сих пор смешно вспомнить.

Естественно, после этого никогда не пыталась снова посетить странную редакцию. Но мой визит в ЛГ имел продолжение.

Несколько лет спустя в библиотеке ко мне подошла знакомиться приятная литературная дама. «Ах, — сказала дама, — я столько слышала о вас от В. Р-го. Он рассказывал, как вы были у него в ЛГ». — «Как? — расхохоталась я, вспомнив замечательный момент, когда я была похожа на Мышлаевского. — Так он рассказывает, как спустил меня с лестницы?» — «Ах, — укоризненно всплеснула руками дама, — как странно вы шутите! В. Р-й рассказывал, что вы приносили замечательный материал. Но по некоторым причинам... — тут дама сделала таинственное лицо, подражая таинственному выражению В. Р-го, — по некоторым причинам они не могли его напечатать...»

Так что же это за «причины», не позволяющие редакции печатать уникального специалиста, но зато позволяющие по отношению к этому специалисту все прочее — вплоть до публичной пощечины на страницах газеты в связи с «нехорошей» национальностью? В каких таких «черных списках» у Вас я нахожусь?

Восстановить подлинные тексты Булгакова мне все-таки удалось, хотя работать пришлось в одиночку. Это была адова работа, да еще при постоянном дерганье облаивавшей меня ЛГ. И все-таки в марте 1989 г. в Киеве вышел двухтомник прозы Булгакова, и в нем — впервые! — очищенные от потока искажений «Белая гвардия», «Собачье сердце», «Мастер и Маргарита»...

Естественно, киевский корреспондент ЛГ знаменитый Г. Кипнис-Григорьев отправил в свою газету лаконичную и очень квалифицированную информацию об этом событии. Я сама в течение двух часов показывала ему тексты, объясняла проблемы (и удивлялась, что вот человек из ЛГ, а схватывает вопрос сразу, во всей глубине). Я не могла ему сказать, что мое имя в ЛГ неупоминаемо, но всячески старалась убрать себя из этой, сделанной мною, работы, почаще называла редактора издания Ю. А. Мороз (действительно очень добросовестного редактора) и заведующего редакцией В. И. Затулывитера (действительно смелого человека, отважившегося на то, на что московские издательства не пошли, — разрешить сверку текстов Булгакова с архивными подлинниками). Но имя мое — где-то мельком, в середине информации — проскочило. И при подписании номера в печать мое нехорошее имя вместе со всей информацией Кипниса-Григорьева о первом издании выверенных текстов Булгакова было заместителем главного редактора ЛГ вырублено.

Издательства всей страны продолжали «гнать» миллионные тиражи изуродованных книг Михаила Булгакова, так и не узнав о своей невольной недобросовестности и по отношению к покойному писателю, и по отношению к доверчивым его читателям, и что это так просто — позвонить в киевское издательство «Днипро» и взять оттиск проверенных, подлинных, принадлежащих Булгакову текстов. «Литературная газета», скрывшая от литературы важный факт, торжествовала победу (надо мной? над Булгаковым?), и в очередном опусе Е. Кузьмина (10.1.90) было радостно подытожено, что «в подавляющем большинстве» изданий Булгакова в истекшем году «воспроизводились ранние издания 1950—1960-х»...

Увы, это соответствовало действительности. «Худлит», в том же угаре безграмотного литгазетовского авторитета

Е. Кузьмина и В. Гудковой, выдал в Собрании сочинений Булгакова несверенный текст «Белой гвардии», «не тот» текст «Собачьего сердца». И только «Мастера и Маргариту» мне удалось спасти: «Мастер» вышел в моей текстологической подготовке. (На этот раз ЛГ не вмешивалась: к счастью, текстологическая работа у умников ЛГ считается непрестижной и грязной работой, чем-то вроде мытья полов.)

«Литературная газета» против одинокой старой женщины... Не странно ли: из таких пушек — по воробью?

Но вот точно ли по воробью?

Может быть, не со мной сражается Литгазета, а — издавна, традиционно, еще со времен Чаковского — с Михаилом Булгаковым? Булгаков в интерпретации Чудаковой — изуродованный, обуженный, почему-то заискивающий перед Сталиным, жалкий шовинист, какой-то Булгаков-Чудаков — да. А Булгаков подлинный — свободный, прекрасный, счастливый несмотря ни на что, Булгаков — человек Ренессанса, чудом попавший в нашу эпоху, — нет...

18 мая 1991 г., на булгаковских «чтениях» в Киеве, стоя перед залом с торжествующим Е. Кузьминым в первом ряду и всем цветом официального «булгаковедения» за его спиною, я с неумолимой отчетливостью поняла, что ничего не могу сделать для России.

Испугалась? Нет, конечно. К своим 65 годам я вполне притерпелась к унижениям и к плагиату. Как притерпелась — ведь иного нет — к бедной и плохой одежде, к бедной и плохой пище, к хамству в учреждениях, к грязи в транспорте, к бесконечному своему бесправию, в том числе авторскому...

За спиною Кузьмина в зале несколько хорошо знакомых мне Майгелей и других сотрудников самого авторитетного ведомства. Иностранцы, приглашенные на торжества, смотрят на них с обожанием — видимо, принимают за литературоведов. А может быть, это действительно литературоведы? Вот этот известен тем, что после выхода моей книги «Творческий путь Михаила Булгакова» развернул с помощью ксерокопирования ее частное переиздание и, говорят, неплохо заработал... А этот организовал в БЛ систематический просмотр всех заказываемых мною книг; сам же мне рассказал об этом; и я уже много лет не хожу в книжные читальные залы БЛ — противно...

Молодая женщина с немытыми волосами и трусливым взглядом мыши, готовой шмыгнуть в нору... Ее шеф несколько лет назад пригласил меня выступить на престижном литературном собрании. Никогда и никуда меня не приглашали, а тут, смотрите, пригласили — выступить, да еще с обещанием немедленно мой доклад опубликовать. Я приехала и выступила, доклад прекрасно записался на магнитофон, после чего, конечно, немедленно оказалось, что обещание было шуткой, никто мой доклад публиковать не собирается (разве что если я представлю еще более новую и никому не известную информацию, поскольку публично прочитанная вчера, согласитесь, вот уже сутки как перестала быть новой и никому не известной). Устные выступления в СССР считались «неопубликованными», авторское право на «неопубликованные» произведения не распространялось, так что обладательница трусливого взгляда в полном согласии с советским авторским правом и представлением «булгаковедов» о порядочности вклеила кусок из моего доклада в свой опус. Ее шеф сделал то же. И потом, помнится, любовно возвращался к материалам и идеям доклада, авторитетно считая их своими собственными. Сидящие в зале знают это и относятся к женщине, а особенно к ее очень приятному шефу с большим уважением.

Впрочем, все они выросли на моих работах, опубликованных и неопубликованных. В московских редакциях обожают передавать рукописи для изучения и использования лицам более авторитетным, чем автор.

Было же в 1975 г. В тот год произошло чудо: я умолила редакцию журнала «Юность» дать мне командировку в Туапсе — к первой жене Михаила Булгакова. Я давно знала ее адрес, но необходимых на поездку 100 рублей (это и тогда была грошовая сумма) у меня не было; я знала, что Т. Н. Булгакова-Лаппа не принимает литераторов; что слово с нее какое-то взял Булгаков; что не солоно хлебавши уехали от нее В. А. Молодцов, М. О. Чудакова, а с В. А. Чеботаревой был даже какой-то скандал... И вот «Юность» дала мне эту сладостную командировку. Что-то наколдовал В. Славкин, его поддержал В. Огнев, но все, конечно, решил тогдашний зам главного редактора журнала В. Воронов; все они читали мою рукопись о молодом Булгакове, считали, что ее нужно публиковать, но я не могла это публиковать, не повидавшись с Т. Н. ...

Я никогда не писала (может быть, еще напишу, а может быть, никогда не напишу), какой ключ я подобрала к Т. Н., как освободила ее от слова, данного ею Михаилу Булгакову. (Тогда очень гордилась своим поступком; теперь понимаю, что это был дурацкий поступок — пойти наперекор мудрой воле Булгакова, наложившего печать молчания на уста женщины, некогда любившей его.)

Пока я сочиняла об этой поездке свою статью, заказанную мне журналом, в «Юности» многое переменилось; по требованию главного редактора ЛГ ушел Воронов; потом ушел Огнев; тем не менее и новый завотделом К. В. Ковальджи принял в наследство статью благосклонно; я получила из редакции несколько писем и даже телеграмму о том, что статья идет. Но статья не пошла. Это бывает. И К. В. Ковальджи нашел ей применение: без ведома автора, но необыкновенно довольный своим решением, отдал ее для использования М. О. Чудаковой. Точнее говоря, не просто отдал, а даже предпринял для этого некие сложные действия: сначала позвонил в «Литературное обозрение», поинтересовался, не найдут ли они применение очень хорошей, но никому не нужной статье; им без надобности, сказали они, но зато, сказали они, материал очень нужен Чудаковой.

Мне это все рассказал сам К. В. Ковальджи — уже после того, как я с некоторым замешательством прочитала в «Литературной газете» записки М. О. Чудаковой о ее сердечных беседах с Т. Н. Замешательство мое было вызвано главным образом тем, что Чудакова малость перепутала, что именно рассказывала «нам» Т. Н. и что я почерпнула из совсем другого источника. Но К. В. Ковальджи был страшно доволен результатом, «Литературная газета», как я понимаю, тоже. Действительно, не погибать же прекрасному материалу по той ерундовой причине, что автор материала — непубликуем. Кто не знает в России, что материал просто-напросто нужно передать другому лицу, имеющему право публиковаться...

Но, кажется, я стала многословной. Чтобы писать кратко, нужно время. Время для переписывания — как бесконечно, несчетное число раз я правила и переписывала каждую из моих литературных работ, так и не опубликованных, ушедших в чужие руки, изгаженных, затоптанных, оставшихся неизвестными читателю. Время истекло...

18 мая 1991 г., в Киеве — это было назавтра после моего выступления в университете, где меня так принимали студенты, и был полный контакт со слушателями, и последняя вспышка надежды, — я капитулировала...

Может быть, это было отчаяние солдата, расстрелявшего все патроны и бросающего бесполезное оружие? Или и порох был сух, и оружие в порядке, а просто — запас сил имеет предел, как говорил Булгаков...

Слишком много пушек по одному воробью...

Еще оставалось рассчитаться с какими-то литературными долгами. Продать библиотеку и на вырученные деньги отправить по почте хотя бы немногие книги. И, прежде чем уехать на иждивение государства Израиль, для которого я никогда ничего не сделала, из страны, для которой я работала так много и которая, как оказалось, мне ничего не должна, разобрать архив.

Архив... Никогда не думала, что в моей бедной и маленькой квартире так огромен архив. Нижние полки всех книжных стеллажей... нижние ящики всех шкафов... там, где у нормальных людей белье, и там, где у нормальных людей посуда... антресоли... кладовка... Десять лет изучения Ильфа и Петрова — архив... Тридцать лет с Михаилом Булгаковым — архив...

Вывезти разрешается 40 кг имущества. Немного одежды, немного белья, одеяло, подушку, 1 утюг, 1 кофемолку... Почтовые посылки с Украины в Израиль запрещены. 40 кг на все — про все. А сколько же весит мой архив? 300 кг? 400?

Спросила у представителя Сохнута — не помогут ли вывезти архив? Контрвопрос: он имеет отношение к истории еврейского народа? Пришлось признаться: нет, он имеет отношение к истории русской литературы...

Рукописи не горят — в доме теперь нет печей. Просто просматривается каждый листок, те, что очень жаль, откладываются (пока?), остальное разрывается на мелкие кусочки.

В доме — изо дня в день, неделя за неделей, месяц за месяцем — становится привычным звук разрываемой бумаги... Когда эмалированное ведро полно, все это вытряхивается в расстеленные двойные листы «Литературной газеты». Каждый день толстые свертки один за другим летят в мусорный бак во дворе, спугивая голубей. Утром за мусором придет машина... Навсегда...

А может быть, это хорошо — что многое уйдет навсегда?.. В литературе должны быть тайны...

Отложенное (то, что очень жаль) пакую в большие конверты. Их нужно по одному отвезти на центральную почту; долго упрашивать, чтобы приняли; цены — обморочные... Уже знаю: доходят не все. Очень не все...

Так каждый день, по многу часов, читаю лист за листом. Последняя, долгая встреча с прожитой жизнью. Невышедшие книги... неопубликованные статьи... оригиналы изуродованных опубликованных... Информация... открытия... идеи... Письма...

Письмо Т. Н. Булгаковой-Лаппа — отклик на мою статью о молодом Булгакове, на статью, в которой впервые упоминалось ее имя: «Это все как было. Целую Вас. Ваша Т. Н....» После ее смерти ее наследники вернули мне мои письма к ней. Оказывается, она их хранила. На одном из конвертов — ее старческой рукою, трудно разборчивая помета: «Как струя свежего воздуха»...

Письма Любови Евгеньевны Белозерской. Ее предсмертное, после ее смерти пришедшее письмо: «...Желаю Вам всяких удач, а недоброжелателям посрамления. Да иначе и быть не может. Недавно в бессонную ночь читала Вашу книгу...» В свои 90 лет она духовно поддерживала меня, хотя должно было быть наоборот...

Письма Елены Сергеевны Булгаковой. Тот же почерк, то же перо, которым написаны последние по времени страницы «Мастера и Маргариты»...

Милые письма читателей... Неожиданные письма Александра Меня: «Прочел Вашу замечательную книгу о Булгакове...»

Подлые, иногда анонимные (с вымышленными подписями) письма «булгаковедов». И перл — выдержанное в тонах хорошо памятного мне погромного 1949 года письмо критика А. Немзера: демагогическая брань на двух страницах — и недвусмысленный приговор в одной строке: сообщение, что отныне я «потерялась» для филологии навсегда. Этот приговор к небытию был реален: один из «железных мальчиков» новой формации и любимый автор «Литературной газеты» А. Немзер в момент написания письма (получ. 1.1.88) был ведущим сотрудником журнала «Литературное обозрение». И это тоже рифмовалось с событиями 1949 года в моей жизни, когда я, автор первой своей, еще студенческой, литературной работы — о запрещенных в 1949 году писателях Ильфе и Петрове — была приговорена к небытию — духовному и физическому...

Часть писем постараюсь взять с собой. Письмо А. Немзера тоже — как средство от ностальгии...

Ну, вот и объяснились. Теперь остается поклониться отечеству, в котором мои предки прожили 400 лет — а может быть, и 600 или всю тысячу, — и обратиться вперед, туда, где мне, в шестьдесят пять лет, без денег, без вещей, без связей, предстоит начинать с нуля...

Ну что ж. Может быть, Вам для полного счастья действительно необходимо, чтобы меня не было. Желаю успеха.

Лидия Яновская (в поименовании «Литературной газеты» — «Швондер»).

14—18 февраля 1992 г.

Это письмо, написанное сегодня, отправлю в день отъезда, не ранее. Я не доверяю Вам.

Написанное в феврале, это письмо было отправлено в «Литературную газету» в июне 1992 года. Я уезжала тихо, не через Киев, как следовало бы по недавней прописке, а через Москву. Две недели (сохнутовский авиарейс был почему-то отложен) мы сидели у московских друзей — уже не граждане России, еще не граждане Израиля — и, прощаясь, допивали вина и коньяки. Квартиру — светильники, занавески, белье, стулья, посуду, кульки с мукой, сахаром и гречневой крупой — оставили на разграбление соседям и неведомым новым жильцам, а сумку с запасом бутылок взяли с собой...

Я знала, что ни в коем случае нельзя «засвечиваться» в «Литературке». Помнила, как прокуратура СССР консультировалась с этой газетой, когда я подала жалобу (не в «Литературку» я ее, конечно, подавала, а в прокуратуру СССР) о пропажах в булгаковском архиве. Понимала, что и милиция к звонку из такой популярной газеты отнесется не менее внимательно. Арестовать не арестуют, а с рейса снимут, жалкий багаж перетрясут еще раз, с пристрастием, а может быть, и ночь-другую придется провести в каталажке. Но накануне вылета, к концу рабочего дня, все-таки осторожно позвонила в отдел писем ЛГ. Переспросили, прошуршали, стукнули отодвигаемым стулом, ответили: Да. Письмо получено. Зарегистрировано... Напрасно регистрировали и напрасно я указывала свой израильский адрес: редакция привычно сделает вид, что письма не существует...

Огромная круглая луна в иллюминаторе самолета не оставляла нас все три с половиной часа от Москвы до Тель-Авива. По временам я всхлипывала в плечо мужа: «А вдруг они и туда приедут?» Он понимал, о ком речь, и отвечал твердо: «Вытри слезы. Эти — не приедут. Этим — там делать нечего, потому что там — тяжело». Пройдет много времени, пройдет очень много времени, прежде чем я с удивлением пойму, что я — свободна, что я ушла через красные флажки...

«Литературную газету» я теперь не читаю. Хотя какая-то информация о героях этого письма все-таки доходит — в других газетах. Читала, что И. Ришина по-прежнему работает в ЛГ и стала еще авторитетней. Что Е. Кузьмин, напротив, расстался с журналистикой и отлично продвигается по бюрократической лестнице. А странная газета «Мастер» (орган праздника «Булгакиада на Патриарших», 30.X.1993) опубликовала свое интервью с Сергеем Аверинцевым, сообщившим газете, что к роману «Мастер и Маргарита» он относится «скверновато», так что остается признать, что представление о чести у этого господина вполне на уровне его художественного вкуса...

А Булгаков? Что ж, Михаил Булгаков здесь. Как эта луна — то огромная, полная, белая или золотая, то ярким серпом повисающая на невиданно чистом небе. В программе израильских школ — «Мастер и Маргарита». В «русских» классах, там, где изучают русский язык, дети читают «Собачье сердце» — и надо же! — повесть включена в школьную хрестоматию в моей текстологической подготовке. В театре идет «Кабала святош». И в Иерусалиме — такою бывает тень от облаков — на Старый город, на долину Кедрона, на Гефсиманию ложится прозрачная и ничего не нарушающая тень булгаковского воображения...