Глава 6. Тени прошлого

Назойливый шепот Пустоты звучал у меня в ушах, но я не обращал на него внимания. Блистающие точки, усеивавшие поле зрения, мешали куда больше, поскольку из-за них я не мог четко видеть, но и их я научился воспринимать спокойно, без раздражения.

Да и накатывало на меня теперь сравнительно редко, и проходило быстро.

Настроение было отличным, поскольку я заканчивал последний рисунок бхавачакры.

Три символа внутреннего круга, шесть — среднего, двенадцать — внешнего.

Проведя финальную черту, я еще раз оглядел рисунок, чтобы убедиться, что ничего нигде не стерлось. Громадное колесо покачнулось, вроде бы даже выступило из земли и завращалось, как тогда в видении.

Змея ненависти, свинья невежества и курица алчности помчались друг за другом. Закрутились, громоздясь друг на друга, миры богов, людей, голодных духов и животных, заскользили составляющие единое целое звенья цепи взаимозависимого происхождения, что приковывает нас к обыденному существованию.

Тяжелый, придавливающий к земле поток — нехватка мудрости и погруженное в сумерки сознание, органы чувств и их сцепление с объектами реальности, наслаждение иллюзиями, рождение и смерть, привязанности и страсти.

И держащее все в пасти чудовище, словно явившееся из японского мультика.

Я встряхнулся, отгоняя наваждение, и поднялся на ноги.

Работа, длившаяся почти два месяца, закончена, труд, который пришлось дважды начинать снова, подошел к концу. Если брат Пон сказал правду, то это значит, что в жизни моей должны произойти радикальные перемены.

Монаха я нашел в храме, где он, напевая, метелкой отряхивал пыль со статуи Будды.

— Ты считаешь, что закончил? — спросил брат Пон, выслушав меня.

— А разве нет? — я напрягся, ощущая подвох.

— А раскрашивать кто будет? Амитабха и Ратнасамбхава?

Я досадливо шлепнул себя ладонью по лбу: точно, как я мог забыть!

— Пойдем, я выдам тебе «краски», — сказал брат Пон, сочувственно хлопнув меня по плечу. — Да не расстраивайся ты так, я же сразу сказал — рисунок будет готов тогда, когда ты сам окажешься готов.

Я вздохнул и зашагал за ним следом.

Вскоре мы были у бхавачакры уже вдвоем, и монах вынимал из большого ящика плотно завязанные мешочки. В каждом был порошок, нечто вроде мелкого песка разных цветов — ярко-алого, солнечно-желтого, цвета волн у берегов Ко Чанга, мрачно-черного и ослепительно-белого.

— Расходуй экономно, — велел брат Пон после того, как мы убедились, что все «краски» на месте. — Запас у нас не столь велик, а пополнить его будет трудно… Вот так.

Он аккуратно зачерпнул красного порошка и медленно-медленно начал сыпать его в ту бороздку, что обозначала ухо чудовища.

— А что случится, когда я на самом деле все закончу? — спросил я.

— Ничего, — монах глянул на меня ехидно. — Трубы не заиграют, ангелы не прилетят.

— Но как же?! Ведь вы обещали изменение…

— Да, и я не обманул. Только это изменение медленное, оно происходит и сейчас, кстати. Понимаешь?

Я разочарованно помотал головой:

— Нет.

— Чудеса возможны, но ни одно из них не бывает мгновенным, — сказал брат Пон. — Человек может измениться так, что сам потом будет диву даваться, но не в один миг. Чтобы добиться этого, он должен прикладывать усилия, пусть крохотные, почти незаметные, в течение долгого времени. Вот смотри, ведь многие из твоих друзей и знакомых пытались начать новую жизнь… только у них ничего не получалось. Так?

— Само собой, — я усмехнулся.

Взять хотя бы соседа Рашида, что примерно раз в год бросал курить, или тетю Лиду, мамину сестру, постоянно пытавшуюся сесть на диету и срывавшуюся на второй неделе.

— А все потому, что они норовили изменить себя сразу, в один присест, рывком. Нужно было действовать иначе… Ну, предположим, некто хочет вставать чуть раньше и делать зарядку… хорошее дело?

Брат Пон дождался моего кивка и продолжил:

— Вот только если он будет насильно просыпаться по будильнику каждый день, заставлять себя, с отвращением думая о том, что мог бы еще поспать… что будет?

— То же, что и всегда. Неудача.

— Именно! Но если, скажем, делать зарядку сначала один раз в неделю, потом два… Через полгода довести до трех, а через год-другой, если позволит судьба, перейти на ежедневный режим. Приучить себя, измениться постепенно, крошечными шажками. Насколько выше шансы в этом случае?

— Это понятно, — я махнул рукой. — Но тут, я думал, другое… посвящение, все дела.

— Посвящение — лишь символ, имя для того, что можно назвать «осознанием собственного изменения». Вот оно может происходить мгновенно, словно удар грома. Бабах, и ты понимаешь, что стал другим… Есть шанс, что так и будет. А пока работай.

И брат Пон ушел, оставив меня в одиночестве.

Я зачерпнул черного порошка, намереваясь «оживить» с его помощью свинью невежества, и тут сообразил, что добраться до внутреннего круга, не попортив внешние, будет трудновато. Поставил ногу так, чтобы примять только линию меж двух сегментов, наклонился и едва не шлепнулся мордой вперед.

Удержался, но напряжение отозвалось ноющей болью в спине.

Вытянув дрожащие руки, я принялся сыпать порошок в канавку, и понял, что выходит ерунда — часть летит мимо, и получается не ровная линия, а нечто вроде извилистого пунктира.

Вот напасть! И как с этим бороться?

Опуститься на колено, но смазать при этом сражающихся друг с другом полубогов? Зайти с другой стороны, там вроде бы есть достаточно места, чтобы встать во внутренний круг?

Понимая, что злюсь, я принялся считать вдохи, призвал на помощь мантру «это не я, это не мое»…

Забудь о только что случившемся разговоре, оставившем в душе горькое послевкусие. Выкини из головы мечтания о том, что случится, когда ты закончишь работу над бхавачакрой.

Поймай этот момент за хвост и сосредоточься исключительно на том, что ты должен сделать сейчас!

Я пару раз медленно вздохнул и приступил к воплощению этого плана в жизнь.

Чужие голоса я услышал, когда до вата оставалось метров тридцать.

Подойдя же к своей хижине, обнаружил, что по территории Тхам Пу бродят несколько полицейских: бежевая форма, надменные физиономии под фуражками, типичные тайские стражи порядка, вот только что им нужно тут, в нашем глухом углу провинции Нонгкхай?

Дверь жилища брата Пона была распахнута, а матрас, одеяло и прочие вещи выброшены наружу. Монах и двое его «коллег» помоложе стояли кучкой под присмотром самого толстого из незваных гостей.

Беспокойство вынудило меня замедлить шаг.

Что тут происходит? Не влип ли я в какую нехорошую историю?

Да, мои документы и виза в порядке, если, конечно, брат Пон не забыл, куда их спрятал. Вот только если ты фаранг и имеешь дело с тайскими официальными лицами, это не всегда помогает.

Как я объясню, что я тут делаю?

Подметаю в храме, учусь медитации и вырезаю из дерева фигурки бодхисаттв?

Один из полицейских заметил меня, испустил хищный вопль и бросился в мою сторону. Не успел я испугаться как следует, как меня схватили за плечо и потащили туда, где стояли остальные.

— Не беспокойся, — сказал брат Пон с ободряющей улыбкой. — Это не за тобой. Проблема касается только меня. Сейчас я им объясню, чтобы тебя не трогали…

И он залопотал по-тайски, обращаясь к толстяку-офицеру.

Тот выслушал, раздувая ноздри, потом кивнул и отдал приказ, после которого меня оставили в покое. Но мою хибару обыскали в числе прочих, выскребя ее при этом, точно вареное яйцо, так что остались лишь голые стенки.

Разве что к статуэткам просветленных стражи закона отнеслись с уважением.

Затем их предводитель сердито рявкнул на брата Пона, и незваные гости затопали прочь.

— Ну вот и все, — сказал старший монах. — Можно наводить порядок.

— Но что это было? Чего они хотели? — не выдержал я.

— Местные власти заподозрили, что я из-под полы торгую наркотиками, — сообщил брат Пон с невинным видом. — И решили проверить, так ли это.

— Но как такое возможно?

Задавая этот вопрос, я имел в виду, почему в жизни брата Пона, наверняка разобравшегося со своими кармическими проблемами давным-давно, могут возникать такие вот ситуации?

И монах меня понял.

— Есть определенные долги, которые нужно заплатить, — произнес он мягко. — Причем вне зависимости от того, какого уровня осознания ты достиг…

— Но тогда какой смысл?

— Будь я обычным человеком, те преступления, к коим я некогда был причастен, привели бы меня к столкновению с законом в куда более суровой форме, к заключению в тюрьму, например, — должно быть, увидев выражение моего лица, брат Пон добавил: — Причастен в прошлой жизни, само собой.

— Но почему вы можете знать обстоятельства прежних воплощений, а я нет? — раздраженно заявил я. — В едь вам это не мешает, не помешает и мне, а ведь так интересно!

Монах вздохнул:

— Почти все ученики проходят мимо этого, но в твоем случае, я подозреваю, мне так просто не отделаться…

Я встрепенулся:

— А много их у вас было?

Брат Пон очень редко и неохотно говорил о своем прошлом, а на вопросы, его касавшиеся, отказывался отвечать.

— Некоторое количество, — отозвался он, хотя я ждал обычного «это не важно». — Хочешь, чтобы я назвал тебе имя каждого, год рождения, и сообщил, где он сейчас находится?

— Ну, нет… — я помотал головой. — Лучше расскажите о моих прошлых жизнях.

— Давай поговорим об этом позже. После ужина, например.

Ободренный этим обещанием, я отправился устранять последствия того погрома, что учинили полицейские.

На ужин был тот же рис, что и всегда, но я жевал, не ощущая вкуса.

— Ты уверен, что хочешь познакомиться с теми обстоятельствами, через которые твой поток восприятия проходил ранее? — осведомился брат Пон, когда я вернулся от реки, отдраив до блеска миски и кастрюли.

— Конечно!

— Учти, это по-настоящему жестокая встряска, — он смотрел на меня оценивающе. — Самая большая трансформация сознания — момент смерти и нового рождения, а тебе придется вспомнить, как ты проходил через подобное тысячи раз.

— Я готов, — сказал я, хотя под ложечкой засосало.

— Тогда пойдем. Нам понадобится помощь братьев.

Я думал, что мы отправимся на «мою» полянку в джунглях, где находилась бхавачакра.

Но нет, монах повел меня в храм, туда, где ждали его молодые помощники.

За проведенное в Тхам Пу время я так и не понял, какого рода отношения связывают их с братом Поном — если они и были его учениками, то очень продвинутыми, поскольку никаких заданий вроде бы не выполняли, а помимо хозяйственных и обрядовых занимались таинственными, непостижимыми для меня делами.

— Сядь перед ликом Просветленного и успокой сознание, — велел монах.

Я попытался усмирить бешено колотившееся сердце, и мне даже это удалось. Тренировки последнего времени дали о себе знать, и вскоре я если и волновался, то совсем чуть-чуть.

Не так, как в свое время перед походом к зубному, когда просто с ума сходил от беспокойства.

— Очень хорошо, — сказал брат Пон и перешел на тайский.

Раздался мягкий звон — снаружи кто-то ударил в один из молитвенных колоколов. Брякнул второй, третий подал свой надтреснутый голос, и мне до ужаса захотелось открыть глаза, чтобы посмотреть, кто там бродит.

Десять минут назад все обитатели храма были тут, рядом со мной, и я не слышал, чтобы кто-то выходил!

Но колокола продолжали звучать, и я вспомнил тот день, когда пересчитывал их, собственную ярость, отчаяние по поводу того, что проклятущие цифры все время путаются…

Хотя это дело прошлое.

Я усилием воли вернул себя в настоящее и осознал, что мерзну, несмотря на душный вечер — тепло словно утекало из моего тела, пол храма казался ледяным, непонятно откуда тянуло сквозняком, от которого по коже бегали целые табуны мурашек.

Колокола звенели негромко, но настойчиво, и в такт им нечто начало вибрировать и внутри меня. Я почти ощутил струны, что сверху крепили к своду черепа, а снизу — к копчику. Они задрожали, щекоча внутренние органы, пуская по мышцам крохотные спазмы и рождая нечто вроде мелодии, грубой, но различимой.

Дребезжали кости, суставы отзывались хрустом и щелканьем.

— Открываем, — сказал брат Пон, и я вздрогнул, так неожиданно оказалось услышать человеческий голос после всех этих странных звуков. — Ты только не дергайся… оп-па…

Он аккуратно, но уверенно взял меня за затылок.

И тут же я понял, что стою посреди поля, заросшего кукурузой, в руках у меня мотыга, босые ноги прикрывает цветастая юбка, а на шее бренчат нити длинных бус из цветных камешков… я женщина?

Страх исчез, мне захотелось кричать от восторга, ведь все получилось!

Многоголосое бормотание назойливо полезло в уши, и я обнаружил себя в кругу бородатых мужчин в одеяниях вроде простыней, активно что-то обсуждавших и даже махавших руками.

Дверь помещения, где они… нет, мы находились, охраняли двое воинов в блестящих панцирях и с копьями.

Древний Рим? Античная Греция?

Густые джунгли, по сравнению с которыми лес вокруг Тхам Пу выглядит ухоженным парком, и я, голый, сижу на земле, увлеченно сплетаю что-то из тонких прутиков, а из-под ближайшей хижины ко мне ползет змея, серая, блестящая, такая красивая, ее хочется схватить…

Далекий женский крик вернул меня к реальности.

Я не выдержал, открыл глаза.

Брата Пона видно не было, он, похоже, стоял позади, а вот двое его подручных созерцали меня с обычным бесстрастием, как и стоящий на каменной глыбе Будда. Гирлянды на его шее поблескивали в сумраке, и ароматические палочки мерцали, точно крохотные алые глаза.

А затем словно громадная волна подхватила меня и унесла.

Я видел тысячи жизней одновременно, через меня текли потоки воспоминаний, принадлежавших разным личностям, я болел, получал увечья и раны, умирал и терял близких… Вихри боли мужчин и женщин, обитателей разных стран и эпох, обрушивались на меня, сменяясь дуновениями экстаза, короткими и слабыми, если сравнивать с ураганом страдания.

Я любил и ненавидел, предавал и сам был не раз предан…

В какой-то момент я утерял ощущение себя, забыл, кто я и что происходит, барахтался в струях разнородных событий, переживая десятки их одновременно. Ощущал вкус воды, крови, разных кушаний, боль, наслаждение, холод и жару, родовые схватки и судороги утопающего.

Толчок в затылок, и я обнаруживаю себя в полутемном зале, напротив меня двое мужчин в бурых одеяниях и грубо высеченное из камня изваяние, сладкий запах щекочет ноздри…

Прошлое? Настоящее?

Из-за моей спины появляется третий мужчина, лицо его кажется смутно знакомым. Он что-то настойчиво спрашивает, но я не понимаю, поскольку говорит он на незнакомом мне языке.

От ужаса я едва могу дышать.

Что происходит? Где я?

— Возвращайся, — произносит мужчина, и я понимаю его и даже вспоминаю имя: брат Пон.

— Да-да, — хриплю я, пытаясь избавиться от ярких образов, что извергаются из памяти настоящими гейзерами: кровавая битва, поле завалено трупами, и я жру еще теплую печень врага; бесконечная снежная равнина, и я бреду через нее на лыжах, понимая, что обречен, и слышу хруст наста под лапами догоняющих меня хищников.

Нет-нет, это не мое, это не я!

А кто я?

От страха я заскулил, обхватил голову руками, затем попытался вскочить, как можно быстрее удрать из этого ужасного места, но сильные руки надавили мне на плечи, удержали.

— Возвращайся, — прошептал брат Пон мне в ухо. — Вспомни себя.

Но я помнил слишком многих себя и не мог решить, какое из них настоящее и есть ли вообще настоящее.

Что-то лопнуло внутри черепа, и я погрузился во тьму.

Открыв глаза, я понял, что лежу на мягком, укрыт одеялом, а через щели в стене проникает дневной свет.

— Очнулся, — сказал брат Пон, сидевший у меня в ногах. — Имя свое помнишь?

Мне стало так страшно, что залязгали зубы.

Я напрягся, отгоняя воспоминания, которые не могли быть моими, и назвался.

— Уже хорошо, — заметил монах со смешливым огоньком в глазах. — Пин-код?

Я открыл рот, собираясь озвучить код от своей банковской карточки, но вовремя опомнился и посмотрел на него с упреком.

— Извини, не смог удержаться, — брат Пон со смешком развел руками. — Ну что? Заглянул в прошлые жизни?

Это он откровенно преуменьшил — не то что заглянул, нырнул с головой, прочувствовал их как свои собственные, и ноша эта оказалась слишком тяжелой для моего рассудка. В сознании остались лишь смутные обрывки, словно от яркого сна, но я был этому даже рад.

— Доволен? — продолжал допытываться монах.

— Я чуть с ума не сошел, — признался я.

— Вот то-то и оно. Я же говорил, что знание это излишнее и даже опасное. Эмоционального груза одной жизни порой достаточно, чтобы пригнуть нас к земле, а если их тысячи?

Я молчал, поскольку возразить было нечего.

— Пойдем, начнем приводить тебя в себя, — сказал брат Пон, поднимаясь. — Одеваться не нужно.

Откинув в сторону одеяло, я понял, что обнажен.

Выбравшись из лачуги, замер, пытаясь сообразить, как перенесся в это странное место из родного селения, где муж и дети, и не видение ли это, насланное злыми духами. Когда же опустил голову, увидел, что обладаю телесными признаками, свойственными лишь мужчинам.

Струя воды ударила мне в лицо, и наваждение сгинуло.

— Теперь некоторое время они будут тебя навещать, — брат Пон поставил опустевшее ведро и взялся за следующее. — Тени прошлого, вампиры памяти, жаждущие крови твоего существования… Но ты же сам этого хотел, так что не стоит жаловаться.

Второе ведро оказалось вылито мне на голову, и я почувствовал себя намного лучше.

— Сегодня ничего не будешь делать, — сообщил брат Пон. — Лежи, собирай себя. Старайся только все время помнить, кто ты такой и где находишься.

Кое-как обтерев себя полотенцем, я вернулся в хижину и улегся, дрожа от слабости. Почти тут же накатил сон, но не спасительное черное забвение, а череда ярких видений, почти реалистичных эпизодов.

Выныривая из них, точно из воды, я всякий раз видел рядом кого-то из монахов.

За день меня еще дважды навещали «тени», и хотя оба визита были краткосрочными, они напугали меня почти до мокрых штанов. Вечером меня повторно облили водой, после чего я сумел самостоятельно добраться до туалета, на что потратил остатки сил.

На свое ложе рухнул, тяжело дыша и будучи не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Вот так, а ты думал? — сказал брат Пон, решивший составить мне компанию после заката. — Как в кино сходил — посмотрел, чуть попереживал и забыл? Нет, так не выйдет. Жизнь — это осознание, это память, это тяжесть, которая увеличивается с годами, если ты не просветленный, конечно.

— А у просветленных? — выдавил я, восстановив, наконец, дыхание.

— О, если ты задаешь вопросы, это значит, что все в порядке! — он рассмеялся. — Просветленные бывают разные. Существует, да будет тебе известно, четыре ступени, по которым восходит ищущий свободы… Первая делится на три фазы, именуемые Сонмищем Брахмы, Жрецами Брахмы и Великими Брахманами, вторая тоже на три — Ограниченного сияния, Безграничного сияния и Лучезарных…

Он говорил еще про Ограниченное, Безграничное и Всецелое блаженство, а я слушал, понимая, что это не столько лекция, сколько сказка, которую рассказывают на ночь больному ребенку.

— Четвертую ступень древние разделили на стадии Безоблачных богов, их коллег, Обладающих избытком добродетели, Обладающих всевозрастающим плодом и еще пять стадий, что именуют чистыми, о них мы говорить пока не будем.

— А вы до какой добрались?

— В прошлом году мне выписали диплом Всецелого блаженства, — заявил брат Пон с самым серьезным видом. — Я даже хотел повесить его на стенку, чтобы все видели, как я духовно высок и продвинут, но напился на радостях и документ потерял, а новый не дают. Требуют, чтобы я представил справки от пяти архатов о моем безупречном поведении. Только вот где я сейчас на земле отыщу целых пять архатов, не говоря уже о поведении?

Я не выдержал, хихикнул.

И тут же меня словно выключили, я провалился в сон мгновенно, без предупреждения. И точно так же из него выскочил, обнаружил, что керосиновая лампа погасла, но монах никуда не делся, так же сидит у стенки, неподвижный, точно изваяние.

— Ты как? — спросил он.

— Нормально, — ответил я. — Более-менее в своем уме.

Я и в самом деле чувствовал себя намного сильнее, чем несколько часов назад, и та бездна чужих воспоминаний, что еще недавно грозила поглотить мой разум, вроде бы отступила.

Дурманящая слабость ушла, и совершенно не хотелось спать.

— Больше не желаешь знать свои прежние воплощения?

Я содрогнулся:

— Нет! Нет.

— Полное знание такого рода доступно лишь бодхисаттве, — сказал брат Пон. — Частичное может вынести тот, чье сознание очищено в куда большей степени, чем твое… Кстати, как ты думаешь, добро или зло я совершил, когда согласился показать тебе прошлые жизни?

Вот это было уже всерьез, так что я задумался, прежде чем ответить.

— Не знаю, — сказал я.

Признать «добром» то, что сделал монах, я не мог, учитывая неприятные последствия… «Злом» — тем более, все же он исполнял мою настойчивую просьбу, а не действовал по собственной инициативе…

— Да? Странно, раньше ты всегда был уверен, что есть добро, а что есть зло.

— Теперь я понимаю, что уверенность далеко не всегда признак истинного знания.

— Точно-точно, — брат Пон шевельнулся, его одеяние негромко зашуршало. — Слишком узко наше восприятие, чтобы мы имели наглость по фасаду событий судить о происходящем. Вот смотри, однажды два монаха плыли на корабле из Индии на Шри-Ланку и везли много золота. И где-то посреди пути они напали на команду судна и перебили всех без пощады. Как ты оценишь такой поступок?

— Убийство — это нехорошо, — выдал я очевидное. — Порождает черную карму… Кроме того, ведь служителям Будды запрещено любое насилие, даже для самозащиты. Только ведь эти двое не просто так взялись за оружие? Их наверняка хотели ограбить?

— Слово «золото» ты не пропустил, — в голосе брата Пона мелькнули нотки удовлетворения. — Да, эти два монаха обладали способностью читать чужие намерения, и они увидели, что команда собирается их убить. А ведь лишение жизни просветленного — страшный грех, и свершивший его попадет в худший из адов. Кроме того, деньги нужны были жителям Шри-Ланки, чтобы построить новую ступу и поддержать буддизм на острове. Если этот план не выполнить, то тысячи душ останутся без духовной поддержки… Плохо?

— Еще как, — подтвердил я.

— Вот и монахи решили так же и, движимые состраданием к команде судна и к обитателям Шри-Ланки, пошли на убийство. То, что выглядит на первый взгляд откровенным злом, на самом деле является средством предотвращения куда большего зла. Кроме того, поскольку свершавшие его действовали без влияния низменных аффектов, в полном осознании, то они не отяготили собственную карму.

— А что за наихудший из адов? — спросил я сонно.

— Хватит с тебя на сегодня, — сказа брат Пон.

И я тут же уснул, и на этот раз меня ждал обычный сон без сновидений.

Пять выставленных в ряд фигурок мало напоминали произведения искусства, но уже и не были теми кривыми уродцами, что поначалу выходили из-под резца в моих руках.

Брат Пон взял Амитабху, осторожно покрутил, вернул на место.

— Неплохо, — оценил он, проделав ту же операцию с остальными бодхисаттвами. — Поработать еще есть над чем, но ты на верном пути.

— С руками больше всего проблем, — пожаловался я, пытаясь скрыть, что ужасно горд такой оценкой. — Я пока их самих не трогаю, на испорченных чурбачках тренируюсь, но ничего не выходит.

— Всему свое время, — отозвался монах. — Убирай свои творения, и займемся делом.

Вскоре я опять сидел напротив брата Пона все под тем же навесом, что служил нам, помимо прочего, и лекционным залом, и комнатой для медитаций. Свежий ветерок умерял жару, шелестел в листьях, в чаще ругались обезьяны, от реки доносилось тарахтение лодочного мотора.

— Будем обрезать тебя так же, как ты обрезал деревяшки, — сообщил мой наставник. — Помнишь список своих привязанностей?

Я кивнул.

Еще в первые дни обучения он заставил меня составить такой перечень, но не сказал зачем. Я тогда выполнил задание, бумажку отложил, после чего о ней благополучно и забыл.

— Отлично. Перечисляй…

Я отогнал мысль, что, может быть, стоит поискать список, и принялся напрягать память. К собственному удивлению, извлек из нее все так, словно бумага лежала прямо передо мной.

— Привязанности напоминают листья, хотя растут не на деревьях, — заявил брат Пон. — Держит их на себе то, что мы называем чертами личности.

— Которой на самом деле не существует? — уточнил я.

— Именно так. Существует лишь ее описание, и его мы усиленно поддерживаем. Называем себя разными словами вроде «честный», «прижимистый», «непостоянный» и так далее…

— Подождите. Но если личности нет, почему мы осознаем себя как единое целое? Во времени, я имею в виду.

— На самом деле новая комбинация элементов восприятия создается каждую микросекунду, появляется новая эмоция, мысль, телесное ощущение, возникают события и осознание, — тут брат Пон на мгновение задумался, пару раз огладил макушку. — Это можно сравнить с кинопленкой, состоящей из отдельных кадров, но мы их не воспринимаем, лишь поток, континуум… Отличия между двумя соседними кадрами очень малы, отсюда и возникает ощущение существования некоторой стабильной, неизменной сущности…

— Личности?

— Да, люди чаще всего называют ее так, — монах пожал плечами. — Хотя это сейчас не важно. Важно то, что имеется описание себя, к которому ты привык и которое имеет над тобой власть, заставляет тебя быть кем-то. Ты привык говорить и думать «я такой-то»… ведь так?

— Ну, наверное… — я пожал плечами.

— И тем самым ты сам себе создаешь нечто вроде жесткого тяжелого костюма, что придает тебе определенную форму, но при этом мешает двигаться, быть гибким и невесомым. Мы этот костюм попробуем если не ликвидировать, то хотя бы сделать его полегче, убрать те детали, что сильнее всего мешают. Давай, сделай другой список…

Взять ручку и бумагу брат Пон мне не разрешил, и пришлось сочинять перечень своих качеств так, в уме.

— Не все, конечно, но для начала сгодится, — сказал он, когда я справился с этой задачей. — Выбери ту черту, что является главной, определяющей для всей твоей жизни.

— Страсть к справедливости? — предположил я.

Всегда, сколько помнил, хотел, чтобы все было честно, и даже в детстве, в песочнице ссорился из-за этого с друзьями, получал шишки и синяки, но все равно не отступал.

— Да ну? — брат Пон хмыкнул. — Тебе хотелось бы думать, что это так и есть… Только вот… Что на самом деле?

Я напрягся, перебирая качества, точно камушки в ладони — ну да, питаю интерес к стройным блондинкам, но это вряд ли то, что надо, не очень-то склонен к родственным чувствам, перегрызу глотку любому, кто на мое покусится, но это любой бизнесмен, иначе бы он не стал бизнесменом…

Ага, вот оно!

— Любопытство! — воскликнул я.

Именно оно в свое время заставило меня открыть свое дело, из-за него я поехал в Таиланд и остался здесь, а в конечном итоге добрался до окрестностей Нонгкхая и вата Тхам Пу.

— Точно! — брат Пон просиял. — И теперь мы отсечем это качество, как ты отсекал лишнюю древесину, вырезая бодхисаттв. Ты целую неделю будешь жить без него. Совершенно.

— Но как это возможно?

— Во-первых, ты каждый день будешь говорить себе тысячу раз «я не любопытен». Во-вторых, ты будешь отслеживать проявления любопытства, и всякий раз, когда оно покажет себя, издавать восклицание «вот оно!» и вновь бормотать ту же отрицающую мантру.

— Врать самому себе? — я скорчил физиономию, показывая, что мне это неприятно.

— А то ты этого никогда не делал? — и брат Пон подмигнул мне.

С этим утверждением спорить я не мог и, поскольку инструкции выглядели предельно ясными, принялся за дело.

В первый день я вспоминал о собственной «нелюбопытности» от случая к случаю, да и проявлений своей пытливости не видел в упор. На второй пару раз ловил себя на том, что хочу узнать что-то, докопаться до корня какой-то проблемы, но чувство это ускользало, едва я сосредотачивал на нем внимание.

Прорыв случился на четвертый.

Я осознал, что любопытство направляет многие вещи, которые казались мне сами собой разумеющимися, определяет не только поступки, но и любимые слова и даже некоторые жесты. Одновременно начал ощущать нервозную раздвоенность — ведь я постоянно говорил себе, что не обладаю определенной вещью, и в то же время видел ее в своем поведении множество раз!

Сознание колебалось, в нем ощущалась слабость, неуверенность.

— Так оно и должно быть, — сказал брат Пон, когда я описал ему свое состояние. — Это же угроза. Подпилена одна из главных колонн, на которой стоит здание твоей личности, что ты строил много десятилетий.

И он велел мне практиковать дальше, не ослабляя бдительности.

Еще через день я начал испытывать приступы острого страха, припадки неуверенности — как вести себя в определенных ситуациях, на которые я ранее реагировал автоматически, без сомнений?

Просто замирал, не зная, что делать.

А пустота внутри росла, и чувствовал я себя все более и более неуютно.

Коромысло давило на плечи, а ведра, в которых плескалась вода, сегодня казались особенно тяжелыми. Я карабкался по тропинке от источника, пыхтя и обливаясь потом, изо всех сил отгоняя мысли о том, каким жарким будет день, если сейчас, ранним утром, так печет.

Добравшись до верха, я остановился передохнуть, и тут в голове у меня щелкнуло. Деревья и кусты подернулись рябью, воздух пошел волнами, и я покачнулся, раскинув руки.

Одно из ведер соскользнуло, за ним шлепнулось второе, но я не обратил на это внимания. С ужасом огляделся, пытаясь понять, где я нахожусь, как я попал сюда из родных песков, что это за громадный оазис, столь густо заросший, насыщенный влагой?

Или это тот рай, куда Аллах после смерти забирает праведников?

Но где тогда прекрасные гурии? Почему я ощущаю жару, укусы насекомых?

Нет, это не небеса…

Услышав шаги, я обернулся, чтобы оказаться лицом к лицу с невысоким человеком с бритой головой и в странном халате на одно плечо. Подняв руку, чтобы защитить себя от возможного нападения, я осознал, что и сам одет подобным образом и что макушка моя тоже лишена волос, как у раба.

Ужасный морок, что навещает курильщиков опия, пришел и ко мне?

Человек в халате посмотрел на меня с тревогой и шагнул ближе, так быстро, что я не успел отреагировать. Прикоснулся к моему плечу, и в следующий момент я понял, что сижу, а сверху на меня льется вода.

— Эй, стоп! — воскликнул я, отфыркиваясь.

Страшно болела голова, и отчего-то я не мог вспомнить, где нахожусь и что тут делаю.

— Это снова он, так что хватит, — сказал брат Пон, и один из молодых монахов опустил ведро. — Ну что, ты сам попросил о том, чтобы познакомить тебя с прошлым, так что не удивляйся, если оно будет заходить в гости.

Ну да, точно, я же пошел за водой, а потом…

Воспоминание о том, как я оказался во власти другой личности, заставило меня поморщиться.

— Наполнишь бак, подходи ко мне, побеседуем, — продолжил брат Пон.

— Но я… — начал я, глядя на брошенные ведра, из которых вылилась вся вода. — Придется идти еще раз.

— Любое начатое дело нужно доводить до конца, — нравоучительно изрекал монах, пока я поднимался на ноги, отряхивался, подбирал коромысло и вешал на него ведра. — Исключение только одно — если тебе угрожает неминуемая смерть или тяжкое увечье. Бросая что-то на полпути, ты завязываешь узелок, который много позже придется развязывать…

Напутствуемый этими словами, я отправился вниз по тропинке, затем обратно вверх, по тому пути, который я сегодня уже проделал; вновь тащиться здесь по жаре, да с тяжелым грузом на спине…

Под навес к брату Пону я прибрел взмыленный, как скаковая лошадь после забега.

— Долго это еще будет продолжаться? — спросил я, ощущая, что говорю сварливо, но будучи не в силах остановиться. — Такие вот визиты… Нельзя это как-то остановить? Ритуал какой провести или помолиться?

— Нет, нельзя. Ты должен сам исчерпать последствия твоих поступков.

Этот ответ меня не обрадовал.

— Еще это упражнение, — буркнул я. — Ну, с чертами личности… Я с ума схожу! Точно выдергиваю те подпорки, что меня держат, не дают упасть! Может быть, хватит?

— А ну-ка вернись в настоящее, — голос брата Пона стал суровым, черные глаза сверкнули. — Забудь про то прошлое, в котором ты практиковал «отсечение себя», не думай о вероятном будущем, где твои шарики заедут за ролики. И отстрани гнев и беспокойство. Неужели они — это ты?

Я открыл рот, чтобы возразить, но тут же мне стало стыдно.

Я сосредоточился на настоящем, на запахе сырой ткани, на том ощущении, с которым она липла к телу, на саднящих от коромысла плечах, на пустом желудке. Зашептал про себя «это не я, это не мое» и принялся считать вдохи, стараясь делать их как можно реже.

Минут через пятнадцать я успокоился.

— Так намного лучше, — сказал брат Пон. — Что ты делал, придя ко мне?

— Говорил… Ныл… Жаловался… — предположил я, пожав плечами.

— А часто ли ты этим занимаешься?

— Ну, нет!

— А если подумать? — монах впился в меня взглядом змеи, гипнотизирующей птенца, и я начал вспоминать.

О чем мы говорим с друзьями за кружкой пива?

Чем я делюсь, звоня родственникам или отправляя им имейл?

— Да постоянно, — признался я, одолев внутреннее нежелание исповедоваться в подобном «грехе». — Но ведь и остальные не лучше, каждый то и дело стонет, как плоха его жизнь и что за проблемы его одолевают, даже тот, у кого вроде бы все отлично.

— Именно так, — подтвердил брат Пон. — Избавляйся от этого как можно скорее. Жалобы вредны во всех отношениях, они создают негативное описание тебя и жизни, которому ты следуешь, являются пустословием, бессмысленной тратой времени и сил. Услышу еще раз… — и он нежно погладил лежавшую рядом с ним бамбуковую палку. — Осознаешь?

— Постараюсь.

— Тогда займись делом. Бхавачакра до полудня, затем подметешь…

В этот день я изображал Золушку еще прилежнее, чем обычно — раскрашивал линии колеса судьбы, размахивал метлой и протирал колокола, помогал стирать белье и занимался медитацией. Но все это время я помнил о предупреждении брата Пона, старался находиться в настоящем и не забывал следить за любопытством.

Трапезы на сегодня никто не запланировал, но о том, что ничего не ел, я вспомнил ближе к закату.

Подобные дни вообще без еды случались и ранее, так что я не особо удивился. Только вытер пот, думая о том, что еще немного, солнце уползет за горизонт, и тогда станет не так жарко.

И в этот момент мир вокруг меня распался на фрагменты, словно «потек»…

Я осознал тысячи многомерных «пятнышек», из которых состоит мое восприятие, появляющихся на миг и вновь исчезающих, заключающих в себе все, что я считал реальным, — солнечные лучи на коже, чувство усталости, мысль о блаженной темноте, осознание того, что я должен вытряхнуть подстилку; и тут же другой набор — сухая гортань, радость, воспоминание о брате Поне, его запрет жаловаться; боль в правой лодыжке, раздражение, задумка насчет того, как изменить один из рисунков бхавачакры, моя жизнь в Таиланде.

И за пеленой из этих «пятнышек», что заворачивалась в колесо, внутри которого я медленно дрейфовал, не шевеля ногами, крылось нечто еще, неописуемо огромное, настоящее, яркое.

Та Пустота, о которой я слышал не раз, но не имел представления, что это?

Радость накрыла меня с головой, вскипела счастьем такой концентрации, что меня затрясло. Я не остановился, продолжил идти и одновременно плыть, струиться, переливаться, меняться.

Это было прекрасно, удивительно… ничего подобного я никогда не испытывал!

В этом состоянии я провел несколько мгновений, а когда выпал из него, то вынужден был сесть прямо там, где находился, поскольку ноги отказались меня держать. Брат Пон, наблюдавший за мной из-под навеса, одобрительно кивнул и поднял большой палец.

Я отозвался слабой, неуверенной улыбкой.

Тем же вечером, покончив наконец со всеми делами, я спросил у брата Пона, что именно испытал.

Отголоски пережитого еще бродили внутри меня, вспыхивая искорками счастья, заставляя вздрагивать и улыбаться. Иногда казалось, что я снова вижу разбитый на «пятнышки» мир, движущийся, живой, дышащий, так непохожий на обычную статичную картинку.

— Ты воспринял то, что можно назвать истинным качеством реальности, — сообщил монах. — Древние использовали для ее обозначения санскритское слово «татхата», что можно перевести как «таковость».

— И что это значит?

— То, что реальность существует, что она такова, какова она есть.

— И все? — я почувствовал смутное недовольство: ждал мистических откровений, а получил некий термин, не объясняющий ничего.

— Это уже очень много на самом деле, — брат Пон усмехнулся и покачал головой. — Понимаешь, мы, люди, не способны воспринимать реальность саму по себе, нам доступен лишь набор мерцающих крохотных образов, созданных нашим сознанием. Помнишь, я тебе рассказывал про трубу, внутри которой ты движешься?

— Я воспринимал нечто вроде колеса из многих сотен «пятнышек», — проговорил я. — Хотя они и не пятна вовсе, некоторые звуковые, другие осязательные, третьи — мысли, колышутся, меняются…

— Для них те же древние предложили слово «дхармы».

— Но все равно, это выглядит очень странно… — я помялся, подбирая слова. — Смотрите, вот я вижу сейчас вас, задаю вопросы, а вы видите меня, отвечаете на мои вопросы… Неужели при этом каждый из нас находится в своей трубе восприятия? Как?

— Просто наши с тобой трубы идут параллельно, прижавшись друг к другу, — брат Пон рассмеялся. — На самом деле мы с тобой в данный момент видим один и тот же кусочек мира, но для каждого из нас он распадается на тысячи разных, как ты сказал, «пятнышек»… Эту ночь, погруженный во тьму ват, лес, разговор каждый воспринимает иначе, порождает отличные эмоции, мысли, осознает своим путем… Понимаешь меня?

Я почесал в затылке.

— Да, каждый из нас существует в реальности другого, но лишь как образ, проекция. В моей ты задаешь вопросы, в твоей — я отвечаю на них, вроде бы происходит одно и то же, но каждый заперт в своей «трубе» и не в силах заглянуть в пространство другого. Обычные люди не знают этого, полагают, что другие воспринимают все точно так же, как они, но это иллюзия, да еще и вредная, создающая проблемы…

Я представил миллионы труб… нет, лучше капсул из материала, похожего на лоскутное одеяло, лоскуты которого меняют форму и цвет; внутри заперт человек, плывущий по волнам времени; они сталкиваются, некоторые слипаются и движутся парами, даже группами, но все равно каждый сам по себе, в вечном, абсолютном одиночестве.

Мне стало холодно, тоска мягко сдавила сердце.

— Но что снаружи? Что там, за стенками восприятия? — я отчаянно взмахнул рукой.

— Чтобы ответить на этот вопрос, надо быть Буддой, — ответил брат Пон очень серьезно. — Но даже в этом случае, боюсь, во всех языках мира не отыщется нужных слов.

БУСИНЫ НА ЧЕТКАХ

Избавления от недостатков, свершенные в мгновение, трансформации личности, подобные удару молнии, иногда случаются, но бывает такое редко и никогда по собственной нашей воле.

Куда чаще любые попытки резко изменить себя заканчиваются срывом и разочарованием. Намеченная программа остается невыполненной, а старые привычки обретают над нами еще большую власть.

Единственный шанс их победить — действовать медленно, крохотными шажками.

Отказаться есть после шести не каждый день, а только в понедельник. Продержаться так месяц и добавить среду, потом пятницу, пока в один прекрасный момент не станет ясно, что можно прожить целую неделю, не наедаясь до отвала по вечерам.

Этот метод годится для чего угодно.

* * *

Наша личность, то описание самости, которое мы нацепили на себя, на самом деле сильно ограничивает нашу свободу. Оно заставляет нас вести себя определенным образом, не дает свернуть с наезженных дорог, даже если те ведут вовсе не к сверкающим вершинам успеха.

И первый шаг по изменению ситуации — перестать это описание поддерживать.

Для этого нужно составить список черт, с помощью которых мы (не важно, вслух или про себя) привыкли себя характеризовать — скромный, терпеливый, заботливый, невезучий, раздражительный, веселый и так далее.

Затем выделить одну, ведущую, и работать с ней минимум неделю.

Отслеживать все ее проявления, не пытаясь их подавить, и одновременно постоянно повторять утверждение, отрицающее эту черту: например, если речь идет о трусости, то нужно говорить «я смелый», если о несдержанности, то «я сдержанный».

После недели практики нужно перейти к следующей характеристике, и так далее, пока весь список не будет исчерпан.

Изменения в жизни, которые произойдут к этому моменту, окажутся воистину удивительными.

* * *

Жаловаться любят практически все.

О чем мы сообщаем знакомому, встретив его на улице и едва успев поздороваться? О том, что гад-сосед вчера ночью опять сверлил и не давал спать, что сам вчера съел что-то не то и маялся животом, а сволочи из правительства по привычке подняли расценки на коммуналку.

А друзьям? А соседям в транспорте? А родственникам?

Пользы от этой привычки ноль, удовольствие сомнительно, а вред очевиден.

От привязанности к жалобам необходимо отказаться, причем решительно и сразу. Начать отслеживать ее проявления, и, как всякий сорняк, под ясным светом осознания она понемногу засохнет.

Назад: Глава 5. Тенета кармы

Дальше: Глава 7. Поворот колеса