Книга: Нечестивец, или Праздник Козла
Назад: XXII
Дальше: XXIV

XXIII

После того как Амадито ушел, Антонио Имберт еще довольно долго оставался в доме своего двоюродного брата, доктора Мануэля Дурана Баррераса. Он не надеялся, что Хуан Томас Диас и Антонио де-ла-Маса встретятся с генералом Романом. Возможно, их план раскрыт и Пупо убит или арестован; а может, он струсил и пошел на попятный. Иного выхода, как спрятаться, не было. Они с Мануэлем перебрали много вариантов, прежде чем дошли до дальней родственницы, доктора Гладис де-лос-Сантос, свояченицы Дурана. Она жила неподалеку.
Перед рассветом, было еще темно, Мануэль Дуран с Имбертом быстрым шагом одолели шесть кварталов, не встретив на пути ни машин, ни прохожих. Доктор открыла дверь не сразу. Она была в халате и, пока они объясняли ей ситуацию, не переставая, терла глаза. Но выглядела не слишком испуганной. Даже странно спокойной. Это была полнеющая, но очень живая женщина, между сорока и пятьюдесятью годами, уверенная в себе и на мир взиравшая равнодушно.
– Я тебя, конечно, спрячу, – сказала она Имберту. – Но укрытие это ненадежное. Меня уже арестовывали однажды, и я у СВОРы на заметке.
Чтобы не обнаружила служанка, она поместила его возле гаража, в кладовке без окон, и поставила ему туда раскладушку. Помещение было крошечным, без вентиляции, и остаток ночи Антонио не сомкнул глаз. Свой «кольт» 45-го калибра он положил на полку, забитую консервными банками, и лежал, напряженно вслушиваясь в шумы наруже. Вспоминал своего брата Сегундо, и мороз пробегал по коже: наверное, его сейчас пытают, а может, уже и убили там, в Виктории.
Хозяйка дома, которая, уходя, заперла его на ключ, в девять утра пришла вывести его из заключения.
– Я отпустила служанку в Харабакоа, повидаться с семьей, – подбодрила она Имберта. – Можешь ходить по всему дому. Только смотри, чтобы соседи не увидели. Ну и намаялся ты, наверное, ночью в этой норе.
Завтракая на кухне – манго, жареный сыр, кофе, – они включили радио. Ни одна из информационных программ ничего не сообщала о покушении. Доктор Сантос ушла на работу. Имберт принял душ, спустился в маленькую гостиную и, усевшись в кресле, заснул, зажав меж коленей свой «кольт» 45-го калибра. Он испугался и застонал, когда его затормошили.
– Calies увели Мануэля на рассвете, вскоре, как он вышел отсюда. – Доктор Гладис де-лос-Сантос была страшно встревожена. – Рано или поздно они вырвут из него, что ты здесь. Тебе надо уходить как можно скорее.
Но куда? Гладис проходила мимо дома Имберта, улица кишела полицейскими и calies; без сомнений, они арестовали его жену и дочь. Показалось, что невидимые руки начинают сжимать ему горло. Но он не позволил выказать страха, чтобы не пугать еще больше хозяйку дома, она ужасно нервничала и все время нервно моргала.
– Повсюду машины с calies и грузовики с полицейскими, – рассказывала она. – Обыскивают автомобили, у всех требуют документы, врываются в дома.
Пока еще ничего не было сказано – ни по телевидению, ни по радио, ни в газетах, – но слух неудержимо распространялся. Точно набат, он несся по городу: убили Трухильо. Люди испытывали страх и замешательство: что-то будет? Около часу он ломал голову: куда идти? Как бы то ни было, отсюда надо выйти как можно скорее. Он поблагодарил доктора Сантос за помощь и вышел на улицу, сжимая пистолет, опущенный в правый карман брюк. Какое-то время он бродил без цели, пока вспомнил дантиста, доктора Камило Суэро, который жил при военном госпитале. Камило и его жена Альфонсина провели его в дом. Спрятать у себя они не могли, но вместе стали думать, где бы его укрыть. И тогда он вспомнил о Франси-ско Райньери, своем старинном друге, сыне итальянца и посланнике Мальтийского ордена; жена Франсиско, Венесиа, вместе с его женой, Гуариной, часто пили чай и играли в карты, в канасту. А вдруг дипломат поможет ему укрыться в каком-нибудь дипломатическом представительстве? Соблюдая крайнюю осторожность, он набрал домашний номер Райньери и передал трубку Альфонсине, которая назвалась сеньорой Гуариной Тессон – эту фамилию жена Имберта носила до замужества – и попросила к телефону Кеко. Тот тотчас же взял трубку и удивил ее необыкновенной сердечностью:
– Как поживаешь, дорогая Гуарина, ужасно рад тебя слышать. Ты ведь звонишь насчет сегодняшнего вечера, так? Не беспокойся, я пришлю за тобой машину. Точно в семь, если не возражаешь. Пожалуйста, напомни твой адрес.
– Или он провидец, или сошел с ума, не пойму, – сказала хозяйка дома, вешая трубку.
– А что будем делать до семи, Альфонсина?
– Молиться Пресвятой Деве Альтаграсии, – сказала та и перекрестилась. – Если calies придут раньше, то стреляй, только и всего.
Ровно в семь у дверей остановился сверкающий синий «Бьюик» с дипломатическим номером. За рулем сидел сам Франсиско Райньери. Едва Антонио Имберт сел рядом, он рванул с места.
– Я сразу понял, что звонят от тебя, потому что Гуарина и твоя дочь у нас дома, – сказал Райньери вместо приветствия. – Второй Гуарины Тессон в Сьюдад-Трухильо нет, так что это мог быть только ты.
Он был совершенно спокоен и даже улыбался, гуайабера на нем была свежевыглаженная, и пахло от него лавандой. Он отвез Имберта в дом на окраине, сделав большой крюк отдаленными улицами, поскольку на главных улицах и проспектах уже выставили заграждения и обыскивали машины. Не прошло еще и часу, как официально объявили о смерти Трухильо. Город охватили тревога и подозрительность, как будто ждали взрыва с минуты на минуту. Как всегда, элегантный, посланник не задал ему ни одного вопроса ни насчет убийства Трухильо, ни насчет его товарищей по заговору. Естественным тоном, словно речь шла о ближайшем состязании по теннису в Кантри-клубе, он заметил:
– При том, как все складывается, немыслимо, чтобы какое-то посольство дало тебе убежище. Да это и не помогло бы. Правительство, если правительство еще существует, ни с каким посольством не посчитается. Тебя вытащат силой, где бы ты ни находился. В этой ситуации тебе остается только одно – спрятаться. В итальянском консульстве у меня есть друзья, но там слишком суетливо: служащие, посетители. Но я нашел человека, совершенно надежного. Однажды я уже прятал у него Юйо Д'Алессандро, когда его преследовали. Он поставил одно условие: никто не должен знать, где ты, даже Гуарина. Ради ее же безопасности прежде всего.
– Разумеется, – пробормотал Тони Имберт, удивленный, что этот человек, с которым его связывали всего лишь приятельские отношения, так рисковал ради спасения его, Тони Имберта, жизни. Он был настолько ошарашен бесстрашным великодушием Кеко, что даже не сказал ему спасибо.
В доме Райньери он смог наконец обнять жену и дочь. Учитывая обстоятельства, они держались очень спокойно. Но, обняв Лесли, он почувствовал, что она дрожит всем телом. Он пробыл с ними около двух часов. Жена принесла ему маленький чемоданчик с чистым бельем и бритвенными принадлежностями. Имя Трухильо не было произнесено ни разу. Гуарина рассказала, что узнала обо всем от соседей. На рассвете их дом наводнили полицейские в форме и в штатском и весь его опустошили, разбив и развеяв по ветру все, что не смогли вывезти на двух грузовиках.
Когда пришло время, дипломат едва заметным жестом указал на часы. Он обнял и поцеловал Гуарину и Лесли и вышел следом за Франсиско Райньери через черный ход на улицу. Через несколько секунд маленький автомобиль с пригашенными фарами остановился перед ними.
– Всего хорошего, желаю удачи, – подал ему руку Райньери. – За своих не беспокойся. У них ни в чем не будет недостатка.
Имберт сел рядом с водителем. Водитель, молодой человек в рубашке с галстуком, но без пиджака, представился ему на безупречном испанском с мелодичным итальянским выговором:
– Меня зовут Кавальери, я – служащий итальянского посольства. Мы с женой сделаем все, что в нашим силах, чтобы вам в нашем доме было как можно лучше. Не беспокойтесь, там не будет посторонних глаз. Мы живем вдвоем. У нас нет ни кухарки, ни слуг. Моя жена обожает заниматься хозяйством. И мы оба любим готовить.
Он засмеялся, и Антонио Имберт подумал, что вежливость требует от него тоже засмеяться. Молодая пара жила на последнем этаже нового дома, неподалеку от улицы Махатмы Ганди и дома Сальвадора Эстрельи Садкалы. Сеньора Кавальери была еще моложе своего мужа – тоненькая девочка с миндалевыми глазами и черными волосами – и встретила его приветливо, с улыбкой, как старого друга семьи, который приехал провести с ними субботу-воскресенье. Она не выказала ни малейшего страха или неловкости оттого, что дает в своем доме приют незнакомому человеку, убийце верховного правителя страны, в поисках которого рыщут сотни солдат и полицейских. За шесть месяцев и три дня, что он прожил у них, ни разу ни один из них не дал ему почувствовать – при том, что он был очень чувствителен, а ситуация предрасполагала к тому, чтобы видеть и то, чего не было, – что его присутствие хоть в малой степени стесняло их. Знала ли эта пара, что рисковала жизнью? Несомненно. Они слушали и смотрели телевизор и подробнейшие рассказы о том, какой ужас вселяли проклятые убийцы в доминиканцев и как многие не только отказывали им в убежище, но и спешили на них донести. Они видели, как сперва попался Уаскар Техеда, которого перепуганный священник не просто подлым образом выгнал из церкви Санто Кура де-Арс, но отдал в руки СВОРы. Потом с подробностями рассказывали одиссею генерала Хуана Томаса Диаса и Антонио де-ла-Масы, как они ездили в такси по улицам города и как их выдали люди, у которых они просили помощи. А потом видели, как увели несчастную старуху, приютившую Ама-дито Гарсию Герреро, после того как убили его самого, и как толпа грабила и разоряла ее дом. Но эти сцены и рассказы не напугали чету Кавальери и не охладили их сердечности к нему.
Когда возвратился Рамфис, Имберт и приютившая его пара поняли, что заключение его будет долгим. Публичные объятия сына Трухильо и генерала Хосе Рене Романа сказали красноречивее слов: генерал предал и никакие военные не восстанут. Из своего маленького мирка, пентхауса Кавальери, он смотрел, как толпы людей часами выстаивали в очереди, чтобы отдать последний долг Трухильо, и на экране телевизора видел свою собственную фотографию вместе с фотографией Луиса Амиамы (с которым не был знаком) под объявлением, обещавшим сначала сто тысяч, потом двести и, наконец, полмиллиона песо тому, кто выдаст его местонахождение.
– Ха, песо так падает, что это уже невыгодное дельце, – заметил Кавальери.
Постепенно жизнь вошла в колею. У него были отдельная комнатка, кровать и тумбочка, на которой горела лампа. Он вставал рано и около часу делал отжимания, наклоны, бег на месте. Завтракал с хозяевами дома. После долгих споров он все-таки добился, что ему разрешили помогать убираться в квартире. Подметал пол, убирался с пылесосом, метелочкой из перьев сметал пыль с мебели и иных предметов, и это стало его долгом и занятием, которому он предавался сосредоточенно и даже с удовольствием. А вот к кухне сеньора Кавальери его не подпускала. Она готовила очень хорошо, особенно -лапшу и спагетти, которые подавала два раза в день. Макароны он любил с детства. Но после того шестимесячного заключения он уже, наверное, никогда в жизни не сможет есть ни лапшу, ни спагетти, ни равиоли, ни какую иную разновидность этого итальянского блюда.
Покончив с домашними обязанностями, он читал, читал часами. Раньше он не был большим любителем этого занятия, но за полгода заключения пристрастился к чтению. Книги и журналы оказались лучшей защитой от тоски и уныния, в которые его повергали заключение, рутина и неопределенность.
Лишь когда по телевидению сказали, что комиссия ОАГ прибыла, чтобы встретиться с политическими заключенными, он узнал, что Гуарина уже несколько недель находилась в тюрьме, так же как и жены его товарищей по заговору. Хозяева дома скрывали от него, что Гуарина была арестована. А через несколько недель они, радостные, принесли ему счастливую весть: ее выпустили на свободу.
Чем бы он ни занимался – вытирал ли пыль, мел ли пол или убирался пылесосом, – он ни на минуту не расставался со своим «кольтом» 45-го калибра. Он решил бесповоротно: поступит так, как поступили Амадито, Хуан Томас Диас и Антонио де-ла-Маса. Живым он им не дастся, умрет сражаясь. Гораздо достойнее умереть, сражаясь, чем подвергнуться унижениям и пыткам, придуманным извращенными умами Рамфиса и его подручных.
Вечерами и ночами он читал газеты, принесенные хозяевами дома, смотрел с ними новости по телевидению. Даже не слишком веря тому, что говорилось, можно было понять, что режим продолжал существовать в непонятной двойственности: с одной стороны, имелось гражданское правительство во главе с Балагером, который делал заявления, уверяя, что страна демократизируется, а с другой – военная и политическая власть находилась в руках Рамфиса, так что продолжали убивать, пытать и люди пропадали без следа так же безнаказанно, как и при Хозяине. И все же он не мог не испытывать подъема, когда узнавал, что кто-то вернулся из изгнания или что появились робкие публикации оппозиции – Гражданского союза или движения «14 Июня» – и происходили антиправительственные митинги студентов, о чем иногда сообщали даже официальные средства информации хотя бы ради того, чтобы обвинить участников в прокоммунистической деятельности.
Речь Хоакина Балагера в Организации Объединенных Наций, в которой он критиковал диктатуру Трухильо и обещал демократизировать страну, ошеломила его. Неужели это тот самый крошечный человечек, который тридцать один год был самым верным и последовательным слугою Отца Новой Родины? В долгих застольных беседах, происходивших, когда чета Кавальери ужинала дома – чаще всего они ужинали на стороне, и тогда сеньора Кавальери оставляла ему на плите неизменные спагетти, – они пополняли известную ему информацию слухами, бурлившими в городе, которому было возвращено его прежнее имя – Санто-Доминго-де-Гусман. Хотя все и опасались, как бы братья Трухильо не устроили государственного переворота и не вернулась бы жестокая диктатура, было очевидно, что постепенно люди теряли страх или, во всяком случае, разрушалась та таинственная завороженность, которая владела столькими доминиканцами, преданными Трухильо телом и душой. Все более частыми становились антитрухилистские высказывания, заявления, действия и шире оказывалась поддержка Гражданскому союзу, движению «14 Июня» или Доминиканской республиканской партии, лидеры которой только что вернулись в страну и открыли свое представительство в центре города.
Самый печальный день его затворничества оказался для него и самым счастливым. 18 ноября объявили об отбытии из страны Рамфиса, и в тот же день по телевидению сообщили, что шестеро убийц Хозяина (четверо исполнителей и двое сообщников) бежали, убив трех солдат, которые сопровождали их обратно в тюрьму Виктория после проведения следственного эксперимента. Он глядел на экран и не мог сдержаться, разрыдался. Значит, его друзья – Турок, самый его лучший и близкий друг, – убиты, как убиты и трое несчастных солдат для правдоподобия спектакля. И, разумеется, тела их никогда не будут найдены. Сеньор Кавальери подал ему рюмку коньяка.
– Успокойтесь, сеньор Имберт. Думайте лучше о том, что скоро увидитесь с женой и дочерью. А этому приходит конец.
Вскоре объявили о предстоящем отбытии за границу братьев Трухильо с семьями. Вот теперь, действительно, пришел конец заключению. По крайней мере, на сегодняшний день он уцелел; уцелел в этой охоте, где, кроме него и Луиса Амиамы, – который, как он вскоре узнал, полгода почти целыми днями сидел в тесной кладовке, – все основные участники заговора, не говоря уж о сотнях невинных, и среди них его брат Сегундо, были убиты, подвергались пыткам или по сей день томились в тюрьмах.
На следующий день после отъезда клана Трухильо была объявлена политическая амнистия. Начали открываться двери тюрем. Балагер заявил о создании комиссии по расследованию истинных обстоятельств дела «казнителей тирана». Радио, газеты и телевидение с этого дня перестали называть их убийцами; а из «казнителей» вскоре они превратятся в героев, и затем не потребуется много времени, чтобы улицы, площади и проспекты во всей стране были названы их именами.
На третий день, под вечер, он тихо – хозяева дома не позволили ему тратить время на изъявление благодарности и лишь попросили никому о них не рассказывать, чтобы не компрометировать их дипломатический статус, – вышел из своего заключения и пришел домой. Он, Гуарина, Лесли долго обнимали друг друга, не в силах говорить. Смотрели, оглядывали друг друга; и между прочим заметили, что Гуарина и Лесли похудели, а он поправился на пять килограммов. Он объяснил им, что в доме, где он прятался – что это задом, он не мог сказать, – ели много спагетти.
Долго разговаривать им не удалось. Разоренный дом Имбертов стал наполняться цветами, родственниками, друзьями и совершенно незнакомыми людьми, которые обнимали его, поздравляли – порою со слезами на глазах и дрожа от волнения, – называли героем и благодарили за то, что он сделал. Вскоре среди гостей появился военный. Адъютант из администрации президента Республики. После соответствующих случаю приветственных слов майор Теофронио Каседа сказал Имберту, что его и сеньора дона Луиса Амиаму, который тоже только что вышел из своего укрытия, а укрывал его не кто иной, как министр здравоохранения у себя в доме, -глава государства хотел бы принять в Национальном дворце завтра в полдень. И, усмехнувшись заговорщически, сообщил, что сенатор Энри Чиринос только что представил в Конгресс («Тот же самый Конгресс, что и при Трухильо, вот именно») указ о присвоении Антонио Имберту и Луису Амиаме звания генерал-полковника доминиканской армии за исключительные заслуги перед нацией.
На следующее утро вместе с Гуариной и Лесли – все трое в лучших своих костюмах, хотя Антонио его костюм был несколько тесноват, – они отправились в Национальный дворец. Их встретила толпа фотографов, и дворцовый караул в парадной форме отдал им воинские почести. Там, в зале приемов, он познакомился с Луисом Амиамой, худым серьезным человеком с сухим, безгубым ртом, и с того момента они стали неразлучными друзьями. Они пожали друг другу руку и условились после встречи с президентом вместе навестить жен (вдов) всех участников заговора, погибших или пропавших, и договорились, что подробно расскажут друг другу о том, что с ними происходило за это время. В этот момент открылась дверь кабинета главы государства.
Улыбаясь, с выражением безмерной радости на лице, под вспышками фотографов, к ним шел доктор Хоакин Балагер, широко раскрыв объятия.
Назад: XXII
Дальше: XXIV