XXII
Когда, все еще не отойдя от сна, президент Балагер услыхал телефонный звонок, он сразу почуял, что дело серьезное. Одной рукой он протирал глаза, другой поднял трубку. Звонил генерал Хосе Рене Роман и созывал в Генштабе совещание на высоком уровне. «Убили», – подумал он. Заговор удался. Он проснулся окончательно. Нельзя было терять время на жалость или на гнев; в данный момент главной проблемой был военный министр. Он откашлялся и проговорил спокойно: «Коль скоро произошло столь серьезное событие, мне, как президенту Республики, надлежит находиться не в казарме, а в Национальном дворце. Я еду туда. Напоминаю, что совещание будет происходить в моем кабинете. Всего хорошего». И повесил трубку прежде, чем министр успел что-либо возразить.
Он встал, оделся очень тихо, чтобы не разбудить сестер. Они убили Трухильо, это точно. И затевается государственный переворот, который возглавляет Роман. Зачем его зовут в крепость имени 18 Декабря? Чтобы заставить уйти со своего поста, арестовать или потребовать, чтобы он поддержал мятеж. Затея выглядит глупо и спланирована плохо. Вместо того, чтобы звонить ему, он должен был прислать за ним конвой. Хотя Роман и долго стоял во главе вооруженных сил, такого авторитета, чтобы заставить подчиняться военные гарнизоны, у него не было. Так что затея провалится.
Он вышел и попросил охрану разбудить его шофера. Пока шофер вез его в Национальный дворец по безлюдному и темному проспекту Максиме Гомеса, он представил, что произойдет в ближайшие часы: противостояние военных гарнизонов – мятежных и оставшихся верными – и, возможно, военное вторжение Соединенных Штатов. Вашингтон наверняка захочет для этого случая подобия законности, а в данный момент эту законность как раз и представляет президент Республики. Его пост был декоративным, это так. Но со смертью Трухильо он приобрел реальное содержание. Теперь от его поведения зависело, превратится ли он из ничего не значащей фигуры в главу государства Доминиканская Республика. Возможно, сам того не зная, он с самого своего рождения, в 1906 году, жил в ожидании этого момента. И еще раз, снова он повторил девиз всей своей жизни: ни на миг, что бы то ни было, не терять спокойствия.
Это решение только укрепилось, когда он вошел в Национальный дворец и сразу почуял разброд и растерянность. Количество охранников удвоилось, по коридорам и лестницам бродили вооруженные солдаты, ища, в кого бы пальнуть. Некоторые офицеры, увидев, как он спокойно и несуетливо идет к своему кабинету, похоже, испытали облегчение: возможно, он знает, что надо делать. До кабинета он не дошел. В приемной рядом с кабинетом Генералиссимуса он увидел семейство Трухильо: жену, дочь, братьев и сестер, племянников и племянниц. Он направился к ним с выражением печальной серьезности на лице, какого требовал момент. Анхелита была бледна и вся в слезах; но надменное, массивное лицо доньи Марии пылало яростью, безмерной яростью.
– Что с нами будет, доктор Балагер? – бормотала Анхелита, беря его под руку.
– Ничего, ничего страшного, – подбодрил он ее. Обнял и Высокочтимую Даму. – Главное – сохранять спокойствие. Держаться мужественно. Бог не допустит, чтобы Его Превосходительство умер.
Беглого взгляда ему было достаточно, чтобы понять, что это никчемное племя совершенно растерялось. Петан, потрясая автоматом, крутился на месте, точно пес, который норовит укусить собственный хвост, и весь в поту выкрикивал какую-то чушь насчет горных кокуйо, его личного войска; Эктор Бьенвенидо (Негр), экс-президент, похоже, впал в кататонический идиотизм: слюни текли изо рта, а глаза смотрели в пустоту, как будто он старался вспомнить, кто он и где находится. И даже самый неудачливый из братьев Хозяина, Амабле Ромео (Пипи), тоже был здесь: в отрепье, словно нищий, он съежился на стуле и замер с открытым ртом. Расположившиеся в креслах сестры Трухильо – Ньевес Луиса, Марина, Хулиета, Офелиа Хапонеса – вытирали глаза и смотрели на него, моля о помощи. Каждому он шепнул ободряющее слово. Образовалась пустота, и ее надо было заполнить как можно скорее.
Он вошел в кабинет и вызвал генерала Сантоса Мелидо Марте, генерального инспектора вооруженных сил, офицера из высшего военного командования, с которым у него были давние отношения. Тот ничего не знал и был так ошеломлен известием, что целые полминуты только и повторял: «Боже мой, Боже мой». Он попросил его позвонить командующим армий и начальникам военных гарнизонов Республики и заверить их, что предполагаемое злодейское убийство не поколебало конституционного порядка и что они пользуются доверием у главы государства, который подтверждает занимаемые ими посты. «Сию минуту берусь за дело, сеньор президент», – простился генерал.
Ему сообщили, что папский нунций, консул Соединенных Штатов и поверенный в делах Соединенного Королевства находятся у входа во Дворец, но их не пускает охрана. Привело их сюда не известие о покушении, а насильственный захват монсеньера Рейлли вооруженными людьми, которые, взломав двери, ворвались в колледж святого Доминго. Они стреляли в воздух, избили монахинь и священников-редентористов из Сан-Хуан-де-ла-Магуана, сопровождавших епископа, и убили сторожевого пса. Прелата увели силой.
– Сеньор президент, возлагаю на вас ответственность за жизнь монсеньера Рейлли, – предупредил его нунций.
– Мое правительство не потерпит, чтобы покушались на жизнь епископа, – предупредил американский дипломат. – Мне не надо напоминать вам, что Вашингтон беспокоится за судьбу Рейлли, поскольку он – гражданин Соединенных Штатов.
– Прошу вас, садитесь. – Он указал на стулья вокруг его письменного стола. Поднял телефонную трубку и попросил соединить его с генералом Вирхилио Гарсией Трухильо, начальником военно-воздушной базы Сан-Исидро. – Обернулся к дипломатам. – Поверьте мне, я сожалею не меньше вас. И не пощажу сил, чтобы положить конец этому безобразию.
Наконец он услышал голос родного племянника Генералиссимуса. Не отрывая взгляда от визитеров, он заговорил размеренно:
– Я говорю с вами как президент Республики, генерал. И обращаюсь к начальнику базы Сан-Исидро, а также к любимому племяннику Его Превосходительства. Ввиду серьезности ситуации избавляю вас от вступительных слов. В пылу крайней безответственности кто-то из нижестоящих офицеров, возможно, полковник Аббес Гарсиа, распорядился арестовать епископа Рейлли, силой увез его из колледжа святого Доминго. Тут передо мной – представители Соединенных Штатов, Великобритании и Ватикана. Если с епископом Рейлли, который является гражданином Соединенных Штатов, что-нибудь случится, страну может постигнуть катастрофа. Вплоть до высадки морской пехоты. Мне не надо объяснять вам, что это означало бы для нашей Родины. Именем Генералиссимуса, вашего дяди, призываю вас избежать беды исторического масштаба.
Он подождал реакции генерала Вирхилио Гарсии Трухильо. Нервное дыхание в трубке выдавало растерянность.
– Это не моя идея, доктор, – услышал он наконец бормотание. – Мне даже не доложили об этом.
– Я это знаю, генерал Трухильо, – пришел ему на помощь Балагер. – Вы – разумный и ответственный офицер. И никогда бы не совершили подобного безумия. Монсеньор Рейлли находится в Сан-Исидро? Или его отвезли в Сороковую?
Наступило долгое, колючее молчание. Он начал опасаться худшего.
– Монсеньор Рейлли жив? – настаивал Балагер.
– Он на территории базы Сан-Исидро, в двух километрах отсюда, доктор. Начальник тюрьмы Родригес Мендес не позволил убить его. Мне только что сообщили.
Президент смягчил тон:
– Прошу вас, пойдите туда лично и от моего имени, освободите монсеньора. Принесите ему извинения от имени правительства за совершенную ошибку. И сопроводите епископа до моего кабинета. Живым и здоровым. Это – дружеская просьба и одновременно приказ президента Республики. Полагаюсь на вас полностью.
Трое визитеров смотрели на него озадаченно. Он поднялся из-за стола и пошел к ним. Проводил их до двери. Пожимая им руки, тихо, почти шепотом сказал:
– Я не уверен, господа, что мне подчинятся. Но, сами видите, делаю все, что в моих силах, чтобы возобладал разум.
– Что будет, сеньор президент? – спросил консул. – Трухилисты вас признают?
– Многое будет зависеть от Соединенных Штатов, друг мой. Откровенно говоря, не знаю. А теперь извините меня, господа.
Он вернулся в приемную, где находилось семейство Трухильо. Там появились новые лица. Полковник Аббес Гарсиа рассказывал, что один из убийц, содержащийся сейчас в Интернациональной клинике, выдал троих сообщников: отставного генерала Хуана Томаса Диаса, Антонио Имберта и Луиса Амиаму. Несомненно, есть еще и много других. Среди тех, кто растерянно слушал полковника, он обнаружил генерала Романа: потный, в промокшей рубашке цвета хаки, он сжимал обеими руками автомат. В глазах металось безумие животного, которое знает, что ему пришел конец. Ясно было, что у него ничего не получилось. Фальшивящим голоском толстый начальник СВОРы уверял, что, согласно показаниям бывшего военного Педро Ливио Седеньо, заговор не просочился в ряды вооруженных сил. Он слушал его и думал, что настал момент столкнуться с Аббесом Гарсией, который его ненавидит. Сам он его лишь презирал. В такие моменты, как этот, верх одерживали не идеи, а пистолеты. Он попросил Бога, в которого временами верил, чтобы он встал на его сторону.
Полковник Аббес Гарсиа сделал первый выпад. Поскольку в результате покушения образовался вакуум, Балагер должен уйти, чтобы президентом стал кто-нибудь из семьи Трухильо. Петан со свойственной ему грубостью и несдержанностью подхватил:
– Верно, пускай уходит.
Он слушал и молчал, сложив руки на животе, будто смиренный священник. Когда же все взгляды устремились на него, он робко кивнул, словно извиняясь за то, что вынужден говорить. Скромно напомнил, что занимает президентский поста по решению Генералиссимуса. Он готов уйти тотчас же, если это послужит на благо Родины, разумеется. Но позволил бы себе напомнить, что, прежде чем нарушить конституционный порядок, следовало бы дождаться прибытия генерала Рамфиса. Можно ли устранять первенца Хозяина от решения столь важного вопроса? Высокочтимая Дама тотчас же поддержала его: она не одобрит решения, принятого в отсутствие ее старшего сына. Как сообщил Луис Хосе Леон Эстевес (Печито), Рамфис с Радамесом сейчас в Париже собираются зафрахтовать самолет компании «Эр Франс». Вопрос был отложен.
Возвращаясь к себе в кабинет, он думал, что настоящая битва ожидает его не с братьями Трухильо, этой сворой тупых дебоширов, а с Аббесом Гарсией и его СВОРой. Этот садист-выродок дьявольски умен и хитер. Сейчас он споткнулся, забыл про Рамфиса. И Мария Мартинес стала его, Балагера, союзницей. Он знал, как закрепить этот союз: в данных обстоятельствах весьма полезной окажется жадность Высокочтимой Дамы. Но прежде всего надо предотвратить мятеж. Едва он сел за стол, как позвонил генерал Мелидо Марте. Он разговаривал со всеми военными округами, и командующие заверили его в своей верности конституционному правительству. Однако, как генерал Сезар А. Олива из Сантьяго де-Кабальерос, так и генерал Гарсиа Урбаэс из Дахабона и генерал Гуаро Эстрельа из Ла-Веги были обеспокоены противоречивыми сообщениями, исходящими от военного министра. Сеньору президенту известно что-нибудь об этом?
– Ничего конкретно, однако я представляю так же, как и вы, друг мой, – сказал Балагер генералу Мелидо Марте. – Я позвоню этим командующим по телефону, постараюсь успокоить их. Рамфис Трухильо уже в пути, он укрепит военное командование страны.
Не теряя времени, он позвонил трем генералам и еще раз заверил их, что полностью им доверяет. Он попросил их, взяв в свои руки всю административную и политическую власть, обеспечить порядок в своих регионах и до прибытия генерала Рамфиса по всем вопросам связываться только с ним. Когда он прощался с генералом Гуаро Эстрельей Садкалой, адъютанты доложили ему, что в приемной находится генерал Вирхилио Гарсиа Трухильо с епископом Рейлли. Он сказал, чтобы вошел только племянник Трухильо.
– Вы спасли Республику, – сказал Балагер, обнимая его, чего никогда не делал. – Если бы выполнили приказ Аббеса Гарсии и случилось непоправимое, marine уже высаживались бы в Сьюдад-Трухильо.
– Приказ исходил не только от Аббеса Гарсии, – ответил начальник военно-воздушной базы Сан-Исидро. Балагер заметил, что он смущен. – Приказ майору Родригесу Мендесу, начальнику тюрьмы, расстрелять епископа отдал Печито Леон Эстевес. Сказал, что решил это мой свояк. Да, лично Пупо. Я его не понимаю. Он со мной даже не посоветовался. Это чудо, что Родригес Мендес не стал выполнять приказа, пока не поговорит со мной.
Генерал Гарсиа Трухильо очень следил за своим внешним видом – усики по-мексикански, волосы набриолинены, безупречно отглаженная, ладная форма, как на парад, и неизменные очки «Рей-Бан» в кармашке, – так же кокетливо, как у его двоюродного брата Рамфиса, с которым он был в тесных отношениях. Но сейчас генерал был непричесан, рубашка выбилась из брюк, а в глазах – подозрительность и сомнения.
– Я не понимаю, почему Пупо и Печито приняли такое решение, не поговорив со мной. Они хотели скомпрометировать военно-воздушные силы, доктор.
– На генерала Романа, по-видимому, так повлияло случившееся с Генералиссимусом, что у него сдали нервы, – извинил его президент. – К счастью, Рамфис уже в пути. Его присутствие крайне необходимо. Ему, как генералу с четырьмя звездами и сыну Хозяина, надлежит обеспечить преемственность политики Благодетеля.
– Но Рамфис – не политик, он ненавидит политику, и вы это знаете, доктор Балагер.
– Рамфис – очень умный человек и обожал отца. Он не сможет отказаться от роли, которую Родина на него возлагает. Мы его убедим.
Генерал Гарсиа Трухильо смотрел на него с симпатией.
– Вы можете рассчитывать на меня во всем, сеньор президент.
– Доминиканцы узнают, что сегодня ночью вы спасли Республику, – повторил Балагер, провожая его к двери. – Вы, генерал, чрезвычайно ответственный человек. Сан-Исидро – самая важная военная база страны, и потому от вас зависит сохранность порядка. Если что – звоните мне, я приказал, чтобы с вами меня соединяли в первую очередь.
Епископ Рейлли, по-видимому, пережил страшные часы в лапах у calies. Разодранное одеяние было в грязи, глубокие морщины залегли на изможденном лице, с которого еще не сошло выражение ужаса. Он держался прямо и молчал. С достоинством выслушал извинения и объяснения президента Республики и даже попытался улыбнуться, когда благодарил его за освобождение:
– Простите им, сеньор президент, ибо они не ведают, что творят.
В этот момент отворилась дверь и – с автоматом в руках, потный и со взглядом, затуманенным страхом и бешенством, – в кабинет ворвался генерал Роман. Президент мгновенно понял, что если не возьмет инициативу в свои руки, то этот примат начнет стрелять. – О, монсеньор, смотрите, кто пришел.
Он горячо поблагодарил военного министра за то, что он пришел принести извинения от имени вооруженных сил епископу Сан-Хуан-де-ла-Магуана по поводу недоразумения, жертвой которого тот стал. Генерал Роман с дурацким выражением лица застыл посреди кабинета и только хлопал глазами, слипшимися, как будто он только что проснулся. Не промолвив ни слова, он в конце концов протянул руку епископу, сбитому с толку не меньше, чем сам генерал. Президент проводил монсеньора Рейлли до двери.
Когда он вернулся к своему столу, Пупо Роман завопил:
– Вам следует объясниться. Что вы о себе вообразили, сеньор Балагер, – и тряс у него перед носом своим автоматом.
Президент стоял, невозмутимо глядя ему в глаза. И чувствовал на лице невидимый дождь – генерал брызгал слюной. Пожалуй, бесноватый уже не решится стрелять. Разрядившись оскорблениями и сквернословием вперемежку с бессвязными фразами, Роман замолк. Он стоял все на том же месте и сопел. Мягко и уважительно президент посоветовал ему взять себя в руки. В эти минуты глава вооруженных сил должен подавать пример уравновешенности. Несмотря на все оскорбления и угрозы, он готов помочь ему, если он в этом нуждается. Генерала Романа снова прорвало полубредовой тирадой, из которой стало ясно, что он отдал приказ казнить в Виктории заключенных Сегундо Имберта и Папито Санчеса за соучастие в убийстве Хозяина. Балагер не хотел слушать дальше столь опасные откровения. И, не говоря ни слова, вышел из кабинета. Сомнений не оставалось: Роман имеет отношение к убийству Генералиссимуса. Ничем иным его иррациональное поведение объяснить нельзя.
Он вернулся в приемную. Обнаружен труп Трухильо в багажнике машины в гараже генерала Хуана Томаса Диаса. Никогда уже за всю свою долгую жизнь доктор Балагер не забудет растерянности, слез и выражения сиротства, потерянности и отчаяния на лицах военных и гражданских, когда прошитый пулями, окровавленный труп с развороченным лицом – пулей ему снесло подбородок – положили в банкетном зале дворца на голый стол, за которым несколько часов назад потчевали Саймона и Дороти Гиттлеманов, и принялись раздевать его и обмывать, чтобы команда врачей затем исследовала останки и привела их в надлежащий вид. Самое большое впечатление на него произвела реакция вдовы. Донья Мария Мартинес смотрела на мертвое тело, как загипнотизированная, стоя очень прямо в туфлях на высокой платформе, словно на ходулях. Покрасневшие глаза были широко раскрыты, но она не плакала. И вдруг прорычала, взмахнув руками:
– Мстить! Мстить! Убить их всех!
Доктор Балагер поспешил обнять ее за плечи. Она не стряхнула его руки. Он слышал, как она глубоко дышит и сопит. Время от времени по ее телу пробегала дрожь.
– Они заплатят за это, они заплатят, – повторяла она.
– Мы перевернем небо и землю, но так и будет, донья Мария, – шепнул он ей на ухо.
И в этот момент сердце подсказало: сейчас, именно сейчас он должен закрепить то, чего уже сумел добиться у Высокочтимой Дамы, потом будет поздно.
Ласково сжав ее руку, словно желая увести от зрелища, заставляющего ее страдать, он повел донью Марию Мартинес в соседний салон. Убедившись, что они одни, закрыл дверь.
– Донья Мария, вы – женщина исключительно сильная, – сказал он с чувством. – И поэтому я осмеливаюсь в эти скорбные минуты тревожить ваше горе делом, которое может показаться вам неуместным. Но это не так. Я делаю это из восхищения и любви к вам. Сядьте, пожалуйста.
Круглое лицо Высокочтимой Дамы глядело на него с недоверием. Он улыбнулся ей опечаленно. Бесцеремонно донимать ее практическими заботами, когда ее дух обуян страшным горем. Но что ждет в будущем? Разве впереди у доньи Марии не долгая жизнь? Кто знает, что может случиться после такой страшной катастрофы? Необходимо принять меры предосторожности, думая о будущем. Неблагодарность народов известна еще со времен предательства Христа Иудой. Страна будет оплакивать Трухильо и негодовать на убийц сейчас. А останется ли она и завтра верной памяти Хозяина? А если восторжествует недовольство, эта национальная болезнь? Он не хочет напрасно отнимать у нее время. А потому перейдет к делу. Донья Мария должна себя обеспечить, спасти от любой случайности законное состояние, приобретенное стараниями семьи Трухильо, которая, не надо этого забывать, так потрудилась на благо доминиканского народа. И сделать это необходимо до того, как политические перемены установят в этом плане препятствия. Доктор Балагер посоветовал бы обсудить этот вопрос с сенатором Энри Чириносом, уполномоченным по делам принадлежащих семье предприятий, и посмотреть, какая часть состояния может быть немедленно переведена за границу без больших потерь. Пока еще это можно проделать в абсолютной тайне. Президент Республики может давать разрешение на такого рода операции – перевод доминиканских песо в иностранную валюту через Центральный банк, например, – но как знать, станет ли это возможно позднее. Генералиссимус, будучи в высшей степени щепетильным, всегда был против подобных переводов. Придерживаться этой политики в данных обстоятельствах было бы, прошу прощения за выражение, неразумно. Это его дружеский совет, продиктованный преданностью и любовью.
Высокочтимая Дама слушала его молча, глядя прямо в глаза. Наконец благодарно кивнула.
– Я знала, что вы верный друг, доктор Балагер, – сказала она самоуверенно.
– Надеюсь доказать это, донья Мария. Хочу думать, что мой совет не обидел вас.
– Очень хороший совет, в этой стране никогда не знаешь, что может случиться, – процедила она сквозь зубы. – Я поговорю с доктором Чириносом завтра же. Все будет сделано в строгой тайне?
– Ручаюсь честью, донья Мария, – заверил президент, приложив руку к груди.
Он заметил сомнение, промелькнувшее на лице вдовы Генералиссимуса. И догадался, о чем она собирается его попросить.
– Прошу вас не говорить об этом дельце даже моим детям, – проговорила она тихо, как будто боялась, что они услышат. – Причины объяснять не буду, слишком долго.
– Никому, даже им, донья Мария, – успокоил ее президент. – Само собой, разумеется. Позвольте повторить вам, что я восхищаюсь вашим характером, донья Мария. Без вас Благодетель никогда бы не сделал того, что он сделал.
Он выиграл еще одно очко в своей позиционной войне против Джонни Аббеса Гарсии. Реакция доньи Марии Мартинес была предсказуема: жадность в ней преобладала над всеми остальными чувствами и страстями. Высокочтимая Дама и в самом деле внушала доктору Балагеру определенное уважение. Чтобы продержаться столько лет возле Трухильо, сперва любовницей, а потом супругой, Эспаньолите надо было избавиться от всякой чувствительности, от всяких чувств, и прежде всего от жалости, и уйти в расчетливость, в голый расчет, а быть может, и в ненависть.
Реакция Рамфиса, напротив, его озадачила. Через два часа после прибытия с Радомесом, плейбоем Пор-фирио Рубиросой и кучкой друзей в зафрахтованном у «Эр Франс» самолете на базу Сан-Исидро – Балагер первым обнял его у трапа самолета, – свежевыбритый, в генеральской форме с четырьмя звездами, он явился в Национальный дворец отдать последний долг отцу. Он не плакал, не раскрыл рта. Он был бледен, а печальное, красивое лицо оцепенело в странном выражении удивления и неприятия, как будто это тело в парадной форме, с грудью, сплошь покрытой орденами, лежащее в вычурном ящике, окруженном канделябрами, в зале, заполненном траурными венками, не могло и не должно было находиться здесь, а то, что оно находилось здесь, означало сбой во вселенском миропорядке. Он долго смотрел на труп отца с какими-то гримасками, которых не мог сдержать; как будто мышцы лица пытались сбросить прилипшую к коже невидимую паутину.
– Я не буду так великодушен, как ты с твоими врагами, – проговорил он, наконец.
И тогда доктор Балагер, стоявший рядом с ним, в строгом трауре, сказал ему на ухо:
– Нам необходимо поговорить несколько минут, генерал. Я знаю, что для вас это очень тяжелый момент. Но есть дела неотложные.
Рамфис превозмог себя, кивнул. Вдвоем они ушли в президентский кабинет. По дороге в окна они видели гигантскую, умножающуюся толпу, к которой все подходили и подходили новые люди, из городских предместий и соседних селений. Очередь, по четыре или по пять в ряд, растянулась на несколько километров, и вооруженные солдаты с трудом сдерживали народ. Люди выстаивали по многу часов. А подойдя к ступеням дворца и оказавшись совсем рядом с гробом Генералиссимуса, устраивали душераздирающие сцены, разражались рыданиями, истерическими воплями.
Доктор Балагер прекрасно сознавал, что от этого разговора зависело как его будущее, так и будущее Доминиканской Республики. И потому решился на то, что делал лишь в исключительных случаях, ибо это противоречило его сдержанной и осторожной натуре: пошел ва-банк. Он подождал, пока старший сын Трухильо сел напротив его стола – за окном колыхалась и кипела, точно штормовое море, толпа, ожидавшая своей очереди пройти мимо трупа Благодетеля, – и в своей обычной спокойной манере, без малейшего беспокойства сказал то, что тщательно приготовил заранее:
– От вас и только от вас зависит, чтобы жило какое-то время, долго или вообще погибло дело, которому посвятил жизнь Трухильо. Если его наследие пропадет, Доминиканская Республика снова погрязнет в варварстве. Мы снова начнем соперничать с Гаити, как до 1930 года, когда мы были самым жалким и жестоким народом во всем западном полушарии.
Во время его долгой речи Рамфис не перебил его ни разу. Слушал ли он его? Он не соглашался и не возражал; взгляд, устремленный на него, иногда уходил куда-то в пространство, и доктор Балагер думал, что, наверное, с такого взгляда начинались у него кризисы душевного недуга, острой депрессии, из-за которых его запирали в психиатрические клиники Франции и Бельгии. Но если Рамфис слушал, то, по-видимому, взвешивал его доводы. Потому что, хотя и был гулякой, выпивохой, не имел призвания к политике и обостренного гражданского чувства и, казалось, все его чувствования растрачивались на женщин, лошадей, самолеты, пьянки, он мог быть не менее жестоким, чем его отец, в уме ему отказать было нельзя. Возможно, он единственный в этой семье был способен видеть дальше своего носа и слушать не только свой желудок и свой фаллос. Ум у него был быстрый, острый, и если бы он его оттачивал, то результаты могли быть великолепными. К этому уму и обращался Балагер с отчаянной откровенностью. Поскольку был убежден, что это – последняя остававшаяся у него карта, если он не хочет, чтобы сеньоры с пистолетами вымели его, как использованную бумажку.
Когда он замолчал, генерал Рамфис был еще бледнее, чем когда смотрел на труп своего отца.
– За половину того, что вы сейчас мне сказали, доктор Балагер, вы могли бы лишиться жизни.
– Я это знаю, генерал. Но в данной ситуации у меня нет иного выхода, кроме как говорить с вами совершенно откровенно. Я изложил вам политику, которую считаю единственно возможной. Если знаете какую-то другую – в добрый час. Мое прошение об отставке здесь, в этом ящике. Подать его в Конгресс?
Рамфис сделал знак головой, что не надо. Глубоко вдохнул и мелодичным голосом актера радиотеатра заговорил:
– Другими путями, но некоторое время назад я пришел к похожим выводам. – Он пожал плечами в знак вынужденного согласия. – По правде говоря, не думаю, что возможна какая-нибудь другая политика, чтобы не получить marine или коммунистов и чтобы ОАГ и Вашингтон отменили санкции. Я принимаю ваш план. Каждый шаг, каждую меру, каждое соглашение следует обговаривать со
мной и получать мое согласие. Это ясно. Вопросы военного командования и безопасности я беру на себя. Тут я не потерплю ничьего вмешательства, ни вашего, ни гражданских чиновников, ни янки. Никто из прямо или косвенно связанных с убийством папи не уйдет от наказания. Доктор Балагер поднялся из-за стола.
– Я знаю, что вы его обожали, – проговорил он торжественно. – И то, что вы хотите отомстить за чудовищное преступление, хорошо говорит о ваших сыновних чувствах. Никто, а я тем более, не воспрепятствует вашему намерению вершить правосудие. Я сам желаю того страстно.
Проводив сына Трухильо, он выпил стакан воды маленькими глоточками. Сердце входило в обычный ритм. На кон он поставил жизнь, но игру выиграл. Оставалось выполнить то, о чем договорились. Он приступил к выполнению уже на похоронах Благодетеля, в церкви Сан-Кристобаля. Его траурная речь, исполненная проникновенного восхваления Благодетеля, оттененная, однако, загадочными критическими намеками, до слез растрогала некоторых неосведомленных придворных, привела в замешательство других, заставила поднять брови третьих и очень многих смутила, но заслужила поздравления дипломатического корпуса.
– Начинаются перемены, сеньор президент, – одобрил его новый консул Соединенных Штатов, только что прибывший на остров.
На следующий день доктор Балагер срочно вызвал полковника Аббеса Гарсию. Едва увидев полковника, его смятое тревогой отечное лицо – он отирал с него пот неизменным кумачовым платком, – президент подумал, что начальник СВОРы прекрасно знает, зачем вызван.
– Вы позвали меня, чтобы сказать, что я уволен? – спросил он, не здороваясь. Он был в форме, брюки не подтянуты, головной убор смешно съехал набок; помимо пистолета за поясом, на плече у него висел автомат. За спиной маячили уголовные физиономии четверых или пятерых телохранителей, не переступивших порога кабинета.
– Чтобы просить вас принять назначение на дипломатический пост, – сказал президент любезно. Крошечная ручка указала на стул. – Патриот, обладающий талантом, может служить своей Родине в самых разных областях.
– В какую же позолоченную ссылку меня отправляют? – Аббес Гарсиа не скрывал ни ярости, ни фрустрации.
– В Японию, – сказал президент. – Я только что подписал ваше назначение консулом. Оклад вашего содержания и представительские расходы будут, как у посла.
– Дальше не могли послать?
– Дальше – некуда, – извинился доктор Балагер без иронии. – Дальше только Новая Зеландия, но у нас нет с ней дипломатических отношений.
Толстое тело колыхнулось на стуле, засопело. Отвратительная желтая линия окружала радужку его жабьих, навыкате глаз. Он на минуту задержал красный платок у рта, как будто хотел сплюнуть в него.
– Вы, доктор Балагер думаете, что победили, – сказал он с вызовом. – Ошибаетесь. Вас отождествляют с этим режимом точно так же, как и меня. И запачканы вы, как и я. Никто не проглотит эту макиавеллевскую выдумку, чтобы вы возглавили переход к демократии. Не выйдет.
– Может, и не выйдет, – допустил Балагер без враждебности. – Но я должен попытаться. А для этого некоторых следует принести в жертву. Я сожалею, что вы станете первым из них, но выхода нет: вы олицетворяете худшую сторону режима. Сторону необходимую, героическую, трагическую, я это знаю. Об этом мне напомнил, сидя на стуле, где сейчас сидите вы, сам Генералиссимус. Но именно это в данной ситуации и работает против вас. Вы умны, и нет необходимости объяснять вам. Не создавайте ненужных осложнений правительству. Отправляйтесь за границу и держитесь скромно. Для вас же лучше уехать подальше, стать невидимым, пока это не забудется. У вас много врагов. А сколько стран хотело бы добраться до вас. Соединенные Штаты, Венесуэла, Интерпол, ФБР, Мексика, вся Центральная Америка. Вы лучше меня знаете это. Япония – страна для вас безопасная, тем более с дипломатическим статусом. Я знаю, вы всегда интересовались спиритуализмом. Доктриной росакрус, не так ли? Воспользуйтесь случаем углубить ваши познания. А впрочем, если хотите отправиться куда-нибудь еще, можете не говорить мне, куда, в добрый путь, свой оклад вы будете получать и там. Я подписал специальную статью расходов на переезд и обустройство. Вы можете взять в казначействе двести тысяч песо. Всего хорошего.
Он не протянул ему руки, поскольку полагал, что бывший полковник (накануне он подписал указ о его увольнении из армии) не пожмет ее. Аббес Гарсиа довольно долго сидел, не двигался, глядя на него налившимися кровью глазами. Но президент знал, что бывший полковник – человек практичный и, скорее всего, не станет глупо петушиться, а примет меньшее из зол. И увидел, как тот встал и, не простившись, вышел. Тогда он сам продиктовал секретарю официальное сообщение о том, что бывший полковник Аббес Гарсиа перешел с должности начальника Службы военной разведки (СВОРы) на дипломатическую службу за границу. Два дня спустя «Карибе» среди пяти колонок объявлений о смертях и поимке убийц Генералиссимуса опубликовала заметку с фотографией, на которой доктор Балагер смотрит, как Аббес Гарсиа, втиснутый в приталенное пальто и украшенный котелком времен Диккенса, поднимается по трапу самолета.
К тому времени президент уже решил, что новым парламентским лидером, которому предстоит аккуратно развернуть Конгресс на позиции, наиболее приемлемые для Соединенных Штатов, будет не Агустин Кабраль, а сенатор Энри Чиринос. Сам бы он предпочел Мозговитого, чьи умеренность и скромность совпадали с его образом жизни, в то время как склонность Конституционного Пьяницы к спиртному была ему отвратительна. И все-таки он выбрал второго, потому что внезапная реабилитация человека, который совсем недавно попал в немилость у Его Превосходительства, могла вызвать раздражение у некоторых завзятых трухилистов, в которых он еще нуждался. Пока еще нельзя было так их провоцировать. Чиринос был отвратителен и физически и нравственно, но его талант к интригам и бумагомаранию не имел предела. Никто лучше него не знал парламентских хитросплетений. Они никогда не были друзьями – из-за спиртного, которое у Балагера вызывало омерзение, – но он был вызван во дворец, и президент сказал, чего ожидает от него; сенатор возликовал, равно как и когда он попросил его как можно скорее и незаметнее перевести за границу деньги Высокочтимой Дамы. («Как благородно с вашей стороны, сеньор президент, обеспечить будущее именитой матроны, которую постигло горе».) И, пользуясь случаем, сенатор Чиринос, не очень еще разобравшись в том, что происходит, признался президенту, что имел честь сообщить СВОРе об Антонио де-ла-Масе и генерале Хуане Томасе Диасе, блуждавшим по старому городу (он заметил их в машине, остановившейся напротив дома его друга на улице Эспайльат), и попросил похлопотать у Рамфиса вознаграждения, обещанного им за любую информацию, которая поможет поймать убийц его отца. Доктор Балагер посоветовал ему отказаться от мысли о вознаграждении и не распространяться по поводу патриотического доноса: это могло непоправимым образом повредить его политическому будущему. И тот, кого Трухильо в кругу приближенных именовал Ходячей Помойкой, понял мгновенно.
– Позвольте мне поздравить вас, сеньор президент, – заговорил он, словно с трибуны. – Я всегда считал, что режим должен открыться навстречу новым временам. Теперь, когда нет Хозяина, вы лучше, чем кто бы то ни было, сумеете обойти рифы и непогоду и привести доминиканский корабль в порт демократии. Можете целиком положиться на меня, как самого верного и преданного делу.
Таким он и был. Он представил в Конгресс предложение о наделении генерала Рамфиса Трухильо высшими полномочиями в военной иерархии и максимальной властью в Республике в решении всех военных и политических вопросов, а также информировал депутатов и сенаторов относительно новой, проводимой президентом политики, направленной на то, чтобы не отказываться от прошлого и не отрицать Эры Трухильо, но диалектически превзойти ее, освоившись в новом времени, так чтобы Кискейя, по мере того как – не делая ни шагу назад – усовершенствует свою демократию, была бы снова принята братскими американскими странами в Организацию американских государств и после отмены санкций вновь вошла бы в мировое сообщество. Во время одного из своих частых рабочих совещаний с президентом Балагером сенатор Чиринос спросил не без некоторого беспокойства о планах президента в отношении сенатора Агустина Кабраля.
– Я распорядился, чтобы разморозили его банковские счета и признали услуги, которые он оказал государству, так что он может получить пенсию, – сообщил ему Балагер. – Его возвращение в политическую жизнь пока что не представляется целесообразным.
– Мы с вами полностью в этом совпадаем, – одобрил его сенатор. – С Мозговитым меня связывает давняя дружба, но он человек конфликтный и умеет наживать врагов.
– Государство может использовать его талант, если он при этом не будет слишком находиться на виду, – добавил президент. – Я предложил ему место советника в администрации.
– Мудрое решение, – снова одобрил Чиринос. – У Агустина всегда было прекрасное юридическое мышление.
Всего за пять недель со смерти Генералиссимуса произошли значительные изменения. Хоакин Балагер не мог пожаловаться: за такое короткое время из карманного президента, из сеньора Никто он превратился в настоящего главу государства, которого признавали и те и другие, а главное – Соединенные Штаты. Очень сдержанные поначалу, когда он объяснил новому консулу свои планы, теперь серьезно относились к его обещанию постепенно вести страну к полной демократии в рамках порядка, не давая коммунистам воспользоваться случаем. Каждые два или три дня он встречался с прямолинейным Джоном Кальвином Хиллом – дипломатом с внешностью ковбоя, который не любил растекаться в премудростях, а резал напрямую – и все-таки убедил его, что на этом этапе Рамфиса надо иметь в союзниках. Генерал принял его план поступенчатого перехода. В руках Рамфиса был контроль над военными, благодаря чему тупые бандиты Петан и Эктор, равно как и примитивные вояки, приверженцы Трухильо, держались в рамках. В противном случае они могли перейти всякие границы. Возможно, Рамфис думал, что при послаблениях, на которые пошел Балагер – возвращение некоторых находившихся в ссылке лиц, появление робкой критики режима Трухильо на радио и в газетах (самой воинственной была новая, начавшая выходить в августе, «Гражданский союз»), митинги оппозиционных сил, которые начали завоевывать улицу, правый Гражданский национальный союз Вириато Фиальо и Анхеля Севере Кабраля и левацкое революционное движение «14 Июля» – он, Рамфис, может иметь политическое будущее. Как будто кто-нибудь с фамилией Трухильо мог в этой стране вернуться в общественную жизнь! Пока что не надо выводить его из этого заблуждения. Рамфис контролировал пушки и имел поддержку военных; разложить армию настолько, чтобы выпотрошить из нее трухилизм, – это потребует времени. Отношения правительства с Церковью снова стали великолепными; время от времени он пил чай с нунцием и архиепископом Питтини.
Одной проблемы он не мог решить приемлемым для общественного мнения путем – проблемы «прав человека». Что ни день, то раздавались протесты по поводу политических заключенных, пыток, пропавших и убитых в Виктории, в Девятке, в Сороковой и прочих тюрьмах и казармах во внутренних районах страны. Его кабинет засыпали манифестами, письмами, телеграммами, докладами и дипломатическими коммюнике. Много он сделать не мог. А вернее, ничего не мог, кроме как давать туманные посулы и отводить глаза. Обещание, данное Рамфису – не связывать ему руки, – он выполнил. Но даже если бы и хотел, он бы не смог не выполнить этого обещания. Сын Генералиссимуса отправил донью Марию с Анхелитой в Европу, а сам продолжал без устали искать сообщников убийства Трухильо так, как будто в заговоре участвовало множество народу. Однажды молодой генерал неожиданно сказал ему:
– А вы знаете, что Педро Ливио Седеньо хотел и вас припутать к заговору?
– Ничего удивительного, – улыбнулся президент, ничуть не смутившись. – Лучшая защита убийц – скомпрометировать всех и вся. И особенно – близких к Благодетелю людей. Французы называют это интоксикацией.
– Если бы это подтвердил хотя бы еще один из убийц, вас бы постигла участь Пупо Романа. – Рамфис казался трезвым, несмотря на запах, который от него шел. – В такие моменты человек проклинает себя за то, что родился на свет.
– Я не хочу этого знать, генерал, – остановил его Балагер жестом руки. – Вы имеете полное моральное право отомстить за преступление. Но прошу вас, не рассказывайте мне подробностей. Мне легче будет выносить критические нападки всего мира, если я не буду знать, что обвинения в чрезмерностях справедливы.
– Очень хорошо. Я лишь сообщу вам о поимке Анто-нио Имберта и Луиса Амиамы, если мы их поймаем. – Балагер увидел, как взгляд красавца поехал в сторону, что случалось каждый раз, когда он упоминал этих двух единственных участников заговора, которые еще не сидели за решеткой и не были мертвы. – Вы считаете, они еще в стране?
– Я думаю, да, – сказал Балагер. – Если бы они убежали за границу, они бы уже созывали пресс-конференции, получали премии, выступали по всем телевизионным каналам. Словом, наслаждались бы плодами своего, как они считают, геройского поведения. Без сомнения, они прячутся где-то здесь.
– В таком случае, рано или поздно попадутся, – пробормотал Рамфис. – У меня их ищут тысячи людей, осматривают дом за домом, нору за норой. Если они все еще в Доминиканской Республике, то попадутся. А если сбежали, то все равно, нет в мире места, где бы они ушли от расплаты за смерть папи. Даже если мне придется потратить на это все до последнего сентаво.
– Желаю вам, чтобы ваше желание исполнилось, генерал, – сказал всепонимающий Балагер. – Позвольте высказать лишь одну просьбу. Постарайтесь соблюдать форму. Деликатный процесс демонстрации миру, что страна движется к демократии, пострадал бы от скандала. В духе, скажем, дела Галиндеса или дела Бетанкура.
Совершенно несговорчивым сын Генералиссимуса был лишь в отношении заговорщиков. И Балагер не терял времени на ходатайство об их освобождении – судьба узников уже была решена, и то же самое ожидало Имберта и Амиаму, если их поймают, – впрочем, он не был твердо уверен, что это благоприятствовало бы его планам. А времена и на самом деле менялись. Настроение толпы переменчиво. Доминиканец, оголтелый трухилист до 30 мая 1961 года, вырвал бы глаза и сердце у Хуана Томаса Диаса, Антонио де-ла-Масы, Эстрельи Садкалы, Луиса Амиамы, Уаскара Техеды, Педро Ливио Седеньо, Фифи Пасторисы, Антонио Имберта и прочих, с ними связанных, попадись они им тогда в руки. Однако прирожденная мистическая связанность с Хозяином, в которой доминиканец прожил тридцать один год, улетучивалась. Созываемые студентами, Гражданским союзом, движением «14 Июня» уличные митинги, поначалу малочисленные, собиравшие горстку запуганных людей, через месяц, через два, через три разрослись небывало. И не только в Санто-Доминго (президент Балагер держал наготове проект постановления о возвращении столице ее настоящего имени, который сенатор Чиринос, улучив момент, должен был провести через Конгресс при единодушном одобрении), где митинги иногда заполняли весь парк Независимости, но и в Сантьяго, Ла-Романе, Сан-Франсиско де-Мако-рис и других городах. Страх пропадал, росло неприятие Трухильо. Острое историческое чутье доктора Балагера подсказывало ему, что это новое чувство будет неудержимо расти. И в обстановке возрастающего народного антитрухилизма убийцы Трухильо превратятся в могущественные политические фигуры. Но кому это надо? А потому отклонил робкую попытку Ходячей Помойки, когда тот в качестве парламентского лидера нового, балагеристского, движения пришел посоветоваться с ним, не кажется ли ему, что постановление Конгресса об амнистировании заговорщиков по делу 30 Мая могло бы подвигнуть Организацию американских государств и Соединенные Штаты на отмену санкций.
– Намерение хорошее, сенатор. Но – последствия? Амнистия ранила бы чувства Рамфиса, и он тотчас же поубивал бы всех амнистированных. И все наши усилия придут ко дну.
– Никогда не перестану поражаться остроте вашего чутья! – воскликнул сенатор Чиринос, только что не захлопав в ладоши.
Во всем, кроме этой темы, Рамфис Трухильо – он пил, не просыхая, на базе Сан-Исидро или в своем доме на берегу моря, в Бока-Чике, куда притащил вместе с ее матерью свою последнюю любовницу, танцовщицу из парижского «Лидо», оставив в этом самом Париже свою законную жену, беременную молодую актрису Литу Милан, – во всем остальном Рамфис Трухильо проявлял даже большую сговорчивость, чем ожидал Балагер. Он смирился с тем, что столице вернули ее имя – Санто-Доминго, что переименовали города, селения, улицы, площади, географические объекты, мосты, носившие имена Генералиссимуса, Рамфиса, Анхелиты, Радамеса, доньи Хулии или доньи Марии, и не настаивал на том, чтобы слишком строго наказывали студентов, бунтовщиков и праздношатающихся, которые на улицах, проспектах, в парках и на шоссе разбивали статуи, фотографии, бюсты и таблички с именами Трухильо и членов его семьи. Не споря, принял предложение доктора Балагера передать в качестве «патриотического пожертвования» государству, а другими словами, народу, земли, поместья и аграрные предприятия Генералиссимуса и его детей. Рамфис сделал это в открытом письме. И, таким образом, государство стало хозяином сорока процентов всех возделываемых земель, благодаря чему превратилось во владельца наибольшего числа (после Кубы) общественных предприятий на континенте. И, кроме того, генерал Рамфис утихомиривал этих буйных выродков, братьев Хозяина, которые просто ошалели от того, что один за другим неуклонно исчезали мишурный блеск и символы трухилизма.
Однажды вечером, поужинав с сестрами, по обычаю, скромно – белый рис, салат и молочный десерт, – он встал из-за стола, собираясь отправиться спать, и потерял сознание. Без сознания он пробыл всего несколько секунд, но доктор Феликс Гоико предупредил его: если он будет и дальше работать в таком же ритме, то еще до конца года его сердце или мозг взорвется, подобно гранате. Он должен больше отдыхать – после смерти Трухильо он спал всего три-четыре часа в сутки, – делать физические упражнения и по субботам и воскресеньям отрываться от работы. Он заставил себя находиться в постели не менее пяти часов в сутки, а после обеда совершал прогулку, во избежание опасных ассоциаций подальше от проспекта Джорджа Вашингтона, а именно – в парке, раньше носившем имя Рамфиса, а теперь переименованном в парк Эухенио Марии де Остос. По воскресеньям после мессы для душевного отдохновения пару часов читал стихи романтиков и модернистов или испанских классиков Золотого века. Случалось, кто-нибудь на улице в злобе выкрикнет ему – «Балагер – карманный хер!» – но большинство его приветствовали: «Доброго здравия, президент». Он благодарно отвечал им, церемонно снимая шляпу, которую по привычке нахлобучивал до ушей, чтобы не унесло ветром.
2 октября 1961 года на Генеральной ассамблее Объединенных Наций в Нью-Йорке он заявил, что «в Доминиканской Республике рождается подлинная демократия и новый порядок вещей», и признал перед сотней делегатов, что диктатура Трухильо была анахронизмом и жестоко нарушала права и свободы. И попросил свободные нации помочь вернуть доминиканцам закон и свободу. Несколько дней спустя он получил горькое письмо от доньи Марии Мартинес из Парижа. Высокочтимая Дама сетовала на то, что президент нарисовал «несправедливую» картину Эры Трухильо, забыл «о том хорошем, что также сделал мой супруг, и о том, как вы сами восхваляли его на протяжении тридцати одного года». Но не Мария Мартинес беспокоила президента, его беспокоили братья Трухильо. Он знал, что Петан и Негр устроили бурное совещание с Рамфисом и требовали от него объяснений: как он позволил этому ничтожеству отправиться в ООН и поливать там грязью его отца? Пора вытащить его из Национального дворца и снова посадить на власть семейство Трухильо, как того требует народ! Рамфис сослался на то, что в случае государственного переворота неминуема высадка marine: об этом его предупредил Джон Калвин Хилл лично. Единственная возможность сохранить хоть что-то – сплотить ряды вокруг этого хрупкого свидетельства законности: президента. Балагер хитроумно маневрирует, добиваясь, чтобы ОАГ и Госдепартамент отменили санкции. Поэтому вынужден произносить такие речи, как в ООН, противоречащие его убеждениям.
Однако во время совещания с президентом вскоре после его возвращения из Нью-Йорка сын Трухильо проявил гораздо меньшую терпимость. Он выказал такую враждебность, что разрыв казался неизбежным.
– Собираетесь и дальше нападать на папи, как на Генеральной ассамблее? – Сидя на стуле, где сидел Хозяин во время их последнего разговора, за несколько часов до того, как его убили, Рамфис говорил, не глядя на президента, упершись взглядом в море.
– У меня нет другого выхода, генерал, – согласился президент удрученно. – Если я хочу, чтобы поверили, что страна меняется и идет к демократии, я должен самокритично оценивать прошлое. Для вас это болезненно, я знаю. И для меня – не менее. Политика иногда вынуждает к болезненным операциям.
Рамфис не отвечал довольно долго. Был пьян? Или под наркотиком? Или приближался один из тех кризисов, которые отбрасывали его к порогу безумия? Под глазами – огромные синеватые круги, глаза горят беспокойным огнем, и странные гримаски на лице.
– Я уже объяснял, – добавил Балагер. – Я выполняю в точности то, о чем мы договаривались. Вы одобрили мой план. Но, разумеется, в силе остается все, о чем я вам говорил. Если вы хотите взять бразды в свои руки, нет нужды выводить танки из Сан-Исидро. Я вручаю вам прошение об отставке тотчас же.
Рамфис посмотрел на него долгим взглядом, с отвращением.
– Все у меня этого просят, – заговорил он нехотя. – Дядья, командующие округами, военные, мои братья, друзья папи. Но я не хочу садиться туда, где вы сидите. Мне эта бодяга не нравится, доктор Балагер. К чему? Чтобы мне потом заплатили, как ему? Он замолчал в глубоком унынии.
– В таком случае, генерал, если вы не хотите власти, помогите мне управляться с нею.
– Еще больше? – насмешливо отозвался Рамфис. – Если бы не я, мои дядья давно бы прогнали вас отсюда автоматной очередью.
– Этого не достаточно, – продолжал Балагер. – Вы видите, улицы бурлят. Митинги Гражданского союза и «14 Июня» с каждым днем становятся все более шумными. И будет еще хуже, если мы их не переиграем.
Краски вернулись на лицо Рамфиса. Он поднял голову и ждал, словно спрашивая, осмелится ли президент попросить у него то, о чем он подозревал.
– Вашим дядям следует уехать, – мягко проговорил доктор Балагер. – Пока они тут, ни мировое сообщество, ни общественное мнение не поверят ни в какие перемены. Уговорить их можете только вы.
Ответит оскорблением? Рамфис смотрел на него изумленно, как будто не верил тому, что услышал. Снова наступило долгое молчание.
– И меня тоже попросите уехать из этой страны, которую папи создал своими руками? Ради того, чтобы люди проглотили эту бредятину насчет новых времен?
Балагер выждал несколько секунд.
– Да, и вас – тоже, – промямлил он, и душа ушла в пятки. – И вы – тоже. Но не сейчас. После того, как заставите уехать их. После того как поможете мне консолидировать правительство и внушить вооруженным силам, что Трухильо здесь уже нет. Для вас это не новость, генерал. Вы это знали. И для вас, и для вашей семьи, и для ваших друзей лучше, чтобы удался этот план. Если к власти пробьется Гражданский союз или «14 Июня», будет куда хуже.
Он не выхватил револьвер и не плюнул в него. Только снова побелел, и лицо скривилось в безумной гримасе. Закурил сигарету, выдохнул дым раз, другой, глядя, как клубы рассеиваются и тают в воздухе.
– Я бы давно уехал из этой страны дураков и неблагодарных, – процедил он. – Если бы я нашел Амиаму и Имберта, меня бы здесь уже не было. Не хватает только их. Как только выполню данное папи обещание, сразу уеду.
Президент сообщил ему, что разрешил вернуться из изгнания Хуану Бошу и его товарищам по Доминиканской революционной партии. Ему показалось, что генерал не слушал его объяснений насчет того, что Хуан Бош и ДРП наверняка погрязнут в беспощадной борьбе с Гражданским союзом и с движением «14 Июня» за лидерство в антитрухилизме. И таким образом сыграют на руку правительству. Потому что по-настоящему опасен Гражданский союз, в котором есть большие сеньоры с большими деньгами и консерваторы со связями в Соединенных Штатах, как, например, Северо Кабраль; и это известно Хуану Бошу, который готов сделать все сообразное – и даже несообразное, – лишь бы помешать прийти в правительство такому могущественному конкуренту.
В Виктории оставались еще около двухсот заговорщиков, реальных или надуманных, и этих людей, как только клан Трухильо отбудет, следовало бы амнистировать. Но Балагер знал, что сын Генералиссимуса ни за что не даст выйти им на свободу живыми. Он выместил бы на них всю злобу, как вымещал ее на генерале Романе, которого истязал четыре месяца, а потом объявил, что он покончил с собой, мучаясь совестью из-за своего предательства (трупа генерала никто не видел); или как вымещал на Модесто Диасе, которого и по сей день, наверное, пытали, если он был еще жив. Проблема состояла в том, что эти заключенные – оппозиция называла их вершителями правосудия, казнителями – портили новое лицо, которое он хотел придать режиму. Не иссякал поток дипломатов, делегаций, политиков и иностранных журналистов, интересовавшихся их судьбой, и президенту приходилось выкручиваться, отвечая на вопрос, почему их до сих пор не судили, клясться, что жизни их ничего не грозит и что на суде, скрупулезнейшем, будут присутствовать международные наблюдатели. Почему Рамфис не прикончил их, как он прикончил почти всех родных братьев Антонио де-ла-Масы – Марио, Боливара, Эрнесто, Пироло и многих двоюродных, а также племянников, дядьев, расстреляв или забив до смерти в тот же день, как их схватили, вместо того, чтобы держать их в заключении, – эдакий фермент брожения для оппозиции? Балагер понимал, что кровь вершителей правосудия пала бы и на него: ситуация походила на сражение с боевым быком, и сражаться предстояло ему.
Прошло несколько дней после того разговора, и Рамфис по телефону сообщил ему прекрасную весть: он уговорил дядьев. Петан с Негром отбывали в долгий отпуск. 25 октября Эктор Бьенвенидо вместе с женой-американкой вылетел на Ямайку. Петан отчалил на фрегате «Президент Трухильо» в плавание по Карибскому морю. Консул Джон Калвин Хилл доверительно сказал Балагеру, что вот теперь появляется реальная возможность отмены санкций.
– Не тяните слишком, сеньор консул, – торопил его президент. – С каждым днем Республика задыхается все больше и больше.
Промышленность была почти полностью парализована политической нестабильностью и ограничениями на импорт; торговля опустошена падением доходов. Рамфис по дешевке продавал предприятия, зарегистрированные не на имя Трухильо, и акции на предъявителя, и Центральному банку приходилось, обратив эти суммы в доллары по нереальному официальному курсу, переводить их в банки Канады и Европы. Семейство перевело за границу не такие большие суммы, как боялся президент: донья Мария – двенадцать миллионов долларов, Анхелита – тринадцать, Радамес – семнадцать и вот теперь Рамфис – около двадцати двух, что в общей сложности составляло шестьдесят четыре миллиона долларов. Могло быть и хуже. Но валютные запасы все равно скоро иссякнут, так что не будет денег на зарплату солдатам, учителям и чиновникам.
15 ноября ему позвонил встревоженный министр внутренних дел: неожиданно вернулись генералы Петан и Эктор Трухильо. Он просил его укрыться где-нибудь; в любой момент может произойти военный переворот. Костяк армии их поддержит. Балагер срочно связался с консулом Калвином Хиллом. Объяснил ему ситуацию. Если только Рамфис им не помешает, многие гарнизоны поддержат Петана и Негра в их мятежных намерениях. И разразится гражданская война с непредсказуемым результатом, антитрухилистов будут убивать всех подряд. Консул все это знал. В свою очередь, он сообщил, что президент Кеннеди лично только что отдал приказ о направлении сюда военного флота. Из Пуэрто-Рико к доминиканским берегам вышли авианосец «Valley Forge», крейсер «Little Rock», флагман Второго флота, и эсминцы «Hyman», «Bristol» и «Beatty». Две тысячи морских пехотинцев высадятся здесь в случае переворота.
В коротком телефонном разговоре Рамфис – четыре часа президент пытался дозвониться до него – сообщил ему скверную новость. У него была крупная ссора с дядьями. Они не собираются уезжать из страны. Рамфис сказал им, что в таком случае уедет он.
– Что это значит, генерал?
– Что с этого момента вы остаетесь один в клетке с хищниками, сеньор президент, – хохотнул Рамфис. – Желаю удачи.
Доктор Балагер закрыл глаза. Ближайшие часы, ближайшие дни решат дело. Что собирается предпринять сын Трухильо? Уехать? Застрелиться? Отправится в Париж, воссоединяться с женой, с матерью и братьями, утешаться игрой в поло, пьянками и женщинами в своем красивом доме, который он купил в Нейли? Он уже вывез все деньги, какие мог; оставалась лишь кое-какая недвижимость, на которую рано или поздно все равно будет наложено эмбарго. Но, в конце концов, проблема не в нем. Проблема в этих не знающих удержу буйных болванах. Братья Генералиссимуса очень скоро начнут стрелять, поскольку это единственное, что они умеют. А во всех списках врагов, подлежащих уничтожению, которые, согласно народной молве, составил Петан, он, Балагер, шел первым номером. Одним словом, как в той пословице, которую он любил повторять, надо было переходить эту речку вброд потихоньку, с камешка на камешек. Страшно не было, было грустно, что тонкая ювелирная работа, которую он мастерил, может разлететься в прах от пули тупоголового дебошира.
На рассвете следующего дня министр внутренних дел разбудил его сообщением, что группа военных вынесла труп Трухильо из склепа церкви Сан-Кристобаля. И привезла его в Бока-Чику, где у частного причала генерала Рамфиса стояла яхта «Анхелита».
– Я этого не слышал, сеньор министр, – оборвал его Балагер. – А вы мне ничего не говорили. Советую вам отдохнуть часок-другой. Нас ждет очень долгий день.
Но сам он отдыхать не стал. Рамфис не уедет, пока не уничтожит убийц своего отца, и это убийство могло свести на нет все его многотрудные усилия последних месяцев, когда он пытался убедить мир, что, пока он – президент, Республика возвращается к демократии, без гражданской войны и без хаоса, которых так боялись Соединенные Штаты и доминиканский правящий класс. Но что он мог поделать? Любой его приказ, касающийся заключенных, который вступит в противоречие с распоряжением Рамфиса, наверняка не будет выполнен и сделает очевидным, что он совершенно не пользуется авторитетом у вооруженных сил.
Однако – и это было странно, – кроме волны слухов насчет бесчисленных вооруженных восстаний и массовых убийств гражданских лиц, ни 16, ни 17 ноября ничего не произошло. Он продолжал заниматься текущими делами так, словно в стране царило полное спокойствие. Под вечер 17 ноября ему сообщили, что Рамфис выехал из своего дома на побережье. Немного спустя видели, как он, пьяный, вылез из автомобиля и, выругавшись, швырнул гранату – которая не взорвалась – в фасад отеля «Эмбахадор». С этого момента его местонахождение было неизвестно. На следующее утро делегация от Национального гражданского союза во главе с Анхелем Северо Кабралем потребовала, чтобы президент немедленно ее принял: вопрос жизни и смерти. Он ее принял. Северо Кабраль был вне себя. В руке он сжимал записку, которую Уаскар Техеда нацарапал своей жене Линдин и тайно передал из Виктории; он писал, что их, шестерых, обвиняемых в убийстве Трухильо (в том числе – Модесто Диаса и Тунтина Касереса) отделили от остальных политических, чтобы перевести в другую тюрьму. «Нас собираются убить, любимая», – так кончалась записка. Лидер Гражданского союза требовал передать этих заключенных в руки судебных властей или освободить их президентским декретом. Жены заключенных в сопровождении своих адвокатов устроили манифестацию у входа во дворец. Мировая пресса выражала тревогу, равно как госдепартамент и послы западноевропейских стран.
Доктор Балагер выказал встревоженность и заверил их, что лично займется этим делом. Он не допустит преступления. По его сведениям, перевод этих шестерых заключенных имел целью ускорить подготовку судебного процесса. Речь шла о проведении следственного эксперимента, после чего без промедления состоится суд. И, разумеется, в присутствии наблюдателей от Гаагского международного трибунала, которых он сам пригласит приехать.
Как только руководители Гражданского союза ушли, он тотчас же позвонил генеральному прокурору Республики, доктору Хосе Мануэлю Мачадо. Знает ли он, почему начальник национальной полиции Маркое А.Хорхе Морено приказал перевести Эстрелью Садкалу, Уаскара Те-хеду, Фифи Пасторису, Педро Ливио Седеньо, Тунтина Касереса и Модесто Диаса в камеры Дворца правосудия? Генеральный прокурор Республики не знал. И возмутился: кто-то непозволительным образом действовал от имени судебной власти, никто из судей не давал распоряжения проводить новый следственный эксперимент. Выказывая крайнюю обеспокоенность, президент заявил, что это нетерпимо. Он немедля прикажет министру юстиции тщательнейшим образом расследовать происшедшее, узнать, кто ответственен за это, выявить виновных. А чтобы оставить письменные свидетельства того, что он это делал, он продиктовал секретарю меморандум и приказал срочно отвезти его в Министерство юстиции. Затем позвонил министру по телефону. Тот был совершенно не в себе:
– Я не знаю, что делать, сеньор президент. У меня на пороге жены этих заключенных. Со всех сторон от меня требуют информацию, а я ничего не знаю. Вы знаете, почему их перевели в камеры Дворца правосудия? Никто не может дать мне объяснения. Сейчас их везут на шоссе для проведения нового следственного эксперимента, которого никто не распоряжался проводить. Подъехать туда невозможно, потому что солдаты с базы Сан-Исидро перегородили там шоссе. Что я должен делать?
– Отправляйтесь туда лично и потребуйте объяснений, – наставлял его президент. – Необходимо свидетельство того, что правительство сделало все возможное, чтобы закон не был нарушен. Пусть вас сопровождают представители Соединенных Штатов и Великобритании.
Затем доктор Балагер сам позвонил Джону Калвину Хиллу и попросил его поддержать действия министра юстиции. И при этом сказал что, если Рамфис и на самом деле собирается уехать из страны, а на это похоже, то братья Трухильо тотчас же перейдут к действию.
Он продолжал заниматься делами, с виду поглощенный критической ситуацией, сложившейся в области финансов. В обед не вышел из кабинета, работал с министром финансов и управляющим Центральным банком, отказываясь отвечать на телефонные звонки и принимать кого бы то ни было. Вечером секретарь передал ему записку министра юстиции, в которой он сообщал, что его и консула Соединенных Штатов вооруженные солдаты с военно-воздушной базы не подпустили близко к месту, где проводился следственный эксперимент. И подтверждал еще раз, что ни в министерстве, ни в прокуратуре, ни в судах никто не просил и даже не знал об этой процедуре и что это – акция военных. Когда он пришел домой в половине девятого, позвонил начальник полиции полковник Маркос А.Хорхе Морено. Фургон с тремя вооруженными конвоирами, возвращавшийся с арестантами в Викторию после проведения следственного эксперимента, исчез.
– Не жалейте усилий, найдите их, полковник. Мобилизуйте все необходимые силы, – приказал ему президент. – Звоните мне в любое время.
Сестрам, встревоженным слухами о том, что семейство Трухильо убило сегодня тех, кто убил Генералиссимуса, он сказал, что ничего не знает. Возможно, это выдумки экстремистов, норовящих раздуть в людях возмущение и посеять неуверенность. Пока он успокаивал их ложью, ему пришло в голову: Рамфис уедет сегодня ночью, если еще не уехал. А значит, столкновение с братьями Трухильо произойдет на рассвете. Прикажут его арестовать? Убьют? Своими микроскопическими мозгами они способны надумать, что, убив его, смогут остановить машину истории, которая на самом деле очень скоро выметет их с доминиканской политической арены. Он не испытывал тревоги, только любопытство.
Когда он надевал пижаму, снова позвонил полковник Хорхе Морено. Фургон нашелся: шестеро арестантов бежали, убив троих конвоиров.
– Переверните небо и землю, но найдите беглецов, – проговорил он не дрогнувшим голосом. – Вы отвечаете за жизнь этих заключенных, полковник. Они должны предстать перед судом, их будут судить по всей строгости закона за новое преступление.
Когда он засыпал, его пронзило острое чувство жалости. Не к арестантам, убитым сегодня, без сомнения, лично Рамфисом, а к трем солдатикам, которых сын Трухильо тоже велел убить, чтобы фарс с побегом выглядел правдоподобно. Три несчастных мальчишки были хладнокровно расстреляны, чтобы придать видимость правды грубому спектаклю, в который все равно никто не поверит. Какое бессмысленное кровопускание!
На следующий день по дороге во дворец он прочитал на внутренних страницах «Карибе» о побеге «убийц Трухильо, которые злодейски убили троих конвоиров, сопровождавших их обратно в Викторию». Тем не менее скандала, которого он опасался, не случилось, его заглушили другие события. В десять утра от удара ногой дверь его кабинета распахнулась. С автоматом в руках, весь увешанный гранатами и с револьвером у пояса, в кабинет ворвался генерал Петан Трухильо, за ним – его брат Эктор, тоже в генеральской форме, и еще двадцать семь до зубов вооруженных человек личной охраны; по их наглым лицам он понял, что они пьяны. Отвращение, которое вызвало у него появление дикой оравы, оказалось сильнее страха.
– Я не могу предложить вам сесть, поскольку у меня не найдется столько стульев, очень сожалею, – извинился маленький президент, поднимаясь из-за стола. Он казался спокойным, его круглое личико любезно улыбалось.
– Настал момент истины, Балагер, – зверем прорычал Петан, брызжа слюной. Он угрожающе размахивал автоматом и даже потряс им перед лицом президента. Тот не отступил. – Хватит заниматься ерундой и лицемерить! Рамфис вчера прикончил этих сукиных сынов, а мы сейчас прикончим тех, кто еще на свободе. И начнем с иуды, подлый карлик и предатель.
И это вульгарное ничтожество тоже было под мухой. Балагер прекрасно владел собой и даже виду не подал, что он возмущен и как ему противно. Спокойно указал на окно:
– Прошу вас, пройдемте со мной, генерал Петан. – И, обращаясь к Эктору: – И вы – тоже, пожалуйста.
Он подошел к окну и указал на море. Стояло ослепительное утро. У берега четко рисовались сверкающие силуэты трех американских военных кораблей. Названия нельзя было прочесть, однако вполне можно было оценить длину стволов на оснащенном ракетами крейсере «Little Rock» и на авианосцах «Valley Forge» и «Franklin D.Roosevelt»; стволы были нацелены на город.
– Они ждут, когда вы возьмете власть, чтобы начать обстрел, – сказал президент очень спокойно. – Ждут, когда вы дадите им повод снова высадиться у нас. Хотите войти в историю как доминиканцы, которые позволили янки второй раз оккупировать Республику? Если вы этого добиваетесь, то стреляйте, сделайте из меня героя. Тот, кто сядет вместо меня на этот стул, не просидит на нем и часу.
Уже то, что они дали ему произнести эти слова, означало, что едва ли его убьют. Петан с Негром шептались, но говорили одновременно и друг друга не понимали. Телохранители в замешательстве переглядывались. Наконец Петан приказал своим людям выйти. Когда он остался один на один с двумя братьями, он понял, что эту партию выиграл. Они сели напротив него у письменного стола. Несчастные болваны! Как им было не по себе! Они не знали, с чего начать. Надо было помочь им.
– Страна ждет от вас поступка, – сказал он, глядя на них доброжелательно. – Чтобы вы выказали свое бескорыстие и патриотизм, какой выказал генерал Рамфис. Ваш племянник покинул страну, дабы помочь установлению мира.
Петан перебил его мрачно и напрямую:
– Легко ему быть патриотом, когда у него за границей миллионы и недвижимость. А у нас с Негром за границей – ни домов, ни акций, ни счетов в банке. Все наше имущество здесь, в стране. Мы одни, такие болваны, слушались Хозяина, а он запрещал вывозить деньги за границу. Это – что, справедливо? Мы не идиоты, сеньор Балагер. И знаем, что все наши земли и все наше имущество у нас конфискуют.
– Это поправимо, сеньоры, – успокоил он их. – А как же иначе! Великодушный поступок, которого от вас ждет Родина, должен быть вознагражден.
С этого момента все свелось к скучному материальному торгу, который лишь утвердил президента в его презрении к жадным до денег людям. В нем самом этой алчности никогда не было. В конце концов, он дал разрешение на суммы, показавшиеся вполне разумными, в обмен на мир и безопасность, которые получала Республика. Он распорядился, чтобы Центральный банк выдал каждому брату по два миллиона долларов и обменял на валюту одиннадцать миллионов песо, которые были у них, частично в коробках из-под ботинок, а частично – в столичных банках. Для уверенности, что договор будет соблюден, Петан с Негром потребовали, чтобы его удостоверил консул Соединенных Штатов. Калвин Хилл явился тотчас же в восторге от того, что все уладилось полюбовно, без кровопролития. Он поздравил президента и философски заключил: «В кризисах познается настоящий государственный деятель». Опуская глаза долу, доктор Балагер подумал, что отбытие братьев Трухильо вызовет такой взрыв торжества и ликования – а может, даже и уличные беспорядки, – что мало кто вспомнит об убийстве шестерых заключенных, чьи трупы – какие уж тут сомнения – никогда не будут обнаружены. Стало быть, большой бедой этот эпизод не обернется.
На заседании Совета министров он попросил единодушной поддержки кабинета в объявлении амнистии всем политическим заключенным, которая разом освободила бы тюрьмы и аннулировала судебные процессы по подрывной деятельности, а также приказал распустить Доминиканскую партию. Министры, стоя, аплодировали ему. И тогда, немного закрасневшись, доктор Табаре Альварес Перейра, его министр здравоохранения, признался ему, что вот уже шесть месяцев прячет у себя в доме -главным образом, запертым в узкой кладовке, среди пижам и халатов – беглеца Луиса Амиаму Тио.
Доктор Балагер похвалил его за гуманизм и сказал, чтобы он самолично сопроводил доктора Амиаму в Национальный дворец, поскольку тот, как и дон Антонио Им-берт, который, несомненно, тоже объявится с минуты на минуту, будет конечно же принят лично президентом Республики с уважением и благодарностью, которых они достойны ввиду их высоких заслуг перед Родиной.
