Как ни странно, с помощью все того же аргумента, что «мы взрослые, и вы должны относиться к нам соответственно», а также обещания на всю ночь взять одобренное отелем такси, нам с Мелани удается добиться от родителей разрешения пойти на ту новогоднюю вечеринку. Она проводится на узком песчаном полумесяце, освещенном бамбуковыми факелами, и в десять часов вечера веселье уже в полном разгаре. Стоит невысокая сцена, на которой будет выступать эта хваленая мексиканская регги-группа, но пока еще какой-то диджей крутит техно.

Все разулись, сформировав несколько огромных куч обуви. Мелани тоже скидывает ярко-оранжевые шлепки. Я несколько нерешительно снимаю свои куда менее приметные черные кожаные сандалии. Надеюсь, я их не потеряю, потому что иначе мои родители никогда не смолкнут.

– Ну и вакханалия, – довольно говорит Мелани и кивает каким-то парням в плавках и с бутылками текилы в руках и девушкам в саронгах и со множеством свежезаплетенных косичек. Тут есть даже настоящие мексиканцы – мужчины одеты строго, в белоснежно-белые рубахи, волосы зализаны, а девушки в стильных и изысканных платьях короче некуда, с длинными шоколадными ногами.

– Сначала потанцуем или выпьем?

Танцевать я не хочу. Поэтому выбираю выпить. Мы становимся в очередь к бару, там полно народу. За нами пристраиваются какие-то люди, говорящие на французском, и я начинаю сомневаться в правильности выбора. В нашем-то отеле почти одни американцы, но вообще в Мексику едут отовсюду.

– Держи, – Мелани сует мне какой-то напиток в ананасе. Я нюхаю. Пахнет лосьоном для загара. На вкус сладкое и слегка жжет пищевод. – Вот, хорошая девочка.

Я вспоминаю мисс Фоули.

– Не называй меня так.

– Плохая девочка.

– Я и не такая.

Подруга, похоже, раздражена.

– Никакая девочка.

Мы молча пьем, а вечеринка все набирает обороты.

– Давай танцевать, – Мелани дергает меня в направлении песчаного круга, выделенного под танцпол.

Я качаю головой.

– Может, попозже.

И опять она вздыхает.

– Ну ты что, всю ночь такая будешь?

– Какая такая? – Я вспоминаю, как она назвала меня в Европе – «противницей приключений» – и у бассейна то же самое говорила. – Как всегда? Ты же сказала, что любишь это во мне.

– Да в чем дело? Что ты всю дорогу такая пришибленная? Я не виновата, что твоя мама – Нацист Образования.

– В этом нет, но нечего отчитывать меня за то, что я танцевать не хочу. Я ненавижу техно. Всегда его ненавидела, и ты должна бы это знать, раз я такая постоянная.

– Отлично. Ну давай, будь постоянной и подожди в сторонке, а я потанцую.

– Прекрасно.

Оставив меня возле круга, Мелани уходит и начинает танцевать со всеми, кто под руку попадется. Сначала – с каким-то парнем с дредами, потом разворачивается и находит девушку со сверхкороткой стрижкой. Кажется, что ей хорошо, она кружится, извивается, и я вдруг понимаю, что если бы я уже не была с ней знакома, то и не познакомилась бы.

Я наблюдаю за подругой минут двадцать как минимум. В промежутках между монотонными композициями она с кем-то разговаривает, смеется. Через полчаса у меня уже болит голова. Я пытаюсь как-то привлечь ее внимание, но потом сдаюсь и отхожу.

Празднующие дошли уже до самой воды – а кто и в воду залез и купается нагишом в освещенном лунным светом море. Вдали от сцены обстановка становится спокойнее, тут разожгли костер, кто-то играет на гитаре. Я сажусь неподалеку от огня, где чувствуется его тепло и слышно потрескивание поленьев. Ноги зарываю в песок, верхний слой уже остыл, а чуть поглубже еще хранится тепло дня.

Техно прекращается, и на сцену выходят регги-музыканты. Более расслабленное унц-унц-тыц звучит приятнее. В воде какая-то девчонка принимается танцевать, сидя на плечах у парня, потом снимает лифчик и остается полуголая, как русалка под луной, а потом с тихим всплеском уходит под воду. Сидящие за моей спиной ребята запевают «Лестницу в небо». С доносящимся регги она сочетается странно.

Я ложусь на песок, смотрю в небо. С такой точки создается ощущение, что весь пляж мой. Мексиканцы заканчивают песню и объявляют, что до Нового года осталось полчаса. «Новый год. Año nuevo. Это как чистый лист. Время hacer borrón y cuenta nueva, – напевает он. – Время стереть с вашего листа все старое».

Неужели это действительно возможно? Стереть с листа прошлое? А хотела бы я вообще это сделать? Решилась бы стереть весь прошедший год, если бы могла?

– Чистый лист, – повторяет он. – Шанс начать все сначала. Попробовать заново, дорогие. Стать лучше. Пе-пе-пе-еремениться. Стать тем, кем хочется быть. Когда пробьют часы, прежде чем поцеловать своих amor, подарите un beso para ti. Закройте глаза, задумайтесь о предстоящем годе. Это ваш шанс. Сегодня тот самый день, когда все может измениться.

Да? Идея-то хорошая, но почему именно первого января? Можно также сказать, что все переменится девятнадцатого апреля. Дата – это просто дата. Она ничего не значит.

– Загадайте желание под бой часов. Qué es tu deseo? Пожелайте чего-нибудь самому себе. И всему миру.

Мы же Новый год празднуем. А не свечи на торте в день рождения задуваем. Да и мне уже не восемь лет. Не верю я в исполнение желаний. Но если бы все же верила, чего бы я пожелала? Отменить тот день? Или снова его увидеть?

Обычно у меня есть сила воли. Если бы я была на диете, я бы к печенью даже не приближалась. Но всего на секундочку я сдаюсь. И воображаю себе, что он появляется здесь, идет по пляжу, в волосах сверкают отблески огня, темные глаза сияют и поддразнивают, они выражают так много. И в эту секунду я действительно его почти увидела.

Отдавшись фантазии, я готовлюсь к тому, что сердце сейчас тисками сдавит боль. Но этого не происходит. Наоборот, дыхание замедляется, внутри загорается какое-то тепло. Я забываю обо всякой осторожности и благоразумии и предаюсь размышлениям о нем. Я обхватываю плечи руками, чтобы почувствовать, как он меня обнимает, и мне становится так хорошо.

– Думала, никогда тебя не найду!

Я открываю глаза. Ко мне спешно шагает Мелани.

– Я тут была все время.

– Я тебя уже полчаса ищу! Бегала по пляжу. Я же не знала, где ты.

– Я была тут.

– Я везде тебя искала. Тут все с катушек слетели, им как таблеток в пунш накрошили. Какая-то девка сблевала сантиметрах в пятнадцати от моих ног, а парни подъезжают с такой пошлятиной. Сколько раз меня за задницу щипали, и не сосчитать, а один очаровашка спросил, не хочу ли я попробовать его хот-дог – и имелась в виду отнюдь не еда! – Мелани так яростно качает головой, словно пытается вытряхнуть из нее это воспоминание. – Мы должны стоять друг за друга!

– Прости. Ты веселилась, а я, наверное, счет времени потеряла.

– Счет времени потеряла?

– Да, похоже. Прости, что тебе пришлось из-за меня волноваться, правда. Но со мной все в порядке. Ты хочешь на вечеринку вернуться?

– Нет! С меня хватит. Уходим.

– Да необязательно, – я смотрю на костер. От пляшущих языков пламени трудно отвести взгляд. – Я не против еще тут побыть. – Мне впервые за долгое время нормально, мне неплохо там, где я есть.

– Ну а я против. Я психую последние полчаса, даже уже протрезвела, и мне тут окончательно осточертело. Это как студенческая попойка в мексиканском сериале.

– Ладно. Давай тогда уйдем.

Я иду за ней к той куче обуви, где мы разувались, Мелани тысячу лет ищет свои шлепки, а потом мы садимся в такси, которое ожидало нас все это время. Часы на приборной панели показывают двадцать минут первого. Я вообще-то не поверила этому певцу насчет желаний, но теперь, упустив момент, начинаю думать, что лучше было бы все же воспользоваться возможностью.

Домой мы едем молча, лишь таксист тихонько подпевает песне, которую крутят по радио. Когда мы подъезжаем к въезду на территорию курорта, Мелани расплачивается, а мне в голову приходит мысль.

– Мелани, если нам снова нанять его через день-другой и съездить куда-нибудь, где нет туристов?

– Это еще зачем?

– Не знаю. Посмотреть, что будет, если мы попробуем что-нибудь новенькое. Сеньор, извините, сколько вы возьмете за целый день работы?

– Lo siento. No hablo Inglés.

Мелани закатывает глаза.

– Тебе что, одного большого приключения не хватило?

Поначалу я решила, что она про сегодняшнюю вечеринку, но потом понимаю, что про руины. Мне ведь все же удалось уговорить родителей съездить в такое место, где мы еще не бывали. Вместо Тулума мы поехали в Кобу. И, как я и надеялась, по пути мы остановились в деревеньке, во мне на миг проснулся энтузиазм, я думала, что вот оно, я все же вырвалась в настоящую Мексику. Ну да, со всей семьей на буксире, но это же поселение майя. Но Сьюзан с моей мамой начали как безумные скупать бижутерию из бусин, местные жители сыграли нам на барабанах, пригласили на круговой танец, произвели даже традиционное духовное очищение. Все снимали происходящее на видео, а после ритуала очищения папа «пожертвовал» десять баксов, так как перед нами появилась шляпа, которую невозможно было игнорировать, и я поняла, что и это такое же туристическое место.

В номере тихо. Родители в постелях, но, как только дверь закрывается, моя мама выглядывает из спальни.

– Рано вы, – комментирует она.

– Я устала, – придумывает Мелани. – Спокойной ночи. С Новым годом. – Она тихо удаляется в нашу комнату, мама целует меня, поздравляя с Новым годом, и уходит к себе.

А я вообще совершенно не устала, так что выхожу на балкон и сижу, слушаю звуки, которые доносятся с идущей на убыль вечеринки при отеле. На горизонте намечается гроза. Я достаю телефон и впервые за эти месяцы открываю свой фотоальбом.

Его лицо так красиво, что у меня скручивает живот. Но он кажется нереальным, не настоящим знакомым. Потом я смотрю на себя – на фотографии – и ее тоже едва узнаю, и не только из-за прически, она вообще кажется другим человеком. Это не я. Это Лулу. И ее не стало так же, как и его.

Чистый лист. Так сказал певец. Может, мое желание и не исполнится, но перевернуть страницу и начать с чистого листа я могу.

Я целую минуту разрешаю себе смотреть на снимок Уиллема и Лулу в Париже.

– С Новым годом, – говорю им я. И стираю.

Пока я отдыхала в Мексике, Бостон на полметра засыпало снегом, и все время стоит мороз, так что, когда я возвращаюсь на кампус, там как в серой гнетущей тундре. Я приезжаю за несколько дней до начала занятий под предлогом, что намерена готовиться к новому семестру, но на самом деле мне просто невыносимо было сидеть дома под пристальным взглядом своего надзирателя. Я и в Канкуне-то замучилась, а дома, где я осталась даже без Мелани – она отправилась в Нью-Йорк на следующий же день после нашего возвращения, хотя мы так и не наладили отношения, которые в последнее время шли как-то странно, – стало совсем ужасно.

Великолепная Тройка тоже возвращается, они провели каникулы насыщенно, у них появились понятные только им шутки. Они отмечали Новый год вместе в домике Кендры в Вирджиния-Бич, купались там в снегу и теперь заказывают себе майки с белыми медведями. Со мной они довольно приветливы, расспрашивают о поездке, но в этой атмосфере дружелюбия мне трудно даже дышать, так что я напяливаю на себя несколько свитеров и куртку и плетусь в книжный за новой рабочей тетрадью по китайскому.

В отделе иностранной литературы у меня звонит мобильник. Можно даже не смотреть, кто это. С тех пор, как я уехала, она звонит по два раза в день.

– Привет, мам.

– Эллисон Хили, – голос в трубке пронзительный и жизнерадостный, совсем не как у нее.

– Да, это Эллисон.

– Здравствуй, Эллисон. Это Гретхен Прайс из студенческого центра.

Я молчу, мне становится дурно, я едва дышу.

– Да?

– Хотела поинтересоваться, не зайдешь ли ты поздороваться.

Меня может в любую минуту вырвать на стопку «Buongiorno Italiano».

– Вам мама звонила?

– Мама? Нет, – я слышу какой-то грохот. – Черт. Погоди, – раздается еще какой-то шум, потом она возвращается. – Слушай, извини, что я так срочно, но сейчас у меня, похоже, такой модус операнди. Я бы хотела, чтобы ты зашла до начала семестра.

– Гм, он же начинается послезавтра.

– Да. Сегодня сможешь?

Меня выпрут. В первом же семестре я облажалась. И они знают, что я не Счастливая Студентка. В их каталогах мне не место. Как и вообще здесь.

– У меня какие-то проблемы?

Она снова звонко смеется.

– Со мной – нет. Может, все же подойдешь к… погоди… – она снова шелестит бумагами. – Например, в четыре?

– Моя мама точно не звонила?

– Да, Эллисон, совершенно точно. Так в четыре?

– А по какому вопросу?

– Да просто познакомиться. До встречи в четыре.

Кабинет Гретхен Прайс находится в углу административного здания, поросшего плющом, где снует довольно много народу. Он забит стопками книг, всюду разбросаны журналы и бумаги – на круглом столе, на стоящих у окна креслах, на маленьком диванчике, на рабочем столе, который завален и другим барахлом.

Когда секретарь впускает меня в кабинет, она разговаривает по телефону, так что я просто остаюсь стоять в дверях. Она жестом приглашает меня войти.

– Ты, должно быть, Эллисон. Освободи какое-нибудь кресло и садись. Я через секунду.

Я убираю с кресла «Тряпичную Энни» с отрезанной косичкой и стопку папок. На некоторых из них наклеены бумажки: «Да», «Нет», «Может быть». Из одной вылетает листок, и я вижу, что это распечатанное заявление на вступление, я подавала в том году такое же. Я засовываю его обратно и перекладываю папку на соседнее кресло.

Гретхен вешает трубку.

– Ну, Эллисон, как у тебя дела?

– Хорошо, – я смотрю на все эти груды заявлений, так много желающих получить то же место, что и у меня. – Даже отлично.

– Правда? – Она берет папку, и у меня возникает четкое ощущение, что мне крышка.

– Ага, – отвечаю я как можно бодрее.

– Видишь ли, я посмотрела на твои оценки в первом семестре.

У меня слезы к глазам подступают. Заманила меня сюда обманом! Сказала, что проблем нет и просто познакомиться. К тому же я ничего не провалила. У меня просто тройки!

Увидев шок на моем лице, Гретхен взмахивает руками, показывая, что мне надо успокоиться.

– Эллисон, расслабься, – мягко говорит она. – Я не буду тебя отчитывать. Просто хочу узнать, может, тебе помощь нужна. Если да, я помогу.

– Это же первый семестр. Я еще не приспособилась, – я так часто прибегаю к этому оправданию, что почти уже сама в него поверила.

Она откидывается на спинку кресла.

– Знаешь, есть мнение, что процедура поступления в колледж сама по себе несправедливая. Что человека по бумагам нельзя оценить. Но на самом деле и по бумаге можно страшно много понять, – она делает глоток кофе из огромной чашки с рисунком маленького ребенка – это просто пастельные отпечатки пальцев. – Я тебя первый раз вижу, но, судя по тому, что я усмотрела в документах, подозреваю, что тебе тяжело приходится.

Она не спрашивает, действительно ли тяжело. Не спрашивает, что тяжело. Она просто это знает. Наворачиваются слезы, и я их не сдерживаю. Желание излить свои чувства сильнее стыда.

– Дай я поясню, – продолжает Гретхен, пододвигая ко мне коробку с бумажными платками. – Твои баллы меня не интересуют. Снижение успеваемости на первом семестре – явление такое же распространенное, как и набор веса. Ох, ты бы мои оценки за первый семестр видела, – она встряхивает головой и смеется. – Студенты, которым тяжело, обычно делятся на две категории: те, кто привыкает к новой свободе, возможно, слишком много ходит по вечеринкам и пьет, а библиотекой пренебрегает. Обычно, они через семестр-другой исправляются, – она смотрит на меня. – Эллисон, ты не налегаешь на «Егермейстер»?

Я качаю головой, но, судя по тону ее вопроса, кажется, что ответ она тоже уже знает.

Гретхен кивает.

– Ну а проблемы другого типа более коварны. И они являются предвестником отчисления. Вот поэтому я хотела с тобой пообщаться.

– Вы думаете, меня отчислят?

Она пристально смотрит на меня.

– Нет. Но, судя по твоим документам из школы и по результатам первого семестра, похоже, что ты попадаешь в эту группу, – она взмахивает папкой, в которой, по всей видимости, содержатся полные сведения о моей учебе. – Студенты вроде тебя, в основном девушки, необычайно хорошо успевают в школе. Ты посмотри на свои оценки. «Отлично» по всем предметам. Углубленное изучение, точные науки, гуманитарные – одни пятерки. Крайне высокие результаты на экзаменах. А потом ты поступаешь в колледж, ведь для этого ты так и старалась учиться, да?

Я киваю.

– Вот, ты тут, и ты пала духом. Ты удивишься, как много из числа моих отличников, добросовестных учеников, в итоге отчисляют, – она опечаленно качает головой. – И я так этого не люблю. Я помогаю отбирать учеников, которых сюда принимают. Их падения плохо отражаются и на мне.

– Это как врачу потерять пациента.

– Отличное сравнение. Видишь, какая ты умная?

Я удрученно улыбаюсь.

– Эллисон, дело в том, что колледж должен…

– Стать самым лучшим временем во всей моей жизни?

– Я хотела сказать, что он должен тебя питать. Это приключение. Исследование. А когда я смотрю на тебя, у меня не складывается ощущение, что ты тут что-то получаешь. Вот твое расписание… – Она смотрит на монитор компьютера. – Биология, химия. Физика. Китайский. Лабы. Для первого курса – очень амбициозно.

– Я в медицинский собираюсь. Мне все это необходимо.

Гретхен ничего не отвечает. Она делает еще глоток кофе.

– Но хочешь ли ты именно это изучать?

Я молчу. Меня раньше об этом не спрашивали. Когда мы получили каталог по почте, сразу решили, что с подготовительным курсом в мед я справлюсь. Мама распланировала, что и когда мне следует изучать. Я посмотрела на факультативные курсы, сказала, что меня интересует гончарная мастерская, но с тем же успехом я могла заявить, что планирую получить диплом специалиста по подводному плетению корзин.

– Я не знаю, чего я хочу.

– Может, ты посмотришь и подумаешь о том, чтобы что-нибудь поменять. Свобода перехода еще есть, и я могу попробовать использовать свои связи, она толкает в мою сторону каталог с курсами, – даже если ты хочешь подготовиться к меду, у тебя на это четыре года, к тому же в программе есть и обязательные гуманитарные курсы. Ты не обязана браться за все сразу. Пока это еще не медучилище.

– А как же родители?

– А что родители?

– Я не могу их предать.

– Даже если тебе себя предавать придется? Я не думаю, что они этого хотели бы.

Опять подступают слезы. Гретхен дает мне еще платочек.

– Я понимаю, что тебе хочется, чтобы они были тобой довольны и гордились. Это благородный порыв, но в конечном итоге, Эллисон, это твое образование. Оно должно быть полностью твоим. И приносить тебе радость, – она замолкает, пьет кофе. – Да, думаю, и родители будут довольны, если твой средний балл станет повыше.

Тут она права. Я киваю. Гретхен снова смотрит на монитор.

– Ну, давай просто пофантазируем, что можем изменить твое расписание. Есть идеи, что могло бы тебя заинтересовать?

Я качаю головой.

Она берет каталог и начинает его листать.

– Ну же. Это же интеллектуальный буфет. Археология. Сальса. Детское развитие. Рисование. Вводный курс в финансовое дело. Журналистика. Антропология. Керамика.

– Это как гончарное дело? – перебиваю я.

– Да, – она смотрит на меня широкими глазами и начинает стучать по клавиатуре. – Керамика для начинающих, вторник, одиннадцать часов. Места еще есть. А, да, по времени совпадает с твоей лабой по физике. Может, перенесем ее, да и вообще курс физики, на следующий семестр?

– Да, убирайте, – говорить это так приятно, как отпустить в небо множество наполненных гелием шариков и смотреть, как они улетают ввысь.

– Видишь, ты уже входишь во вкус, – комментирует Гретхен. – А как насчет добавить гуманитарных наук для баланса? Тебе все равно понадобится заканчивать эти курсы, чтобы получить диплом. Тебя какая история больше интересует – Древнего мира или современная? Очень хорош обзорный курс по Европе. Отличные семинары по русской революции. Предреволюционная Америка тоже достойная, особенно удобно то, что мы расположены так близко к Бостону. Или можно начать курс литературы. Посмотрим. Благодаря твоим достижениям в углубленном школьном курсе базовый курс колледжа тебе уже не обязателен, так что можно исхитриться и всунуть тебя на литературные семинары, они интереснее, – она листает файл в компьютере. – Поэзия битников. Холокост в литературе. Политика в прозе. Средневековая поэзия. Читаем Шекспира вслух.

По позвоночнику пробегает разряд. Как будто кто-то нажал на давно забытый выключатель, и он заискрил в темноте.

Заметив, как изменилось мое лицо, Гретхен начинает рассказывать о том, что это не просто стандартный курс о Шекспире, что у профессора Гленни собственный очень яркий взгляд на то, как этого поэта надо преподносить, у него на кампусе даже есть культ последователей.

Я не могу не вспомнить о нем. И о чистом листе. О решении, которое я приняла на Новый год. И о том, что я собираюсь на медицинский.

– Мне кажется, мне не надо этот курс проходить.

Гретхен улыбается.

– Иногда лучший способ узнать, что тебе надо делать, – это попробовать то, чего тебе делать не надо, – она принимается стучать по клавиатуре. – Как обычно, все места уже заняты, так что придется побороться, чтобы тебя взяли из списка ожидания. Может, дать себе шанс? Предоставить решать судьбе.

Судьбе. Кажется, это синоним случайности.

В которую я больше не верю.

Но все равно не мешаю Гретхен записать меня в список потенциальных слушателей.

Когда попадаешь в кабинет, где проходит курс «Читаем Шекспира вслух», кажется, что оказываешься вообще в другом колледже, а не в том же, где я проучилась последние четыре месяца. Все мои занятия по естественным наукам идут в огромном лекционном зале, даже китайским мы занимаемся в большом классе, а тут крошечный кабинет с интимной обстановкой, как было в школе. Примерно двадцать пять парт стоят буквой П, а в середине – кафедра. И сидящие за этими столами студенты тоже выглядят иначе. С пирсингом на губах, волосы покрашены в такие цвета, которых обычно у людей на голове не бывает. Море отчуждения с остро отточенными ногтями. Толпа эстетов, полагаю я. Когда я захожу и начинаю искать себе стул – а они все заняты, – никто на меня и не смотрит.

Я сажусь на пол рядом с дверью, чтобы проще было сбегать. Может, на уроках химии мне не место, но и тут – тоже. С пятиминутным опозданием входит профессор Гленни, он похож на рок-звезду – с сединой в космах, в поношенных кожаных сапогах, у него даже губы надутые, как у Мика Джаггера – и наступает на меня. В буквальном смысле отдавливает мне руку. На других занятиях хоть и было ужасно, но по мне хотя бы ногами не топтались. Не особо обещающее начало, и я уже собралась было уйти сразу же, но в дверь хлынула толпа студентов.

– Поднимаем руки, – начинает профессор Гленни, бросив свой изящно поношенный кожаный портфель на кафедру. – Кто хоть раз читал Шекспира просто ради удовольствия? – У него британский акцент, хотя и не как в «Театре шедевров».

Вверх взмывает примерно половина рук. Я даже задумываюсь, не поднять ли и мне тоже, но это слишком серьезная ложь, да и нет смысла подхалимничать, раз уж я не собираюсь тут оставаться.

– Отлично. Дополнительный вопрос: кто засыпал за попытками самостоятельно осилить пьесу Шекспира?

Все смолкают. Рук нет. Профессор Гленни смотрит прямо на меня, и я думаю, как же он догадался, но потом понимаю, что на самом деле его внимание привлек стоящий за мной парень – единственный, кто поднял руку. Я, как и все остальные, поворачиваюсь и смотрю на него. Это один из всего лишь двух афроамериканцев в этом классе, но только у него на голове красуется настоящая афро со множеством заколочек с камушками, а на губах – жвачно-розовый блеск. В остальном он похож на домохозяйку из пригорода, в модных спортивных штанах и розовых уггах. На поляне этой культивированной экстравагантности он выглядит полевым цветочком или, может, сорной травкой.

– И какая пьеса тебя усыпила? – интересуется профессор.

– Выбирайте сами. «Гамлет». «Макбет». «Отелло». Я засыпал даже на самом лучшем.

Ребята хихикают, как будто бы заснуть, пока занимаешься, это жуткий порок.

Профессор Гленни кивает.

– Тогда почему же… извини, как тебя зовут?..

– Д’Анджело Харрисон, но друзья зовут просто Ди.

– Ну, позволю себе дерзость именно так к тебе и обращаться. Ди, почему ты выбрал мои семинары? Или отсыпаться на занятиях планируешь?

Все снова смеются.

– По моим подсчетам, стоимость курса составляет пять тысяч баксов в семестр, – говорит Ди. – А поспать я и бесплатно могу.

Я пробую подсчитать. Это столько стоит один курс?

– Весьма благоразумно, – отвечает профессор Гленни. – Тогда снова спрошу: почему ты пришел сюда, с учетом этих затрат и стабильного снотворного воздействия Шекспира?

– Ну, я вообще-то еще даже не зачислен. Я только в потенциальном списке.

Я пока не понимаю, он просто тянет время или препирается с профессором, но меня он в любом случае впечатлил. Похоже, что все тут стремятся только угодить ответом, а этот парень просто прикалывается. Но надо отдать должное и профессору – его это все скорее забавляет, чем злит.

– Ди, я скорее о том – ради чего даже пытаться?

Повисает долгая пауза. Слышно, как гудят флуоресцентные лампы, кто-то откашливается – у них, скорее всего, есть ответ наготове. И тут Ди объясняет:

– Потому что я никогда ни над чем так не плакал, как над фильмом «Ромео и Джульетта». И так каждый раз, блин.

Все опять смеются. Не по-доброму. Профессор возвращается к кафедре и достает из своего портфеля лист бумаги и ручку. Это список. Он смотрит в него, все предвкушают недоброе, потом он кого-то отмечает – я думаю, значит ли это, что Ди вылетает из списка кандидатов. И куда это меня Гретхен записала? На гладиаторские бои по Шекспиру?

Потом профессор поворачивается к девчонке с розовыми волосами, скрученными в странные спиральки, уткнувшую нос в избранное собрание сочинений Шекспира, наверное, она из тех, кто ни разу даже не снизошел до фильма с Лео и Клэр и не засыпал во время чтения «Макбет». На секунду он нависает над ней. Она поднимает на него взгляд и застенчиво улыбается, типа «ой, вы поймали меня за чтением». Он улыбается ей улыбкой в тысячу ватт. А потом захлопывает книгу. А она толстая. И хлопок получается громкий.

Профессор Гленни возвращается за кафедру.

– Шекспир – личность таинственная. Об этом человеке так много написано, хотя известно на самом деле очень мало. Иногда мне даже кажется, что больше чернил ушло разве только на Иисуса, хоть и толку еще меньше. Так что я постараюсь не давать ему никаких характеристик. Но осмелюсь предположить следующее: Шекспир писал свои пьесы не для того, чтобы вы засели в библиотечной кабинке и читали их про себя, – он делает паузу, давая нам обдумать услышанное, а потом продолжает: – Драматурги пишут не так, как романисты. Их произведения надо ставить, интерпретировать. Потом интерпретировать заново, уже в духе своего времени. Именно этим мы отдадим дань гению Шекспира, подарившего нам материал, который не теряет своей актуальности по прошествии столетий, который выдерживает огромное число трактовок. Но для того, чтобы истинно оценить Шекспира, понять, почему его произведения не устаревают со временем, его следует читать вслух или, еще лучше, смотреть пьесы, и не важно, костюмированная ли это постановка, или актеры будут совершенно голые – один раз я имел такое сомнительное удовольствие. Хотя сработать может и хорошо сделанный фильм, как нам ярко продемонстрировал наш друг Ди. Да, мистер Харрисон, – он снова обращается к Ди. – Спасибо за честность. Я тоже засыпал с книгой Шекспира. В учебнике, по которому я занимался в колледже, до сих пор остались пятна от слюней. Ты уже не в списке ожидающих.

Профессор подходит к доске и неровным почерком пишет: «Английский язык 317 – Читаем Шекспира вслух».

– Название моего курса выбрано не случайно. Понимать его следует буквально. На моих занятиях мы не будем читать Шекспира тихонько про себя, в своих комнатах или библиотеке. Мы будем его ставить. И смотреть в постановках. Будем читать вслух, на весь класс или в малых группах. На этом курсе вы все до единого будете играть и интерпретировать – друг перед другом и друг для друга. Если вы к такому не готовы или предпочитаете более стандартный подход к изучению, то в этом прекрасном учебном заведении есть и другие курсы, где можно изучить Шекспира, и я предлагаю вам перейти на них.

Он смолкает, словно давая возможность уйти тем, кто этого хочет. Вообще, это же мой шанс, но что-то удерживает меня на месте.

– Может быть, вам уже кое-что об этом курсе известно, в частности то, что я подстраиваю расписание подо все постановки Шекспира, которые проходят за время учебного семестра, не важно, ставит ли их какой-то крошечный любительский театр или профессиональный. Я рассчитываю на то, что пропусков не будет, и организую групповые скидки на билеты. И, кстати говоря, эта зима и весна обещают просто восхитительную подборку шекспировских пьес.

Он начинает раздавать распечатки с программой курса, и прежде чем до меня доходит листок, прежде чем профессор заканчивает список пьес на доске, я понимаю, что среди них будет она, хотя Шекспир написал более тридцати пьес, я просто знаю, что эта непременно войдет в программу.

Она оказывается посередине, после «Генриха V» и «Зимней сказки» и перед «Как вам это понравится», «Цимбелином» и «Мера за меру». Но это название на листе бумаги кажется мне огромным, как рекламный щит. «Двенадцатая ночь». И не имеет значения, хочу ли я на этот курс. Я просто не смогу встать и прочесть слова из этой пьесы. Это противоречит идее чистого листа.

Профессор Гленни какое-то время рассказывает об этих пьесах, тыкая в написанные маркером названия с таким энтузиазмом, что они стираются.

– Что я люблю в этом курсе больше всего, так это то, что мы, по сути, даем темам, то есть самим пьесам, нас выбирать. Декан поначалу отнесся скептически к подобной непредсказуемости в академическом образовании, но, похоже, получается всегда достаточно хорошо. Посмотрите на эту выборку, – он снова указывает на список. – Кто-нибудь может озвучить тему этого семестра на основании данных пьес?

– Это все комедии? – предполагает девчонка с кручеными волосами.

– Интересное предположение. В «Зимней сказке», «Мере за меру» и «Цимбелине» хоть и довольно много юмора, все же они считаются не столько комедиями, сколько проблемными пьесами, саму эту категорию мы обсудим позднее. В «Генрихе V» тоже довольно много смешного, но это тоже довольно серьезное произведение. Еще предположения есть?

Все молчат.

– Я дам подсказку. Наиболее очевидно это в пьесах «Двенадцатая ночь» и «Как вам это понравится», это действительно комедии, но в то же время они задевают довольно глубокие чувства.

Снова тишина.

– Ну же. Вы люди образованные, наверняка кто-то ходил хотя бы на одну из этих пьес. Кто видел «Как вам это понравится» или «Двенадцатую ночь»?

Я осознаю, что подняла руку, когда становится уже поздно – профессор Гленни меня увидел и кивнул, и я заметила его горящие и полные любопытства глаза. Я хочу сказать, что подняла руку по ошибке, что временно вернулась та старая Эллисон, которая тянула на занятиях руку. Но как-то не выходит, и вместо этого я выпаливаю, что видела прошлым летом «Двенадцатую ночь».

Профессор Гленни делает паузу, словно ждет, что я продолжу свою мысль. Но все, мне больше нечего сказать. Возникает неловкое молчание, как будто я призналась в алкоголизме на собрании Дочерей Американской революции.

Но он от меня не отстает:

– Что в данной пьесе служит основным источником напряжения и юмора?

На краткий миг я оказываюсь не в чрезмерно натопленном классе в зимнее утро. Жаркий вечер в Англии, я у канала в Стратфорде-на-Эйвоне. А потом в парижском парке. А потом снова здесь. И во всех трех местах ответ одинаков.

– Все выдают себя не за тех, кто они есть на самом деле.

– Спасибо?..

– Эллисон, – заканчиваю я. – Эллисон Хили.

– Эллисон. Возможно, твое обобщение чуть-чуть чрезмерно, но в данном случае оно попадает в самую точку, – он поворачивается к доске и пишет: «Меняющаяся личность, меняющаяся реальность». И отмечает что-то еще на своем листке.

– Итак, прежде чем мы разойдемся, последний организационный момент. Мы не успеем полностью прочесть вместе все пьесы, хотя понадкусываем многое. Я вроде бы уже высказался на тему изучения Шекспира в одиночку, так что я хотел бы, чтобы оставшееся вы читали друг с другом по ролям. И это обязательно. Разбейтесь, пожалуйста, по парам прямо сейчас. Если вы в списке кандидатов, выбирайте партнеров только в пределах этого списка. Эллисон, ты уже не в нем. Как видишь, участие в работе у нас вознаграждается.

Из-за этого деления возникает суматоха. Я оглядываюсь. Рядом со мной оказывается вроде бы нормальная девчонка в очках «кошачий глаз». Можно ей предложить.

Но можно и уйти. Хоть меня и взяли, я все равно могу отказаться и предоставить свое место кому-нибудь другому.

Но по какой-то причине я не делаю ни того, ни другого. Отвернувшись от той девчонки, я смотрю за спину. Там этот парень, Ди, и на него никто не обращает внимания, как на непопулярного полного мальчишку, которого никто никогда не возьмет в свою команду играть в кикбол. У него такой смущенный вид, словно он знает, что его никто не выберет, а сам он тоже не хочет никому причинять неудобств. Так что, когда я спрашиваю его, хочет ли он читать со мной, на его лукавом лице на миг появляется искреннее удивление.

– Так уж сложилось, что мой список танцев пока еще почти пустой.

– Это значит «да»?

Он кивает.

– Хорошо. Но у меня одно условие. Ну скорее просьба. Впрочем, даже две.

Ди сначала хмурится, а потом его брови взмывают так высоко вверх, что скрываются под волосами.

– «Двенадцатую ночь» я вслух читать не хочу. Ты можешь делать это один, а я послушаю, я тогда сама прочту целиком другую пьесу. Или возьмем в прокат экранизацию, и будешь читать с актерами. Я просто не хочу цитировать оттуда ни слова.

– А в классе ты как будешь решать эту проблему?

– Разберусь как-нибудь.

– А что у тебя против этой «Двенадцатой ночи»?

– А это как раз вторая просьба. Не хочу даже разговаривать об этом.

Он вздыхает, словно обдумывая.

– Ты кто, цаца или примадонна? С примадонной я еще смогу работать, а на цац у меня времени нет.

– Думаю, что ни то, ни другое. – Ди смотрит на меня с недоверием. – Всего одну пьесу, клянусь. Уверена, что ее можно найти на диске.

Он долго смотрит на меня, словно делая рентген, чтобы увидеть мою реальную сущность. Потом приходит к заключению, что со мной все в порядке или же что у него просто нет выбора, закатывает глаза и громко вздыхает.

– Вообще-то есть не одна версия «Двенадцатой ночи», – внезапно его голос и манера речи совершенно меняются. Даже лицо становится по-учительски серьезным. – Есть фильм с Хеленой Бонэм Картер, она просто восхитительна. Но если уж пускаться на такой обман, лучше брать сценическую версию.

Я смотрю на него, офигевая. Он – на меня, а потом уголки его губ поднимаются в едва заметной ухмылочке. И я понимаю, что верно сегодня сказала: все выдают себя не за тех, кто они есть на самом деле.

В течение нескольких недель после начала семестра мы с Ди пытались встречаться в библиотеке, но на нас косо смотрели, особенно когда он восклицал что-нибудь на разные голоса, а они у него были действительно разные: торжественный английский акцент в роли Генриха, смешной провинциальный ирландский – хотя он, наверное, пытался изображать уэльский, когда читал за Флюэллена, вычурные французские говоры от лица французских персонажей. Я же с акцентами не заморачиваюсь. Мне хватает просто все правильно прочитать.

В общем, в библиотеке на нас слишком часто шикали, и мы перебрались в студенческий центр, но там стоял такой шум, что Ди меня не слышал. Он читал так хорошо, что вы бы подумали – он учится на театральном. Хотя я предполагаю, что на самом деле – на историческом или политологии. Он мне сам не говорил: мы просто читаем, не общаемся. Но я мельком видела его учебники, у него там одни тома по истории рабочих движений или трактаты о формах правления.

Так вот, прямо перед тем, как начать вторую пьесу, «Зимнюю сказку», я предлагаю ему перейти в мою комнату, где после обеда обычно спокойно. Ди долго смотрит на меня, но потом соглашается. Я говорю, чтобы заходил к четырем.

Я выкладываю на блюдо печенье, которое продолжает слать мне бабушка, и завариваю чай. Я понятия не имею, чего Ди ждет, но я впервые приглашаю кого-то к себе в гости, хотя я и не уверена, можно ли в данной ситуации рассматривать его как гостя.

Но, увидев печенье, Ди ехидненько улыбается. Сняв куртку, он вешает ее в шкаф, хотя я свою бросила на стул. Потом он скидывает ботинки. И осматривается.

– У тебя часы есть? – интересуется он. – А то мой телефон сдох.

Я встаю и показываю ему коробку с будильниками, которые я убрала обратно в шкаф.

– Выбирай.

Он долго рассматривает коллекцию и останавливается на часах ар-деко из красного дерева сороковых годов прошлого века. Я показываю, как они заводятся. Ди спрашивает, как поставить будильник. Я объясняю. Он заводит его на пять пятьдесят и говорит, что к шести ему на работу в столовку. Читаем мы обычно не дольше получаса, так что я не знаю, зачем ему заводить будильник. Но молчу. На эту тему. И на тему его работы, хотя мне и любопытно.

Ди садится на стул возле моего письменного стола. Я – на свою кровать. Он берет со стола тубус с плодовыми мушками и рассматривает их с некоторым удивлением.

– Это дрозофилы, – объясняю я. – Я развожу их для уроков биологии.

Он качает головой.

– Если не хватит, обращайся, у моей мамочки на кухне их полно.

Я хочу спросить, где эта кухня. Откуда он. Но мне кажется, что Ди к этому не расположен. Или я. Может, заводить друзей – это особый навык, а я тот урок пропустила.

– Ладно, пора работать. До встречи, дроздофилы, – говорит он насекомым. Я не поправляю.

Мы читаем начало «Зимней сказки», там хорошая сцена, когда Леонтес психует, подозревая Гермиону в измене. Когда мы заканчиваем кусок, Ди убирает Шекспира, и я думаю, что он сразу пойдет, но он достает другую книгу, некоего Маркузе. И бросает на меня мимолетный взгляд.

– Налью еще чаю, – говорю я.

И мы молча занимаемся. Это прикольно. В пять пятьдесят звонит будильник, Ди собирается на работу.

– В среду? – спрашивает он.

– Да.

Через два дня все повторяется – печенье, чай, он здоровается с «дроздофилами», читаем вслух Шекспира, молча учимся. Не разговариваем. Просто работаем. В пятницу в комнату входит Кали. Она впервые видит в моей комнате Ди – да и вообще кого-либо – и пристально смотрит на него. Я представляю их друг другу.

– Привет, Ди. Рада познакомиться, – она внезапно начинает заигрывать.

– Нет, это я рад, – отвечает он с преувеличенным воодушевлением.

Кали смотрит на него и улыбается. Потом подходит к шкафу и достает бежевое пальто и рыжевато-коричневые замшевые ботинки.

– Ди, можно у тебя кое-что спросить? Как думаешь, эти ботинки можно надеть с этим пальто? Не слишком однотонненько?

Я смотрю на Ди. На нем светло-голубые спортивные штаны и футболка, на которой блестками написано «Я ВЕРЮ». Я уж не знаю, почему Кали признала его экспертом в сфере моды.

Но Ди сразу включается:

– Ой, детка, ботинки отличные. Может, мне даже придется их у тебя отобрать.

Я несколько шокирована. Ну, я давно поняла, что он нестандартной ориентации, но впервые слышу его пародийно-гламурный гейский говор.

– Ой, нет, – отвечает Кали, и теперь к ее странной манере ударять слова добавляется легкая интонация калифорнийской тупой блондинки. – Они мне обошлись баксов в четыреста. Можешь просто поносить взять.

– Ах, какая ты куколка. Но у тебя-то ножки как у Золушки, а у старины Ди – как у ейных страшных сводных сестер.

Кали смеется, они еще какое-то время говорят о моде. Мне как-то не по себе. Я, наверное, никогда и не задумывалась, что Ди этим так интересуется. А Кали сразу поняла. У нее как будто специальный радар есть, благодаря которому что-то понимаешь о людях и можешь с ними подружиться. Меня-то одежда не интересует, но сегодня, когда звенит будильник и Ди начинает собираться, я показываю ему последнюю юбку, которую прислала мне мама, и интересуюсь, не слишком ли она, на его взгляд, строгая. Но Ди на нее едва смотрит.

– Нормальная.

После этого Кали начинает появляться чаще, они устраивают «Проект Подиум», и Ди разговаривает с ней этаким голоском. Я списываю это просто на то, что у них общая тема для разговора. Но потом, через несколько дней, на выходе мы сталкиваемся с Кендрой, я их знакомлю. Кендра оценивает его как обычно, улыбается, как стюардесса, тоже как обычно, и спрашивает, откуда Ди.

– Из Нью-Йорка, – отвечает он. Я задумываюсь. Мы с ним знакомы уже почти три недели, и только сейчас я начинаю узнавать основные факты из его биографии.

– А именно?

– Из центра.

– А именно?

– Бронкс.

Улыбка стюардессы пропадает, губы вытягиваются в тонкую линию, как будто ее нарисовали карандашом.

– Типа из Южного? Ты, наверное, очень рад, что попал сюда.

Теперь Ди окидывает Кендру оценивающим взглядом. Они смотрят друг на друга как собаки, наверное, из-за того, что оба темнокожие. У него откуда-то берется новый голос, не тот, каким он говорил со мной или Кали.

– Ты из Южного Бронкса?

Кендре это даже слышать как-то противно.

– Нет! Из Вашингтона.

– Где постоянно дожди и дерьмище?

Дожди и дерьмище?

– Нет, не штат Вашингтон. Столица.

– А. У меня там кузены живут. В Анакостии. Черт, будь здоров там районы бандитские. Даже хуже, чем наш. И стреляют в школе каждую адову неделю.

Кендра в ужасе.

– Я в Анакостии не бывала ни разу. Я живу в Джорджтауне. А училась в «Сидвел френдз», той же школе, что и дочери Обамы.

– А я в «Саут-Бронкс-Хай». Самая дебильная школа в Америке. Слыхала о ней?

– Нет, боюсь, что нет, – она бросает взгляд на меня. – Ну, мне надо идти. Мы скоро с Джебом встречаемся. – Джеб – это ее новый парень.

– Ну, до встречи, подружка! – кричит Ди, когда Кендра скрывается в своей комнате. Ди надевает рюкзак, сотрясаясь от смеха.

Я решаю проводить его до столовой, может, и поем там для разнообразия. Одной ужинать отстойно, но не вечно же бурито из микроволновки питаться. Когда мы спускаемся, я спрашиваю Ди, действительно ли он учился в «Саут-Бронкс-Хай».

Отвечает он снова голосом Ди. По крайней мере того Ди, которого я знаю.

– Я не уверен даже, существует ли такая. Я ходил в спецшколу. А потом меня выцепили – со стипендией – на подготовительный курс в одну частную, которая даже подороже будет, чем «Сидвел френдз». Вот тебе, Мисс Спесивость.

– Почему же ты не сказал ей, где учился?

Ди смотрит на меня и отвечает – снова тем же голоском, которым разговаривал с Кендрой.

– Ну, если уж телочки так хотят видеть во мне отребье из гетто… – он делает паузу и переключается на слащавую и развязную гейскую интонацию – или супергомика… – следующее он говорит глубоким голосом, каким читает Шекспира, – я не возьму на себя обязанность лишать их этих иллюзий.

Мы подходим к столовке, и я начинаю думать, что мне надо бы ему что-нибудь сказать. Но я не совсем знаю что. В итоге я просто спрашиваю, какое в следующий раз лучше печенье, с шоколадной крошкой или датское. Бабушка мне оба вида прислала.

– Печенье я принесу. От мамы получил домашнее с мелассой.

– Хорошо.

– Ничего хорошего. Она войной пошла. Не может допустить, чтобы ее обошла чья-то бабушка.

Я смеюсь. Звук выходит такой странный, как будто завели старую машину, которая долго простояла в гараже.

– Моей бабушке мы этого не скажем. Если она примет вызов и напечет сама, мы можем отравиться. Хуже нее никто во всем мире не готовит.

У нас устанавливается строгий распорядок. Каждый понедельник, среду и пятницу печенье, чай, будильник, Шекспир, занимаемся. О себе мы все еще почти не говорим, но иногда просачиваются какие-то мелочи. Его мама работает в больнице. Родных братьев и сестер нет, но кузенов триллиарды. Получает максимальную стипендию. Он нехило влюблен в профессора Гленни. Степени у него будет две – по истории и литературе, может, дополнительное образование в политологии. Когда Ди скучно, он напевает, а когда серьезно увлечен тем, что читает, накручивает волосы на указательный палец так крепко, что кончик розовеет. И, как я и заподозрила в день нашего знакомства, он умен. Он сам такого не говорит, но это очевидно. Он единственный во всем классе получил пятерку у профессора Гленни за первое сочинение по «Генриху V»; объявив об этом, он зачитал отрывки, чтобы показать нам, к чему стремиться. Ди было стыдно, мне тоже как-то не по себе, но поклонники Гленни смотрели на Ди с такой неприкрытой завистью, что почти оправдывало это публичное чтение. Я же получаю заслуженные четверки за сочинения о Пердите и на тему о потерях и находках.

Я тоже рассказываю Ди о себе какие-то мелочи, но в половине случаев ловлю себя на том, что сортирую, что говорить, а что нет. Он мне нравится. Правда. Но я стараюсь придерживаться своего обещания про чистый лист. Хотя мне все же интересно было бы спросить его мнения насчет Мелани. Я послала ей свое первое произведение из гончарной мастерской с запиской, что полностью переиначила свое расписание. Отправила срочной почтой, прошла неделя, но она никак не отреагировала. Тогда я позвонила, убедиться, что все дошло – это была просто дурацкая самодельная чашечка, но покрытая красивой бирюзовой глазурью – подруга извинилась, что не ответила, сказала, что была очень занята.

Я рассказала ей о своих новых курсах, о том, на какие безумные уловки мне пришлось пуститься, чтобы об этом не узнали родители: я шлю им тесты по биологии, оценки по которым у меня стали расти (часы наших с Ди занятий приносят свои плоды), но результаты лаб по химии я беру у своей бывшей напарницы и просто переправляю имя. Я-то думала, что Мелани посмеется от души, но ее голос остался равнодушным, она даже напомнила, какие меня ждут неприятности, если все раскроется, – будто я и сама не знаю. Потом я решила сменить тему и рассказала ей о профессоре Гленни, Ди, о том, как мы читаем по ролям, как ужасно я боялась выступать перед всем классом, но сейчас все это делают, и вроде бы идет не так плохо. Опять же, я ждала, что она за меня порадуется, но она снова осталась равнодушна, я разозлилась. После этого мы пару недель не разговаривали и не переписывались, и мне из-за этого как-то одновременно и грустно и легко.

И мне хотелось бы рассказать об этом Ди, но я не знаю, как. За исключением самой Мелани, у меня близких друзей не было, и мне не очень понятно, как их завести. Знаю, что это глупо. Я же видела, как другие это делают. Кажется, что все так просто: вы веселитесь, открываетесь, делитесь своими историями. Но как я могу это сделать, если единственное, что я хочу рассказать, я как раз должна стереть из своей памяти? К тому же, когда я открылась в прошлый раз… собственно, в первую очередь именно поэтому мне и надо начать с чистого листа. Мне кажется, что такие отношения – теплые, дружеские, простые и приятные – поддерживать безопаснее.

В конце февраля на «Президентские выходные» приезжают родители – впервые после «Родительских выходных». Усвоив урок, я старательно воссоздаю тот образ дочери, который они ждут увидеть. Снова расставляю часы. Выделяю что-то маркером в нечитаном учебнике химии, копирую лабы у бывшей напарницы. Составляю планы, чтобы мы как можно больше времени провели в Бостоне и как можно меньше – на кампусе, дабы оказаться подальше от компромата и Великолепной Тройки (которые, правда, стали уже скорее Супердвойкой, потому что Кендра теперь все время проводит со своим парнем). И говорю Ди, с которым мы стали вместе заниматься иногда еще и по выходным, что меня не будет в пятницу, и в понедельник я тоже не смогу.

– Ты хочешь бросить меня ради Дрю? – Дрю у нас в классе на втором месте среди чтецов Шекспира.

– Нет, нет, конечно, – отвечаю я в напряженном ужасе. – Просто у нас в пятницу поездка с керамистами. – Это не совсем правда. Мы действительно выезжаем на экскурсии, экспериментируем с глазурями, пробуем обжигать различные органические материалы, а иногда даже сами делаем печи-землянки. То есть такое действительно бывает, но не в ближайшие дни.

– А в выходные, наверное, буду работать над сочинением, – это тоже ложь; сочинения мне бывает необходимо писать только по Шекспиру. Поразительно, как хорошо я научилась обманывать. – Так что до среды, хорошо? Печенье за мной.

– Попроси бабушку прислать этих закрученных с маком.

– Ругелах?

– Произнести я этого не могу. Могу только есть.

– Я передам.

Эта встреча с родителями проходит вполне сносно. Мы посещаем Музей изобразительных искусств и Научный музей. Катаемся на коньках (и у меня не получается держать ноги параллельно). Идем в кино. Много фотографируем. Неловкий момент возникает, когда мама достает каталог и предлагает начать планировать расписание на следующий год, а потом расспрашивает о моих планах на лето, но я, как обычно, выслушиваю, что предлагает она, а сама ничего не говорю. К концу их визита я чувствую себя полностью выжатой, как после забега на длинную дистанцию по Шекспиру, когда долго приходится прикидываться другими людьми.

В воскресенье перед ужином мы заходим в мою комнату, и тут появляется Ди. И хотя я ничего ему о своих родителях не рассказывала, даже что они приедут, уж не говоря о том, какое у них обо мне представление, чего они от меня ждут; но на нем сегодня обычные джинсы и свитер – я его в такой одежде раньше ни разу не видела. Волосы убраны под шапку, никакого блеска на губах. Я его едва узнала.

– Как вы познакомились? – интересуется мама после того, как я перепуганно представила их друг другу.

От ужаса я вообще застываю.

– Мы вместе лабы по биологии делаем, – совершенно спокойно говорит Ди. – Дрозофил выращиваем. – Я вообще впервые слышу, чтобы он правильно это название произнес. Он берет тубус. – Выводим тут всякие генетические аномалии.

Папа смеется.

– Когда я тут учился, нас тоже заставляли это делать, – он смотрит на Ди. – Ты тоже к меду готовишься?

Брови у Ди чуть поднимаются, едва выдавая его удивление.

– Я еще не определился.

– Ну, некуда спешить, – отвечает мама. Я чуть вслух не заржала.

Папа поворачивается к столу и ставит тубус прямо рядом с моей очередной поделкой из гончарной мастерской.

– А это что?

– А, это я сделал, – откликается Ди, берет ее и начинает рассказывать, что ходит на курс керамики, и в этом году они экспериментируют с различными методами обжига и глазурью, и что эту штуку они обжигали в земляной печи на коровьих лепешках.

– На коровьих лепешках? – переспрашивает мама. – Имеются в виду… фекалии?

Ди кивает.

– Да, мы ходили по фермам тут неподалеку и просили у них коровий навоз. Вообще-то пахнет не так уж и ужасно. Этих коров травой кормят.

И тут до меня доходит, что Ди снова говорит не своим голосом, и в этот раз он играет меня. Я рассказывала ему про коровьи лепешки, про их землистый запах, как мы ходили за ними по фермам… Хотя когда Ди сам это услышал, он чуть не умер со смеху от мысли, что наши богатенькие родители, которые отваливают за колледж по сорок тысяч в год, заплатили в том числе и за курс, где нас заставили убирать коровники. Наверное, я рассказала ему о себе больше, чем думала. А он слушал внимательно. Запомнил что-то обо мне. А теперь вот меня выручает.

– Коровьи фекалии. Как занимательно, – говорит моя мама.

На следующий день родители уезжают, а в среду мы начинаем «Двенадцатую ночь». Ди взял в медиацентре два диска. Он считает, что в качестве кары за то, что мы не будем выполнять задание, надо хотя бы посмотреть пьесу несколько раз. Я запускаю ноутбук, и он подает мне сценическую версию.

– Спасибо, что взял, – говорю я. – Хотя я и сама могла.

– Мне все равно в медиацентр надо было.

– Ну, спасибо. И за то, что ты был совершенно прекрасен при встрече с моими родителями. – Я на секунду смолкаю, немало смутившись. – Как ты узнал, что они приедут?

– От своей дорогой Кали. Она мне рассказала. Она мне все рассказывает, ведь мы с ней лучшие подружки, – говорит он, сощурив глаза. – Видишь? Ни к чему ты хотела спрятать мисс Ди от своих. Я же девочка приличная.

– А, да. Извини, пожалуйста.

Ди смотрит на меня пристально, ожидая большего.

– Правда. Мои родители. Тут много… в общем, все сложно.

– Да ничо тут сложного. Я все догоняю. Снизойти до нищеброда Ди и позвать его в гости – это одно, но серебришко лучше припрятать.

– Нет! Ты все неправильно понял! – восклицаю я. – Я не снисхожу! Ты мне действительно нравишься.

Скрестив руки на груди, он продолжает сверлить меня взглядом.

– Ну а как твоя экскурсия? – едко спрашивает он.

Мне хочется все объяснить, правда. Но как? Как я могу это сделать, не выдав себя? Я ведь стараюсь. Стараюсь стать тут новым человеком, кем-то другим, жить с чистого листа. Но если я расскажу про родителей, про Мелани, про Уиллема, если покажу ему, кто я такая на самом деле, я снова откачусь в самое начало.

– Извини за вранье. Но, поверь мне, дело не в тебе. Я просто передать не могу, как я тебе благодарна за то, что ты сделал.

– Нивапрос.

– Нет, серьезно. Ты был великолепен. Родителям очень понравился. И говорил все так гладко, они ничего не заподозрили.

Он резким движением достает из кармана блеск и с невероятным старанием наносит его сначала на верхнюю губу, потом на нижнюю, потом чмокает ими так громко, как будто с упреком.

– А че подозревать? Я ничо ни о ком не знаю. Меня чиста используют.

Я хочу все исправить. Хочу, чтобы Ди понял, что он мне не безразличен. И что я его не стыжусь. Что я надежный друг.

– Знаешь, – начинаю я, – необязательно при мне это делать. Играть голосами. Можешь быть собой.

Я говорю это как комплимент, чтобы он знал, что нравится мне такой, какой есть. Но Ди понимает это иначе. Он поджимает губы и качает головой.

– Это я и есть, детка. Это все я. Они все до единого – мои. Я знаю, кем я притворяюсь и кто я на самом деле, – он испепеляюще смотрит на меня. – А ты?

Я нарочно старалась все это от него скрыть, но Ди – умный, проницательный Ди – понял. Все. Он знает, что я поганая фальшивка. Мне так стыдно, что я даже и не знаю, что сказать. Через какое-то время он вставляет «Двенадцатую ночь» в дисковод. Мы смотрим всю постановку целиком в полной тишине, не разговаривая, не комментируя, не смеясь, просто сидим, уставившись в монитор. Итак, я просрала свои отношения с Ди.

Мне так из-за этого плохо, что я перестаю расстраиваться из-за Уиллема.

Что бы ни говорил сурок, зима кончаться и не собирается. Ди перестает ко мне заходить под предлогом того, что мы не читаем «Двенадцатую ночь» вместе, но я знаю, что на самом деле причина не в этом. Гора присланного бабушкой печенья растет. Я сильно простываю и никак не могу выздороветь, но есть и плюс – это как раз повод не читать пьесу перед классом. Профессор Гленни, у которого и самого нос заложен, дает мне какую-то упаковку с названием «Лемсипс» и рекомендует поскорее восстановить форму, чтобы отработать пропущенное в роли Розалинды из «Как вам это понравится», одной из его любимых пьес.

Мы заканчиваем «Двенадцатую ночь». Я-то предвкушала, что вздохну с облегчением, словно увернувшись от пули. Но не получается. Из-за того, что из моей жизни пропал Ди, мне кажется, что я попала под эту самую пулю, даже не приняв участия в чтении. Начать с чистого листа было правильное решение. Пойти на этот курс – неправильное. Теперь надо поднапрячься и терпеть. Я к этому уже привыкаю.

Мы переходим к следующей пьесе – «Как вам это понравится». Во вступительной речи профессор Гленни нахваливает ее как одну из самых романтичных и возбуждающих пьес Шекспира, все его поклонницы чуть не в обморок падают. Когда он начинает пересказывать сюжет, я бездумно конспектирую: дочь свергнутого герцога по имени Розалинда встречает дворянина Орландо, и они влюбляются друг в друга с первого взгляда. Но потом дядя Розалинды вышвыривает ее из дома, и она с кузиной Селией бежит в Арденнский лес. Там Розалинда переодевается юношей и берет имя Ганимед. В этот же лес бежал и Орландо, он встречается с Ганимедом, они становятся друзьями. Розалинда в обличье Ганимеда решает воспользоваться случаем и проверить любовь Орландо к Розалинде. Тем временем все остальные персонажи тоже переодеваются кем-то другим и в кого-то влюбляются. Как и всегда, профессор Гленни советует нам уделить особое внимание некоторым темам и отрывкам, особенно тому, какой смелой становится Розалинда под маской Ганимеда и как это меняет и ее саму, и ее отношения с Орландо. Вообще, все это напоминает какой-нибудь ситком, и мне приходится сильно напрягаться, чтобы ничего не перепутать.

Наши совместные чтения с Ди возобновляются, но не у меня, а снова в студенческом центре, и после того, как мы заканчиваем отрывок, он сразу же уходит. Он перестал использовать разные голоса, и только тут я понимаю, как они помогали в «интерпретации» пьес, потому что теперь, когда мы оба читаем монотонно, слова как-то проносятся мимо меня, как будто они на иностранном языке. Стало настолько скучно, что с тем же успехом мы могли бы читать и наедине. Теперь Ди меняет голоса, только когда говорит со мной. Каждый день я слышу что-то новое, а то и два-три разных голоса. Смысл ясен: меня понизили в ранге.

Мне хочется все вернуть. Исправить. Но я понятия не имею как. Я, похоже, не знаю, как открыться человеку, чтобы у меня перед лицом не захлопнули дверь. И я бездействую.

– Сегодня мы будем читать одну из моих любимых сцен из «Как вам это понравится», начало четвертого акта, – объявляет профессор Гленни одним мартовским днем, когда мороз пробирает до костей и кажется, что зима только начинается, а не подходит к концу. – Орландо и Ганимед/Розалинда снова встречаются в Арденнском лесу, и накал их чувств достигает своего апогея. Что, на самом деле, выглядит смешно и неловко, потому что Орландо-то полагает, что разговаривает с Ганимедом, юношей. Но смущена и Розалинда, охваченная сладостной мукой, две ее личности, мужская и женская, со своими различными желаниями разрывают ее душу: она хочет защитить себя и остаться с Орландо на равных, но в то же время испытывает и сильное желание отдаться ему, – кажется, что его фанатки в первом ряду хором испускают тихий вздох. Если бы мы с Ди еще дружили, мы бы тут переглянулись и закатили глаза. Но мы больше не друзья, так что я даже не смотрю на него.

– Итак, Орландо находит Ганимеда в лесу, и они вдвоем как бы разыгрывают сцену из театра кабуки, в ходе которой влюбляются друг в друга лишь сильнее, хотя толком и не понимают, на кого именно направлены эти чувства, – продолжает профессор. – Черта между истинной и вымышленной личностью размыта с обеих сторон. Мне кажется, эта метафора вообще довольно точно описывает состояние влюбленности. Ну, сегодня удачный день для выступления. Кто хочет? – он осматривает класс. Кто-то даже поднимает руки. – Дрю, не почитаешь ли ты за Орландо. – Дрю выходит под жидкие аплодисменты. Он – один из первых чтецов. Обычно профессор ставит с ним Нелл или Кетлин – это лучшие девчонки. Но сегодня все поворачивается иначе. – Эллисон, мне кажется, Розалинда – твой должок.

Шаркая ногами, я выхожу и становлюсь перед классом вместе с ребятами, которых он выбрал на другие роли. Мне никогда не нравилось тут стоять, но раньше я хотя бы чувствовала поддержку Ди. Мы встаем по местам, профессор Гленни превращается в режиссера, видимо, он этим и занимался прежде, чем начал преподавать. Он снабжает нас комментариями.

– Дрю, в этих сценах Орландо страстен и напорист, он безоглядно влюблен. Эллисон, в сердце твоего Ганимеда бушуют противоречивые чувства: он мучается, но в то же время играет с Орландо как кошка с мышкой. Что меня столь завораживает в этой сцене, так это как Ганимед допрашивает Орландо, требует, чтобы он доказал свою любовь, вы чувствуете, как перегородка, разделяющая Розалинду и Ганимеда, падает. Я обожаю этот момент в шекспировских пьесах. Когда истинная и вымышленная личности превращаются в клубок эмоций. Оба персонажа испытывают эти чувства. Атмосфера сильно накаляется. Давайте посмотрим, как у вас получится.

В самом начале сцены Розалинда/Ганимед/я спрашиваем Орландо/Дрю, где он был, почему так долго ко мне не приходил – я «изображаю» Розалинду. Вот тут все хитро. Розалинда притворялась Ганимедом, который теперь должен изображать из себя Розалинду. Она пытается убедить Орландо не любить Розалинду, хотя сама и есть Розалинда и тоже любит его. От попыток уследить, кто кем притворяется, у меня голова идет кругом.

Дрю/Орландо отвечает, что припозднился всего лишь на час. Я говорю, что, когда клялся любовью, даже такое опоздание ставит под вопрос серьезность твоих чувств. Он молит о прощении. Мы еще какое-то время подкалываем друг друга, а потом я, будучи Розалиндой в обличье Ганимеда, играющего Розалинду, спрашиваю: «Что бы вы мне сказали сейчас, будь я ваша самая что ни на есть настоящая Розалинда?».

Дрю выдерживает паузу, и я замечаю, что жду его ответа, даже затаила дыхание.

Наконец он отвечает: «Прежде чем говорить, я бы тебя поцеловал».

Глаза у Дрю голубые, совершенно не такие, как у него, но на секунду я вижу именно его темные глаза, в которых перед поцелуем светился электрический заряд.

Следующие строки я произношу скороговоркой, советую Орландо прежде говорить, а потом целовать. Мы продолжаем ходить вокруг да около, и на моменте, когда Орландо говорит, что женится на мне – на ней, – уж не знаю, каково Розалинде, а у меня начинает кружиться голова. Слава богу, Розалинда потверже, чем я. Она, в роли Ганимеда, отвечает: «Ну, так я, от имени Розалинды, заявляю вам, что вы мне не нужны».

Дрю отвечает: «Тогда мне от своего имени остается только умереть».

Тут во мне как плотину прорвало. Я уже не могу найти нужную строчку, даже страницу не вижу. Кажется, что я и еще что-то потеряла. Контроль над собой, связь с реальностью. Со временем. Я не знаю, сколько его проходит, пока я стою замерев. Я слышу, как Дрю кашляет, ожидая, что я продолжу чтение. Профессор Гленни ерзает на стуле. Дрю нашептывает мне мои слова, я повторяю, и каким-то образом мне удается восстановить дыхание. Я продолжаю расспрашивать Орландо. Прошу его доказать свою любовь. Но я уже не играю. Это уже не притворство.

«Скажите: получив Розалинду, как долго вы захотите ею владеть?» – спрашиваю я, будучи ею. Голос уже не похож на мой собственный. Он буквально вибрирует от эмоций, в нем звучит столько вопросов, которые надо было задавать тогда, когда была возможность.

Он отвечает: «Всю вечность и один день».

Воздух со свистом вырывается из моих легких. Именно этот ответ я и хотела услышать. Даже если он – неправда.

Я пытаюсь прочесть следующую реплику, но не могу произнести ни слова. Я задыхаюсь. В ушах у меня ревет ветер, я моргаю в надежде, что слова перестанут скакать по странице. Через несколько секунд мне удается выдавить из себя следующие слова: «Скажите лучше, один день, а вечность отбросьте», и тут у меня срывается голос.

Ведь Розалинда все понимает. Скажите лучше, один день, а вечность отбросьте. А после этого дня сердце будет разбито. Неудивительно, что она не хочет показывать ему, кто она на самом деле.

К глазам подступают горячие слезы, сквозь пелену которых я вижу, что весь класс молча таращится на меня, разинув рты. Выронив книгу, я бросаюсь к двери. Я бегу по коридору, через несколько классов залетаю в женский туалет. В угловой кабинке я опускаюсь на корточки, глотаю ртом воздух и слушаю гудение ламп, отчаянно стараясь оттолкнуть ту пустоту, что грозит проглотить меня заживо.

У меня насыщенная жизнь. Почему внутри так пусто? Из-за одного парня? Из-за одного дня? Но, стараясь сдержать слезы, я возвращаюсь в то время, когда я еще не повстречала Уиллема. Вижу себя с Мелани в школе, я закрыта и ограниченна, мы сплетничаем о девчонках, которых даже не потрудились узнать, и потом, в ходе европейского тура, изображаем дружбу, брызжущую ядом. Вижу себя за обеденным столом с родителями, мама, как всегда, с графиком, в который старается втиснуть танцы, подготовку к экзаменам или еще какую-нибудь развивающую деятельность, листает каталоги в поисках новых непромокаемых зимних ботинок, мы вроде бы говорим, но не друг с другом. Вижу себя с Эваном после того, как мы с ним впервые переспали, он сказал нечто вроде того, что мы теперь близки друг другу, как никто, это было мило, но складывалось ощущение, что он это просто в какой-то книге вычитал. Или, может, только мне так казалось, поскольку я начала подозревать, что вместе нас свел лишь тот факт, что Мелани встречалась с его лучшим другом. Когда я заплакала, Эван подумал, что это я от радости, и стало только хуже. Но тем не менее я все равно осталась с ним.

Я была пустой. Еще задолго до того, как в мою жизнь вошел Уиллем и так быстро ее покинул.

Я не знаю, сколько я там просидела, прежде чем скрипнула дверь. Потом под дверью кабинки появились поддельные розовые угги Ди.

– Ты там? – тихонько спрашивает он.

– Нет.

– Можно я зайду?

Я открываю замок. Ди стоит со всеми моими вещами.

– Прости, – говорю я.

– Простить? Да ты была великолепна. Тебе аплодировали стоя.

– За то, что не сказала тебе тогда о приезде родителей. Прости, что соврала. И за то, что все испортила. Я не умею дружить. Вообще ничего не умею.

– Ты умеешь играть Розалинду, – говорит он.

– Это потому, что я спец по притворству, – я смахиваю слезу рукой. – Я так умело вру, что сама за собой этого не замечаю.

– Ох, милая, ты из этих пьес ничего не поняла? Нет никакой границы между тем, кем ты притворяешься, и тем, кто ты есть. – Ди раскрывает объятия, и я прижимаюсь к нему. – И ты меня прости, – добавляет он. – Я тоже, наверное, малость перестарался. Если ты не заметила, я иногда переигрываю.

Я смеюсь.

– Неужели?

Ди помогает мне надеть куртку.

– Я не люблю, когда мне врут, но я действительно ценю то, что ты попыталась мне сказать. Люди никогда толком не знали, как меня воспринимать – ни во дворе, ни в школе, ни тут, – поэтому они всегда стараются решить все за меня и рассказывают мне же, кто я такой.

– Да, с этим я тоже чуть-чуть знакома.

Мы долго смотрим друг на друга. И этой тишиной так много сказано. Потом Ди спрашивает:

– Хочешь рассказать, что это было-то?

Хочу. Так хочу, что грудь сжимает. Я захотела рассказать ему все про себя уже несколько недель назад. Я киваю.

Ди сгибает локоть, я беру его под руку, и мы выходим из туалета, столкнувшись на входе с парой девчонок, посмотревших на нас очень странно.

– Был один парень… – начинаю я.

Он качает головой и тихонько цокает языком, словно журя, как бабушка.

– Всегда так.

…Я снова привожу Ди в свою комнату и подаю ему весь запас печенья. И рассказываю все. К концу моей истории все черно-белое печенье и печенье с арахисовым маслом съедено. Он смахивает крошки с коленей и спрашивает, размышляла ли я когда-нибудь о «Ромео и Джульетте».

– Не все можно привязать к Шекспиру.

– Все. Ты думала, как могла бы повернуться ситуация, если бы они не были такими дергаными? Если бы Ромео задумался на секунду и вызвал врача, или просто дождался бы, когда Джульетта проснется? А не принимал импульсивных решений и не травился бы, думая, что она мертва, когда она просто спала?

– Вижу, что ты думал, – правда, вижу. Ди очень взбудоражен.

– Я столько раз видел этот фильм, и каждый чертов раз мне хотелось закричать, как на девчонку в ужастике: «Стой. Не ходи в подвал. Там убийца». А Ромео и Джульетте я кричу: «Не принимай поспешных решений». Но разве эти дураки меня хоть раз послушали? – Он опечаленно качает головой. – И я всегда думаю, что было бы, если бы они подождали. Джульетта проснулась бы. Они бы уже поженились. Уехали бы подальше от Монтекки и Капулетти, поселились в каком-нибудь симпатичном замке. Обставили бы его уютно. Может, было бы как в «Зимней сказке». Думая, что Гермиона умерла, Леонт прекращает вести себя как дурак, а потом так радуется, увидев, что она жива. Может быть, и Монтекки с Капулетти потом узнали бы, что их возлюбленные дети не погибли, поняли, что борьба глупа, и все были бы счастливы. Может быть, трагедия тогда обернулась бы комедией.

– «Зимняя сказка» – не комедия, это проблемная пьеса.

– Так, хватит. Ты понимаешь, о чем я.

И я действительно понимаю. Возможно, я не размышляла об этом, что касается именно «Ромео и Джульетты», но по поводу нашей с Уиллемом истории я сразу же продумала вариант «что, если». Когда я возвращалась в Англию на поезде, когда летела в самолете домой. А если с ним что-то случилось? Но когда я высказала свои сомнения – сначала мисс Фоули, потом Мелани, – они обе меня одернули. Уиллем не Ромео. Он так, Ромео. А я не Джульетта. Я делюсь этим с Ди. Перечисляю все подтверждения тому, что он просто актер, начиная с того, как он подцепил случайную девчонку в поезде, а потом, час спустя, позвал ее на день съездить в Париж.

– Нормальные люди этого не делают, – комментирую я.

– А кто говорит о нормальных? И может быть, ты не случайная девчонка. Может, и ты для него что-то значила.

– Но он ведь меня даже не знал. Я в тот день была другим человеком. Я была Лулу. Вот кто ему понравился. И к тому же давай вообразим, что что-то действительно произошло, а не он меня кинул. Я знаю лишь его имя. А он моего – нет. И живет на другом континенте. Я его никогда не найду. Как в такой ситуации отыщешь человека?

Ди смотрит на меня так, будто ответ очевиден.

– Надо просто искать.

Это полный список точных фактов из биографии Уиллема. Он занял лишь треть страницы в одной из моих заброшенных тетрадей с лабами. Закончив, я вижу, что этот список – как усмешка, как будто реальность отвесила мне оплеуху. Думаешь, что влюбилась, и это все, что ты о нем знаешь? Восемь фактов? И как я его по этим данным найду? Ладно там искать иголку в стоге сена. Это просто. Ее хотя бы заметить можно. Я же хочу найти конкретную иголку на игольной фабрике.

Восемь фактов. Унизительно. Я пристально смотрю на страницу, собираясь вырвать ее из тетради и смять.

Но вместо этого я переворачиваю лист и начинаю составлять новый список. Я записываю случайные мысли. Веселое изумление на его лице, когда я призналась в своих опасениях, что он меня похитил. Его вид, когда в кафе он выяснил, что я единственный ребенок, и спросил, одинока ли я. Безумная детская радость, когда он сел на баржу с Капитаном Джеком. Как приятно было осознавать, что это благодаря мне он сейчас такой. Звуки Парижа в подземной части канала. Париж, увиденный с сиденья велосипеда. Его рука на моем бедре. Его свирепый взгляд, когда он побежал выручать тех девчонок в парке. Поддержка, которую я чувствовала, когда он держал меня за руку во время нашего бегства по улицам Парижа. Неприкрытые чувства, когда я спросила его за ужином, зачем он меня сюда привез. И потом сквот, как он на меня смотрел, как я почувствовала себя большой и сильной, могучей и смелой.

Я не борюсь с нахлынувшими воспоминаниями, а пишу и пишу. Страницу, другую. А потом понимаю, что пишу уже не о нем. Я пишу о себе. О том, что в тот день чувствовала, включая свой страх и ревность, но в первую очередь то, что мир полон исключительных возможностей.

Я исписала три страницы. Ничего из этого не поможет мне его найти. Но когда я пишу, мне хорошо – нет, даже не просто хорошо, я чувствую наполненность. Что все как-то правильно. И я очень-очень давно не испытывала этого чувства, и именно оно убеждает меня, что искать его все же надо.

Самый конкретный факт из моего списка – это «Партизан Уилл», поэтому я начинаю с него. У них есть простенький веб-сайт, увидев его, я сразу разволновалась, но потом заметила, как давно он не обновлялся. Там рекламируются постановки двухлетней давности. Но все же там есть вкладка с координатами, на которой я нахожу адрес электронной почты. Я сижу несколько часов, сочиняю десять разных вариантов писем, но в итоге все тру, оставляя простенькое:

Я добавляю свои контактные данные, на миг задумываюсь, воображая себе, как нули и единицы, или из чего там состоят эти письма, полетят через океаны и горы и приземлятся в чьем-то почтовом ящике. Кто знает? Может быть, даже в его.

И нажимаю «Отправить».

Через тридцать секунд я слышу звук, оповещающий о входящем сообщении. Неужели? Неужели так быстро? И так просто? Кому-то известно, где он. Или, может, он сам искал меня все это время.

Трясущимися руками я открываю почту. Но там просто вернулось мое сообщение. Я проверяю адрес. Посылаю снова. Оно снова возвращается.

– Первый страйк, – сообщаю я на следующий день Ди перед уроком. И рассказываю о недошедшем письме.

– Я не люблю использовать спортивные метафоры, но, мне кажется, бейсбол – довольно долгая игра.

– В смысле?

– Оставайся на базе и жди длинной передачи.

Торжественно входит профессор Гленни и начинает рассказывать о «Цимбелине», пьесе, которую нам предстоит начать, и последний раз объявляет о продаже билетов на «Как вам это понравится», а потом коротко напоминает, что пора задуматься об устной презентации, намеченной на конец года.

– Можно работать одному или с напарником, презентация может быть стандартной или с элементами театрализации.

– У нас будет театрализация, – шепчет Ди. – Гленни это любит.

И мы переглядываемся, словно оба подумали одно и то же. После урока мы подходим к кафедре, где, как обычно, трутся его фанатки.

– Что, Розалинда, хочешь купить билет на «Как вам это понравится»?

Я краснею.

– Я вообще-то уже купила. Дело в другом, я хочу найти человека, с которым потеряла связь, а зацепок у меня не так много, но он связан с труппой, которая ставит Шекспира, в прошлом году я видела их в Стратфорде-на-Эйвоне, у них есть веб-сайт, но письмо вернулось, хотя их выступление я видела меньше года назад…

– В Стратфорде-на-Эйвоне?

– Да. Но не в театре. Это, так сказать, андеграунд. Труппа называлась «Партизан Уилл». Выступали они возле канала. И было здорово. Я вообще-то забила на «Гамлета» в постановке «Королевской Шекспировской компании» ради их «Двенадцатой ночи».

Профессор Гленни радуется.

– Ясно. И ты потеряла Себастьяна? – Я ахаю и краснею, но потом понимаю, что он имел в виду лишь пьесу. – У меня там в турбюро старый друг работает. «Партизан Уилл», говоришь?

Я киваю.

– Посмотрю, что смогу на них откопать.

На следующей неделе, прямо перед весенними каникулами, профессор Гленни вручает мне бумажку с адресом.

– Вот что нашел мой друг. Это из полицейского досье. По всей видимости, твои друзья имеют привычку выступать без разрешения, их арестовывали. Но давно, я не знаю, насколько информация актуальная.

Я смотрю на бумажку. В ней указан английский город Лидс.

– Спасибо, – говорю я.

– Не за что. Расскажи, чем кончится.

Этим же вечером я распечатываю письмо, которое я отправляла на адрес «Партизана Уилла», но потом, передумав, пишу самому Уиллему от руки.

Я подписываюсь Лулу и Эллисон и оставляю все свои контакты. Кладу в конверт и на нем подписываю: «Партизану Уиллу. Перешлите Уиллему». И накануне отъезда на весенние каникулы я его отправляю.

Дома мне скучно. У Мелани каникулы с моими не совпадают, я и скучаю по ней, но в то же время рада, что не придется с ней общаться. Я закрываюсь в своей комнате, обкладываюсь старыми учебниками по всяким точным наукам, а сама в это время роюсь на «Фейсбуке» и в «Твиттере» и всех других мыслимых и немыслимых соцсетях, но, как выясняется, зная всего лишь имя, найти человека очень непросто. Особенно потому, что в Голландии имя Уиллем очень распространено. Но я все равно проглядываю сотни страниц, смотрю на фотки различных Уиллемов, но все они не те.

Я создаю на «Фейсбуке» аккаунт под именем Лулу, где размещаю фотки Луизы Брукс и свои. Ежедневно меняю статус на что-нибудь такое, что понять может лишь он. «Веришь ли ты в случайности?»; «Нутелла» – шоколад?»; «Влюбиться и полюбить – это одно и то же?». Меня пытаются добавить в друзья помешанные на нью-эйдже. Какие-то извращенцы. Фан-клуб «Нутеллы» из Миннесоты (кто бы мог подумать?). Но от него ни слова.

Я пытаюсь найти его родителей. Ищу по комбинациям: «Уиллем, Брам, Яэль», просто «Брам, Яэль». Но без фамилии ничего не получается. Потом я просматриваю все голландские сайты, посвященные натуропатии, ищу там Яэль, но тоже ничего не нахожу. Я пробиваю в «Гугле» имя «Яэль», выясняется, что оно еврейское. Значит, его мама еврейка? Израильтянка? Почему я не додумалась спросить его об этом, когда была возможность? Знаю почему. Когда я была с ним, мне казалось, что я уже его знаю.

Заканчиваются каникулы, на шекспировском курсе мы начинаем читать «Цимбелина». Мы с Ди дошли уже до середины, до самого пикантного момента, где Постум, муж Имогены, видит у Якимо тайный браслет, подаренный им Имогене, и воспринимает это как доказательство того, что она ему изменяет, хотя, конечно же, Якимо браслет украл как раз для того, чтобы выиграть спор с Постумом о том, что он может соблазнить Имогену.

– Очередной поспешный вывод, – говорит Ди, многозначительно глядя на меня.

– Ну, у него были серьезные поводы ее подозревать, – отвечаю я. – Якимо знал о ней все, обстановку в ее спальне, про родинку на груди.

– Потому что он подглядывал за ней, когда она спала. Было же объяснение.

– Я знаю. Знаю. Ты точно так же говоришь, что есть объяснение и исчезновению Уиллема. Но иногда надо принимать все таким, каким оно кажется с первого взгляда. Всего лишь за один день я видела, как он флиртовал с одной, другая его раздевала, третья подсунула телефончик. Это уже как минимум три, не считая меня. Мне это говорит лишь о том, что он пудрит мозги. Запудрил и мне.

– Как-то для этого парень слишком много рассуждал о влюбленности.

– О влюбленности, но не любви, – возражаю я. – Да и влюблен он был в Селин. – Хотя я помню ту очевидную жажду любви, с которой он говорил о родителях. И чувствую жар на своем запястье, словно его слюна еще там.

– Селин, – Ди щелкает пальцами, – та сексапильная француженка.

– Не такая уж она была сексапильная.

Ди закатывает глаза.

– Почему мы об этом не подумали? Как называется клуб, в котором она работала? Где твой чемодан остался?

– Понятия не имею.

– Ладно. Где он находится?

– Недалеко от вокзала.

– Какого вокзала?

Я пожимаю плечами. Я как заблокировала эти воспоминания.

Ди хватает мой ноутбук.

– Да ты просто упрямишься, – и начинает стучать по клавиатуре. – Ты ехала из Лондона, значит, на Северный вокзал.

– Какой же ты умный, а?

Он открывает Гугл-карты и что-то пишет. Появляется куча красных флажков.

– Вот.

– Что?

– Ночные клубы рядом с Северным вокзалом. Обзванивай. Селин, я так думаю, работает в одном из них. Найдешь ее, найдешь его.

– Ага, возможно, даже в одной постели.

– Эллисон, ты же сама говорила, что надо видеть дальше собственного носа.

– Надо. Просто Селин мне больше видеть не хочется.

– Тебе насколько важно его найти?

– Не знаю. Важнее всего мне, наверное, узнать, что же произошло.

– Повод все же позвонить этой самой Селин.

– Что же мне, все эти клубы обзванивать? Ты забыл, я же по-французски не говорю.

– Да разве это трудно? – он морщит лицо, – Bon lacroix monsoir oui, très, chic chic croissant путана ле франсе, – и ухмыляется. – Видишь? Легкотня.

– Это тоже французский?

– Нет, латынь. Можно еще того парня спрашивать, африканца.

Великан. С ним бы я не против поговорить, но, естественно, я не знаю его имени.

– Давай ты. У тебя это все лучше получается.

– Ты о чем? Я испанский учил.

– Я про то, как ты голоса меняешь, играешь.

– Я видел тебя в роли Розалинды. К тому же ты целый день играла Лулу и сейчас перед родителями изображаешь студентку, готовящуюся к меду.

Я опускаю глаза и принимаюсь ковырять ноготь.

– Я просто врушка.

– Нет. Ты экспериментируешь с разными личностями, как все те шекспировские герои. Все, кем ты притворяешься, в тебе уже есть. Именно поэтому ты и надеваешь эти маски.

Кали в этом году начала изучать французский, поэтому я спрашиваю у нее как будто невзначай, как можно пригласить к телефону Селин или бармена-сенегальца, у которого есть брат в Рочестере. Поначалу она просто в шоке. Наверное, я с самого начала учебного года спрашиваю у нее что-то более человеческое, чем «Это твои носки?».

– Ну, это будет зависеть об большого числа факторов, – говорит она. – Кто эти люди? В каких вы отношениях? Французский – это язык нюансов.

– Гм, а не может быть такого, что это просто люди, с которыми я хочу поговорить по телефону?

Кали смотрит на меня сощурившись, а потом утыкается в книгу.

– Попробуй перевести через программу в Интернете.

Я делаю глубокий вдох и шумно выдыхаю.

– Ладно. В порядке следования это хорошенькая стервозина и приятный молодой человек, с которыми мне как-то довелось встретиться. Они оба работают в одном ночном клубе Парижа, и мне кажется, что у них есть ключ к моему… моему счастью. Это проясняет нужные нюансы?

Кали закрывает учебник и смотрит на меня.

– Да. И нет. – Она хватает листочек и начинает постукивать им по подбородку. – Ты случайно не знаешь, как зовут этого брата из Рочестера?

Я качаю головой.

– Он упомянул его, но произнес быстро. А что?

Кали пожимает плечами.

– Ну, просто если бы ты знала, можно было бы найти его самого в Рочестере и так выйти на его брата.

– Боже, об этом я даже не подумала. Может, мне удастся вспомнить и поискать. Спасибо.

– Просто поразительные вещи могут случиться, если попросишь о помощи, – соседка многозначительно смотрит на меня.

– Ты хочешь все узнать?

Ее поднятые брови как бы говорят: «Любят ли свиньи грязь?»

И я рассказываю ей, Кали, которая никак не грозила стать моим доверенным лицом, краткую версию своей саги.

– О боже. Да. Тогда все ясно.

– Что ясно?

– Почему ты все время держишься в стороне, всегда нам отказываешь. Мы-то думали, что мы тебе противны.

– Что? Нет! Не противны. Я просто чувствовала себя изгоем, и мне было жаль, что на вашу долю выпала такая соседка.

Кали закатывает глаза.

– Я перед тем, как сюда приехать, разошлась со своим парнем, а Дженн – со своей девушкой. Как ты думаешь, почему у меня столько фоток Бастера? Всем было фигово, все тосковали по дому. Поэтому мы и проводили столько времени на вечеринках.

Я качаю головой. Я и не знала. Я даже не пыталась что-то узнать. Потом я начинаю смеяться.

– У меня одна лучшая подружка с семи лет была. Я, кроме нее, ни с кем и не тусовалась из девчонок, и я, похоже, как-то упустила то время, когда люди учатся дружить.

– Ничего ты не упустила. Разве что ты и в детский сад не ходила.

Я беспомощно смотрю на нее. Конечно же, я ходила в садик.

– Если ты ходила в сад, то научилась заводить друзей. Это как бы первое, чему там учат, – она смотрит на меня. – Чтобы с тобой дружили… – начинает она.

– Надо дружить самому, – подхватываю я, вспоминая, что нам говорила миссис Финн. Или Барни.

Улыбаясь, Кали берется за ручку.

– Думаю, проще будет искать эту девицу Селин и сенегальского бармена, о его брате забудь. Много ли там барменов из Сенегала? А найдешь бармена, спроси, есть ли у него брат в Рочестере.

– Рош Эстере, – поправляю я. – Так он его называл.

– Это понятно. Так звучит куда солиднее. Вот, – она подает мне бумажку. Je voudrais parler à Céline ou au barman qui vient du Senegal, s’il vous plait. Она написала и на французском, и транскрипцию, как это произносится. – Это как спросить их по-французски. Если тебе нужна помощь с этими звонками, дай знать. Друг может помочь.

Je voudrais parler à Céline ou au barman qui vient du Senegal, s’il vous plait. За следующую неделю я произнесла эту фразу так много раз – сначала репетировала, потом по телефону, и каждый разговор угнетал меня все больше и больше – так что не сомневаюсь, что теперь говорю ее и во сне. Я позвонила двадцать три раза. Je voudrais parler à Céline ou au barman qui vient du Senegal, s’il vous plait… Я говорю это, и происходит одно из трех: первое – вешают трубку. Второе – отвечают на разные лады non и вешают трубку. Эти однозначные «нет» я вычеркиваю из списка. И третий вариант – начинают лепетать по-французски очень быстро, и я не могу ответить. «Céline? Barman? Senegal?» – повторяю я в трубку, но слова тонут, как бракованные спасательные круги. Я же понятия не имею, что говорят эти люди. Может, что Селин и Великан пошли обедать и скоро вернутся. Или что Селин внизу, но сейчас занята – трахается с высоким голландцем.

Я решаю воспользоваться предложенной Кали помощью, иногда ей удается выяснить, что у них нет ни Селин, ни бармена-сенегальца, но чаще она тоже ничего не понимает, как и я. Тем временем они с Ди начинают искать через «Гугл» все возможные сенегальские имена с привязкой к Рочестеру. Мы даже делаем несколько звонков, но получается очень неловко и безрезультатно.

После двадцати четырех мучительных звонков ночные клубы близ Северного вокзала заканчиваются. Тогда я вспоминаю название группы на майке, которую дала нам Селин – Уиллему и мне. Я ищу ее в «Гугле» и изучаю график их выступлений. Но если они и играли в ее клубе, то очень давно, потому что сейчас они стали очень популярны и дают концерты только на больших сценах, но не в клубах.

К этому времени с того дня, когда я отправила ему письмо, прошло уже три недели, так что я и на этом фронте стала терять надежду. Шансы отыскать его и без того были невелики, а теперь вообще тают на глазах. Но, что страннее всего, ощущение собственной правоты вместе с этим не пропадает. Разве что, наоборот, крепнет.

– Ну, как у тебя с поисками Себастьяна? – спрашивает профессор Гленни однажды после урока, когда я подхожу забрать свое сочинение по «Цимбелину». Стоящие рядом поклонницы смотрят на меня ревностно – с тех пор, как я поговорила с ним про «Партизана Уилла», профессор зауважал меня еще больше. Ну а Ди он всегда любил.

– Да подзависло, – отвечаю я. – Больше зацепиться не за что.

Он ухмыляется.

– Зацепиться всегда есть за что. Как там говорят детективы в кино? «Иногда ларчик открывается просто», – последнее он произносит с ужасным нью-йоркским акцентом. И отдает мне мое сочинение. – Хорошо написала.

Я вижу большую пятерку с минусом, и меня захлестывает огромная волна гордости. Когда мы с Ди уходим, я все время посматриваю на нее, словно проверяя, не превратится ли она в тройку, хотя и знаю, что такого не бывает. Но все же никак не перестану проверять. И улыбаться. Заметив это, Ди начинает смеяться.

– Не все из нас привыкли к пятеркам, – оправдываюсь я.

– Ой, не надо только плакаться. Ну что, до встречи в четыре?

– Я буду считать секунды.

В четыре появляется Ди и просто прыгает до потолка.

– Просто не просто, мы же ларчик еще не пытались открыть, – он протягивает мне два диска из медиацентра. Один из них называется «Ларец Пандоры», а на нем изображена красотка с печальными темными глазами и в глянцевом шлеме черных волос. Я сразу же понимаю, кто это.

– И как нам это поможет?

– Не знаю. Но когда открываешь ларец Пандоры, не знаешь, что из него полезет. Можно сегодня посмотреть. Когда я с работы вернусь.

Я киваю.

– Я сделаю попкорн.

– А я принесу несъеденные пирожные из столовки.

– Да уж, мы знаем, как оторваться ночью в пятницу.

Вечером, когда я готовлюсь к его приходу, в гостиной появляется Кали и смотрит на мой попкорн.

– Что, пожевать захотелось?

– Мы сегодня с Ди хотим кино посмотреть, – я Кали никогда никуда не приглашала. Да и она почти всегда на уик-энд тусуется где-то по вечерам. Но я вспоминаю, как она предложила мне помощь, что говорила про дружбу, так что предлагаю ей сегодня присоединиться к нам. – У нас миссия – поискать в этих фильмах подсказки. Твоя помощь пригодилась бы. Ты такую умную идею подкинула насчет его брата в Рочестере.

Она широко распахивает глаза.

– С удовольствием помогу. Мне так надоели эти пьянки. Дженн, ты хочешь с Эллисон и Ди кино посмотреть?

– Но я сразу предупреждаю, оно немое.

– Круто, – откликается она. – Я ни разу такого не видела.

Я тоже, а по факту получается в некотором смысле как Шекспира смотреть – надо привыкнуть, войти в ритм. Ничего не говорят, но и на фильм на иностранном языке с субтитрами тоже не похоже. Тут титры есть только в самых ключевых диалогах, а в остальном приходится догадываться по выражениям лиц актеров, по ситуации, по напряженности музыки, исполняемой оркестром. В общем, приходится малость поработать.

Мы начинаем с «Ларца Пандоры», это фильм о красивой девушке легкого поведения по имени Лулу, которая переходит от одного мужчины к другому. Сначала она собирается замуж за своего любовника, но незадолго до свадьбы стреляет в него. Ее судят за убийство, но ей удается избежать тюрьмы, и она покидает страну с сыном убитого. В итоге ее продают в сексуальное рабство. А в конце накануне Рождества ее саму зарежут, да не кто иной, как сам Джек Потрошитель. Для всех нас это все равно что смотреть на крушение поезда в замедленной съемке.

Потом Ди достает следующий диск, «Дневник потерянной девушки».

– Это комедия, – шутит он.

Этот фильм не такой ужасный. Лулу, хотя в этом фильме ее не так зовут, в конце не умирает. Но ее соблазняют, она рожает вне брака, ребенка забирают, общество демонстрирует ей свое презрение, и ее упекают в ужасный исправдом. В итоге она тоже вынуждена торговать собой.

Мы заканчиваем почти в два ночи, включаем свет и смотрим друг на друга стеклянными глазами.

– Ну? – спрашивает Дженн.

– Мне понравилось, как она одевается, – говорит Кали.

– Да, наряды у нее действительно экстраординарные, но нам особо ничего не дают, – Ди смотрит на меня. – Есть что-нибудь?

Я оглядываюсь.

– У меня ничего, – я действительно ничего не поняла. Все это время я считала себя Лулу. Но я вообще не похожа на девушку из этих фильмов. И не хотела бы.

Дженн зевает, открывает ноутбук и выходит на страницу Луизы Брукс, которая, по всей видимости, вела такую же беспорядочную жизнь, как и Лулу, прошла путь от элитной актрисы до продавщицы в «Саксе», потом стала содержанкой, а под конец затворницей.

– Но тут говорится, что она всегда была бунтаркой. Делала все по-своему. А еще у нее была гомосексуальная связь с Гретой Гарбо! – Дженн улыбается.

Кали выхватывает у нее ноутбук и читает дальше.

– К тому же она первая сделала короткую стрижку-боб.

– У меня тоже был боб, когда мы познакомились. Наверное, мне следовало это сказать.

Кали отставляет ноутбук в сторону, распускает мой хвостик и подгибает волосы в районе подбородка.

– Хм. С бобом ты действительно на нее похожа внешне.

– Да, он так и сказал. Что я выгляжу как она.

– Если он тебя такой увидел, – говорит Дженн, – это значит, что ты показалась ему очень красивой.

– Да. Возможно. Или для него это была лишь игра. Может, он пытался за счет этого дистанцироваться, так как не хотел ничего обо мне знать, – набрасывая эти неромантичные варианты – зато, давайте будем честными, наиболее вероятные, – я уже не испытываю привычного удушающего стыда и унижения. Я чувствую, что ребята со мной, и все случившееся перестает казаться таким ужасным.

Кендра сегодня остается у Джеба, Кали предлагает Ди лечь спать в ее кровати, а сама падает на Кендрину. Устроившись под одеялками, мы желаем друг другу спокойной ночи, как будто мы в каком-то летнем лагере, и я чувствую, что все идет правильно, чувствую себя сильной, как никогда.

Ди сразу же начинает храпеть, а я не засыпаю долго, все думаю о Лулу. Может, это было просто имя. Просто игра. Но в какой-то момент уже и не игра. Ведь в тот день я действительно в нее превратилась. Может, не в эту Лулу из фильма и не в настоящую Луизу Брукс, но в собственный образ Лулу. Свободную и отважную. Готовую к приключениям. Согласную.

И я понимаю, что я ищу не только Уиллема; но и Лулу тоже.