Прошли четыре месяца неискренних улыбок, шоколадок «Три мушкетера» и прогорклых «Доритос» с тех пор, как Оливер Стэнстед вошел в мою жизнь вместе с «Матерями против пьяных автомобилистов», которые тащили его за собой, как коп подвыпившего тинэйджера. Четыре месяца розысков школьных табелей и медицинских бюллетеней из моего прошлого. Четыре месяца аффидевитов, подписанных дантистом моей матери и лучшим другом моего брата, заявлявшими, как некогда сказал Оливер, «что я этого заслуживаю». Он четыре месяца – теперь уже пять – слушал, как я опустошаю ящики письменного стола моего прошлого, складываю их содержимое (иногда аккуратно, иногда не очень) и передаю ему некоторые факты, чтобы они нашли свое место в его кейсе. Это должно было скоро закончиться, невзирая на день Х. Четыре месяца – обычно столько времени нужно парочке, чтобы влюбиться или разойтись, или деловым людям, чтобы заключить бизнес-сделку; и именно столько обычно нужно большинству людей, чтобы покинуть меня, мелодраматически или как-то по-другому.

Энди Хоскинс первым заставил меня обратить внимание на этот изъян. Он проспал в моей постели ровно четыре месяца. Каждая женщина или мужчина, с которыми у меня завязывалась дружба, держались возле меня примерно в течение одного сезона. В зависимости от погоды, невзирая на, скажем, пальто, или шарф, или длину джинсов. Пол, который водил меня в «Ритц» осенью 2000-го, Сондра (которая звала себя по фамилии – Гинтер), бывшая моей наперсницей зимой 1995-го; а затем Линь, которую я встретила в маникюрном салоне на Честнат-стрит и потом заходила к ней на еженедельный маникюр весной 1999-го. Единственным исключением был, в каком-то роде, мой отец, а еще, конечно, Персефона. А теперь это оправдается и в случае с Олли.

И на этой чертовой четырехмесячной вехе я ждала прихода Оливера с сообщением, что между нами все кончено. Я прислушивалась к барабанной дроби его дорогих европейских ботинок на фоне грохота пластиковых колесиков его чемоданчика, предсказуемо предвещавшего окончание очередной сезонной дружбы.

– Что у вас там? – спросила я, как только он уселся в кабинке для посетителей. На этот раз это было что-то новое, и я не могла понять, что именно.

– Это медицинские карты Сары Диксон, – сказал адвокат, садясь. Он подался вперед и вытащил одну папку, распухшую от набитых в нее бумаг.

– В этой тоненькой папочке? – усмехнулась я.

Стэнстед склонил голову набок.

– Не прикидывайтесь, – велел он.

Он говорил сухо и деловито, прямо как клон Марлин Диксон. Опять маникюрный салон Линь. Я сложила руки, а Оливер подвинулся вперед и потрогал образовавшиеся под глазами мешки. Вероятно, он назвал их в мою честь. Всего двадцать пять лет, а уже обзавелся мешками под глазами, как бродяга какой-то.

Почти сразу Олли начал рыться в папке, выкладывая груды бумаг с моего процесса – медицинские карты, показания друзей и членов семьи, учителей и докторов – на наш стол, разделенный плексигласовой перегородкой. Затем он начал нагромождать пачки медицинских документов, словно оправдывался за свое почти месячное отсутствие.

– Я нашел человека, который может нам помочь, – заявил юрист. – Это патологоанатом – он молодой, но очень соображающий.

Я выдержала паузу, прежде чем ответить.

– И?..

– И он предварительно просмотрел заключение патологоанатома, фотографии и показания кардиолога и проделал большую работу с акушерами.

У меня начали потеть ладони.

– Он уверен, что Сара не была беременна, когда ее убили. А это значит, что у нас не тяжкое преступление, а просто убийство. Не убийство при отягчающих обстоятельствах. То есть не смертный приговор.

Стэнстед поскреб лоб пальцем, после чего вернулся к своему блокноту, достал карандаш и косо перечеркнул примерно пять пунктов.

– Вы слушаете меня? – сказал он, поднимая взгляд. Его глаза неподвижно смотрели на меня.

Я застыла.

– Олли, она была беременна.

– А если нет? – спросил он. – А если у нее случился выкидыш прямо перед вашим приходом, перед тем, как вам пришлось защищать себя? Если она была так взбудоражена, что скинула ребенка? Что, если вновь открывшиеся обстоятельства – ключевые? Этого вы в стенограмме не найдете, потому что там этого нет.

– Тогда зачем вы дали мне очередной экземпляр? – довольно резко спросила я.

– Я хотел, чтобы вы ознакомились с ним, прежде чем мы сделаем следующий шаг в этом направлении. Вы должны знать, что есть в этой записи.

– Если я в своей жизни что-то знаю хорошо, так это мой процесс, – ответила я.

– Я думаю, вы понимаете, о чем я говорю, Ноа.

Я не могла контролировать то, что последовало потом. Сначала волна искреннего смеха, а за ним маленькие полоски пены – вроде тех, что оставляет на песке прибой.

– Послушайте, Олли, – сказала я, справившись со смехом. – Эти фантазии прекрасны, но мы оба знаем, что их недостаточно.

– Я просто жду отчета от нового эксперта, а затем я составлю исковое заявление. Суд будет обязан нас выслушать. Они должны будут дать новый ход вашему делу, поскольку открылись новые важные обстоятельства. Крайний срок уже скоро, но осталось сделать только это. Это новые открывшиеся обстоятельства. Это одна из причин, по которой они позволят нам заново представить это дело. Может быть, будет новый процесс.

Из Оливера била энергия, как четыре месяца назад, когда он вертел головой туда-сюда, словно знал что-то такое, чего не знали другие.

– Каково это – работать с Марлин, Олли? – спросила я, меняя тему.

– Не отвлекайтесь, Ноа. Я серьезно.

– Я тоже. Но мне трудновато сосредоточиться, вы же мне обзор загородили, – сказала я, показывая на вавилонскую башню бумаг между нами.

Адвокат отложил ручку и выпрямился. Уверена, что он еще и скрестил ноги под стулом. Все крохотное пространство перед стеклянной перегородкой, где можно было бы писать, было завалено моей квазизадокументированной жизнью. Она громоздилась так высоко, что я почти не видела Оливера. Тогда, подобно Моисею, разделяющему воды Чермного моря, он вдвинул руки между бумагами, развел их в стороны и спросил:

– Так лучше?

Я улыбнулась. Он тоже.

– Вот и вы, – сказала я.

– Почему вас всегда так тянет поговорить о Марлин?

Я пожала плечами.

– Что с ней не так? – продолжал Стэнстед.

– Полагаю, я могла бы задать тот же самый вопрос вам.

Оливер явно хотел перебить меня, но манеры обязывали. Его прическа, на мой взгляд, чуть изменилась с тех пор, как мы виделись в последний раз. Может, стрижка другая? Новая бритва, которая лучше бреет? Контактные линзы?

– Что вы имеете в виду? – уточнил он.

– Почему вы вообще работаете на нее?

– Потому, что я верю в МАСК, – ответил юрист. – Потому что хочу сделать в своей карьере что-то значимое. Потому что не верю в смертный приговор.

– Ой ли? – Я рассмеялась, откинувшись на спинку стула. – Я надеялась на более оригинальный ответ.

– Ноа…

– Вы никогда не задумывались, что же на самом деле делает МАСК? В смысле, как ваши остальные дела?

Олли выпрямился.

– С ними всё в порядке.

– Правда?

Адвокат прокашлялся.

– А как насчет обвинения в поставке целой плантации наркотиков? И когда вы, по-вашему, войдете в зал суда сами, а не как третий лебедь в пятом ряду?

– Это требует времени. Я еще недостаточно опытен, чтобы самому вести дело. Кроме того, я не могу с вами об этом разговаривать, – сказал Стэнстед. – И вы это знаете.

– Будто я кому-то расскажу!

Оливер не ответил.

– Марлин тоже работает по ним?

– Что? По другим делам?

– Угу.

– Нет, – ответил адвокат.

– Верно, – сказала я, сложив руки. – Все, о чем мы говорили, – это апелляция, над которой работаете вы. Означает ли это, что мы покончили с прошением о помиловании? Я-то думала, что это последний шанс в последнюю минуту последней надежды. Ведь этого и хотела Марлин, верно? Она чувствовала себя виноватой в том, что засадила меня сюда.

– Я бы так не сказал.

– Тогда как бы вы сказали?

Оливер не ответил.

– Давайте, Олли.

– Мне не кажется, что Марлин чувствует себя виноватой в том, что засадила вас сюда.

– Правда? – рассмеялась я. – Она сказала вам это как бы между прочим за обедом в милой беседе? В уединенном уголке «Адамс, Штайнберг энд Коулсон партнерз ассошиэйтс»?

Стэнстед не повелся на мою шутку.

– Она – сверхавторитарная мать. Вы когда-нибудь слышали о таком стереотипе? Она воспитала в своей дочери чувство вины. – Я сглотнула. – Вы не думали о том, что Сара Диксон жила в заточении, как какая-то маленькая глупенькая Рапунцель? Конечно, так и было. Она была несчастна. Почему бы иначе она связалась с таким человеком, как мой отец?

Оливер снова схватил ручку и начал щелкать ею о свою голову. Беспрерывно, словно это могло заглушить меня.

– Марлин на практике оттачивала искусство игры на чувстве вины, – продолжала я. – Как думаете, почему она так одинока? Это приводит к изоляции, грызет, как термит, выедающий ваши внутренности.

– Очень мило, Ноа, – сказал юрист, легонько фыркнув в мою сторону. – Вы изучали поэзию по переписке?

– Стараюсь, Олли. Стараюсь.

Он перестал щелкать ручкой и положил ее.

– Вы сдались?

– Полагаю, да.

Адвокат коснулся шеи дрожащей рукой, обхватил ее пальцами и прокашлялся. Только на этот раз он не стал смотреть на бумаги у себя в руках. Он улыбнулся мне, неуклюже, словно его не дразнили много лет, словно он в жизни никогда не был ни с кем настолько близок, чтобы его хоть раз дразнили, и словно его настигло лингвоэротическое возбуждение, которое вызывают все эти разговоры о мужчинах-смертниках в одиноких братиславских женщинах. Часть моего «я» хотела игры, а другая часть не была уверена в том, чего именно хотел он.

– Так в чем вы чувствуете себя виноватым? – спросила я. – У всех есть что-то за душой. Вы списывали на контрольной по математике? Вы спали с девушкой лучшего друга? Вы наврали родителям, где вы были той самой ночью, когда разбили машину?

– Давайте вернемся к делу.

Однако Стэнстед все еще ухмылялся.

– Олли, – сказала я. – Это тянется почти пять месяцев.

– Не Марлин засадила вас сюда, – настаивал он.

– Отклоняетесь от темы, – сказала я, – но ничего.

– Мы с Марлин работаем над этим делом вместе. – Адвокат так подчеркнул слово «вместе», что я различила практически все его слоги, все звуки.

– Тогда как получилось, что я не видела ее несколько месяцев? – спросила я. – А когда она приходит, то говорит лишь о прошении о помиловании, а не о ходатайстве, над которым вы работаете. Она никогда не говорила об этом вновь открывшемся обстоятельстве, о котором говорите вы. Вы уверены, что Марлин не пытается таким способом намеренно слить все дело? Помилование к новому процессу не приведет, Олли. Она это знает. Таково ваше детище? Если так, то вы заблуждаетесь. Здесь она работает против вас. Поверьте мне.

– Это не бейсбол, Ноа. Юристы не «сливают» дела. Особенно апелляционные.

– Вы явно плохо знаете Марлин.

Оливер не ответил.

– Послушайте, Олли. Никто никогда не меняет своего мнения о смертной казни, когда дело идет о его ребенке, – сказала я. – Вы никогда об этом не думали? Никто никогда не делает такого крутого поворота, если ему ничего не надо доказать себе. Вы не думаете, что она все же чувствует себя немного виноватой?

Стэнстед снова рассмеялся. Неловко. И слишком громко. Мне даже показалось, что из уголка его рта вылетело немного слюны, прежде чем он закрыл его, пытаясь снова заговорить.

– Вы знаете, почему она помогает вам, Ноа. Она больше не верит…

– Черт побери, Олли, – воскликнула я, – вы не слушаете!

Юрист вытер угол рта.

– Марлин больше не считает, что даже худший из худших заслуживает смерти. Если она и чувствует вину, то только за то, что обусловила ваш приговор своими показаниями. Теми словами, которые вы перечитывали раз за разом в…

– Пожалуйста, не надо больше этого праведного монолога, – сказала я. – Особенно про Марлин. Господи, какого черта вы пошли в юридический колледж? И не надо говорить, что это потому, что вы верите в правосудие и справедливость.

Оливер вытер пальцами мокрые круги вокруг глаз и выдавил улыбку.

– Потому, что я хотел помогать людям.

Я рассмеялась.

– Это правда, – сказал он.

– Хватит, Олли. Просто скажите, что вам хотелось зарабатывать деньги. Стать частью компании. Или защищать «права граждан» из-за несправедливости по отношению к вашей любимой тетушке, которая была матерью-одиночкой, или что там еще, но не надо становиться стандартным. Вы уже начали было мне нравиться.

– А я уж начал было доверять вам, – сказал мой собеседник, словно столкнувшись со мной вечером в баре. – Я уж начал было верить, что вам не все равно, что мы здесь делаем.

– Мы? – рассмеялась я.

– «Матери против смертной казни». Я. Марлин.

Пока Оливер говорил, он в какой-то момент отвернулся от меня, поглаживая свой безымянный палец, словно там было кольцо. Я не стала об этом спрашивать. Я просто позволила ему крутить невидимое кольцо то по часовой стрелке, то против, пока он снова не был готов заговорить.

– Ладно, – сказал он. – Мне есть что вам сказать.

– Я это знала! Я знала!

Губы Стэнстеда странным образом изогнулись, словно он наполовину улыбался, наполовину хмурился.

– Не так уж это и важно. Просто когда я почти пять лет назад путешествовал…

– Да, на автобусе по Америке…

– Да, – сказал юрист, переведя дух, прежде чем продолжить. – Во время моего автобусного тура я остановился в Филадельфии. Наверное, следует сказать сначала, что когда покинул Лондон, я не знал, что буду дальше делать со своей жизнью. Мне хотелось работать с людьми, это я понимал, но в особенности тогда я еще не был ни в чем уверен.

– Олли…

– Просто послушайте, – сказал адвокат, борясь с собой. – Когда я был здесь, я сразу же решил пойти в юридический колледж. Был июль две тысячи четвертого. Я путешествовал с несколькими школьными товарищами, которые думали поступать в юридический колледж в Америке, и поэтому кто-то предложил пойти в суд и посмотреть несколько заседаний, чтобы понять, на что это похоже. Ну я и вошел в суд – и оказался на вашем процессе.

Мне захотелось сорвать майку. Выпить воды. Пробежаться по беговой дорожке.

– Это было почти десять лет назад, – сказала я наконец.

Оливер ждал, пока я заговорю первой. Терпеливо, безропотно ждал. Словно бы в момент его исповеди он стал более яркой своей версией, как бы написанной по трафарету.

– И после стольких лет вас все еще интересует мое дело? – спросила я.

– Я был здесь всего один день, – ответил Стэнстед, – но что-то поразило меня своей странностью, и я много лет над этим думал. Во-первых, я не понимал, почему вы отказались защищаться, хотя основная часть свидетельств против вас была слабой. То есть вам всего-то надо было встать и очистить свое имя, объяснить все с вашей стороны. Люди не сдаются так быстро – разве что они лгут или покрывают кого-то или что-то. Для меня это было непонятно тогда и непонятно сегодня. Во-вторых, меня удивило то, что ваш отец не выступал в вашу защиту на последнем слушании.

Я кивнула и закрыла глаза, вспоминая бухгалтера и его очки – только на этот раз бухгалтер был без усов. Я едва узнала его, человека из мира свободных, одного из бывших приятелей моей матери. Возможно, она была ему менее безразлична, чем он показывал. А может быть, это я была ему все время небезразлична. Рядом с ним я видела тощую стареющую стюардессу с макияжем 60-х годов на глазах. А с другой стороны сидел юноша, который вряд ли еще брился. Оливер, цветущий в своем запоздалом взрослении.

Три новых нотных линии прорезали его лоб.

– Простите, что не сказал вам раньше.

Кровь прилила к моим рукам и груди.

– Все хорошо, – я неохотно пожала плечами. – Я… ну… не знала, что я так привлекательна.

Адвокат улыбнулся. Три линии все еще были на лбу, но уже бледнели.

– Вы привлекательны.

Он пожевал губами, словно только что нанес гигиеническую помаду и теперь размазывал ее ровным слоем. Правда, при пристальном рассмотрении я сказала бы, что уже несколько дней, а то и недель он ничем не смазывал губы. Бледная грубая броня, как чешуя полосатой рыбы, покрывала его рот. Он выдавил очередную улыбку, и его нижняя губа разошлась трещинкой по центру. Тонкая красная линия разделила ее, как бархатная закладка Библию. В этот краткий миг я хотела коснуться этих губ, прижаться к ним своими губами, чтобы залечить эту ранку, сгладить чешуйки.

– Что же, – сказала я, разбивая молчание, – вы ждете отчета от этого молодого эксперта, и что потом?

– А потом я пишу ходатайство. Мы пишем ходатайство, – сказал Оливер. – И ждем.

Мои зубы больше не могли прятаться. И они открылись. Ровные, белые (хотя и чуть желтоватые из-за недостатка зубной гигиены). Забавно, насколько улыбка заставляет тебя чувствовать себя обнаженной.