Три месяца до дня «Х»

Суд присяжных – это на самом деле всего-навсего плохо сыгранная постановка. Два автора пишут текст для противоположных сторон, а потом за него берется режиссер, которому платят за то, чтобы его не заботил результат. По обе стороны сцены рассажены наемные актеры, а случайные зрители пытаются сидеть тихо. Никаких аплодисментов, никаких восторженных ахов-охов. Свидетели сидят, разинув рот от ярости, запинаясь на отрепетированных репликах. Если только они вообще что-то репетировали. Если б у них было время на репетицию в костюмах, то они изрекали бы свои заготовленные слова так красноречиво, что критики со скамьи присяжных поверили бы только им.

Во время своего самого последнего визита Оливер оставил мне чистовой экземпляр расшифровки стенограммы моего процесса – все двадцать два тома, словно я прочту их и вдруг смогу выложить ему все свидетельства, которые так и не были озвучены, и покажу ему все доказательства, которые герр режиссер счел неуместными. Казалось, ему нужна какая-то ощутимая причина для участия в этом деле, чтобы показать ее дома подружке или матери и продемонстрировать цель своей работы. После стольких месяцев он так и не сумел понять, что моя память стала смутной, как старая тень. Все выцвело, словно самодеятельный театр.

По опыту детства, проведенного за кулисами, когда я смотрела, как мать бездельно слоняется по задней части сцены, распевая, что может сделать все лучше, чем я, я могла бы сказать, что мой процесс был одним из немногих приятных эпизодов всего этого действа. Даже хотя я была признана виновной сразу после ареста, моя жизнь неизменно представляла собой безмятежное сидение на сцене вместе с режиссером в черном и рабочими сцены в голубом и золотом. Зрители… А, да, зрителей представляли операторы и журналисты, а также семья, друзья и деловые партнеры Сары и Марлин Диксон. Единственной проблемой, конечно, единственным проблеском человеческой природы во всей постановке были присяжные: двенадцать человек и один запасной, набранные сценаристами обеих сторон, со всем пылом театрального искусства пытавшимися заставить других думать так же, как они. Одно и то же каждый раз – и все же идущие один за другим процессы создают одни и те же неловкие моменты.

Почти в каждом процессе судья без сучка и задоринки заставляет присяжных не обращать внимания на заявления, случайно пророненные каким-нибудь из свидетелей. И когда эти свидетельства оскверняют простое знание двенадцати малоподвижных присяжных, судья предлагает просто проигнорировать его.

– Я приказываю вам не учитывать последнего заявления свидетеля, – говорит судья. До тошноты. До бесконечности. До… ну, вы понимаете, о чем я. Одного раза и то слишком много для процесса.

Как же система, которая превозносит безупречную и жестокую точность, может использовать такую студенистую технику? Это до сих пор выбивает меня из колеи. Пожалуйста, не принимайте во внимание, что я говорила, когда рассказывала о том, что мать уронила меня еще младенцем. Или вычеркните из апелляции упоминание о коре головного мозга, о чем я в свое время солгала Оливеру Стэнстеду или Марлин Диксон. Или что я три года подряд плакала вечерами, пока не засыпала после того, как уехала Персефона Райга. Или что я обычно трахалась с парнем из «Лоренцо» за три куска бесплатной пиццы каждый вторник. Это не имеет отношения к тому, что случилось 1 января 2003 года.

Я приказываю вам не учитывать последнего заявления свидетеля.

Поэтика этих слов почти комична. Больше нигде в жизни обладающий властью человек не может приказать другому проигнорировать заявление или наблюдение и обеспечить его практическое согласие. Ритуал от природы гибок. В жизни мы воспринимаем движение, эмоции и чувства не так, как остальные. Раз произнесенные слова нельзя игнорировать, сколько бы судей ни наставляли нас поступать именно так, сколько бы апелляционных судов ни заверяли, что это правда. Люди никогда не забывают. Память просто не так устроена.

Мэдисон Макколл позже сказал мне (во время моей первой апелляции), что закон просто предполагает, что судья действует в соответствии с судебным порядком. Думаю, что мы, те, кто сидит в камерах смертников, вовсе не единственные китайские болванчики в хоре игроков, в конце концов.

Не могу в точности припомнить, сколько раз мой судья наставлял моих присяжных не учитывать заявления, сделанные упрямыми свидетелями, но их число, несомненно, будет двузначным. Эти случайные ошибки должны быть запланированы или как минимум давать основание для дубля. На параде досудебных перестановок – самых дорогих генеральных репетиций за государственный счет – Мэдисон Макколл безуспешно пытался опровергнуть мой допрос, но лишь после извилистого пути, выстланного бумагами, после постоянного упоминания правила Миранды и полицейского произвола. Даже при приемлемой расшифровке допроса я не стала бы опровергать его или повторять на правонарушение на фазе два в том действе, которое приводит к смертному приговору.