44

Пятнадцать лет прошло с тех пор, как я была в родительском доме последний раз.

Черно-белая плитка на дорожке блестит после дождя, который прошел десять минут назад. Я не ступала по ней со времен ранней юности. Вест-Хемпстед. Вилла.

Холл все тот же. Приглушенный зеленоватый свет, под зеркалом позолоченный столик с перекрещенными ножками, пухлые белые губы шелковых орхидей рядом с телефоном цвета авокадо. С этого телефона я обычно звонила Полу, заправляя прядку волос за ухо, улыбаясь в кругляшок трубки и поворачиваясь спиной к закрытой двери в гостиную, где, я знала, мама прислушивается изо всех сил. Я встретила его, когда мы с подругами ходили в поход. «Я так и знала, что нам не следовало тебя отпускать, так и знала». Охваченная страстью, я предпочла Пола университету в Эдинбурге или другому ВУЗу где-то на восточном побережье. Подразумевалось, что я должна учиться где-то там, а я, если честно, опасалась, что его любовь не выдержит моего пребывания в холодном шотландском городе в течение четырех лет.

Тот же самый запах у нижней площадки лестницы, раньше я его никак не определяла, даже, наверное, не замечала, но сейчас, после стольких лет отсутствия, легко разложила на составляющие – консервированные фрукты и полироль для мебели.

В гостиной мы с мамой расположились на чистейших, без единого пятнышка, серых бархатных креслах с зеленой бахромой на подушках. Обе сели не глубоко, на край. Мамины синие глаза осматривали меня с головы до ног, как будто она не могла до конца поверить, что я после стольких лет снова дома. Цвет ее глаз похож на папин просто до неприличия, и, когда я подросла, они подчас казались мне не столько мужем и женой, сколько братом и сестрой. Но ведь и у меня глаза такого же синего цвета. Упаковочные коробки стояли одна на другой возле стены. Они продавали свою виллу, а на вырученные деньги собирались купить квартиру в Лондоне и домик в Норфолке. Я была им очень благодарна за их поддержку и вот теперь приехала, в свою очередь, помочь с переездом.

– Как подвигаются дела? – спросила я.

– Прекрасно. Ты знаешь, сколько вещей накапливается с годами. Так странно встречаться с ними снова, рассматривать.

Потом мы молчим. Когда мы встречались в Норфолке, все было по-другому, там мы чувствовали себя легко друг с другом. Но мое возвращение в отчий дом после стольких лет отсутствия, казалось, раздуло какую-то еле тлевшую искру. В атмосфере ощущалось некоторое замешательство. Ведь в таких семьях, как наша, раздоры и скандалы исключены. Хотя, безусловно, бывало всякое – в том числе исчезновение дочерей. Как в любой другой семье.

Я заметила тележку с напитками и предложила, чтобы разрядить атмосферу:

– Может, выпьем за встречу?

Тележку явно приводили в движение только ради гостей, бутылки и бокалы выстроились шеренгами и сияли, отсвечивая зеленью оливкового ковра, который лежал на полу. Мама колебалась, и я сказала:

– Я не алкоголичка, ты же знаешь. Я просто хотела выпить для настроения.

Я покончила с вечерами, а то и с целыми днями, проведенными в парах виски, они остались в прошлом.

– Почему бы и нет?

Она сходила за льдом и подвезла тележку поближе к нам, а на ковре, где та стояла, остались четыре ямки. Толкая тележку, она слегка покачивала бедрами, изображая официантку, специально, чтобы рассмешить меня. И я действительно рассмеялась.

– У тебя до сих пор прекрасная фигура, – сказала я, потому что меня поразили ее стройные бедра в элегантных серых брюках.

– Спасибо, – ответила она, слегка покраснела и дотронулась рукой до ключицы.

Потом отвинчивание крышек, шипение, звон бокалов – на этот раз мама изображала учительницу химии, которая ставит эксперимент, и я снова рассмеялась. Мы пригубили, вдыхая запах можжевельника, и с бокалом в руке я стала бродить по комнате, рассматривая старых знакомцев: вот огромная китайская ваза – когда это на ней появилась трещина? Вот персидский ковер с узором золотисто-лососевого цвета. Что было новым для меня – так это скучный лондонский свет, падавший из окон.

Я подошла к коробкам, еще не запечатанным, и стала перебирать их содержимое – вот поваренные книги, чуть замасленные, потому что стояли на кухне, вот фигурки – лица проступают через упаковочный полиэтилен с пупырышками, вот медный отросток настенного бра торчит, как олений рог, а вот и мягкий бархат фотоальбома. Как будто мои пальцы именно его искали все это время, к нему прокладывали путь. Мягкое прикосновение обложки к моей коже, вынимаю альбом и листаю, пока не встречаю фотографию Кармел – черно-белую, перламутровую, крупным планом.

Я не видела раньше этой фотографии. Глаза Кармел, мягкий и лучистый взгляд, особый студийный свет. Ей тут лет одиннадцать-двенадцать, она постарше, чем была тогда…

В дверях появилась мама. Она выходила за льдом, но, увидев мое потрясенное лицо, мгновенно оказалась рядом со мной.

– Бет, дорогая, это же моя мама. Разве ты не помнишь – я говорила тебе, что Кармел с ней на одно лицо?

Я трясу головой.

– Дорогая, ты сама не своя. Присядь.

Я беру альбом с собой в кресло.

Мама делает еще один коктейль – на этот раз без спектакля – и протягивает мне влажный бокал.

– Я всегда считала, думала, что Кармел похожа на своего отца.

Черно-белое лицо смотрит на меня – оно не веселое, не грустное и даже не безмятежное. Я не могу определить его выражение.

– Ну и весьма безосновательно. – Ее губы чуть кривятся, когда она говорит о Поле, с этим она ничего не может поделать. – Когда я увидела фотографии Кармел в газетах, я просто не могла поверить своим глазам.

– Расскажи мне о ней, о твоей маме, – прошу я, мне не терпится узнать все про нее.

– Не знаю, что тебе рассказать.

– Все. Почему ты никогда не говорила о ней, когда я была девочкой? – До меня только сейчас это дошло.

– Да, пожалуй, не говорила.

– Но почему? Почему?

– Ну, она была… она… – Я вижу, как темнеет мамино лицо, как будто она погружается в туннель воспоминаний. – Она была… Мне всегда вспоминается, как я иду позади нее, а заколки из ее волос выскакивают и падают на землю. Представляешь?

Мама улыбается в бокал со льдом.

– Она была совершенно не похожа на других мам.

– Чем не похожа?

– Ну, не знаю, как сказать. Рассеянная, что ли. Не от мира сего. Например, наденет свое великолепное красное пальто, а воротник забудет пристегнуть, и он болтается на одной пуговице. Или печет кекс, а яйца забудет положить. Мелочи, конечно. Но я стеснялась ее – да, нужно честно признаться в этом. Я не любила говорить о ней, потому что испытывала стыд за нее, а стыд рождал чувство вины – как-никак она моя мама. Проще было все это забыть. Я хотела, чтобы она была обычной, как все.

– А она не была?

– Нет. И чем дальше, тем хуже. Папа тогда служил во флоте, поэтому она творила, что хотела. Она вбила себе в голову эти идеи… ну, она связалась с этими людьми. Что-то вроде спиритов, я думаю. Мы сновали по всему городу. Из одного дома в другой. Среди них были такие бедные и страшные, что описать невозможно. Война давно закончилась, но ты имей в виду, что люди все еще жили в антисанитарных условиях, и болезни косили целые районы Лондона. Она вообразила себе, что способна как-то помочь этим людям. Это все была чистая фантазия, конечно. Но она входила в спальню какой-нибудь больной, закрывала за собой дверь, а мы с братом оставались сидеть за дверью и смотреть на всклокоченного мужа больной и старались не дышать, чтобы не вдыхать смрадный воздух. В конце концов, я отказалась заходить с ней в дома, тогда она стала запирать меня в машине. – Моя мама делает большой глоток. – Потом я подросла, и твой дедушка вышел в отставку, и я оставалась с ним, и смотрела, как он мастерит что-нибудь – модели кораблей, например. Мне это так нравилось… такое облегчение.

– А что стало с ней?

– Она умерла довольно молодой. В страшных мучениях – какой-то рак по женской части. Я не знаю подробностей, потому что об этом избегали говорить. А ее «друзья», – мама фыркает, – исчезли без следа, насколько мне известно. Ни один не пришел ей помочь. Да и что они могли там, где медицина бессильна.

Мы посидели еще немного молча, перекатывая кубики льда в бокалах, потом я извинилась и вышла. Я хотела остаться одна и в тишине, в ванной, переварить все, что узнала, привести в порядок мысли. Когда я шла по коридору, меня привлекла приоткрытая дверь, в которой мелькнул оранжевый свет.

Я толкнула дверь в мою девичью спальню, и мое сердце сжалось второй раз за этот день, потому что здесь ничего не изменилось. Прозрачное сари висело на окне, где я его когда-то повесила, и превращало серый лондонский свет в оранжевый тропический. Россыпь фотографий моих школьных подружек на стене над комодом, все улыбаются, позируют на камеру. Большая золотистая банка лака для волос «Элнет» и щетка для начесывания волос. В корзине на тумбочке возле кровати – груда бус из секонд-хенда и дешевых ожерелий. Я опускаюсь на кровать, она покрыта другим сари – я всегда стремилась добавить красок в этот дом, и пытаюсь сосредоточиться. Сначала Элис со своим рассказом, теперь эта история. Но как я ни пыталась привести свои мысли в порядок, они рассыпались, как пирамидка из домино.

Я взяла из стопки диск – Pet Shop Boys, – и провела пальцем по пластмассовой обложке – идеально чистая, ни пылинки. Значит, мама приходит сюда и вытирает пыль. Неужели смириться никогда невозможно? Я окинула взглядом комнату, которая содержалась в такой чистоте и порядке, и подумала: возможно, не только я, но многие матери превращают комнаты своих дочерей в святилище.