33
Возле белой деревянной церкви дедушкина лучистая энергия возвращается к нему, но на этот раз она не рассеивается в разные стороны. Она собрана в один пучок света.
– Там, внутри, хватит места всем. Там, внутри, вы обретете покой.
Он напоминает мне зазывал перед цирком, которые приглашают прохожих на представление.
Когда я училась в школе, мы ходили в одну старую церковь на праздник урожая. Видели там могильный камень, на котором было написано «Элиза». Элиза умерла, когда ей было всего пять лет и шесть месяцев. Но эта церковь недавно выкрашена белой краской, стоит на вершине холма, и ее хорошо видно посреди желтых полей, потому что других холмов тут нет.
Дедушка выстроил нас в ряд перед входом.
Женщина в темно-розовой шляпе кричит дедушке:
– Здравствуйте! – И еще: – Какой прекрасный, прекрасный день!
Когда она говорит, цветы на ее шляпе наклоняются на своих проволочках в нашу сторону, как будто они тоже хотят поговорить. Она продолжает:
– Какая благая весть! Какое счастье, что вы решились проделать такой дальний путь и добрались до нас.
Дедушка берет ее руку и прижимает к своей груди.
Он волнуется, что люди не соберутся. Мы пришли рано, но его знакомый по имени Билл уже стоит там и курит, и дым поднимается в воздух прямой струйкой. Время идет, больше никого не видно, и дедушка спрашивает Билла, все ли листовки он раздал, а мужчина говорит – да, все, не волнуйтесь.
И вот на другом конце поля, вдалеке, показываются люди, фигурки совсем крошечные из-за большого расстояния, с каждым ударом колокола – «бом, бом, бом» – разносится с крыши – они приближаются, как будто змеи сползаются к обеду по сигналу. Когда люди приблизились, я вижу, что некоторые на инвалидных креслах, некоторые опираются на палки. Кое-кто поет.
– Дева Мария, о Дева Мария! – говорит дедушка женщине в шляпке таким голосом, словно вот-вот заплачет. Я надеюсь, что он все-таки удержится.
Эти люди приближаются к нам с таким видом, словно мы какие-то особенные, и я не знаю, чего от них ждать.
Муж женщины в шляпке выходит вперед, и я зажимаю рот рукой, чтобы не закричать: из глаза у него свисает огромное яйцо, наполненное каким-то желе.
– Пастор Пэйтрон. – Он ни за что не хочет отойти от дедушки. – Мы безумно, безумно рады, что вы приехали к нам, поверьте.
Видно, как трудно ему говорить. Яйцо закрывает одну сторону рта, и он со свистом выдавливает слова через щелочку с другой стороны. Отвращение, которое вызвал у меня его глаз, когда я подумала, что это мешок со слизью, проходит, мне просто жалко его, и все. Когда они с женой проходят в церковь, цветы у нее на шляпке покачиваются.
– Додошка, а что все эти люди здесь делают?
Но он не слышит меня. Он занят тем, что треплет по щекам детей в детских колясках и гладит по волосам детей постарше в инвалидных колясках.
Дороти особо не разговаривает. На ней нарядный красный костюм с юбкой до колен, шелковые чулки, туфли на каблуках и жемчужные серьги в ушах. Прическа тоже другая – волосы собраны в пучок, и она вообще не похожа на себя.
Когда люди заходят в церковь, дедушка говорит:
– Пора, наш час пробил!
Он подталкивает нас по очереди рукой в спину, заставляя одного за другим переступить порог. Сам он, похоже, хочет войти последним.
Внутри находится сцена с микрофоном, ряды стульев, синий ковер тянется от входной двери прямо к сцене. Еще есть проигрыватель, который надтреснуто играет какую-то музыку. С каждым поворотом пластинки от нее отражается солнце.
Все оборачиваются, смотрят на нас. Я вижу мужчину с яйцом вместо глаза и женщину в шляпке с цветами. Я улыбаюсь им, они улыбаются в ответ, и цветы на шляпе качают головками.
Дедушка поднимается на сцену, но мы не идем за ним. Я сажусь рядом с Мелоди с краю на одну из скамеек, стараюсь прижаться к ней поближе.
– Что тут будет? – спрашиваю я у нее.
– Сейчас увидишь. Мы будем петь и молиться. Потом папа скажет слова, и сойдет дух.
Все поднимаются, мне почти ничего не видно из-за спины высоченного мужчины, который стоит передо мной, его синяя рубашка вся мокрая от пота. Я слышу дедушкин голос – он, судя по всему, говорит в микрофон, потому что звук очень громкий и разносится по всему залу:
– Великий день! Великий день, когда исцеляющий дух Господа нашего снизойдет на это место…
Кто-то громко выкрикивает с задних рядов:
– Аминь!
Я чуть не подпрыгиваю от неожиданности, этот вскрик словно заводит всех, люди начинают завывать.
В церкви очень жарко, у меня кружится голова, мне страшно. Я впиваюсь в руку Мелоди, она крепко сжимает мою. Билл меняет запись в магнитофоне, теперь только музыка без пения. Он включает какой-то прибор, и на стене за спиной у дедушки высвечиваются слова, и все поют про стебель травы, который будет срезан.
Пение заканчивается, все остаются стоять. Я пытаюсь выглянуть из-за спины человека в синей рубахе на сцену, но так, чтобы не выпустить руку Мелоди. Мне кажется, что дедушка плачет. Он закрыл лицо руками, плечи содрогаются, люди подвывают и покачиваются из стороны в сторону. Мне кажется, что прошла целая вечность, когда он, наконец, отводит руки от лица, широко разводит их в стороны, и я перевожу дыхание. Он смотрит в потолок.
– Сойди, сойди, Дух Святой, мы призываем тебя!
Пластинка продолжает крутиться без музыки, слышен только треск. Никто не шевелится, все замерли, словно должна разорваться бомба.
У меня кончаются силы, мне кажется – я больше не выдержу, и тут выскакивает мужчина и бежит к дедушке на сцену. Он молодой, чернокожий, на нем блестящий синий костюм, который ему маловат.
Билл включает новую запись – медленное, низкое пение.
Дедушка берет микрофон.
– Скажи мне, сын мой, как тебя зовут? – задает вопрос он.
Его голубые глаза смотрят на нас, как будто он нас спрашивает.
Мужчина называет свое имя в микрофон, но так неразборчиво, что я не понимаю, что-то вроде «Флим». Он широко улыбается народу.
– Чем ты болен, сын мой? Что мучает тебя?
Непохоже, чтобы Флима что-то мучило, особенно когда он вспрыгивал на сцену. Он ничего не отвечает. Судя по всему, ему просто приятно стоять на сцене, он улыбается и машет нам. Вряд ли он догадывается, что дедушка начинает злиться, ведь они незнакомы. Но я прекрасно знаю эти признаки. Его шея надувается, начинает выпирать из воротника, скрещиваются руки на груди и сжимаются локти. Но дедушка говорит только:
– Сядь, пожалуйста.
Билл садится на один из деревянных стульев, которые стоят на сцене.
Дедушка просит в микрофон:
– А теперь, сын мой, вытяни ноги.
Флим послушно вытягивает ноги, как палки, так что все могут видеть его ярко-желтые носки и коричневые ботинки.
Дедушка отдает Биллу микрофон, приподнимает ноги Флима и покачивает на весу, сильно нахмурившись. Потом он начинает дергать и тянуть их, хмурясь все сильнее. Билл подносит микрофон дедушке, и все слышат, как дедушка говорит:
– Сын мой, ты знаешь, что у тебя ноги разной длины?
Флим перестает улыбаться. Он широко открытыми глазами смотрит на свои ноги, словно на самую диковинную вещь.
Билл подносит микрофон Флиму, и тот говорит:
– Нет, сэр. Не знаю. В первый раз слышу.
Дедушка смотрит на потолок, в каждой руке он держит по ноге Флима, его губы шевелятся. Потом он подскакивает, взмахивает руками, выхватывает микрофон у Билла и выкрикивает:
– Встань, Флим, и иди!
Флим встает очень медленно, на лице у него снова широкая улыбка. Но когда дедушка протягивает ему микрофон, он говорит плачущим голосом:
– Благодарю тебя, Господи, благодарю!
И с таким видом, словно его переполняют чувства, которых он не может выразить, хватается руками за голову и сбегает со сцены.
А потом происходит такое, что я уже не могу сдержаться и подскакиваю, и рука Мелоди выскальзывает из моей руки. Мужчина передо мной в синей рубашке, мокрой от пота, падает на ковер в центре зала. Его подбородок дрожит, рот открывается, и из него вырываются нечленораздельные звуки.
Кроме меня, на него никто не обращает внимания. Никто не говорит: «Давайте вызовем «Скорую помощь» этому несчастному». Все продолжают кричать и хлопать в ладоши, как будто его тут вовсе нет, и покидают свои места, и идут к сцене, так что я совсем больше не вижу дедушку из-за их спин. Пахнет потом.
И тут Дороти хватает меня за руку.
– Пусти, – говорю я, потому что не понимаю, что у нее на уме.
Она сжимает мою руку крепче и тащит вперед.
В просвете между людьми мелькает дедушкино лицо, он улыбается такой улыбкой, какой я никогда раньше не видела. Все зубы наружу, на щеках розовый румянец, он протягивает руку и кладет ладонь на голову какой-то женщине. Она худая, в длинном синем платье, с шапкой кудрявых волос, и ее кудряшки, как пружинки, отталкивают дедушкину ладонь, так что ему приходится поднажать. У меня захватывает дух: как будто электрический заряд пробегает по ее телу, и выходит он из дедушкиной ладони. Она падает на пол. Люди столпились, смотрят на нее. Они что-то бормочут, кто-то даже дотрагивается до нее пальцем, но она не шевелится. Тогда двое мужчин – у них лица покрыты потом – поднимают ее и относят в сторону.
Я не хочу подходить к дедушке, а то вдруг он и меня повалит на пол. Мое сердце бьется очень быстро, к тому же у меня такое чувство, что оно стало в два раза больше обычного и подпирает горло. Но Дороти крепко держит меня своими тонкими цепкими пальцами. Она намного, намного сильнее, чем кажется.
Дороти тащит меня не на сцену, а в боковой проход. Большая толстая женщина в разноцветном платье – на нем синие, желтые, розовые треугольники – перегораживает нам путь. Когда она отодвигается, я вижу мальчика, светленького и бледного, он сидит в инвалидном кресле. Он очень худенький, маленький, ножки-прутики. Коричневые брюки кажутся пустыми, такой он тощий. Его бледные руки лежат на зеленых пластмассовых подлокотниках кресла-каталки. Волосы у него тонкие и золотистые, как у младенца. Мне кажется, он вот-вот хрустнет и сломается, я никогда в жизни не видела такой хрупкости. Даже стеклянные ангелы, которых мы с мамой вешали на елку на золотистых шнурках, кажутся более прочными, чем он. Дороти толкает меня к нему, а он держится за свои пластмассовые подлокотники и смотрит на меня, лицо у него вспотело.
Дороти берет мои ладони и кладет ему на голову, а сверху прижимает своими, так что мне деваться некуда.
Его череп напоминает яичную скорлупку. Как бы не раздавить его, думаю я. А то пальцы окажутся в жидком желтке, который внутри. Дороти грудью налегает на меня сзади, и я всем телом чувствую ее горячее дыхание. Волосы у него мягкие, шелковистые, а под ними чувствуется череп-скорлупка, мне кажется, что сейчас я упаду в обморок.
Я начинаю падать на мальчика и вот-вот раздавлю его, как птичье яйцо, но в этот момент шум вокруг меня затихает, словно куда-то удаляется. Я открываю глаза.
Остаемся только мы вдвоем. Я забываю про Дороти, про толпу, которая кричит и визжит, про магнитофон, который шуршит и потрескивает. Губы у него как будто нарисованные – как на манекене в витрине магазина, а лицо терпеливое, будто он давно привык к тому, что с ним происходит, и не протестует, только ждет, когда все закончится. Его губы шевельнулись, мне кажется, он хочет мне что-то сказать, и я наклоняюсь, подставляю ему ухо, но слышу только какой-то шипящий звук.
– Что ты говоришь? Повтори.
– Шшш, шшш, шшш.
Чего мне на самом деле хочется – так это вывезти его отсюда, вытащить на свежий воздух, на солнышко, чтобы мы сели рядом и смотрели вниз с холма. Мне кажется, что ему тоже этого хочется гораздо больше, чем находиться тут.
Рядом появляется дедушка, откуда ни возьмись. Дороти отдергивает мои руки от головы мальчика, но не выпускает их из своих цепких пальцев.
Дедушка склоняется над мальчиком сзади, нависает над ним.
– Все смотрите сюда. Встань, мальчик, встань и иди.
С минуту ничего не происходит, потом мальчик пытается пошевелить своими ножками-прутиками, они дрожат и трясутся.
– Встань, мальчик. Встань! – кричит дедушка.
Несчастный, правда, старается. Он сжимает изо всех сил зеленые подлокотники своей каталки и становится еще бледнее.
– Да! Видите? Видите, как мальчик встает!
Дедушка как-то смешно пританцовывает у него за спиной.
Мальчику удается чуть-чуть приподняться над креслом, все его тело содрогается, по лбу катится пот. Посмотреть на него собирается толпа.
– Прекратите! – кричу я. – Хватит его мучить!
Но они не обращают на меня внимания, даже голос мой не слышен в этом шуме. Все хотят, чтобы мальчик встал и пошел по залу, а они бы смотрели на это чудо. Они продолжают кричать ему: «Встань, встань», убеждают, что ему уже лучше. Я больше не в силах на это смотреть. Я не могу закрыть глаза руками – Дороти сжимает мои руки, поэтому я отворачиваюсь. Когда я поворачиваю голову обратно, мальчика больше нет.
Как только Дороти отпускает меня, я выбегаю за дверь и большими порциями глотаю свежий воздух.
Возле белой церкви по-прежнему шумно, все бурлит, как во время бури. Я зажимаю уши руками.
– Куда ты собралась, дитя? – окликает меня Дороти. Я оглядываюсь, она стоит, прислонившись к двери.
– Погулять.
Вокруг на много миль желтые поля, поля, поля, и самолет в небе.
– Не уходи далеко.
Тень от крыльев движется по желтому полю, становится больше и накрывает меня, холодная и темная.
– Слышишь, нет?
У меня в голове мелькает какое-то воспоминание.
Маленькое окошечко, шум двигателей. Женщина в кукольной шляпке на голове. Я удивляюсь, как она не падает у нее с головы, такая крошечная. На пиджаке у нее серебристый значок, на котором написано имя: «Шелли». Она наклоняется ко мне, у нее доброе и милое лицо с блестящими розовыми губами, она обращается ко мне:
– Привет. У тебя все в порядке?
Дедушка, он сидит рядом, широко улыбается ей и говорит:
– Все в порядке, просто ее немного мутит.
Но леди, похоже, не до конца верит ему, она наклоняется ниже ко мне:
– Принести тебе чего-нибудь? Воды или, может, колы? Хочешь кока-колы, солнышко?
Почему-то я без всякой причины, сама не понимаю отчего, начинаю хохотать ей в лицо. Я смеюсь и смеюсь, на ее лице появляется испуг, она выпрямляется, придерживая поднос кончиками пальцев, и идет прочь от нас, бормоча на ходу:
– Позовите, если что-нибудь понадобится…
Тень самолета перемещается дальше, теперь черные крылья отпечатались на белой стене церкви.
– Я прилетела сюда на самолете? – спрашиваю я у Дороти.
Она пожимает плечами:
– Ясное дело. А как еще сюда можно добраться, по-твоему?
– Но… но… почему я ничего не помнила про полет до сих пор?
– Полет как полет, – говорит она, и в этот момент я чувствую себя, как пойманная букашка, потому что мне только что удалось заполнить огромную дыру в головоломке, и никто даже не понимает, как это важно.
Самолет пролетел, остался только звук, похожий на гудение пылесоса, который становится все тише и тише.
Я снова подумала о том, чтобы сбежать… но поглядела на бескрайние поля. Я вспоминаю темный лес и что мне некуда пойти и понимаю, что бежать бессмысленно. Мне хочется увидеть папу, но он далеко, за миллион миль отсюда. Дороти, дедушка, двойняшки – вот теперь моя семья. И только дедушка заботится обо мне, и больше никто на свете. Если я убегу, то просто натерплюсь страху и останусь одна-одинешенька.
Я брожу возле церкви по траве, медленно переставляю ноги в туфлях. Две бабочки резвятся у меня перед носом, я их прогоняю.
– Не сегодня, – сердито говорю им.
Вдруг на склоне холма я вижу огромный коричневый орех. Я мигаю, и он превращается в голову.
Я забываю про бабочек и наклоняюсь.
– Эй! – кричу я.
– Привет. – На меня смотрят карие глаза, потом появляется рука, которая рвет траву.
Скользя в своих жестких туфлях, я спускаюсь вниз. Это мальчик в черном костюме и галстуке, но ему, похоже, плевать на свой костюм. Он валяется на траве, и вся спина у него облеплена травой.
– Ты был в церкви?
Он кивает. Я сажусь рядом с ним. Похоже, он тоже рад, что вырвался оттуда.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я.
– Нико.
– Вот как. – Я не знаю, что еще сказать, поэтому просто смотрю на него.
Солнце освещает его смуглую кожу, черные волосы. От длинных ресниц падают тени на щеки. Я думаю, что его можно назвать – хоть это, конечно, и неподходящее слово для мальчика – хорошеньким. Я быстро отвожу взгляд в сторону, чтобы он не подумал, будто я пялюсь на него.
– Мне стало жарко, – говорит он.
– Мне тоже.
У меня до сих пор звенит в голове от шума и крика. Руки дрожат.
Я утапливаю носки своих черных лаковых туфель глубже в мягкую траву.
– Меня зовут Кармел. Мне восемь лет, – говорю я и чувствую себя ужасно глупо – меня ведь никто не спрашивал, зачем я это сообщила?
– А мне одиннадцать. Две недели назад исполнилось, – просто говорит он.
Вид у него какой-то одинокий и немного печальный, но это почему-то делает его еще симпатичней, и я спрашиваю:
– А что ты делаешь здесь? Ты пришел с мамой и папой?
Он кивает:
– Да, они там, в церкви. И еще сестра, у нее церебральный паралич. Они пытаются ее вылечить. Она правда очень сильно болеет.
Я смотрю на землю. Я не знаю, что такое церебральный паралич, и мне не интересно спрашивать, зато интересно, почему он так необычно говорит по-английски.
– Ты приехал из другой страны?
– Из Румынии, – кивает он.
– Не знаю такой страны.
Он улыбается, и я чувствую солнечное тепло на своей коже.
– А я из Норфолка, это в Англии. – Я снова зачем-то сказала ему то, о чем он не спрашивал. Я тоже начинаю рвать траву, как он.
Но он как будто не слышал моих слов.
– Никогда они ее не вылечат. Ничего у них не получится. – Он сильно хмурится. – Лучше бы оставили ее в покое.
– А вдруг? – тихим голосом спрашиваю я. Мне хочется, чтобы он надеялся на лучшее, но я вспоминаю мальчика в инвалидном кресле. – Да, это не всем помогает. Но дедушка говорит, что иногда калека встает с постели и начинает ходить. Он верит, что и слепой может прозреть на оба глаза. Он встречал такое. Он говорит, что я тоже могу… – Я замолкаю и закусываю губу.
– Ты можешь? – Он произносит это с таким сомнением, словно я сболтнула ужасную глупость.
– Ну, не знаю… – Я пожимаю плечами. – Так дедушка утверждает.
Слышно, как народ повалил из церкви, и мы быстро скользим вниз по склону.
– Я верю, что ей станет лучше, – говорю я горячим шепотом.
Сверху раздается голос:
– Эй, вы, чем вы там занимаетесь? – Это Дороти. – А ну, иди сюда.
Нико встает.
– Пошли, – говорит он, берет меня за руку и тащит наверх.
Мне смешно от того, что меня так волокут, и от того, что у него такая сильная рука. Я вижу, как удаляется узкая спина Дороти, и мне очень-преочень хочется, чтобы она забыла про нас, и мы бы с Нико остались вдвоем и побыли вместе еще какое-то время. Но Дороти останавливается и ждет нас, а потом хватает меня за запястье, и Нико выпускает мою руку.
Двойняшки бегут нам навстречу, их волосы развеваются на бегу.
– Идем скорей, Кармел! – кричит Мелоди. – Мама сказала, что ты совершила исцеление. Она говорит, благодать божья снизошла на нас сегодня.
Я думаю про мальчика-тростинку в инвалидной коляске.
– Это правда?
– Да, да. Пошли скорей.
Я оглядываюсь. Нико уходит прочь, засунув руки в карманы. Мне хочется догнать его. Сказать ему – а вдруг это правда? И его сестра тоже поправится? Но к нему подходит его мама и обнимает за плечи. Она смуглая, как он, на ней шаль – яркие цветы на черном фоне, в ушах золотые кольца. Нико не хочет разговаривать с ней. Он смотрит вниз, в землю, словно хочет проткнуть ее взглядом.
Дороти снова выстраивает нас в шеренгу перед дверью, из которой выходят люди, покачиваясь. Многие держат в руках хрустящие доллары и – я не верю своим глазам – протягивают их ей. Она засовывает их в специальную сумку с молнией, такой я никогда раньше у нее не видела и понятия не имею, откуда она ее взяла. Они приговаривают: «Спасибо, спасибо».
После того как Дороти издевалась над мальчиком-тростинкой, я не хочу даже стоять рядом с ней. Каждый раз, когда я вижу, как она запихивает доллары в свою сумку, у меня в груди клокочет злость, я отхожу от нее и встаю рядом с Силвер.
Дама в шляпе с цветами выходит со своим яйцеглазым мужем. Цветы на шляпе помяты. Я улыбаюсь ей, она отвечает мне печальной улыбкой, и я смотрю им вслед, когда они спускаются по дорожке. Муж всей тяжестью навалился на нее, и не будь она такой большой и сильной, они бы просто упали. Силвер внимательно глядит на меня:
– Что с тобой, Кармел?
– Иногда мне хочется убить вашу маму, – говорю я. Ну, все. Я перестаю дышать. Сейчас она побежит и все расскажет. Вместо этого глаза у нее вспыхивают, и она хихикает:
– Понимаю! Мне тоже.
Мелоди стоит с другой стороны от нее.
– О чем вы там шепчетесь? – спрашивает она.
Теперь, если я больше говорю с одной, другая как будто завидует.
– Ни о чем, – отвечает Силвер. – Кармел, можно у тебя кое-что спросить? Только ты поклянись, что скажешь всю самую честную правду.
Они обе склоняются ко мне:
– Скажи, ты ангел?
Дороти стоит за нами, она все слышала.
– Девочки, оставьте Кармел в покое. Ей нужно отдохнуть.
– Мам, ну, правда же она ангел? – Силвер хочет разобраться во что бы то ни стало. – Папа говорит, что да.
Дороти сверлит меня взглядом:
– Ну, скажи нам, кто ты? Мы ждем.
Я рассматриваю свои ладони. Они в зеленых разводах от травы.
– Я Кармел, – отвечаю я. – Кармел, и больше никто.
Мне ужасно хочется увидеть Нико еще раз, но его уже увели.