Книга: Девочка в красном пальто
Назад: 17
Дальше: 19

18

От этого звука я замерла у ворот, а мои волосы приподнялись и встали дыбом, я прямо чувствую.
«Тынь, тынь, тынь».
Что это? Это не Дороти с дедушкой, потому что их машины нет возле дома. Я уже сто лет ищу их повсюду и думаю – какой ужас! – что будет, если они тоже попадут в аварию, как мама. Придется мне есть траву, а потом я умру от голода. А потом стану привидением и буду вечно бродить по этому дому.
Оставаться одной очень страшно, особенно когда раздаются какие-то звуки, а ты не понимаешь, что это – а это, может быть, всего-навсего птичка или там зверек какой-нибудь мелкий. Стараясь не шуметь, я крадусь в ту сторону, откуда раздается этот звук, и, прячась за кустами, выглядываю между стволами.
И тут мои волосы ложатся на свое место, потому что это дедушка. Он закатал рукава рубашки и прибивает металлический замок к двери дома, от этого и звук. Он похрюкивает за работой – так часто старики делают – и бормочет что-то себе под нос. От радости, что он нашелся, я хочу выскочить и крикнуть «Привет!», чтобы сделать ему сюрприз. Но потом я спохватываюсь. Ведь я решила наблюдать за ним, а наблюдать лучше всего, когда он не знает, что за ним наблюдают, и поэтому перестает притворяться.
Я пригибаюсь пониже и слежу за ним, пока в ногах у меня не начинает колоть как иголками. И все же я очень довольна, потому что он запевает странную такую песенку, из нее мне многое становится ясно. Вот какая это песня:
Омылся ли ты в крови,
Очистительной крови агнца?
Чисты ли твои одежды? Белы ли они как снег?
Омылся ли ты в крови агнца?

«Тынь, тынь, тынь», – постукивает он молотком и напевает. У него красивый голос, правда, очень красивый, но слова… Я представляю себе людей, которые купаются в крови ягненка, и кровь затекает им в глаза и попадает в нос, и как от них пахнет кровью, и какие они липкие…
Я, наверное, пошевелилась, потому что дедушка перестает стучать, и рука с молотком замирает у него над головой.
– Кармел? – Он оборачивается, и его глаза в круглых очках сразу находят кусты. – Это ты?
Рука у него по-прежнему наверху.
Я затаилась и не отвечаю.
– Кармел, я знаю, что это ты. Я вижу твое красное пальто.
Я вспоминаю, что собиралась сделать, выскакиваю из кустов и бросаюсь к нему с раскрытыми руками.
– Та-дам! Сюрприз! – кричу я, чтобы он подумал, что я просто дурачусь.
– Дитя мое, подглядывать за людьми очень некрасиво. Так поступают крайне непорядочные люди.
Я чувствую себя виноватой – во-первых, он прав, я подглядывала, а во-вторых, быть «непорядочным человеком» как-то стыдно. Я отхожу, сажусь на крыльцо и говорю:
– Прости. Больше не буду.
И, чтобы сменить тему разговора, спрашиваю, что он делает.
Он смотрит на свой молоток, как будто совсем забыл о нем.
– Забочусь о безопасности. В мире хватает воров и разбойников, дитя мое, и мы должны защитить себя от них.
Он продолжает стучать молотком, лицо у него мрачное, на меня не смотрит. Наверное, хочет показать мне, что все еще сердится.
– Я испугалась, что вы с Дороти уехали и бросили меня одну. – Я чуть не плачу, когда говорю это.
– Как такое могло прийти тебе в голову! Мы бы так никогда не поступили. – Он делает последний удар молотком. – Сегодня утром я опять звонил в больницу.
– О! – Я даже подпрыгиваю, я не знала, что он собирается звонить, и не понимаю, как я могла до сих пор не спросить его про маму.
– Так зашпионилась, что даже про маму забыла, да? – Скверно с его стороны так говорить, но все равно я чувствую себе еще виноватее. Судя по этим словам, он рассердился на меня гораздо сильнее, чем показывает.
– Что тебе сказали? – У меня перехватывает дыхание.
– Помнишь, я говорил тебе про специальное место? Оно называется «реанимация».
Он разговаривает со мной, как с младенцем. Я молча киваю.
– Вот, твоя мама по-прежнему находится там. Так что, боюсь, пока мы не сможем к ней поехать. Но ей гораздо лучше. Состояние стабильное – так это называют врачи.
– Стабильное. – Мне нравится звук этого слова.
Он кладет молоток и садится рядом со мной.
– Да. Скоро сможем повидать ее, моя милая. Очень скоро.
Я чувствую, как облегчение прямо разливается по телу. Мне так уютно – мы сидим вдвоем на крылечке, я и он, и даже если мы немного поссорились из-за того, что я подглядывала, теперь я понимаю, как мне не хватало все это время дедушки с бабушкой, и неважно даже, что Дороти не настоящая бабушка. Я замечаю, что его голубые глаза почти того же оттенка, что и у мамы.
– Откуда ты родом? Из Ирландии? – спрашиваю я, мне хочется продолжить наш разговор.
– Мы с Дороти жили в Америке, милая, поэтому тебе, наверное, кажется странным наш выговор. А вообще где я только не жил! Ты подумала, что мы ирландцы? Забавно. – Он смеется. «О-хо-хо» – прямо как персонаж мультфильма. – Вот мой дедушка, он попал в этот работный дом еще мальчиком. Он часто рассказывал о нем. Я искал жилье, когда оказался на мели, если можно так выразиться, и представь себе – какая невероятная удача, выяснилось, что часть этого дома сдается. Я подумал – идеальный вариант. Просто идеальный вариант, – и он снова засмеялся.
Я не нахожу ничего такого уж веселого в этой истории, и он немного погодя перестает смеяться.
Наконец, я набираюсь храбрости, чтобы спросить:
– А где Дороти, дедушка? – Я стесняюсь так называть его, но ему это вроде бы пришлось по душе – наверное, ему приятно иметь внучку, потому что он смотрит на меня и широко улыбается:
– Дороти поехала в город купить тебе подарки.
– Мне? Какие подарки?
– Ну, давай без вопросов, хорошо? А то сюрприз не получится.
Мы еще посидели на солнышке.
– Кармел, я невероятно рад нашей встрече. Это просто стыд и срам, что твоя мама не познакомила нас, – говорит он ни с того ни с сего.
Я думаю про себя: неизвестно еще, как мама отнесется ко всему этому, но, конечно, вслух ничего не говорю, чтобы не обижать его. Я сыта по горло всеми этими ссорами, расставаниями, криками, швырянием одежды из окна и тому подобными штуками, которые взрослые проделывают у тебя над головой, словно ты безмозглый мышонок, который бегает у них под ногами. «У нас с мамой небольшая размолвка», – говорят тебе, хотя какая же она небольшая – голоса такие, будто они вот-вот прирежут друг друга кухонными ножами. Или еще: «Не волнуйся, малыш», или: «Все в полном порядке». О каком уж тут порядке может идти речь, когда все в полном беспорядке. Поэтому я только глубоко вздыхаю, а дедушка снова улыбается:
– Ну, ничего, ничего. Пойдем в дом и посмотрим, нет ли у нас в вазочке печенек.
Я беру его большую руку, и мы вместе заходим в дом, он насвистывает и поигрывает молотком, который держит в другой руке. На обратном пути я замечаю то, чего не видела раньше.
– Смотри-ка, дедушка, – показываю я.
Это ряд крошечных домиков – судя по размеру, для хоббитов или эльфов, которые пристроены сбоку к стене замка. У каждого своя дверца, в дверце вырезано круглое отверстие. Он только хмыкает в ответ, словно его мысли заняты чем-то своим, а мне хочется остановиться и получше рассмотреть домики, но он тянет меня за руку, и я подчиняюсь.
Дедушка дает мне цветные карандаши и оставляет меня на кухне, а сам идет заниматься своими делами. Оставшись одна, я снова думаю о маме. Мне представляется, как она лежит на больничной кровати, словно раздавленный паук. Потом доктора режут ее; она похожа на ветчину. Мне страшно рисовать – я боюсь, что вдруг получится она, а из нее торчат разные металлические трубки и провода.
Я смотрю вверх на высокий потолок, и мне представляется другая картина. Я как воздушный шарик летаю под потолком, а дедушка подходит, пытается схватить меня за веревочку, но я очень, очень высоко, ему не дотянуться. Я спускаюсь вниз только один раз, когда они говорят, что маме лучше и я могу вернуться домой. И тут я снова начинаю плакать, положив голову на карандаши, стеклянный шар разбивается, его содержимое вытекает наружу.
Я понимаю, что Дороти вернулась, по ее крику:
– Кармел! Где она?
– В доме она, в доме.
Дороти входит, увешанная пакетами. На губах у нее розовая помада, она одета в голубую блузку с ярко-розовыми розами.
– Продукты, – говорит она и выкладывает на стол банки, коробки, лимоны, крупы. – Сегодня вечером будет пир горой, – смеется она и откидывает волосы назад, как лошадь гриву. Ее глаза сияют, лицо веселое, как будто поездка взбодрила и оживила ее.
– Дороти, – я говорю осторожно, потому что со взрослыми заранее не знаешь, когда они поведут себя странно или вдруг скажут «нет, ни за что». – А можно в следующий раз я поеду с тобой?
– Посмотрим, – говорит она и смеется.
Я беру со стола банку с бобами и, как дурочка, чуть не плачу от радости – так приятно встретить что-то знакомое: тот же синий цвет и те же «57 вкусов».
– А теперь, Кармел, кое-что для тебя.
Она берет пакет, на котором большими красными буквами написано «Британский благотворительный фонд», и начинает вынимать одно кружевное платье за другим – целых шесть штук, такие носят куклы или невесты. Платья кружевной горой возвышаются среди продуктов, цвета у них, как у мороженого: желтое, персиковое, розовое, белое, все из нейлона, а мама нейлон никогда не покупает. Потом она показывает другой пакет, в нем новые колготки, трусики, ночные рубашки и блестящие туфли.
– Ой… – говорю я. – Ой, спасибо, Дороти.
– Тебе не нравится, Кармел? – Лицо у нее делается расстроенное. – Так одеваются девочки в тех местах, откуда я родом. Когда воскресным утром они идут в церковь, кажется, будто ожила клумба с цветами.
– Обычно я ношу джинсы и футболки с рисунком. И кроссовки.
– Вот как… Но твоя одежда испачкалась.
Я опускаю глаза – что правда, то правда. Легинсы вытянулись на коленках мешками, манжеты жесткие от грязи. Даже ноги от носков чешутся.
– Ну, может, хоть на время сгодится, – говорит Дороти.
– Хорошо, – соглашаюсь я. Я стараюсь вести себя вежливо, хотя все эти наряды годятся разве что для Алисы, которая собралась на Безумное чаепитие к Шляпнику. – Я поношу это дома.
Входит дедушка, потирая ладони.
– Вернулась, – говорит он, берет Дороти за руки, и они танцуют вокруг стола какой-то нелепый танец, он кажется еще глупее из-за дедушкиной хромоты.
Потом он садится на самый большой стул во главе стола, убирает с лица улыбку, принимает серьезный вид, как король в ожидании подношений.
– Ну, а мне ты что привезла? – спрашивает он.
– Вот, твои любимые, – отвечает Дороти.
Он отрывает верхушку у пакетика и вынимает арахисовый орех в скорлупке.
– Мы кормим ими птиц, – говорю я.
Он хмурится, как будто я испортила ему удовольствие от любимого лакомства:
– Это напрасная трата хороших продуктов.
Он ломает скорлупку ореха, зажав его между большим и указательным пальцами, с таким звуком, как будто хрустнула кость.
Дороти произносит:
– Пойдем, дитя мое, примем душ и отправим твою грязнущую одежду в стирку.
Она ведет меня по лестнице наверх в ванную, а за спиной раздается «хрусть, хрусть, хрусть» – это дедушка ломает скорлупки орехов.
Когда я спускаюсь обратно, дедушка сворачивает газету, которую читал перед этим, и кладет под себя на стул.
– Вот и она, – говорит дедушка. – Миленькая, как картинка. Хорошенькая, как зайчишка.
Грязную одежду, свернутую в комок, я несу в руках, кроссовки лежат сверху. Дороти бросает все в маленькую комнатку, где стоит стиральная машина, и мне становится грустно, когда она запирает дверь.
– Ты выбрала желтое. – Дороти хлопает в ладоши: – Прекрасно!
Ей эти платья нравятся куда больше, чем мне. Найдись платье большого размера, она бы, похоже, сама такое надела. Если бы мама увидела меня сейчас, она бы рассмеялась и сказала, что у меня тот еще видок. Когда я переодевалась, я поклялась сама себе, несмотря ни на что, в душе оставаться прежней Кармел – пусть мое имя послужит мне «перстом указующим». Я слышала такое выражение от мамы.
Пир, который приготовила Дороти, уже дымится на столе, и, когда я сажусь, у меня начинают течь слюнки. Перед дедушкой даже стоит кружка с пивом.
– А теперь уделим минутку, чтобы произнести слова благодарности Господу, – говорит дедушка.
Я повторяю за ними все, что они делают, наклоняю голову и складываю ладони вместе.
– Благодарим тебя, Господи, за то, что ты послал нам эту восхитительную трапезу. – И дедушка все говорит и говорит о том, какое это счастье «вкушать плоды земли» и «мясо, дарованное нам».
Я бросаю на него взгляд из-под опущенных век. Его лоб нахмурен, глаза плотно сжаты, и я догадываюсь – припомнив песенку, которую он пел утром, – что он из тех, кого папа называет «помешанный на боге». Папа говорит, они самые опасные люди. Хотя дедушка не кажется опасным, он просто потный и недовольный. В конце своей длинной молитвы он молится и за маму: «…и дочери нашей, Бет. Поддержи ее на стезе выздоровления и помоги нам как можно скорее воссоединиться с ней в любви и согласии».
Наконец-то он замолкает.
– Осторожно! – Дороти подмигивает мне. – Мы у себя в Мексике привыкли добавлять в еду огонь.
Она накладывает мне полную тарелку, я говорю:
– А я думала, что ты из Индии.
– Нет. Моя родина – Мексика. Это прекрасная страна, Кармел, там земля красного цвета, а цветы в лучах солнца горят, как будто у них внутри лампочки. – Она качает головой. – Но я встретила твоего дедушку, так что не о чем жалеть. Все сложилось к лучшему. Я искала сильного мужчину, трудолюбивого мужчину, мужчину-защитника. Я встретила твоего дедушку в Америке, когда он молился, и я подумала: как он прекрасен! После этого я не бывала в Мексике, но все равно в еду добавляю огонь.
Я осторожно лизнула жаркое из цыпленка, и мой язык как будто охватило пламя, так что пришлось его высунуть, чтобы охладить. Они оба расхохотались.
– Вот видишь, я же предупреждала тебя. – Дороти погрозила мне пальцем, а красная помада на ее лице расползлась от уха до уха.
Пусть они смеются, я не против. Так даже кажется, будто мы семья, мы трое, а если я воздушный шарик, то сейчас я привязана к стулу, может, это и лучше, чем болтаться без привязи и потеряться. Я съела три куска хлеба с маслом, даже измазала подбородок им, так я проголодалась.
Но по мере того, как время идет, а мы все болтаем и смеемся, меня кое-что начинает беспокоить, и я, собравшись с духом, спрашиваю:
– Дороти, я сегодня опять буду спать в той комнате? Может, тут найдется маленькая кроватка, которую можно поставить рядом с вашей?
Я сбилась со счета, сколько ночей я провела в той комнате. Но мысль, что придется провести еще хотя бы одну, – она невыносима, потому что рядом с моей кроватью все время раздаются какие-то звуки. Днем я об этом хоть как-то забываю, но сейчас время клонится к вечеру, и у меня волосы встают дыбом при мысли о ночи.
Дороти вытирает с лица улыбку полотенцем, которое использует вместо салфетки, и она переходит на белую ткань смятой красной полоской.
– Нет, дитя мое. Ты же видела, у нас там совсем нет места.
– Может, дать ей ночник? Свечку, может быть? – говорит дедушка. – Она бы светила ей в ночи.
– Как ты считаешь, дитя мое? – спрашивает Дороти. – Поможет тебе свечка?
Я говорю: «Да, наверное», хотя не думаю, что свечка мне по правде поможет. Из-за нее по стенам начнут скакать и прыгать тени. Скорее, со свечой будет только хуже. Но Дороти уже встала из-за стола: выдвигает кухонные ящики, ищет.
– Вот она, я же помню, что была. – Дороти показывает свечку в маленькой металлической подставке.
Такие мы с мамой иногда ставим по обе стороны дорожки к дому, когда ждем гостей. Зажигаем их все сразу, чтобы гости нашли путь. Но у нас-то сотни таких свечек, а Дороти держит одну-единственную.
– Вот и отлично, – говорит дедушка. – То, что надо. – И он подливает себе еще пива.
– Пора спать, Кармел, – быстро говорит Дороти.
Она, видно, догадалась, что я снова буду просить не укладывать меня в той комнате. Я вздыхаю и уговариваю себя, что маленькая свечка поможет и мне будет очень уютно в этом огромном-преогромном доме.
Дороти зажигает свечку и ставит ее в китайский горшок.
– Идем, дитя мое. Я провожу тебя, пожелаю спокойной ночи и подоткну одеяло, тебе будет уютно, как в гнездышке. Пожелай дедушке спокойной ночи.
Я желаю ему спокойной ночи, он подставляет мне щеку:
– А поцелуй перед сном?
Мне не хочется целовать его перед сном. Но все равно целую. Касаюсь губами его щеки еле-еле, она твердая и шершавая, напоминает шкуру свиней, которых я видела в лавке мясника: они висят там мертвые и окоченевшие.
– Спокойной ночи, солнышко, – говорит он и рыгает.
Следом за Дороти я поднимаюсь по лестнице, кое-как волочу ноги в новых туфлях, хочу оттянуть ту минуту, когда придется лечь в постель. В темном коридоре пламя свечи просвечивает сквозь руку Дороти, через кожу и кровь, и большая красная ладонь плывет в воздухе. По стене движется тень Дороти в длинной юбке. Я оглядываюсь и вижу свою тень, она идет за мной, на ней топорщится в разные стороны пышная юбка. Сейчас мы с Дороти обе похожи на бумажных кукол, непонятно только, из какой сказки.
Я надеваю новую ночную рубашку, присев на корточки с другой стороны кровати. Дороти укладывает меня в постель и ставит свечку на стол рядом.
– Вот так, мое дорогое дитя. Правда же, так гораздо лучше?
Я хочу сказать: «Нет, ни капельки не лучше», но понимаю, что это бесполезно. Поэтому говорю:
– Да, Дороти.
Она расправляет мои волосы на подушке и выходит.

 

Как только ее шаги затихают, начинается. Тени, которые отбрасывает свеча, скользят по комнате, темные углы напоминают пасть, которая хочет меня проглотить. Каждый раз, стоит мне провести в этой комнате пять минут, она оживает. Она будто просыпается от моего присутствия, и сегодня все еще хуже, чем обычно. Отовсюду слышится шарканье и шуршанье. Потом раздаются быстрые шаги, как будто кто-то бегает посреди комнаты. Я больше не могу терпеть. Мне так страшно, что все кишки застыли. Поэтому я хватаю свечу одной рукой, другой рукой сжимаю одеяла и вылетаю из комнаты. Я бегу по коридору и тащу за собой одеяла, пока не оказываюсь на площадке лестницы, где горит свет. Бросив одеяла, я мчусь со свечой в руке обратно, чтобы взять подушку. Осторожно ставлю свечу на перила и устраиваю себе постель: несколько одеял кладу вниз вместо матраса, несколько сверху, чтобы укрыться, подушку под голову, и влезаю в эту постель. Тут гораздо лучше, хоть и твердовато.
«Мужайся, Кармел, мужайся».
Я ложусь спиной к своей спальне. Пусть теперь бормотанье и шарканье продолжается сколько угодно, но без меня. Я знать об этом ничего не хочу. Поворачиваю голову так, чтобы свет попадал мне на лицо.
Я слышу, как внизу дедушка разговаривает с Дороти, их голоса то тише, то громче, то тише, то громче. Спустя некоторое время остается только дедушкин голос, Дороти замолкает. Я закрываю глаза и вспоминаю свой дом, чтобы успокоиться. В голове мелькают разные картинки: чашки на крючках над раковиной, две наши с мамой зубные щетки в ванной, огромная луна над крышей, красное ведро у задней двери, огонь в камине зимой, он потрескивает, когда дрова горят.
Мама в своей блузке в цветочек. На этот раз маргаритки. Она вешает дощечку, мы ее только что купили, на ней поговорка: «В гостях хорошо, а дома лучше». Закончив, она отряхивает ладони и спрашивает: «Как тебе, Кармел?» Голубые глаза ее сияют таким добрым светом, и я скачу на одной ножке и повторяю: «В гостях хорошо, а дома лучше, в гостях хорошо, а дома лучше!», и она смеется.
Я так увлекаюсь этими воспоминаниями, что не сразу обращаю внимание: дедушкин голос стал очень громким. Когда я это замечаю, то стараюсь дышать пореже и так прислушиваюсь, что, кажется, у меня даже уши вытягиваются. Дедушка говорит с какими-то странными интонациями, то ли ему больно, то ли он сердится, то ли расстроен. Теперь можно даже не прислушиваться – он кричит так громко, что и без того слышно, но все равно я не могу понять его слов.
– Я должен это сделать, Дороти. Это мой долг. Я вынужден, можешь ты это понять или нет? Это она. Она, она самая. И прекратим этот разговор. Перестань бояться. Делай, что тебе говорят. Все равно у меня нет выбора. Да и ты все равно ничего не поймешь, хоть сто лет объясняй.
Затем наступает тишина.
Назад: 17
Дальше: 19