Глава 6
Розы на снегу

Мерный стук колес убаюкивал.

Спиридонов открыл пачку папирос, вытащил одну и медленно повертел в пальцах.

На откидном столике перед ним лежал почти исписанный его разборчивым каллиграфическим почерком блокнот и стопка листов с почти законченной рукописью книги. Почти – потому что ему хотелось еще немного добавить из увиденного в Новосибирске.

Ощепков не возражал – хотя бы потому, что Спиридонов показал ему рукопись, и они несколько часов кряду просидели, разбирая ее. Ощепков то и дело хлопал себя по лбу с видом Архимеда, только что покинувшего ванну и едва не поскользнувшегося на мраморном полу. Многое из того, что Виктор Афанасьевич внес в Систему, было для него откровением, долгожданным откровением от Спиридонова.

Но и сам Виктор Афанасьевич не меньше почерпнул у Ощепкова, наблюдая за занятиями его групп. Тот, работая независимо от него, во многом получил те же результаты, что и он; в других местах их находки дополняли друг друга столь удачно, что они тут же не преминули на практике «обкатать» некоторые из них.

Познакомился Виктор Афанасьевич и с женой Ощепкова – невысокой миловидной дамой, некогда округлых форм, но сильно исхудавшей от изнуряющей ее болезни. Мария была спокойной, несколько застенчивой и очень деликатной женщиной, свою болезнь переносила стоически и не жаловалась.

Виктор Афанасьевич видел, как Ощепков нежен с женой, и понимал, что у него сильные и серьезные чувства к ней; это добавило ему решимости ходатайствовать об удовлетворении просьбы Василия Сергеевича и прибавило решимости во всем ему содействовать. Но его все еще интересовал тот вопрос, что не давал ему покоя на пути в Новосибирск; теперь же, увидав искреннюю любовь Ощепкова к жене, он был сбит с толку еще более. Впрочем, загадка разрешилась проще простого…

– Видите ли, Виктор Афанасьевич, – пояснил Ощепков, – с начала Великой войны японцы весьма неохотно пускали к себе одиноких и холостых русских, каковым был я в те годы. Жители Дальневосточного края, не желая оказаться на Западном фронте, уходили кто в Китай, кто в Японию. Микадо же, как верный союзник России, препятствовал подобной миграции… поскольку чем больше русских мужчин погибнет на Западе, тем меньше вероятность того, что после войны победившая и укрепившаяся Россия (в возможность поражения никто не верил, тем более в Японии; это у нас Русско-японскую войну считают неудачной для России, Япония же – не столь однозначного мнения) предъявит счет к пересмотру итогов предыдущих спорных отношений. А возвращать России Курилы и Сахалин с их углем и богатейшими рыбными промыслами очень не хотелось.

А вот женатых мужчин пускали – дескать, раз женат, то никуда не денется, вернется на Родину. Вот только прямолинейные японцы не учли русской смекалки. Так многие, в том числе и я, обзавелись женами, которых видели один раз в жизни. Я даже развод получил по телеграфу, естественно, выплатив отступное и оплатив все расходы.

А Машенька меня сразу взяла в плен. Она была из русской семьи, оставшейся в Харбине, когда тот вместе со всей Маньчжурией отошел под Японский протекторат. Родители ее были людьми крайне непрактичными, как, впрочем, и сама Машенька. К моменту нашего знакомства они были бедны, словно церковные мыши, зато папенька числился почетным гражданином Харбина, и это право японская администрация вполне подтвердила. К тому же Машенька появилась на свет нежданно-негаданно, когда ее родители уж и не чаяли.

В общем, меня сразило то, каким хрупким цветком она была. Словно роза посреди снежных заносов. Сейчас еще яркая, но любой мало-мальский мороз убьет. Вот я и решил ее взять за себя, и не прогадал. Она для меня – огонек в очаге: и светит, и согревает… и кормит. Готовит она изрядно, особенно печет. Как пойдет на поправку – приглашаю на пироги. Единожды отведав, будете к нам по дням захаживать.

Спиридонов только улыбался. К мучному, да и вообще к еде особой страсти у него не было, а вот мысль, что к Ощепковым можно будет заходить в гости, радовала. Может показаться странным, но у Виктора Афанасьевича не промелькнуло и капли той ревности, какая порой возникает у людей, обделенных счастьем, к счастливым людям. А Ощепков со своей Марией был счастлив даже с учетом ее болезни. И она с ним тоже, даром что очень сильно была больна.

За три дня, что он провел в Новосибирске, Спиридонов прояснил для себя все возникшие у него вопросы. И одно понял определенно: показывать блокнот с записями не следует никому. Даже интеллигентному товарищу Менжинскому. Ибо профессия сыщика меняет человека, и вовсе не к лучшему, а в истории и воззрениях Ощепкова было много такого, чего не надо бы афишировать. Ему на ум пришел рассказанный кем-то в его присутствии анекдот про то, как балерину Большого театра принимали в партию. У нее спросили: что будет, когда наступит коммунизм. Она простодушно ответила: у всех всего будет вдоволь – еды, одежды, мехов, бриллиантов… как при царе.

Как бы то ни было, Виктор Афанасьевич решил подробности их бесед оставить за рамками дела, а для этого следовало написать рапорт. В бездушной канцелярщине Виктор Афанасьевич был не силен, а потому на рапорт бумаги извел едва ли не больше, чем на свою книгу.

В Москву он возвращался все так же, прицепным вагоном к курьерскому. На сей раз попутчиками его были несколько армейских чинов, ехавших откуда-то из Забайкалья. На Спиридонова они внимания обращали ровно столько же, сколько на проносящиеся за окном пейзажи (от которых отгородились бордовой занавесочкой). Все время от Новосибирска до Москвы (и, как подозревал Спиридонов, от места посадки до Новосибирска тоже) эти товарищи с кубарями разных цветов (автобронетанковый, артиллерийский, военно-воздушный и химический, определил Спиридонов) посвятили игре в карты, распитию крепких напитков и щедро сдабриваемым крепким словцом байкам об армейском быте. Тем не менее вели они себя довольно культурно, вызывающих выпадов не допускали: вдрызг не напивались, выяснения отношений не устраивали, а главное – не приставали к соседу, и им не мешал запах табака из его купе, сами дымили больше.

В Москву Виктор Афанасьевич прибыл рано утром и, не заезжая домой, отправился к Менжинскому на Лубянку. Бывшее здание страхового общества «Россия» встретило его непривычной настороженной тишиной, и Виктор Афанасьевич было испугался – не случилось ли чего. Но ничего плохого не случилось. Менжинский был у себя в кабинете, кроме него там был его первый зам, Генрих Ягода. С ним Спиридонов встречался редко и особенно близко не был знаком, да и, откровенно говоря, не хотел. Ягода производил на него неприятное впечатление.

Виктор Афанасьевич вызвался было подождать, но Менжинский велел входить и докладывать.

– Мы с Генрихом Григорьевичем тут до вечера засидимся, так что давайте уж без церемоний, – сказал он. – Кстати, Генрих Григорьевич, не выпить ли нам чаю? С той вашей пастилой? Генрих Григорьевич привез от среднеазиатских товарищей пастилы, знает, что я сладкое люблю. Да и вы, Виктор Афанасьевич, попробуйте.

Отказываться Спиридонов не стал. Пока он пил чай с пастилой, которая ему не понравилась – горчила и имела странный привкус, Менжинский прочитал его доклад.

– Что ж, – сказал он, – рапорт на перевод его в Москву у меня лежит, надо давать «добро».

Ягода навострил ушки:

– Кого куда переводим? Вячеслав Рудольфович, кадрами в Управлении занимаюсь я, не забыли?

Пока Менжинский вводил Ягоду в курс дела, Спиридонов с отвращением доел пастилу и допил чай. Хотелось курить, чтобы перебить неприятный вкус сладкого лакомства.

Ягода неожиданно уперся рогом: нет в штате места, и баста. И так внештатных развелось, ни плюнуть, ни пройти.

– Вас, Виктор Афанасьевич, это не касается, мы без вашего чух-чух как без рук, – поспешно добавил он, глядя на пытавшегося возразить Спиридонова.

– Это называется система Сам, – отчеканил тот. – Никаких «чух-чух». И все-таки товарища надо выручать.

С этим согласились все и стали думать, как выручать товарища Ощепкова.

Наконец Менжинского осенило:

– Вот что, товарищи. У нас подготовка по системе товарища Спиридонова есть, а в РККА нет. А РККА, думаете, она не нужна? Вот что, я поговорю с наркомом, а вы, Виктор Афанасьевич, поезжайте к комфронта Егорову. Как я знаю, вы с ним накоротке.

– Куда, в Белоруссию? – опешил Спиридонов.

– Да что вы, нет, конечно, – отмахнулся Менжинский. – Он сейчас как раз в Москве, приехал на конгресс Коминтерна, кажется, точнее не знаю. Пусть он поработает с Климентом Ефремовичем, а я со своей стороны… но быстрых результатов не обещаю.

– Почему? – снова удивился Спиридонов.

– Виктор Афанасьевич, ты, кроме своей системы, хоть что-нибудь замечаешь? – улыбнулся Менжинский. – У нас Шестой конгресс Коминтерна – это раз. Не успели от троцкистов избавиться…

Ягода приподнял бровь и хмыкнул.

– Я ж говорю, не успели еще, – уточнил Менжинский. – Недобитых вылавливаем. И тут на тебе, новая напасть – Рыков с Бухариным. Люди просто с ума сходят. Кто-то следующим будет – вы, я, Генрих Григорьевич?

– Я точно нет, – угрюмо сказал Ягода. – Я линию партии поддерживаю целиком.

– А тут еще в Польше правительство поменялось, и в Китае чуть не переворот. А японцы под шумок взяли Нанкин…

– Не Нанкин, а Шаньдун, – поправил Ягода.

– Циндао то бишь… – Спиридонов потер подбородок. – Ой, плохо это…

Менжинский вскинул на Спиридонова непонимающий взгляд:

– Тебе-то что до Циндао?

– Прошлый раз они через десять лет поперли на нас, – напомнил ему Спиридонов. – Как бы и сейчас чего не вышло…

Но короткая политинформация от Менжинского натолкнула его на одну идею.

– Ну, брат, и дела, – задумчиво протянул Сашка Егоров. – Ну ты и жук, а с виду такой тихоня. Сидишь себе в своем «Динамо», и не видно, и не слышно тебя, а стоит один раз нос показать…

Они сидели в комнате Егорова на улице Воровского, бывшая – Спиридонов шутил: «в девичестве» – Поварская. Квартира выглядела необжитой, мебель почти вся стояла в чехлах, расчехлены были лишь кожаный диван и два стула. В углу стоял большой кожаный чемодан, на нем лежал видавший виды планшет. Окна комнаты были распахнуты настежь. За ними шел дождь и то и дело ворчал далекий гром. От грозы в комнате было свежо, не мешал даже сильный табачный дух – курили оба.

– Что такое? – не понял Егорова Спиридонов. – Не темни.

– Все такое, – отмахнулся Егоров, разливая по стаканам чистую, как слеза, водку. Спиридонов пил мало, зато комфронта прикладывался будь здоров, и полбутылки они уже успели уговорить. Спиридонову это не нравилось – раньше такой тяги к горячительному за Сашкой не наблюдалось. Впрочем, Виктор Афанасьевич списывал это на то, что Сашка в Москве жил бобылем, оставив супругу с дочерью от первого брака в Белоруссии, потому и ушел в отрыв, а тут еще и повод есть – встреча со старым другом. – Ты видишь, что в стране делается? Правая рука не ведает, что делает левая. Откуда у нас в верхах и грызня пошла – сначала Троцкий, теперь вот и Рыков с Бухариным…

– Мне до этого политеса нет дела, – отвечал Спиридонов, пригубив рюмку. Егоров свою опустошил залпом. – Я служу Союзу Советских Социалистических Республик. Да и тебе, по-хорошему, тоже ни к чему все это.

– Как будто я сам хочу этого! – В голосе Егорова Спиридонов уловил нотку злости. – Втягивают, брат… да шут с ними со всеми. Я про другое. Держись-ка за стул крепче, чего скажу.

– Ну? – Спиридонов совету не последовал, лишь подался вперед, самую малость.

– Ипполит Викторович Свирчевский твой у меня служит замначальника контрразведки, – перейдя на не очень тихий шепот, сообщил Егоров. – Старый уже, но голова крепко варит, а главное – какие у него связи! И на Западе, и на Востоке. В Беларуси он мне помог границу перекрыть и все белопольские банды зачистить. Да и к Сунь Ятсену я его с собой возил, он в Забайкалье до войны служил… Кому я рассказываю?

– Мне и до Свирчевского никакого нет дела, – повторил Спиридонов. – Мне бы Ощепкова пристроить.

– Да я уж и понял, – вздохнул Егоров. – Не боись, я с Климентом Ефремовичем переговорю, даст он «добро». Нынче же… нет, завтра, на Коминтерне.

– Моя тебе благодарность! – У Спиридонова от души отлегло. – Не забудь только.

– Обижаешь… – Егоров посмотрел на него долгим взглядом. – Слушай, а давай провернем рокировочку – ты ко мне пойдешь, а твоего Ощепкова мы Менжинскому сосватаем? Как?

Спиридонов отрицательно покачал головой:

– Не пойдет, дружище. ОГПУ готовить сподручнее мне, а тебе Ощепков подойдет больше. Я все-таки строю сложный комплекс, для спецов, а у Ощепкова система проста, аккурат для РККА.

– Жаль, – с сожалением развел руками Егоров. – Скучаю я по тебе. Ты у меня с молодой нашей поры один и остался. Иногда такая тоска берет, хоть на стенку лезь. Если бы не Галчонок, не знаю, как бы и вынес…

– Саша, – спросил Спиридонов, – тут про тебя одну байку травят… что ты в двадцатом сотню военспецов в баржу посадил и посреди Волги баржу ту утопил?..

Виктор Афанасьевич ждал, что Егоров все опровергнет, но тот внезапно кивнул:

– Только не в двадцатом, а в восемнадцатом, и не сотню, а тридцать шесть. На десять больше, чем бакинских комиссаров, и на четыре человека меньше, чем мучеников севастийских. – Спиридонов поджал губы, но Егоров подхватил тему: – Был там такой кадр примазавшийся, Носович.

– Носович, говоришь… – В голосе Спиридонова звучало что-то недоброе.

Егоров потупился:

– Да, ты прав. Толя Носович. Доверял я ему, как брату родному, а он гнидой такой оказался… Дал деру, да еще и документы секретные прихватил. Могла и моя голова полететь, я ж тоже бывший полковник, да и друг Толин. Коба меня прикрыл, поверил, что я ни при чем. Но сказал – от штаба Носовича избавиться, и чтобы быстро. Пришлось…

Спиридонов молчал. И думал: а знает ли он Сашку Егорова, своего друга? Такого Егорова он определенно не знал.

– Мы их постреляли сначала, – словно оправдываясь, добавил Егоров. – Живьем никого не топили, не верь.

Спиридонов пожал плечами, нахмурился:

– По законам военного времени. Ну что ж, что было, то в прошлом. Давай дальше жить, что ли.

– Точно не хочешь в штат ко мне? – оживился Егоров. – Меня в начальники Генерального штаба прочат… Витя! Могли ли мы с тобой вообразить…

– Нет, не могли, – ответил Спиридонов, имея в виду свое. Могло ли когда-нибудь прийти ему в голову, что Сашка Егоров сможет запросто пустить в расход таких же ребят, как и он, – военспецов… Стрелять по пленным…

– Ты подумай, – продолжал Егоров. – Знаешь, сейчас время такое… Как стану начштаба, я тебе любые кубари нарисую, только скажи.

– В «Динамо» мне в самый раз, – сдержанно ответил ему Спиридонов, допивая из рюмки. – А то, что будешь начштаба, – хорошо. Будешь в Москве, может, и видеться чаще будем. У меня, Саша, ты тоже один остался. Совсем один. У тебя Галчонок твой есть, а у меня…

– Так найди себе кого-нибудь, – деятельно подсказал Егоров. – Чего одному вековать? Понимаю, конечно, не отболело у тебя, любил ты сильно Клавушку свою…

Спиридонов сжал губы. Отчего-то ему было неприятно, что разговор зашел о его покойной жене. А Егоров вел линию:

– Не хочешь серьезно, никто не заставляет. В той же Москве девочку без обязательств всегда можно было найти, а сейчас так и подавно…

Спиридонов встал. Водка чуть кружила голову, хоть и выпил он меньше Сашки, сильно не налегал.

– Не могу я так, Саша, – сказал он с болью в голосе. Каким бы ни был Егоров, он был у Спиридонова единственным другом. Единственным, кому он доверял. – Я ежели люблю, так всерьез. И знаешь, кажется, любовь моя одни неприятности приносит тем, кого я люблю. Пожалуй, мне любить и вовсе противопоказано…

– Зря ты так… – Егоров понурил голову. – Нельзя человеку без любви. Без любви человек словно мертвый…

– А я тебе говорил, что я уже умер? – невесело улыбнулся Спиридонов. – Еще восемь лет тому назад говорил, помнишь?

И тут почему-то Спиридонов некстати вспомнил, как Ощепков цитировал… Ми… – он подзабыл имя японца – Миньямото? А, не важно.

А важно то, что Спиридонов действительно чувствовал себя мертвым. Может быть, оттого и был лучшим бойцом на просторах Родины?

Возвратившись в Москву, Спиридонов погрузился в дела – тренировки, работа над методической книжицей… но при всем том не забывал об Ощепкове, хоть от Москвы до Новосибирска километры и километры и контролировать ситуацию трудно. Но он привык отвечать за свои слова, и прежде всего – перед самим собой. И потому помнил о данном им обещании.

Казалось, все шло хорошо: Ворошилов перевод одобрил и даже выдвинул встречную идею – если у ОГПУ есть свое спортивное общество, то РККА, естественно, следует иметь свое. В разговоре со Спиридоновым он так и сказал:

– Физподготовка в армии – это главное. И относиться к ней нужно серьезно! Сколько бы будущую войну ни называли «войной моторов», все-таки без человека-солдата она не обойдется. И, конечно, рукопашный бой, поставленный на научную основу, как у вас с товарищем Щепкиным…

– Ощепковым, – поправил его Спиридонов.

– Да, Ощепковым… Он не из Пермского ли края?.. Так вот, рукопашный бой – это основа навыков солдата.

Климент Ефремович Спиридонова прекрасно помнил; как-то случилось, он и Буденный проспорили ему с Менжинским стол в ресторане. Было это на показательных выступлениях учеников Спиридонова из первой динамовской группы.

Выступления проходили в помещении цирка. Подопечные Спиридонова демонстрировали самые зрелищные броски и подсечки, рассчитанные на сугубо внешний эффект трюки с перебиванием досок и кирпичей пополам. Неожиданно наркомвоенмор – громко так! – заявил, что все это, безусловно, веселый цирк, но на практике ни к чему.

Менжинский с ним не согласился. Завязался спор, к Ворошилову примкнул Буденный и подстегнул Спиридонова:

– Что ж вы молчите, Виктор Афанасьевич? Защищайте свою дзюудзюцу!

– Я на словах переубеждать не умею, – заявил Спиридонов. – Но вы, товарищ нарком, сказали, что все это бесполезно против штыка и шашки? Давайте проверим: выставьте четырех своих людей при оружии против меня одного. И посмотрим.

– Четыре-ех?.. – протянул Ворошилов. Буденный задумчиво крутил ус.

– Можете больше, – ровным голосом предложил Спиридонов, – да они мешать только друг другу будут.

– Ого… Казак! – только и сказал Ворошилов и повернулся к Буденному: – Сенька, ну-ка, кликни двух своих, да вели, чтобы шашки наголо. А я двух своих против него выставлю, раз он такой храбрый. Вот что, Слава, – кивнул он Менжинскому, – если этот твой товарищ справится – мы с Семен Михалычем вас в ресторане кормим и поим. А ежели нет – уж не обессудь, вы нас.

– Скажите только своим, чтобы они не стеснялись, а били по-настоящему, – попросил Спиридонов. – Чтобы потом никаких претензий, что, мол, они понарошку, то-сё…

– Да уж не сомневайтесь… – хохотнул Ворошилов.

Спиридонову хватило тогда трех минут. Красноармейцы не поняли, как оказались без сознания на ринге в компании красного кавалериста. Со вторым кавалеристом, однако, вышла заминка: Спиридонов лишил его сабли, но тот ужом выдернулся из захвата, оставив Спиридонову в трофей гимнастерку с оборвавшимися пуговицами, и выхватил наган.

– Стой, дура! – заорал на него Буденный, но поздно. Раздался выстрел, за ним еще, еще…

«Чик-чик» – вращался барабан, но выстрелов не было. Все семь пуль прошли мимо, хотя с расстояния в пять метров не попасть, казалось, было попросту невозможно. Спиридонов подошел к конармейцу и отнял у него бесполезное оружие.

– Давненько я в ресторане не был, – сказал он, нагибаясь над одним из красноармейцев и легким движением приводя его в чувство. Второй красноармеец пришел в себя сам и попытался встать. Конармеец тоже пришел в себя и сидел на арене, обхватив руками голову.

Ворошилов и Буденный в растерянности глядели друг на друга.

– Твои кавалеристы стрелять-то умеют? Или только шашками рубиться? – прошипел военмор.

– Стрелял он хорошо, – ответил Спиридонов вместо Буденного. – Один раз едва меня не задел, вот… – И он поднял руку: в подмышке гимнастерки слева виднелись две дырочки – входное и выходное отверстия.

Но тогда единственным исходом спиридоновской инициативы стал только оплаченный двумя героями Гражданской войны сытный обед. Теперь же все было серьезно.

– Да только справится ли ваш этот… Ще… как его, беса…

– Ощепков, – подсказал Спиридонов. – Справится. Климент Ефремович, если уж я не сомневаюсь, то вам и подавно не резон.

– Ну что ж… один спор я вам проиграл, во второй раз спорить не буду, – согласился с ним Ворошилов. – Везите сюда своего Ощепкова…

В послереволюционные годы, когда в авангарде «революционного строительства» были столь компетентные в государственных вопросах люди, как Дыбенко, Коллонтай и Полупанов, советская власть решила вовсе отказаться от бюрократии. Однако быстро стало ясно, что отмена делопроизводства влечет за собой хаос и полный паралич государственной машины. Пришлось возвращать чиновников, предварительно одев их вместо сюртуков в кожаные куртки с алым бантом цвета пролетарской крови в петлицах. Тем не менее бюрократ, хоть бы и одетый в комиссарский кожаный лапсердак, бюрократом и остается; более того, новая бюрократия, лишенная преемственности со старой, с истинно бюрократическим энтузиазмом принялась изобретать велосипед в виде типовых документов, циркуляров и форм «с новым рабоче-крестьянским содержанием». В итоге конец периода НЭПа и начало индустриализации совпали с невероятным умножением бюрократии. Она, как грибы на трухлявом пне, обильными наростами покрыла все сферы государственной жизни.

И вот, кажется, все уже хорошо – принято решение, и Ощепков может собирать вещи… но стоп! Для начала он должен быть снят со всех видов довольствия (предоставив документы о том, что он на этом довольствии состоит… или не состоит, в зависимости от того, состоит или не состоит он на довольствии). Затем ему следует подписать все обходные листы. Потом снять с этого всего копии и представить в надзорные органы. Те передадут их вышестоящим инстанциям. Инстанции дадут «добро»… или не дадут.

По приезде в Москву Ощепкова ожидала все та же рутина, но с поправкой на большую громоздкость всесоюзного бюрократического аппарата. Да и бог бы с ним, в Москве уж можно этим всем заниматься сколько угодно, но, как оказалось, уехать из Новосибирска тоже не так-то просто. Особенно человеку семейному, особенно с учетом того, что жена его – почти лежачая, а ряд процедур в органах власти непременно требуют присутствия лично…

А тем временем наступила осень, холодная и промозглая. В Новосибирске царили затяжные дожди и пронизывающие до костей ветра. Но такие мелочи, как погода или состояние здоровья соискателя, никогда и нигде не интересуют чиновника. У него своя работа, он вовсе не обязан… и так далее, плюс к тому советский чиновник пролетарского происхождения совершал свой труд под девизом «Мы не рабы, рабы не мы», а потому удобство народа для слуг того же народа всегда занимало самое последнее место.

Так что все то, что произошло далее, вовсе не удивительно. Удивительно другое – то, что Мария Ощепкова продержалась достаточно долго. Три месяца она стоически сносила визиты по разным советским учреждениям, сидела в очередях, где чихали, кашляли и сморкались здоровые, но подхватившие простуду граждане, и даже если ей было тяжело, не жаловалась и не роптала.

И оставалась, если можно так выразиться, здоровой. С учетом имеющегося туберкулеза.

И вот, когда все формальности, казалось, были улажены и оставалось всего ничего до переезда; когда можно было собирать вещи, да что там можно – нужно, поскольку на освобождение казенной жилплощади давалось им две недели; когда Спиридонов уже выбил койку в туббольнице имени Снегирева, на Собачьей площадке, рядом с консерваторией Глиера, и комнату в общежитии завода Авиахима, – случилась беда.

Будь Мария Ощепкова в здравии, она, вероятно, и не заметила бы этой простуды, но туберкулез подточил ее силы, так что жила она одной силой воли. Ее жизнь висела на волоске, и достаточно было самого легкого прикосновения, чтобы этот волосок оборвался.

Спиридонов соскочил с подножки поезда еще до полной его остановки. Вещей у него с собой не было, зато во внутреннем кармане пальто лежал пакет с магической формулой легендарного Реввоенсовета – «аллюр, три креста». «Подателю сего все органы партийного, советского, красноармейского и красногвардейского руководства, все органы учета и контроля, все организации транспорта и связи должны оказать максимальное содействие в масштабах компетенции» – гласила бумага в пакете.

Всю полноту обеспеченной этой бумагой власти надо было употребить для спасения жены Ощепкова. Всю дорогу от Москвы до Новосибирска Спиридонов ломал голову, что и как он может сделать. Против него работали огромные пространства страны и погода, порой останавливавшая состав снежной переметой, но он очень надеялся, что успеет…

Хотя бы на этот раз.

Не для себя – для Ощепкова.

Но, увидев его – все под тою же липой, так приятно пахнувшей в тот памятный его приезд, а ныне с голыми ветками, на которых кое-где налип снег, – Спиридонов понял, что не успел.

Вид у Ощепкова был ровно такой, как полгода назад, но его глаза изменились. В них, в глубине, за зрачками, застыла немая боль.

– Все, – сказал он, не здороваясь. – Можно было не приезжать…

Голос Ощепкова звучал глухо.

– Идемте, – сказал Спиридонов, и Ощепков покорно побрел за ним. Они дошли до площади, где стояли, кутаясь в башлыки, промерзшие извозчики. Один подошел к ним.

– Куда едем, товарищи? – спросил он. Ощепков молчал.

Спиридонов ответил вместо него:

– Домой. Знаете, куда?

Извозчик кивнул, и они пошли за ним.

По дороге молчали. Увидев магазин губпотребсоюза, Спиридонов велел остановиться. Вспомнив Фудзиюки, он купил бутылку «Казёнки», две пачки папирос, буханку-кирпич и пахнущую клейстером ливерную колбасу производства потребкооперации. Затем поехали дальше.

Ощепков жил в небольшом частном доме – вероятно, некогда флигеле богатого дома. Теперь это было общежитие. Флигелек был совсем маленький, кроме сеней в нем была лишь одна комната, половину которой занимала печка. И в комнате, и в сенях было очень чисто. Спиридонов усадил Ощепкова за стол, нарезал колбасу и хлеб, нашел пару стаканов…

Ощепков сидел неподвижно.

За весь вечер они обменялись едва дюжиной слов.

– У вас было такое, чтобы что-то случалось – и стало темно?.. – отстраненным голосом уронил Ощепков. – Будто в комнате без окон погасили лампу?

– Было, – ответил ему Спиридонов.

– И как… как вы пережили это?

– Тренировался.

Они опять долго молчали, потом Ощепков все тем же голосом поделился:

– Машенька очень хотела, чтобы у нас был ребенок… да вот не вышло.

Спиридонов подумал, как важно, должно быть, для Ощепкова то, что он ему говорит – и как пусто и бессмысленно это звучит. Потому только кивнул. Он понимал боль Ощепкова. И чувствовал ту же боль когда-то. Раньше. Наверно, совсем в другой жизни.

Ощепков выпил и вытер губы рукавом. Спиридонов закурил.

– Я опять холост и одинок, – сказал Ощепков, а Спиридонов ждал, когда он заплачет. Неправда, что настоящие мужчины не плачут. Бывают случаи, когда плачут даже бронзовые барельефы.

Но Ощепков так и не заплакал, лишь повторил:

– Холост и одинок…

После полуночи Ощепков заснул, а Спиридонов просидел без сна до утра. Утром они перекусили тем, что осталось, не разговаривая.

– Пойдем… к ней? – только и прозвучала одна фраза из уст Ощепкова.

Спиридонов кивнул. Идти оказалось недалеко, каких-нибудь два квартала. Кладбище было новым, но уютным – с молодым березняком и новой же деревянной церквушкой, выкрашенной в синее и голубое – цвета Богородицы. В церкви шла служба. Когда дьяк хорошим баритоном завел «миром Господу помолимся», Ощепков остановился и торопливо перекрестился. Затем повел Спиридонова дальше.

Они подошли к новым могилам: снег здесь был перемешан с грязью и глиной, и казалось, что земля покрыта запекшейся кровью. Ощепков остановился у припорошенной снежком свежей могилы, на которой уже успели поставить выкрашенную в белое деревянную пирамидку со звездой.

– Виктор Афанасьевич, – начал Ощепков, когда они постояли у могильного холмика. – Вы уж меня простите, но никуда я не поеду отсюда. Зачем?

– А зачем вам здесь оставаться? – мягко возразил Спиридонов. – Мучить себя? Вы закончили свои дела, попрощались со всеми. Уезжайте. Уезжайте подальше, Василий Сергеевич.

Ощепков поднял глаза. Спиридонов отметил, что в глазу у него лопнул сосудик.

– А как же она? – тихо спросил он. – Как я ее оставлю?

– Вы ее не оставите, – ответил ему Спиридонов. – Где бы вы ни были, она будет с вами. В вашем сердце. В вашей памяти.

Ощепков долго смотрел на него. Затем медленно кивнул, но как-то неуверенно, и тогда Спиридонов добавил:

– Просто спросите себя: хотела ли бы она, чтобы вы остались с ней здесь. На могиле. Или хотела бы, чтобы вы шли дальше? Вы говорили, она хотела, чтобы у вас были дети? Тогда исполните ее желание!

– Как? – Ощепков отпрянул. – Виктор Афанасьевич, как вас понимать?

– Вы можете подготовить хороших бойцов. Это и будут ваши дети! Моя жена мне так и сказала, когда у нас не…

И осекся, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы.

– Так, значит, вы тоже… – пробормотал Ощепков.

Спиридонов положил руку ему на плечо:

– Да. И довольно об этом.

Ощепков кивнул, сгреб с могильного холмика горсть земли, скатал в шарик, сунул другую руку в карман пальто и, достав небольшой платочек с оборочками, явно дамский, осторожно завернул в него землю и, взглянув в глаза Спиридонову, твердо сказал:

– Тогда идем на вокзал.

– А… зайти за вещами? – напомнил ему Спиридонов.

– Что вещи… Все, что мне нужно, у меня с собой. И, знаете, я боюсь. Боюсь, что не смогу уйти, если сейчас…

Он замолчал, не закончив. Но Спиридонов все понял.

– Хорошо. Идем на вокзал.

Сколько раз впоследствии Спиридонов пожалеет об этом решении!