Юлия Рыженкова
Инженер реальности

Измученные мамаши с ревущими детьми, усталые командированные, отсчитывающие время, когда самолет наберет высоту и они смогут включить ноутбуки, отпускники, поглядывающие, когда уже стюардесса протянет пластиковую коробку с обедом, – все ожидают взлета, сидя в неудобных креслах с вертикальной спинкой, но самолет стоит. Не работает ни вентиляция, ни туалет, пассажиры демонстративно обмахиваются журналами авиакомпании, потому что ни на что больше те не годятся, и копят злость. «Почему мы не взлетаем?» – звенит укоризненно в тишине, но бортперсонал обычно не опускается до объяснений. И вот проходит десять, двадцать минут, потные ладони облапали подлокотники, дети перестали орать, устав бояться; возмущение переходит в гнев.

Все это время в маленькой комнатушке рядом с авиа-диспетчерской вариатор лихорадочно перебирает реальности. Если бы пассажиры вдруг решили прочесть Воздушный кодекс, они бы удивленно обнаружили в нем обязанность авиакомпаний «обеспечивать стопроцентную безопасность полета каждого борта». Из-за этого даже самым жадным приходится раскошеливаться хотя бы на двух вариаторов. Обычно нас пять-шесть в штате, и это значит, что мы по десять часов в сутки сканируем реальности, выбирая ту, в которой полет пройдет благополучно. Ни один борт не взлетит, если я или мой коллега не даст добро. Обычно проблем не возникает, но иногда самолет приходится держать до тех пор, пока мы не найдем безопасную реальность.

Не скажу, что это сложная работа, нет, я лично со смесью страха и восхищения смотрю на тех, кто собирает автомобили на заводе или льет металл; восхищения – что они это в состоянии делать, да еще и каждый день, страха – как бы мне не пришлось этим заниматься. Но даже самая легкая работа, если ее выполнять по десять часов каждый день и с одним выходным в неделю, выматывает до отупения. Особенно, если при этом еще и платят копейки, а госкомпания всегда копейки платит, экономит. Пилоты тоже мечтали свалить из нашей авиакомпании в частную – там зарплаты раза в полтора выше, но поди пробейся через толпу желающих! Мне было проще. Я же вариатор.

Спросите, почему я сразу не устроился в какую-нибудь транснациональную межпланетную компанию? Ну как же, мне хотелось приносить пользу своей стране! Казалось, черт с ними, с деньгами, в конце концов, не это главное, и я могу, я много чего могу сделать… вот только в правительство меня не взяли, и устроиться получилось лишь в госкомпанию. Хотя был и еще один фактор. Морально-этический. Вы когда-нибудь работали в транснациональном гиганте? Типа «Эрбаума» или «Наркиза»? Не винтиком, нет, а тем, кто принимает решения. Вы себе представляете, какие сделки с собственной совестью там приходится заключать каждый день? Да что я говорю… какая совесть… Топы вполне могли бы искушать Мефистофеля.

Я ведь почему и сбежал тогда из колледжа, в десятом классе. Хотя так радовался, что наконец-то нашел единомышленников, что не один такой, с поехавшей крышей. Не смог. Полгода проучился и не смог больше. К тому времени еще недостаточно привыкший к всемогуществу и сдвигам реальности, я задыхался в ехидных ухмылках одноклассников, не понимал, как можно творить безо всяких норм, безо всякой этики. Закон только один: личная безопасность. Что бы ни делал, какую бы реальность ни выбирал, вариатор обязан предусмотреть лишь одно: как изменение отразится на тебе. Все остальное – по желанию, а это – вопрос твоей выживаемости. Это наше альфа и омега. И уже к пятнадцати годам вариаторы отбрасывают все лишнее. Но не я. Я отбросил лишь к тридцати.

В «Эрбауме», точнее, конечно, в «R. Baum», от меня хотели лишь одного: чтобы я приносил им деньги. Что при этом станет со мной, моей мамой, страной и вселенной – им плевать. Ах да, еще по договору перед каждой сменой реальности мы должны были проверить, не повредит ли она членам совета директоров, на что уходила прорва времени! И так зады затекали, и все тело ломило от десяти-двенадцатичасовых сидений в креслах днями и ночами напролет. В принципе, каждый из нас мог бы работать из дома, мы могли бы вообще никогда не выходить из одной комнаты, и за несчастные шестьдесят-семьдесят лет, отмеренные нашим телам, прожить под тысячу лет, но боссы считали, что дома у нас будет ниже производительность! Смешные… Как будто у них была власть над нами. Порой мне казалось, что это мы истинные боссы компаний, но вслух я этого, конечно, не произносил.

Меня зовут Эдуард, и, надеюсь, не стоит объяснять, почему мне неприятно, если кто-то обращается иначе. Вы бы обо мне и не знали, и не обратили бы внимания на какого-то тридцатипятилетнего менеджера со средним айкью и жирком на боках, если бы я не был вариатором. Это сейчас все помешались на нас, а еще несколько лет назад о вариаторах мало кто слышал.

…Она вела себя как шлюха, хотя для меня было очевидно, что это такая игра. Сумасшедшей, яркой красоты дама: каштаново-рыжие кудри лежали на открытых плечах, ярко-алая, практически светящаяся помада выделяла изящные губы, зеленющие глаза и такого же цвета короткое платье подчеркивало экстремально длинные ноги; одна упиралась шпилькой в подножку барного стула, вторая, на первой, покачивалась в такт музыке. Конечно, она знала, какое впечатление производит, и явно хотела приключений сегодня ночью. Мне до этой женщины было как до RNY-38, куда мы, собственно, завтра и улетали из космопорта, болтающегося около Луны. Не будь я вариатором – лишь вздохнул бы да подлил еще виски, отвернувшись от барной стойки, но раз уж у меня есть преимущество перед большинством мужчин на планете, чего бы им не воспользоваться?

Я закрыл глаза. Пронеслась наиболее яркая реальность: через полчаса в бар вваливается компания космопилотов, и мою длинноногую и зеленоглазую охмуряет голубоглазый ариец – сто девяносто сантиметров рост и восемьдесят килограммов мышц. Я проверил, что будет, если таки подойду к ней знакомиться. Ничего. Меня сбрасывают в шлак через пять минут, и уходят опять же с тем арийцем. Хорошо. А если я веду себя нахально-агрессивно? Перед глазами пролетели следующие полчаса, где я получил в глаз и по почкам от космопилотов. А если сделать вот это…

Со стороны казалось, что посетитель чуток устал и в задумчивости прикрыл глаза. Продолжалось все не более пяти минут, тогда как я пережил штук двадцать отказов, несколько пощечин и выпил, наверное, с литр виртуального виски. Наконец, открыл глаза и заказал апельсинового сока со льдом. Официант вернулся через три минуты, поставил чуть запотевший стакан, оставивший на деревянном столе мокрый ободок, и нырнул в серо-сизый дым на окрик очередного посетителя.

– Вы забыли мой лед. Я заказывал со льдом, – облокотился я грудью на барную стойку, обращаясь к мастеру бутылок и коктейлей.

– Что? – лысая голова со складкой на шее повернулась ко мне, и рыбьи глаза, не моргая, уставились.

– Я заказывал сок со льдом, – протянул я стакан. – Тут нет льда.

Ледяные кубики стукнулись друг об друга, устремившись в мой бокал, но бармен размахнулся чуть сильнее, чем надо, и зацепил за стеклянное дно так, что в ту же секунду сок потек по груди дамы в зеленом платье.

– А ты…! – вскочила она, выругавшись. Оранжевые струйки устремились к низу живота, и стало очевидно, что никакого космопилота в таком виде она не подцепит. Я же, как настоящий джентльмен, не мог не предложить свои услуги. Она окатила меня взглядом, как я ее соком, и через секунду раздумий решила, что лучше такой, чем вообще никакого.

Для меня она навсегда стала Ингрид, хотя позже выяснилось, что на самом деле ее зовут Анжела.

Мы добрались до обшарпанного номера мотеля, пахнущего пылью и водкой, а по дороге я истерично сканировал реальности, пытаясь понять, как ублажить доставшуюся мне жар-птицу. Почему-то это получалось не в «Хилтоне», на который у меня вполне хватало денег, а именно в этом безымянном мотеле с крысами и фанерными стенами.

Обнаженные формы Ингрид среди продавленной кровати, в антураже сломанного телевизора и болтающейся на одной петле двери шкафа смотрелись будто из иной реальности, как вставленные в фотошопе на скорую руку. Моя ладонь скользила по ее мягкой коже, губы смазывали помаду, мой нос вдыхал запах ее волос, она закрывала глаза и мурлыкала, а мне казалось, что это нереально. Но что такое реальности для человека, пролистывающего их, как страницы дамского журнала? Как можно определить, реально ли то, что сам только что сотворил? И разве можно быть уверенным в том, что сейчас видишь, чувствуешь, осязаешь – это уже воплощенная реальность, а не один из просматриваемых тобою же вариантов?

Моему естеству, в отличие от меня, было совершенно наплевать на метафизические метания, так что ночь прошла великолепно… в отличие от следующего дня.

Утром от Ингрид остался лишь запах, от которого сладкая истома разливалась внизу живота. В кои-то веки захлестнуло сожаление, что я больше не увижу эту женщину, хотя, конечно, я знал об этом еще до того, как облил ее соком. Встречи на одну ночь – именно этим ограничивается большинство вариаторов, и я не исключение.

В юношеско-романтическом настроении, с блаженной улыбкой на губах, я забрался в недра «Вояжера», и мы рванули к RNY-38, планете, чей индикатор полезных ресурсов показывал высокую вероятность содержания палладия, а два месяца перед вылетом я пахал на то, чтобы «Эрбаум» его нашел. Все складывалось как нельзя лучше, и моя первая серьезная вылазка обещала мне премию и всяческие бонусы от начальства. Я видел цены на палладий на мировом рынке… даже если бы они подняли мне зарплату вдвое – эти расходы просто затерялись бы в прибыли, как долларовая бумажка среди зеленых банкнот в чемодане.

Пару дней я валял дурака. В «Эрбауме» сам не возьмешь выходных – никто тебе их не даст, а команда же не видит, чем я в каюте занимаюсь: фильмы под виски смотрю или реальности сканирую. Оставался день лету, когда я, с красными от экрана и выпивки глазами, решил проконтролировать, как там поживает наше сокровище. Какой же я тогда был мальчишка! Как легко и не напрягаясь меня обвели вокруг пальца! Точнее, вокруг собственного члена.

Корабль «Наркиза» приземлялся на планету, готовясь выпустить маячок, чьи сигналы, долетев до международного планетарного реестра, на пятьдесят лет закрепляли разработку полезных ископаемых за корпорацией-конкурентом, хотя на их месте должен был находиться наш корабль! В котором я сейчас и летел, чтобы обеспечить это!

Липкий пот и такой же страх накрыли меня. Я не понимал, как это произошло. Все было рассчитано, реальности всегда меня слушались! Как я ни ненавидел своих коллег (взаимно, конечно), но пришлось срочно запросить поддержку из офиса с Земли.

– Эдик, – вздохнул Стас, закончив сканировать, и мне тут же захотелось его убить, – да ты, оказывается, дивный мальчуган. Тебе ведь даже в голову не пришло, что секс с той бабой поменяет реальность, и «Наркиз» опередит нас.

На добывающего гиганта Ингрид, точнее Анжела, работала вариатором уже шесть лет и в конкурентных войнах, в отличие от меня, новичка, ощущала себя как рыба в воде. Я почувствовал себя так, будто за пару шагов до баскетбольной корзины противника у меня из рук вынули мячик, и пока я продолжал бежать, в полной уверенности, что сейчас заброшу трехочковый, тот оказался в моей сетке. Но я и восхищался зеленоглазой бестией. Поменять реальность так, чтобы вариатор своими руками сотворил нужную тебе реальность, не заметив ловушки, – с таким я еще не сталкивался!

…В тот день мама, скорее всего в шутку, решила проверить мои способности. Мне было уже одиннадцать, но никто не воспринимал всерьез мои «бредни». Ни о каких вариаторах тогда слыхом не слыхивали, тем более в нашем деревенском поселке городского типа.

Конечно, я по мелочи применял свои способности. Правда, часто это выходило боком: например, пацаны отказывались играть со мной в футбол, потому что моя команда выигрывала всегда, но не потому, что я так хорошо гонял мяч. Язык за зубами я тогда еще не научился держать, так что, когда трое за одну игру сломали ноги, я получил комьями грязи по морде и убежал в слезах.

Тогда я не думал о личной безопасности, хотелось лишь доказать, что это правда, что я не псих, не шизофреник и у меня «все дома».

Родителям понадобилась большая сумма денег, и мама осталась со мной наедине.

– Ты талдычишь, что можешь сделать так, что будет, чего захочешь. Сделай так, чтобы нам деньги пришли, – и назвала сумму.

С серьезным видом кивнув, я залез, как обычно, на чердак и там стал просматривать варианты. К одиннадцати годам я уже усек, что не столько важно сделать чего хочешь, сколько – не навредить окружающим. В моем шкафу уже поселился один скелет: размечтавшись о велосипеде, я крутанул мироздание так, что дед слег с инсультом. Духу у меня не хватило признаться в этом, но к новенькому, блестящему двухколесному средству передвижения, так и не ставшему другом, я почти не подходил. Неделю рыдал на чердаке, а потом сообразил, что можно попробовать поправить ситуацию.

Полностью вылечить деда не получилось – во всех таких вариантах умирала бабушка, так что я лишь слег со скарлатиной, а дед пошел на поправку.

Материну просьбу рассматривал несколько дней. Я уже заметил, что самая сильная отдача при смене реальности падает на близких, на тех, кто рядом и кто дорог. Лишь позже узнал, что наибольший удар получает сам вариатор: это не обязательно что-то плохое, может быть и выигрыш в лотерею, но именно он, вариатор – эпицентр возмущений. Близким же достается постольку-поскольку. Но это все пришло позже. Тогда же я проверил всех, кроме себя.

Весть принес дядя Толя, вечно небритый почтальон, не выпускающий беломорину из зубов. Я сидел у поленницы и выпиливал из деревянного бруска лодку.

– Люсь! Че делается-то! – дядя Толя спрыгнул с велосипеда, и тот звонко грохнулся на землю, прямо около лужи. Но почтальона это не смутило, напротив, в эту же лужу он отправил недокуренный бычок – и это был первый и единственный раз, когда я видел его без папиросы.

Моя мать вытерла руки о фартук, кажется, даже не заметив этого, и напряглась. Ждать хороших вестей было не принято.

– Помнишь, приходили энти, из организации, конкурсы все проводили? Лучший в профессии, что ли… Вот, итоги, значит, подвели. Не, ты представь, а?

– Да говори уж, не томи! – мать была на пределе.

– Ты у нас теперь лучшая швея округа! И энти зовут тебя на конкурс в Москву!

Мама стянула с головы косынку, еще не зная, то ли радоваться, то ли волноваться от свалившейся вдруг славы.

– Но это не все! Они ж тебе денюк плотют! Аж прям тыщи! – и дядя Толя назвал ту самую сумму, протянув письмо со штемпелем администрации нашего поселка.

Мама вдруг побелела, повернулась ко мне, и в ее глазах плескался такой ужас, от которого моя улыбка, растянувшаяся было до ушей, замерла, будто замерзла. В эту секунду и прилетела сорока. Она попыталась сесть наверх поленницы, но отец там оставил тесак, и конструкция зашаталась под тонкими птичьими ножками. Сорока тут же взмахнула крылами, и мне бы последовать ее примеру, но тогда я еще плохо ловил сигналы мироздания.

– Эдька! – весь ужас передался в этом материнском крике, и я даже дернулся, но тесак падал быстрее, и в первые мгновения я даже не понял, что безымянный и мизинец уже лежат отдельно от моей левой руки. Потом было много криков, слез, искали машину, звонили в больницу, я бился в истерике, хотя до сих пор не знаю – от боли или от страха.

Уже потом, рассматривая белый потолок, грязные стекла без занавесок и забинтованный обрубок, я понимал, что мне надо было делать: не рыдать, не впадать в панику, а сканировать и сканировать. Впрочем, повзрослев, я понял, что моя истерика спасла меня и окружающих: нет ничего опаснее вариатора, пытающегося изменить реальность в состоянии паники.

С тех пор ни я, ни мама не обсуждали никогда мои способности, а я надолго перестал ими пользоваться, хотя отказаться полностью не смог. Картины того, что будет, мелькали передо мной, хотел я этого или нет. Другое дело – выбрать одну из них и начать ее воплощать. К этому я вернулся лишь через два года, когда влюбился.

…Любил ли я ее? Нет. Я сходил по ней с ума. В годы, когда обычные юноши сгорают от страсти и романтизма, я осознал, что любви не существует. И вариаторы, как никто другой, знают это.

Мне не нравился типаж Ингрид: широкие бедра, третий или даже четвертый размер груди, язвительная самоуверенность… нет. Я любил тихих, тоненьких, больше похожих на подростков. Но с Ингрид, единственной из всех, невозможно было обращаться, как с куклой, и от этого во мне взыграл какой-то суррогат любви. Я сходил с ума по недостижимому запретному плоду, и это напоминало влюбленность, хотя скорее было сумасшествием.

Как можно любить, если не просто знаешь, что она сделает, но и управляешь этим? Нажмешь на одну кнопку – она падет к твоим ногам, нажмешь на другую – возненавидит, на третью – вы поженитесь, а через семь лет она уйдет к другому, на четвертую – она умрет от рака… Я мог получить от женщин все, но это убивало во мне желание получать хоть что-то. Секс на одну ночь. Спасибо, до свидания.

Мы долго играли с Ингрид в кошки-мышки, прежде чем она согласилась прийти на свидание, но даже за бутылкой «Каберне Савиньона» и тар-таром мы не могли расслабиться. Ох, как бы я хотел хоть на полчаса перестать видеть все эти варианты, чтобы картина мира замерла, не мелькала перед глазами, но, увы, этого мне не было дано.

– Давай на этот раз в «Хилтон»? – спросил я, распахивая дверь такси.

Жар-птица милостиво кивнула. Силенок у меня не хватало пробить ее защиту, так что приходилось, будто псу, вилять хвостом, ожидая одобрения хозяина. Проработав пять лет в «Эрбауме», я понял, почему государство приткнуло меня лишь в авиакомпанию. Вариатором я был так себе.

Та ночь отзеркалила все мои предыдущие постельные интрижки. Я чувствовал, что сам сейчас кукла в руках опытного кукловода, и не я, но со мной делают все, что хотят. Уже тогда нужно было понять, что у меня нет с Ингрид шансов, но я сходил по ней с ума.

В следующий раз мы увиделись лишь через два года. Забавно, но в постоянных попытках вывернуть реальность и обладать зеленоглазой бестией я повысил свое мастерство, что немедленно отразилось на карьере. В этот раз меня взяли на Плутон, в группу по обеспечению переговоров. Боссам «Эрбаума» и «Наркиза» необходимо было что-то обсудить.

Три дня на Плутоне казались бесконечным адовым лабиринтом реальностей, из которых нет выхода. Покушения, отравления, сердечные приступы, временное умопомешательство, смерть любимой бабушки и приезд брошенной любовницы… вариаторы «Наркиза» не давали нам вздохнуть, закручивая одну реальность в другую. Знаю, что наши насылали на них такую же чуму, но я работал в защите, так что в доступные нам пять часов отдыха просто выключался.

В стеклянном банкетном зале мелькнул лишь блеск украшений длинного темно-фиолетового платья, но я понял, что это она. Переговоры, к счастью, закончились удачно, так что там дали команду отбой. Атакующая группа отсыпалась в номерах, а защиту, на всякий случай, позвали на торжественный обед.

Ингрид была прекрасна. Мое естество тут же сделало на нее стойку, и пришлось стиснуть зубы и сжать кулаки, чтобы ничего не предпринимать. Попытаться сейчас, при полной боевой готовности со стороны «Наркиза», скрутить реальность в такую дугу, чтоб провести ночь с одним из их вариаторов… это был бы интересный способ самоубийства.

Впрочем, Ингрид подошла сама. Ехидно оценила мои защитные способности, походя опустив, но не уходила. За весь вечер мы даже не прикоснулись к бокалам мартини, забыв, что держим их в руках. Я чувствовал, что сгораю, понимал, что не могу выбраться из воронки, в которую сам себя загоняю все глубже и глубже. В тот момент я готов был ждать еще три, пять, десять лет, пусть бы побыть с ней рядом, заснуть, вдыхая ее запах, целовать ее роскошные волосы и коснуться кожи.

– …Парень, ты меня достал! Тебе больше заняться нечем? – Ингрид была действительно зла. Темно-синий офисный костюм, белая блузка, волосы собраны в пучок, зеленые глаза мечут молнии.

Солнечные зайчики прыгали по длинному стеклянному коридору, пытаясь забраться то ко мне, то к Ингрид на нос, подбородок или щеки.

– Как, что ты делаешь в «Эрбауме»? – В этом мире что-то произошло неожиданно, и это рушило все мои представления о нем.

– Мистер Эберт приехал к вам на переговоры. Я его сопровождаю. Но рядовой вариатор, конечно, не может быть об этом в курсе, – скривила она губы. – Эдик… тебя ведь Эдиком зовут?

Я сжал зубы и кивнул.

– Так вот, мальчик, оставь меня уже в покое, а? Прошло пять лет с нашей единственной встречи, а ты продолжаешь мне мстить? Ну извини! Нужно лучше следить за реальностями, а то у тебя их вытащат из-под носа. Но меня достало, что каждый день приходится отбиваться от твоих жалких попыток затащить меня в постель.

Перед глазами у меня защелкали картины. «Хилтон», такси, шелковые простыни, мартини, блеск бриллиантов в ее ушах… черт возьми, это было или нет? А мое повышение? А…

– Ингрид… то есть Анжела, – в эту секунду я, кажется, походил на законченного клиента дурки. – Мы точно виделись один-единственный раз, в космопорте?

Она вдруг нахмурилась, потеряла всю язвительность.

– Сдвиг? – спросила серьезно, без шуточек.

– Нет-нет, все нормально, – признаваться, что у тебя сдвиг – это ставить крест на работе вариатора. И хотя, как у нас поговаривают, «все мы там будем» рано или поздно, вслух такое никто не говорил.

Меня затрясло. Сдвигом на нашем сленге называлась потеря контроля. Знаете, что самое сложное во всей это смене реальностей? Не точность расчетов, не отсмотр побочных эффектов, нет. Вернуться. Все время находить ту самую реальность, откуда уходишь. В каждую секунду осознавать – это творится у тебя в голове или на самом деле.

Я бросился в кабинет, как в спасательный круг. Сколько лет в нем проторчал? Невозможно ответить. Десятки, сотни лет, тысячи реальностей, но сколько прошло на самом деле? Самое страшное в сдвиге даже не то, что ты какое-то время живешь в невоплощенной вариации, а то, что, когда осознаешь это, впадаешь в панику. Каждую секунду начинаешь проверять: а где я сейчас? А действительно ли это настоящая реальность, или у меня снова сдвиг? Но если начал пытаться выяснить, что такое объективная реальность, – вот тут все. Амба.

Я глубоко вздохнул и шумно выдохнул. Налил виски, залпом выпил, но ничего не почувствовал. Я до сих пор в вариации? Где? И когда все началось? Сразу после прокола с палладием или позже? Или… раньше? Я положил подбородок на руку и задумался, точнее начал отматывать события назад, и вдруг отдернул руку, будто вместо нее болталась дохлая крыса.

Пальцы. За годы жизни я привык к обрубку с тремя пальцами, но сейчас все они были на месте. Нормальная, здоровая левая рука. С пятью пальцами. Так же, как на правой. С неожиданным спокойствием робота я мысленно вернулся в глубокое детство и запустил диафильм с наиболее вероятными реальностями. Кино получилось интересное.

В том мире, где я родился, никаких вариаторов не существовало. Также в нем не существовало межгалактических полетов, космопортов, межзвездных транснациональных корпораций и всего такого прочего.

Я протянул руку к стеллажу и вытащил первую попавшуюся книгу. Раскрыл наугад и начал читать. Тексты – самое непостоянное в этом мире, никогда не угадаешь, что появится под знакомой обложкой после очередной смены реальности. Но я считаю, что через книги со мной разговаривает само мироздание.

«Обезьяна пришла к Будде, но это была не обычная обезьяна. Это был царь, обезьяний царь – то есть самая совершенная обезьяна.

Обезьяний царь сказал Будде:

– Я хочу стать буддой.

– Я никогда не слышал, чтобы кто-то стал буддой, оставаясь при этом обезьяной, – ответил Будда.

– Ты не знаешь моей силы, – настаивал обезьяний царь. – Я не простая обезьяна.

Ни одна обезьяна не считает себя обычной, все они считают себя выдающимися – это свойство их обезьяньей сущности. Поэтому он продолжал:

– Я не простая обезьяна. Что ты такое говоришь? Я – обезьяний царь.

Будда спросил:

– У тебя есть какая-нибудь особенная, необычная сила? Не можешь ли ты мне ее показать?

Обезьяний царь ответил:

– Я могу допрыгнуть до края мира.

А он умел прыгать, он постоянно прыгал по деревьям.

Тогда Будда сказал:

– Хорошо. Вставай ко мне на ладонь и допрыгни отсюда до края мира.

Обезьяний царь старался изо всех сил – он действительно был очень сильной, очень мощной обезьяной. Он взлетал, как стрела, он взлетал, взлетал, взлетал… Прошли месяцы и – как гласит история – годы. И наконец обезьяний царь добрался до самого края мира.

Он засмеялся и воскликнул:

– Посмотри! Самый край!

Он бросил взгляд вниз. Там была бездна. Пять колонн у ее края обозначали границу мира. Царю обезьян пора было возвращаться. Но он должен был как-то доказать, что добрался до этих колонн. Поэтому он пометил место: помочился у одной из колонн – обезьяна, что с нее взять!

Прошли годы, и обезьяний царь вернулся назад. Он пришел к Будде и сказал:

– Я был у края мира и оставил там метку.

Будда ответил:

– Просто посмотри вокруг.

Обезьяний царь огляделся и увидел, что на самом деле он не сходил с места. Эти пять колонн были пятью пальцами Будды. И они плохо пахли… Он был там с закрытыми глазами… Должно быть, он спал».

Я захлопнул книгу. На обложке было написано: Ошо. «Абсолютное Дао». Никогда не слышал прежде о таком писателе, но это меня не удивляло.

«Либо я бог, либо псих. Прекрасные перспективы», – хмыкнул, наливая еще виски. Разглядывая безымянный и мизинец, потихоньку потягивая «Грин Спот», я успокаивался. В одном случае, у меня уже все есть, в другом – есть неотличимая иллюзия, что все есть. Существует ли между этим разница? И если я увяз в невоплощенной реальности, то в чем ее отличие от воплощенной? Что такое вообще реальность?

Грея в руках стакан с янтарной жидкостью, я откинулся в кресле. Какая разница, что происходит на самом деле? И существует ли она… настоящая реальность?

Я допил «Грин Спот» и решил, что надо обязательно встретиться с Ингрид. Желательно, в «Хилтоне».