Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Под стать святожителю, в хижине, листьями крытой,
Безгрешный царевич беседовал с братом и Ситой.
Он притчу рассказывал Сите и сыну Сумитры,
Блистая, как месяц, в соседстве сияющей Читры.
Одна безобразная ракшаси в поисках дичи
Туда забрела – и прервалось течение притчи.
С рожденья звалась Шурпанакхой она за уродство, –
За когти, ногам придававшие с веялкой сходство.
И взору ее луноликий представился Рама,
Прекрасный, как тридцать богов, как пленительный Кама.
И мягкие кудри, и мощь благородной десницы,
И блеск удлиненных очей сквозь густые ресницы,
И смуглое, схожее с лотосом синим, обличье,
И царские знаки, и поступи юной величье,
Что плавностью напоминала походку слоновью,
Увидела ракшаси – и воспылала любовью,
Уродина эта – к прекрасному, как полнолунье,
К нему, сладкогласному, – скверная эта хрипунья!
Противноволосая с дивноволосым равнялась,
Противноголосая с дивноголосым равнялась.
Сама медно-рыжая – с ним, темнокудрым, равнялась
И, дура бесстыжая, с великомудрым равнялась.
С красавцем равнялась она, при своем безобразье,
И с лотосоглазым таким, при своем косоглазье.
С таким тонкостанным и царские знаки носящим
Равнялась она, страхолюдная, с брюхом висящим.
Приблизившись к Раме, палима любовною жаждой,
Сказала ему Шурпанакха: «Решится не каждый
Избрать этот лес для жилья, если ракшасов племя
Сюда без помех прилетает во всякое время.
Эй, кто вы, с собой прихватившие луки и копья,
Да деву-отшельницу, – шкура на ней антилопья?»
«…А я Шурпанакхой зовусь и уменьем владею
Свой облик менять произвольно, под стать чародею.
Брожу я и страх навожу на окрестные чащи.
Ты Равану знаешь? Он брат мой великоблестящий!
Другой – Кумбхакáрна, что в сон погружен беспробудный,
А третий – Вибхи́шана, праведный, благорассудный.
Четвертый и пятый – отважные Ду́шана с Кхáрой,
Считаются в битвах свирепой воинственной парой.
Я доблестью их превзошла. Разве есть мне преграда?
Своим изволением по воздуху мчусь, если надо.
А Сита? Что толку в уродце таком неуклюжем!
О Рама прекрасный, ты должен мне сделаться мужем.
Царевич, мы – ровня. К тебе воспылавшую страстью,
Бери меня в жены, не вздумай противиться счастью!»
И той, что в супруги ему набивалась бесстыдно,
Учтивый царевич ответил, смеясь безобидно:
«Женою мне стала царевна Видехи, но, кроме
Себя, госпожа, не потерпишь ты женщины в доме!
Тебе, дивнобедрая, надобен муж превосходный.
Утешься! В лесу обитает мой брат благородный.
Живи с ним, блистая, как солнце над Меру-горою,
При этом себя не считая супругой второю».
Тогда похотливая ракшаси младшего брата
Вовсю принялась улещать, вожделеньем объята:
«Взгляни на мою красоту! Мы достойны друг друга.
Я в этих дремучих лесах осчастливлю супруга».
Но был в разговоре находчив рожденный Сумитрой
И молвил, смеясь над уловками ракшаси хитрой:
«Разумное слово, тобой изреченное, слышу,
Да сам я от старшего брата всецело завишу!
А ты, госпожа, что прекрасна лицом и осанкой, –
Неужто согласна слуге быть женою-служанкой?
Расстанется Рама, поверь, со своей вислобрюхой,
Нескладной, уродливой, злобной, сварливой старухой.
В сравненье с тобой, дивнобедрой, прекрасной, румяной,
Не будет мужчине земная супруга желанной».
Сама Шурпанакха, поскольку была без понятья,
Смекнуть не могла, что над ней потешаются братья.
Свирепая ракшаси в хижине, листьями крытой,
Увидела Раму вдвоем с обольстительной Ситой.
«Ты мной пренебрег, чтоб остаться с твоей вислобрюхой,
Нескладной, уродливой, злобной, сварливой старухой?
Но я, Шурпанакха, соперницу съем, и утехи
Любовные станешь со мною делить без помехи!» –
Вскричала она и на Ситу набросилась яро.
Глаза пламенели у ней, как светильников пара.
Очами испуганной лани глядела царевна
В ужасные очи ее, полыхавшие гневно.
Казалось, прекрасную смертными узами Яма
Опутал, но быстро схватил ненавистницу Рама.
Он брату сказал: «Ни жива ни мертва от испуга
Царевна Митхи́лы, моя дорогая супруга.
Чем шутки шутить с кровожадным страшилищем, надо
Его покарать, о Сумитры достойное чадо!»
Тут Лакшмана меч из ножон извлекает и в гневе
Он уши и нос отсекает чудовищной деве.
И, кровью своей захлебнувшись, в далекие чащи
Пустилась бежать Шурпанакха тигрицей рычащей.
С руками воздетыми, хищную пасть разевая,
Она громыхала, как туча гремит грозовая.
Под сенью смоковницы ракшасов буйных властитель
Увидел смиренную хижину, Рамы обитель.
И Десятиглавый, с небес опустившись отвесно,
Сошел с колесницы, украшенной златом чудесно.
Он Маричу обнял и молвил, на хижину глядя:
«Не мешкай, должны мы исполнить свой замысел, дядя!»
И ракшас не мог пренебречь властелина веленьем.
Он, облик сменив, обернулся волшебным оленем,
Красивым животным, что взад и вперед у порога
Носилось, хоть Маричи сердце снедала тревога.
Олень пробегал по траве меж деревьев тенистых.
Сверкали алмазы на кончиках рожек ветвистых,
А шкура его серебрилась от крапин искристых.
И губы оленя, как лотос, на мордочке рдея,
Блестели, слегка изгибалась высокая шея.
В отличье от многих собратьев, покрытый не бурой,
А золотом и серебром отливающей шкурой,
Два лотосовых лепестка – два лазоревых уха
Имел он, и цвета сапфира – поджарое брюхо,
Бока розоватые, схожие с мáдхукой дивной,
Как лук семицветный Громовника – хвост переливный.
На быстрых ногах изумрудные были копыта,
И чудное тело его было накрепко сбито.
При помощи сил колдовских, недоступных понятью,
Стал Марича гордым оленем с пленительной статью.
Его превращенье продлилось не дольше мгновенья.
Каменья сверкали на шкуре златого оленя.
Резвился у хижины, облик приняв светозарный,
Чтоб Ситу в силки заманить, этот ракшас коварный.
И Рамы приют освещал, и поляны, и чащи
Сей блеск несказанный, от оборотня исходящий.
Спиною серебряно-пестрой, исполненный неги,
Олень красовался, жуя молодые побеги,
Покамест у хижины, сенью смоковниц повитой,
Нечаянно не был замечен гуляющей Ситой.
Срывала цветы дивнобедрая, и в отдаленье
Пред ней заблистали бока золотые оленьи.
«О Рама, взгляни!» – закричала она в умиленье.
Жена тонкостанная, чья красота безупречна,
За этим диковинным зверем следила беспечно.
Она призывала великого Рагху потомка
И Лакшману, храброго деверя, кликала громко.
Но тот, на оленью серебряно-пеструю спину
Взглянув, обращается к старшему царскому сыну:
«Мне чудится Марича в этом волшебном животном.
Ловушки в лесах расставлял он царям беззаботным,
Что, лук напрягая, летели, влекомы соблазном,
В погоню за тенью, за призраком дивнообразным.
Легко ли! В камнях драгоценных серебряно-пегий
Олень по поляне гуляет и щиплет побеги!»
Но Сита с улыбкой чарующей, Лакшманы слово
Спокойно прервав, обратилась к царевичу снова,
Не в силах стряхнуть наважденье кудесника злого.
«Похитил мой разум, – сказала царевна Видехи, –
Олень златозарный. Не мыслю я лучшей утехи!
О Рама, какое блаженство, не ведая скуки,
Играть с ним! Диковину эту поймай, Сильнорукий!»
И Раму олень златошерстый поверг в изумленье,
Пестря серебром, словно звезд полуночных скопленье,
Венчанный рогами сапфирными с верхом алмазным,
Он блеск излучал несказанный, дышал он соблазном!
Но Рама жену не хотел опечалить отказом
И Лакшмане молвил: «Олень, поразивший мой разум,
Будь зверь он лесной или Марича, ракшас коварный,
Расстанется нынче со шкурой своей златозарной!
Царевне защитой будь, Лакшмана, отпрыск Сумитры!
За Ситой смотри, чтоб ее не обидел злохитрый.
Оленя стрелой смертоносной, отточенной остро,
Убью и вернусь я со шкурой серебряно-пестрой».
Воитель Великоблестящий с могучею статью
Себя опоясал мечом со златой рукоятью.
Взял трижды изогнутый лук он да стрелы в колчане
И вслед за диковинным зверем пустился в молчанье.
Подобного Индре царевича раджа олений
Увидел и сделал прыжок, подгибая колени.
Сперва он пропал из очей, устрашен Богоравным,
Затем показался охотнику в облике явном,
Сияньем своим пробуждая восторг в Сильноруком,
Что по лесу мчался с мечом обнаженным и луком.
То медлил прекрасный олень, то, как призрак манящий,
Мелькал – и стремглав уносился в далекие чащи,
Как будто по воздуху плыл и в простор поднебесный
Прыжком уносился, то видимый, то бестелесный.
Как месяц, повитый сквозных облаков пеленою,
Блеснув, исчезал он, укрытый древесной стеною.
Все дальше от хижины, в гущу зеленых потемок,
Стремился невольно за Маричей Рагху потомок.
Разгневался Рама, устав от усилий надсадных.
Олень обольстительный прятался в травах прохладных.
Приблизившись к царскому сыну, Летающий Ночью
Скрывался, как будто бы смерть он увидел воочью.
К оленьему стаду, желая продлить наважденье,
Примкнул этот ракшас, но Раму не ввел в заблужденье,
С оленями бегая, в купах деревьев мелькая,
Серебряно-пегою дивной спиною сверкая.
Отчаявшись оборотня изловить и гоньбою
Измучась, решил поразить его Рама стрелою.
Смельчак золотую, блистающую несказанно,
Стрелу, сотворенную Брахмой, достал из колчана.
Ее, смертоносную, на тетиву он поставил
И, схожую с огненным змеем, в оленя направил.
И Мариче в сердце ударила молнией жгучей
Стрела златопёрая, пущена дланью могучей.
И раненый ракшас подпрыгнул от муки жестокой
Превыше растущей поблизости пальмы высокой.
Ужасно взревел этот Марича, дух испуская.
Рассыпались чары, и рухнула стать колдовская.
«О Сита, о Лакшмана!» – голосом Рагху потомка,
Послушен велению Раваны, крикнул он громко.
Немало встревожило Раму такое коварство.
«Ни Сита, ни Лакшмана не распознают штукарства, –
Помыслил царевич, – они поддадутся обману!»
И в сильной тревоге назад поспешил в Джанастхáну.
Тем временем кинулась к деверю в страхе великом
Безгрешная Сита, расстроена ракшаса криком.
«Ты Раме беги на подмогу, покамест не поздно! –
Молила жена дивнобедрая Лакшману слезно, –
Нечистые духи его раздирают на части,
Точь-в-точь как быка благородного – львиные пасти!»
Но с места не тронулся Лакшмана: старшего брата
Запрет покидать луноликую помнил он свято.
Разгневалась Джáнаки дева: «Рожденный Сумитрой,
Ты Раме не брат, – супостат криводушный и хитрый!
Как видно, ты гибели Рагху потомка желаешь,
Затем что бесстыдно ко мне вожделеньем пылаешь!
Лишенная милого мужа, не мыслю я жизни!»
И горечь звучала в неправой ее укоризне.
Но Лакшмана верный, свою обуздавший гордыню,
Ладони сложил: «Почитаю тебя, как богиню!
Хоть женщины несправедливы и судят предвзято,
По-прежнему имя твое для меня будет свято.
Услышит ли Рама, вернувшись, твой голос напевный?
Увидит ли очи своей ненаглядной царевны?»
«О Лакшмана! – нежные щеки рыдающей Ситы
Слезами горючими были обильно политы. –
Без милого Рамы напьюсь ядовитого зелья,
Петлей удавлюсь, разобьюсь я о камни ущелья!
Взойду на костер или брошусь в речную пучину,
Но – Рамой клянусь! – не взгляну на другого мужчину».
Бия себя в грудь, предавалась печали царевна,
И сын Дашаратхи ее утешал задушевно.
Ладони сложив, он склонился почтительно снова,
Но бедная Сита в ответ не сказала ни слова.
На выручку старшему брату пустился он вскоре,
И деву Митхи́лы покинуть пришлось ему в горе.
Явился в обитель, что выстроил сын Каушальи,
Владыка Летающих Ночью, обутый в сандальи,
С пучком, одеянье шафранного цвета носящий,
И с чашей – как брахман святой, подаянья просящий.
И зонт его круглый увидела Джанаки дева,
И посох тройчатый висел на плече его слева.
Под видом святого к царевне, оставленной в чаще,
Направился ракшасов раджа великоблестящий.
Без солнца и месяца в сумерки мрак надвигался –
Без Рамы и Лакшманы – Равана так приближался!
На Ситу он хищно взирал, как на Рохини – Раху.
Листвой шелестеть перестали деревья со страху.
Как прежде, не дул освежающий ветер в испуге,
Когда он украдкой к чужой подбирался супруге.
Годáвари быстрые волны замедлили разом
Теченье свое, за злодеем следя красноглазым,
Что, Рамы используя слабость, походкой неспешной,
Монахом одет, подступал, многогрешный, к безгрешной.
Царевна блистала звездой обольстительной, Читрой,
Вблизи пламенел грозновещей планетой Злохитрый.
Надев благочестья личину, был Десятиглавый
Похож на трясину, где выросли пышные травы.
Он молча взирал на прекрасную Рамы подругу,
Что ликом своим, как луна, освещала округу.
Пунцовые губы и щек бархатистых румянец
Узрел он, и белых зубов ослепительный глянец.
Рыданья и вопли красавицы, горем убитой,
К нему долетали из хижины, листьями крытой.
И слушал неправедный Равана, стоя снаружи,
Как в хижине плачет Митхилы царевна о муже.
К прекрасной, из желтого шелка носящей одежду,
Приблизился он, понапрасну питая надежду.
И, нищим прикинувшись, демонов грозный властитель,
В обличье смиренном, супруги чужой обольститель,
Не ракшас, но брахман достойный, читающий веду,
С Видехи царевной завел осторожно беседу.
Ее красоте несказанной дивился Злонравный:
«О дева! Тебе в трех мирах я не видывал равной!
Трепещет, как пруд соблазнительный, полный сиянья,
Твой стан упоительный в желтом шелку одеянья.
В гирлянде из лотосов нежных, ты блещешь похожей
На золото и серебро ослепительной кожей.
Открой, кто ты есть, луноликая, царственной стати?
Признайся, ты – страсти богиня, прекрасная Рати?
Ты – Лакшми иль Кирти? Иль, может, небесная дева?
Одно достоверно – что ты рождена не из чрева!
Прекрасные острые ровные зубы невинно
Сверкают своей белизной, словно почки жасмина.
От слез покраснели глазные белки, но зеницы
Огромных очей, пламенея, глядят сквозь ресницы.
О дева с округлыми бедрами, сладостным станом,
С обличьем, как плод наливной, бархатистым, румяным,
С чарующим смехом, с грудями, прижатыми тесно
Друг к дружке, что жемчуг отборный украсил чудесно!
Похитили сердце мое миловидность и нега.
Так волны уносят обломки размытого брега.
Доселе супруги богов и людей не имели
Столь дивных кудрей, столь упругих грудей не имели.
Не знали жилицы небес и Куберы служанки
Столь гибкого стана и гордой сверх меры осанки.
Три мира – небесный, земной и подземный – доныне
Не видели равной тебе красотою богини!
Но если такая, как ты, в трех мирах не блистала,
Тебе обретаться в дремучих лесах не пристало.
Охотятся ракшасы в чаще, не зная пощады,
А ты рождена для дворцов, для садовой прохлады,
Роскошных одежд, благовоний, алмазов, жемчужин,
И муж наилучший тебе, по достоинству, нужен.
Ответь, большеглазая, кто же с тобой, темнокудрой,
В родстве: богоравные мáруты, вáсу иль рудры?
Но здешняя чаща – Летающих Ночью обитель.
Откуда возьмется в окрестных лесах небожитель?
Не встретятся тут ни гандхарвы, ни слуги Куберы.
Лишь бродят свирепые тигры, гиены, пантеры.
Богиня, ужель не боишься опасных соседей –
Ни цапель зловещих, ни львов, ни волков, ни медведей.
Откуда ты? Чья ты? Не страшны ль тебе, луноликой,
Слоновьи самцы, что охвачены яростью дикой
И, жаждой любовной томимы, вступать в поединки
Готовы на каждой поляне лесной и тропинке?
Красавица, кто ты? Зачем пребывать ненаглядной
В лесу, где охотится ракшасов род плотоядный!»
С речами лукавыми демонов раджа злотворный
В обличье святого явился к жене безукорной.
Царевной Митхилы почтен был Великоблестящий,
Как дваждырожденный мудрец, подаянья просящий.
Владыка Летающих Ночью, исполненный блеска,
Супруге великого Рамы ответствовал резко:
«Я тот, кто мирам и насельникам их угрожает, –
Богам их, царям их, отшельникам их угрожает.
О Сита, я – Равана, демонов раджа всевластный!
Увидя шелками окутанный стан сладострастный
И негу твоей отливающей золотом кожи,
Делить перестал я с несчетными женами ложе.
О робкая, зваться ты будешь царицею главной,
Как Ланка зовется столицею великославной.
Твердыня ее на вершине горы осиянной
Стоит посредине бушующего океана.
По рощам ты станешь гулять, благоизбранна мною,
Расставшись охотно с обителью этой лесною.
Толпой пятитысячной будут всечасно служанки
Творить угожденье супруге властителя Ланки».
Тогда безупречно сложенная Джанаки дева
Ответила Раване словом презренья и гнева:
«Как Индра всесильный, питающий землю дарами,
Один у меня повелитель: я предана Раме!
Как ширь океана, глубок и спокоен, с горами
Сравнится бестрепетный воин. Я предана Раме!
Он – древо баньяна, что сенью ветвей, как шатрами,
С готовностью всех укрывает. Я предана Раме!
Он ликом прекрасней луны, что блестит над мирами,
Он мощью безмерной прославлен. Я предана Раме!
С повадкой шакальей – гоняться за львицей, что в жены
Избрал этот лев, Каушальей-царицей рожденный?
Зачем злодеянье творишь ты, себе в посмеянье?
Ведь я для тебя недоступна, как солнца сиянье!
Преследуя Рамы жену – вместо райского сада
Любуешься ты золотыми деревьями ада!
Зубов у змеи ядовитой с разинутым зевом,
Клыков у голодного тигра, объятого гневом,
Перстами не вырвешь ты, Равана Десятиглавый,
В живых не останешься, выпив смертельной отравы.
Ты Мáндару-гору скорей унесешь за плечами,
Чем Рамы жену обольстишь колдовскими речами.
Ты, с камнем на шее плывя, одолеешь пучину,
Но Рамы жену не заставишь взглянуть на мужчину.
Ты солнце и месяц в горсти или пламя в подоле
Задумал теперь унести? Не в твоей это воле!
Натешиться всласть пожелал ты женой добронравной
И мыслишь супругу украсть, что избрал Богоравный?
Не жди воздаянья потугам своим бесполезным.
Стопами босыми по копьям пройдешь ты железным!
Меж царственным львом и шакалом различья не знаешь,
Меж грязной водой и сандалом различья не знаешь.
Ты низости полон и Рамы величья не знаешь!
Мой Рама в сравненье с тобой, похититель презренный,
Как áмриты чаша – с посудиной каши ячменной!
Запомни, что ты против Рамы, великого мужа,
Как против зыбей океанских – нечистая лужа.
Под стать Шатакрáту, он славится твердостью духа.
Не радуйся, ракшас, как в масло упавшая муха!»
Так праведная – нечестивому, вспыхнув от гнева,
Ответила – и задрожала, как райское древо.
«Я с братом Куберой затеял умышленно ссору.
В неистовой схватке его победил я в ту пору.
Он в страхе ушел на Кайласу, священную гору.
Я, назло Кубере, его колесницей чудесной
Доныне владею и плаваю в сфере небесной.
О дева Митхилы! Бегут врассыпную, в тревоге,
Мой лик устрашительный видя, бессмертные боги.
И шума зеленой листвы, распустившейся пышно,
О царская дочь, при моем появленье не слышно.
И ветер не дует, недвижно речное теченье,
А солнца лучи – как луны голубое свеченье.
Среди океана мой град, именуемый Ланкой,
Для взора, под стать Амарáвати, блещет приманкой.
Стеной крепостной обнесен этот град многолюдный.
Она золотая, в ней каждый портал – изумрудный.
Свирепые ракшасы, жители дивной столицы,
Дворцами владеют, имеют слонов, колесницы.
Густые деревья прохладных садов и беспыльных
Красуются многообразьем плодов изобильных.
Божественные наслажденья со мной повседневно
Вкушая, ты жребий земной позабудешь, царевна!
О Раме напрасно печалишься, век его прожит!
Ведь он – человек, и никто его дней не умножит.
Отправил в леса Дашарáтха трусливого сына,
Любимцу меж тем предоставил престол властелина.
На что тебе Рама, лишенный отцовского царства,
От мира сего отрешенный, терпящий мытарства?
Не вздумай отвергнуть меня! Повелитель всевластный,
Явился я, Камы стрелой уязвлен любострастной.
Раскаешься, словно Урвáши – небесная дева,
Ногой оттолкнувшая милого в приступе гнева.
Перста моего испугается Рама твой хилый!
Зачем ты противишься счастью, царевна Митхилы?»
Но пылкую отповедь этой красавицы дивной
Услышал немедленно Равана богопротивный:
«Похитив жену Громовержца, прекрасную Шачи,
Ты можешь остаться в живых, – ведь бывают удачи!
Но если ты Ситу похитил – спастись не надейся:
Умрешь неизбежно, хоть áмриты вдоволь напейся!»
«О Рама!» – взывала, рыдая, царевна Видехи,
Но Равана в небо ее уносил без помехи.
И нежные члены, сквозь желтого шелка убранство,
Мерцали расплавом златым, озаряя пространство.
И Равану пламенем желтым ее одеянье
Объяло, как темную гору – пожара сиянье.
Царевна сверкала, как молния; черною тучей
Казался, добычу к бедру прижимая, Могучий.
Был Десятиглавый осыпан цветов лепестками:
Красавица шею и стан обвивала венками.
Гирлянды, из благоухающих лотосов свиты,
Дождем лепестков осыпали мучителя Ситы.
И облаком красным клубился в закатном сиянье
Блистающий царственным золотом шелк одеянья.
Владыка летел, на бедре необъятном колебля
Головку ее, как цветок, отделенный от стебля.
И лик обольстительный, ракшасом к боку прижатый,
Без Рамы поблек, словно лотос, от стебля отъятый.
Губами пунцовыми, дивным челом и глазами,
И девственной свежестью щек, увлажненных слезами,
Пленяла она, и зубов белизной небывалой,
И сходством с луной, разрывающей туч покрывало.
Без милого Рамы красавица с ликом плачевным
Глядела светилом ночным в небосводе полдневном.
На Раваны лядвее темной, дрожа от испуга,
Блистала она, златокожая Рамы подруга,
Точь-в-точь как на темном слоне – золотая подпруга.
Подобная желтому лотосу, эта царевна,
Сверкая, как молния, тучу пронзавшая гневно,
Под звон золотых украшений, казалась влекома
По воздуху облаком, полным сиянья и грома.
И сыпался ливень цветочный на брата Куберы
С гирлянд благовонных царевны, прекрасной сверх меры.
Казался, в цветах утопающий, Равана грозный
Священной горой, что гирляндой увенчана звездной.
И без передышки летел похититель коварный.
У Ситы свалился с лодыжки браслет огнезарный.
Был Равана древу подобен, а Джанаки дева –
Налившейся розовой почке иль отпрыску древа.
На Раваны ляжке блистала чужая супруга,
Точь-в-точь как на темном слоне – золотая подпруга.
По небу влекомая братом Куберы бездушным,
Она излучала сиянье в просторе воздушном.
Звеня, раскололись, как звезды, в немыслимом блеске
О камни земные запястья ее и подвески.
Небесною Гангой низверглось ее ожерелье.
Как месяц, блистало жемчужное это изделье!
«Не бойся!» – похищенной деве шептали в печали
Деревья, что птичьи пристанища тихо качали.
Во влаге дремотной, скорбя по ушедшей подруге,
Меж вянущих лотосов рыбки сновали в испуге.
Охвачены яростью, звери покинули чащи
И долго бежали за тенью царевны летящей.
В слезах-водопадах – вершин каменистые лики,
Утесы – как руки, воздетые в горестном крике,
И солнце без блеска, подобное тусклому кругу, –
Оплакивали благородного Рамы супругу.
«Ни чести, ни совести в мире: мы видим воочью,
Как Ситу уносит владыка Летающих Ночью!»
И дети зверей, запрокинув мохнатые лица,
Глядели, как в небо уходит его колесница.
И все разноокие духи, живущие в чаще,
О деве скорбели, глаза боязливо тараща.
«О Рама! О Лакшмана!» – Сита взывала в печали.
Ее, сладкогласную, кони зеленые мчали.
Войти с помощью соц. сетей: