Пол Макоули
Последнее Рождество Мэйси Минно на Дионе, гонки по кольцам Сатурна, Лужайка Скрипача и сад старого гончара
Однажды, пройдя свой жизненный путь примерно до половины, Мэй Кумал получила известие о смерти отца. Доставивший сообщение эйдолон предупредительно пояснил, что с Тьерри случился не поддающийся терапии сердечный приступ, и присовокупил приглашение посетить Диону, один из спутников Сатурна, чтобы участвовать там в развеивании праха отца, в соответствии с его завещанием.
Дочери Мэй эта идея не понравилась.
– Когда ты с ним говорила в последний раз? Десять лет назад?
– Четырнадцать.
– Ну вот.
– Моей вины в том, что мы перестали общаться, не меньше, чем его, – заметила Мэй.
– Но он первым тебя бросил. Бросил нас.
Шахира обладала очень развитым чувством хорошего и дурного. Своего собственного отца, после того как он развелся с Мэй, она так и не простила и с тех пор ни разу с ним не разговаривала.
– Тьерри меня не бросал, – возразила Мэй, – он просто покинул Землю. И дело совсем не в этом, Шахи. Он хочет… хотел, чтобы я приехала. Он все устроил. Вот билет туда и обратно с открытой датой.
– Он хотел, чтобы ты чувствовала себя ему обязанной, – заявила Шахира.
– Конечно, я чувствую себя обязанной. Это ведь последнее, что я могу для него сделать. И это будет замечательное приключение. Мне сейчас в самый раз.
Мэй как раз исполнилось шестьдесят два: в этом самом возрасте после смерти своей жены, матери Мэй, ее отец и покинул Землю. Она была государственным служащим средней руки, заместителем главного инспектора в Департаменте древностей. Ей принадлежала небольшая удобная квартира в том же здании, где она работала, – правительственном зиккурате в районе Вассат Аль-Искандарии . Никаких серьезных связей после развода, дочь давно выросла и жила с мужем и двумя детьми в коммуне, занимающей аркологию посреди Атласских гор. Шахира еще попыталась ее отговорить, но Мэй твердо решила узнать, чем занимался ее отец там, в черном-пречерном космосе. Был ли он счастлив? Разгадывая загадку его жизни, Мэй, вполне возможно, узнает что-то и о своей. Когда родители умирают, твоя жизнь становится, наконец, только твоей, и тогда хочется узнать, насколько она была сформирована сознательно принятыми решениями, а насколько – наследием предков во всех его формах.
– Там нет ничего для таких людей, как мы, – утверждала Шахира.
Она имела в виду – для обычных людей. Тех, кто не перестраивал себя, чтобы вынести действие микрогравитации и жесткого излучения, терпеть жизнь в замкнутых обиталищах, разбросанных среди ледяных, лишенных атмосферы небесных тел.
– Тьерри считал, что, может, и есть, – возражала Мэй. – Я хочу знать, что он нашел.
Она взяла отпуск по семейным обстоятельствам, вылетела из Аль-Искандарии в город Энтеббе, где находился Порт-Африка, и там, в отделении предполетной подготовки пассажиров, ее погрузили в глубокий искусственный сон. В гибернационной камере, точно в колыбели, Мэй подняли на лифте к посадочному терминалу и погрузили в орбитальный корабль, а сорок три дня спустя разбудили в порту Париж на Дионе. Еще через пару дней, потраченных на то, чтобы оправиться после заморозки, научиться пользоваться скафандром и передвигаться при почти неощутимом дионском тяготении, Мэй погрузилась в такси, взмывшее в ночь суборбитальным прыжком, унося ее к поселению клана Джонсов-Трюэ-Бакалейниковых, последнему пристанищу отца, месту, где он умер.
Кабина такси представляла собой граненый пузырь немногим просторней гроба, смонтированный из пластин алмазного композита на паутине фуллереновых ребер и посаженный на двигательную платформу с тремя паучьими ножками. Мэй, пристегнутой рядом с пилотом тугими страховочными ремнями, казалось, будто она падает вдоль бесконечного склона, как в одном из тех снов, когда просыпаешься, потрясенный, за мгновение до удара о землю. Распухший шар Сатурна, причудливо увитый коричневыми и желтыми полосами пастельных тонов, качнулся над головой и стал опускаться сзади. Пилот, говорливая молодая женщина, задавала множество вопросов о жизни на Земле и показывала на темном лике спутника важные кратеры и хребты, линию экваториальной железной дороги, уютные искорки оазисов, обиталищ и крытых городов. Мэй все никак не могла соотнести эту территорию с картами из библиотеки скафандра и была поражена, когда такси внезапно развернулось, выстрелило двигателем и с громким скрежетом затормозило, опустившись на некий поддон или платформу, расположенную на окраине индустриального пейзажа.
Встречал Мэй не тот человек, с которым она обсуждала смерть отца и приготовления к путешествию, а женщина, бывшая спутница отца, Лекси Трюэ. Они сели в экипаж с плоскими стенками, подвешенный между трех пар широких сетчатых колес, и поехали по широкому шоссе мимо блокгаузов, бункеров, ангаров, наливных баков и целой россыпи спутниковых тарелок и передающих мачт. По словам Лекси Трюэ, все это было военным комплексом времен Тихой Войны.
– Как говорится, оставлено без присмотра. Мы ему никакого применения не нашли, но и снести не дошли руки. Вот и стоит.
Лекси была, по меньшей мере, лет на двадцать моложе Мэй, высокая и бледная, с гребнем соломенных волос, топорщащимся посреди бритой головы. Ее скафандр украшал сложный переплетающийся узор из зеленых и красных лоз. Она сообщила, что прожила с Тьерри три года. Они познакомились на Церере в ту пору, когда Лекси была вольным торговцем.
– Он там уже жил, когда мы в последний раз с ним беседовали, – сказала Мэй. Слова прозвучали как признание в слабости. Казалось, эта уверенная, резкая в движениях женщина может с большим правом претендовать на ее отца, чем она сама.
– Он переехал на Диону, и мы поселились вместе, я тогда еще жила в старом поселке, – рассказывала Трюэ. – Там он и увлекся керамикой. А потом, ну, работа захватывала его все больше и больше, а меня часто не было дома…
Мэй сказала, что собрала кое-какую информацию и уже знает, что ее отец стал гончаром, даже видела некоторые работы.
– В поселении вы сможете их увидеть гораздо больше, – пообещала Лекси. – Он работал не покладая рук и имел хорошую репутацию. Собрал много наград.
Как выяснилось, Трюэ не знала, что на Земле, в Аль-Искандарии Тьерри изготавливал бронзовые амулеты, возродив утраченный метод литья по восковым моделям, и сбывал их в лавки, обслуживающие богатых туристов. Соколы, кошки, львы. Боги с головами крокодилов или шакалов. Сфинксы. Мэй рассказала Лекси, как помогала ему полировать амулеты жидкой пастой из мела и красного крокуса и наносить на них патину нитратом меди. У нее сохранилось ясное воспоминание об отце, как он склонился над верстаком и крошечным ножичком понемногу высвобождает фигурку ястреба из бруска черного воска.
– Он никогда не рассказывал о своей жизни внизу, – заметила Лекси. – Ну про вас-то упоминал. Мы все знали, что у него есть дочь, но это практически и все.
Они обсудили последнюю волю Тьерри. Лекси сказала, что в последние годы он оставил работу и стал много гулять по окрестностям. Она предполагала, что развеять прах следовало в каком-то его излюбленном месте. В завещании было четко указано, что сделать это надлежит на восходе, но место оставалось загадкой.
– Все, что я знаю, – это что нужно двигаться на восток по железной дороге, а потом следовать за его мулом, – сказала Лекси. – Не исключено, придется побродить по пересеченной местности. Справитесь, как вы полагаете?
– Ходить здесь легче, чем я опасалась, – ответила Мэй.
В молодости она любила зайти в море поглубже, насколько хватало храбрости, и, стоя на цыпочках по подбородок в воде, позволять волнам покачивать себя взад-вперед. Ходьба при крошечной гравитации Дионы, составлявшей примерно одну шестнадцатую земной, несколько напоминала то ощущение. Пришло еще одно воспоминание об отце: как он делает огромные скульптуры цветов и животных из песка на пляже. Сильные пальцы, голые смуглые плечи, коврик белых волос на груди, полное погружение в работу.
Они оставили позади нагромождение армейских построек и теперь ехали по пыльной равнине, сбрызнутой россыпью маленьких неглубоких кратеров. Глыбы и валуны величиной с дом покоились на подушках щебня. Веер осколков окаймлял длинную эллиптическую зазубрину. К югу поднималась череда округлых холмов, как пояснила Лекси, – часть стены кратера тридцатикилометрового диаметра. Озарявший картину бледный свет Сатурна придавал всему оттенок старой слоновой кости. Мэй вспомнились старые фотографии, которые она видела в одном из музеев Аль-Кахиры : европейцы в устаревших костюмах, чопорно позирующие среди разрытых гробниц.
Вскоре над равниной поднялись недлинные крутые хребты, образующие дуги в тридцать-сорок метров высотой, похожие на застывшие дюны. Кое-где на них образовались обрывы, возвышавшиеся над осыпями щебенки. Мэй обратила внимание, что склоны покрыты сложными резными рисунками, а над вершинами гребней поработали скульпторы, изобразив подобие сказочных замков или фигур животных. Над одним ледяным валом взмывала стайка дельфинов; другой напоминал волну, разбивающуюся о берег, и несущихся лошадей, вздымающихся из пенных брызг. Парящий орел, череда слонов, держащихся хоботами за хвосты друг друга, обрисовались на фоне черного вакуума… Последние напомнили Мэй одну из бронзовых фигурок отца. Вот утес, изваянный в форме головы Будды; вот каменная плита, на которой замерло в момент битвы целое войско, вооруженное мечами и щитами.
Это старая традиция, объяснила Лекси Трюэ. На каждое Рождество группы людей из ее клана и соседних поселений собираются в палаточный городок, едят осэти-рери, произносят традиционные тосты под саке, водку и виски, музицируют, танцуют, флиртуют и работают над новыми рисунками и статуями с помощью дрелей, стамесок и взрывчатки.
– Мы любим свои праздники. Кванзаа, Ид-аль-Фитр, Хануку, Дивали, Рождество, Ньютонов день… Любой предлог хорош, чтобы собраться и повеселиться. Ваш отец возглавлял празднование Рождества в течение десяти лет. Видите, вон на том гребне кит борется с кальмаром? Это один из его проектов.
– А слоны?
– И слоны тоже. Давайте я вам кое-что покажу, – с этими словами Лекси вывела вездеход по пологой части вала на поверхность Дионы.
Машину переваливало с боку на бок, как лодочку в бурном море, из-под шести катков поднимались петушиные хвосты пыли. Повсюду вились следы, оставленные не то год, не то столетие назад. Ветра здесь не бывало. Дождя тоже. Лишь постоянное неощутимое оседание метеоритной пыли да микроскопических ледяных частиц от гейзеров Энцелада. Все замерло в неизменности под неярким солнечным блеском и черным небом, точно сцена заброшенного театра. Мэй начинала понимать всю чуждость этого мирка. Замерзший океан, облекающий каменное ядро, сформированное катастрофами, разразившимися до появления жизни на Земле. Голая геология, лишенная для человека малейшего смысла. Вот зачем нужны скульптуры, решила Мэй. Попытка придать человечность нечеловеческому.
– Посмотреть на дело рук одного из моих предков, – ответила Лекси на вопрос Мэй, куда они направляются. – Мэйси Минно. Вы слышали про Мэйси Минно?
Мэйси была родом с Земли. Великая Бразилия отправила ее на строительные работы в Радужном Мосту на Каллисто, там она влипла в политический скандал и была вынуждена запросить статус беженца. Это произошло еще до Тихой Войны или в самом ее начале (война была длительным ползучим конфликтом, не имевшим четкого начала, а до боевых действий дошло и вовсе ближе к концу), и в конце концов Мэйси Минно поселилась с кланом Джонсов-Трюэ-Бакалейниковых. Изо всех сил старалась стать здесь своей, примириться со своим изгнанием.
Вездеход обогнул оконечность хребта, миновал россыпь ледяных валунов, которым резец придал обличие человеческих фигур, то кружащихся в танце, то отчаянно пытающихся вырваться из тисков твердого, как гранит, льда. Лекси меж тем рассказывала, что однажды на Рождество, уже после окончания Тихой Войны – это было ее последнее Рождество на Дионе, – у Мэйси Минно родилась идея собственной скульптуры. Она одолжила одну из больших строительных машин и наполнила бункер смесью ледяной пыли с тиксотропным пластиком, пригодным для низких температур.
– Здесь слишком холодно, чтобы кристаллы льда таяли от давления и смерзались вместе, – пояснила Лекси. – Пластик служил цементирующей средой: поначалу податливый, он постепенно затвердевал. Чтобы можно было придать пыли любую форму. Понимаете?
– Я однажды видела снег.
Это было вскоре после развода Мэй, в Европейском Союзе, в Альпах, на конференции по проблемам безопасности морских портов. Она взяла с собой дочь, совсем еще малышку. Мэй до сих пор помнила, как радовалась Шахира снегу. Весь мир превратился в мягкое белое поле для игр.
– В ночь перед началом состязания всегда устраивают большое веселье. Мэйси с ее спутником основательно набрались и завели свою строительную машину. То ли хотели всех удивить, то ли решили, что не могут ждать. Так или иначе, они забыли включить в написанную ими программу сигнал остановки или отмены. Так что машина все работала и работала, – с этими словами Лекси провела вездеход сквозь полосу черной тени и развернула, затормозив на краю невысокого крутого обрыва.
Они находились теперь по другую сторону скопища гребней. Под черным небом раскинулась складчатая, иззубренная равнина, и по ней ровным строем уходили вдаль маленькие фигурки.
Мэй рассмеялась. Вот это потрясение. Какая безумная, удивительная нелепость.
– Руки, глаза и зубы сделаны из фуллерена, – объяснила Лекси. – Шарфы – фуллереновая сетка. Носы – морковки. Пуговицы – осколки алмаза.
Их было двадцать, тридцать, сорок… Каждый два метра высотой, сложен из трех расположенных друг на друге последовательно уменьшающихся сфер. Совершенно белые. Размещены через равные интервалы. Черные улыбки, черные взгляды, ярко-оранжевые носы. Шарфы развевает неощутимый ветер. Уходят прочь, к горизонту, уменьшаясь с расстоянием, словно в упражнении на правила перспективы.
– Тьерри нравилось это место, – сказала Лекси. – Он часто приходил сюда поразмышлять.
Они долго сидели, глядя на череду снеговиков. Наконец Лекси завела двигатель, и они поехали в обход гребней, вернувшись на дорогу, ведущую к поселению клана Джонсов-Трюэ-Бакалейниковых.
Обиталище представляло собой простой купол, примостившийся в ободе кольцевого кратера. Внутри вдоль стены был высажен лес, затем шли лужайки и строгие клумбы вокруг центрального здания, части которого являли дюжину разных архитектурных стилей, переходящих друг в друга, словно участки кораллового рифа. Прием, оказанный Мэй, напомнил ей первый приезд в аркологию дочери: взрослые представлялись по очереди, возбужденные дети прыгали вокруг, забрасывая ее вопросами. А небо на Земле вправду синее? А на чем оно держится? А правда, там есть дикие животные, которые едят людей?
За встречей последовало неофициальное пиршество, своего рода пикник на широкой, поросшей травой прогалине в лесу, служившем, похоже, жильем большинству членов клана. Между дубами, буками и каштанами было перекинуто множество мостиков, канатов и сеток, стволы самых могучих деревьев охватывали кольцевые платформы, с веток свисали коконы, напоминавшие гнезда ткачиков.
Хозяева рассказали Мэй, что большая часть клана переселилась в другие места. В Париж, на большую ферму вакуумных организмов на Рее, на Марс, на Титан. Есть группа, живущая на Нептуне, в поселении, построенном Мэйси Минно и ее спутником, бежавшими из системы Сатурна в начале Тихой Войны. Старый купол, по словам его жителей, все больше напоминал музей. Хранилище сувениров, оставшихся от богатого историями прошлого клана.
Мастерская Тьерри уже стала частью этого прошлого. Две кирпичные печи для обжига, мощеная квадратная площадка, прикрытая наклонным брезентовым навесом, чтобы не попадал дождь, изредка проливавшийся под куполом механизмами климатического контроля. Гончарный круг с седловидной табуреткой. Изрезанный стол. Инструменты и кисти, лежащие там, где он их бросил. Аккуратно помеченные тюбики со шликером, баночки глазури, шарики глины. Выпачканная глиной мойка под водопроводным стояком. Лекси рассказала Мэй, что Тьерри добывал глину на месте старого метеоритного удара. Древнейшая порода возрастом в миллиарды лет, очищенная, чтобы удалить смолы и другую органику.
Оконченные работы были выставлены на стеллаже. Тарелки в виде полумесяцев, покрытые полосатой черно-белой глазурью и изображающие сегменты колец Сатурна. Чаши в форме кратеров. Квадратные блюда с рельефным изображением участков поверхности Дионы и других лун. Кратеры, гребни, обрывы. Тарелки, испещренные черными фигурками на белом фоне, контрастные, как теневая и освещенная половинки Япета . Вазы в форме лун-пастухов. Обломки неправильной формы в толстом слое белой глазури – частицы колец. Полоса коричневой глазури с выстроившимися вдоль нее фигурками снеговиков…
Все это очень отличалось от того, что Тьерри делал для туристов, но хранило его узнаваемый почерк. И, по словам Лекси, оставалось весьма востребованным. В отличие от большинства художников с окраин Солнечной системы, Тьерри не занимался постоянным поиском спонсоров, не собирал пожертвований, не работал на заказ и не показывал своих работ желающим на всех стадиях. Он не верил в демократизацию творческой деятельности. Он не был открыт для предложений. Его работа была очень личной, очень интимной. Он не любил говорить о ней. Никого не подпускал к этой части своей личности. В конце концов, говорила Лекси, эта скрытность и отдалила их, но она шла на пользу репутации художника. Люди были заинтригованы его работой, его восприятием пейзажей лун Сатурна, его взглядом постороннего именно потому, что он не хотел ничего объяснять. Тьерри получил за свою керамику множество призов и похвал – репутация такого рода легко поддается переводу в деньги, но он не потратил почти ничего. Ему хватало самой работы. Мэй мало что поняла, но ей вновь вспомнились статуи из песка. Она спросила, был ли отец счастлив, но никто как будто не мог ответить на этот вопрос.
– Похоже, что он был счастлив, когда работал, – заметил патриарх поселения Рори Джонс.
– Он мало с кем разговаривал, – добавил кто-то еще.
– Он любил одиночество, – сказала Лекси. – Я не хочу сказать, что он был эгоистом. Хотя, может, и был. Но в основном его жизнь шла у него в голове.
– Он сделал наше поселение своим домом, – сказал Рори Джонс, – и мы с радостью позволили ему здесь жить.
Освещавшие купол люстры потускнели, наступили сумерки. Большинство детей и многие взрослые отправились спать. Те, кто остался, сидели вокруг костра, разведенного в очаге из метеоритного камня, передавали по кругу флягу с вином из жимолости и рассказывали Мэй истории о жизни ее отца на Дионе.
В один год он обошел вокруг Дионы пешком – путешествие длиной около семи тысяч километров. С абсолютным минимум запасов Тьерри переходил от укрытия к укрытию, от поселения к поселению. Оставался в каждом на день, или на десять дней, или на двадцать; затем шел дальше. Обойти планету – это больше, чем просто исследовать или понять ее, говорили хозяева Мэй. Это своего рода способ воссоздать ее. Сделать реальной. Образовать с ней связи. Далеко не все пришлые обходили их мир, но те, кто сделал это, считались добродетельными, и отец Мэй был из таких.
– Большинство гостей осматривают только то, о чем знают заранее, – сказала Мэй одна женщина. – Знаменитые виды, знаменитые святыни и оазисы. Совсем немногие поднимаются по ледяным обрывам Падуанской впадины. А ведь это очень зрелищные места. Четыре-пять километров высотой. Прекрасный вид с вершины. Но мы предпочитаем собственные маршруты, по гребням и валам, которые вы едва ли заметите, пролетев над ними. Недалеко отсюда есть очень сложный подъем – в маленьком кратере, который военные в Тихую Войну использовали под свалку. Одолев его, получаешь в награду не красивые виды, а испытание себя, познание собственных границ. Ваш отец понимал это. Он не был «бегуном по кольцам».
Эта случайная фраза повлекла за собой очередной рассказ. Оказывается, на другом спутнике Сатурна, Мимасе, существует традиция проводить соревнования по кругосветному бегу вдоль экватора. Это случается раз в четыре года, и даже простое участие в таких соревнованиях – большая честь. Вскоре после окончания Тихой Войны на Мимас прибыла знаменитая спортсменка Сони Шумейкер, твердо решившая выиграть забег. Она год тренировалась на земной Луне, купила специальный скафандр ручной работы у одного из лучших портных в Камелоте. Как и все остальные участники, она прошла отборочные соревнования: требовалось обежать центральный пик в кратере Артура не дольше чем за сто двадцать часов. Пятьдесят дней спустя она приступила к соревнованиям, имея самый низкий рейтинг из тридцати восьми участников.
Мимас – маленькая луна, примерно втрое меньше Дионы. Прямой путь по экватору составил бы около двух с половиной тысяч километров, однако прямого пути не существовало. В отличие от той же Дионы, поверхность Мимаса не была выровнена в древности «лавовыми» потоками растаявшего льда. Его поверхность оставалась первозданной, лишь испещренной кратерами и трещинами. Одни кратеры накладывались на другие, возникали внутри друг друга, выстраивались цепочками вдоль кольцевых стен впадин побольше. Путь по экватору пересекал Гершель, самый большой кратер из всех – сто тридцать километров в поперечнике (треть от диаметра Мимаса). Окружавшая его крутая стена поднималась на километры, дно загромождал хаос каменных глыб.
Бег по экватору был в одинаковой степени состязанием в выносливости и в понимании ландшафта. Участники сами выбирали маршрут и располагали на нем тайники с припасами, однако укрытия можно было использовать лишь общественные, а тех, кто позовет на помощь, дисквалифицировали. Некоторые предпочитали умереть, но не признать неудачу. Сони Шумейкер неудачу не потерпела: к изумлению болельщиков, она пришла четвертой. После соревнований она осталась на Мимасе. Тренировалась. Четыре года спустя победила, одолев тогдашнего чемпиона, Алмаза Джека Дюпре.
Алмаз Джек не смирился с поражением. Он бросил Сони Шумейкер вызов на новое состязание. Уникальное, никем до тех пор не испробованное. Бег по одному из участков колец Сатурна.
Хотя основные кольца имеют семьдесят три тысячи километров в поперечнике (пятая часть расстояния от Земли до Луны) и при этом среднюю толщину всего десять метров, однако вибрации в плотных слоях кольца B приводят к тому, что вещество скапливается у его внешнего края, образуя пики до километра в высоту. Алмаз Джек Дюпре предложил Сони Шумейкер гонку через одну из таких эфемерных гор.
Такое состязание уже ничем не напоминало настоящий бег, но использовать силу мышц все равно пришлось путем изрядно модифицированных скафандров, оснащенных широкими крыльями из живой, подвижной псевдомускулатуры. Снаряжение позволяло понемногу, легкими касаниями пробираться среди ледяных валунов, погруженных в хрупкое кружево из смерзшейся ледяной же гальки и пыли. Все равно что плавать в облаках. Осторожное волнообразное перемещение, управляемое пальцами рук и ног, с постепенным увеличением скорости. Исход зависел, однако, не от скорости и не от силы – потому что, чересчур разогнавшись, ты рисковал либо улететь прочь с хрупкой поверхности, либо зарыться вглубь, – но от мастерства, точного расчета и терпения.
Сони Шумейкер могла и не принимать вызов Алмаза Джека. Она уже доказала свою состоятельность. Но новизна и дерзость нового состязания захватили ее. И потому год спустя после ее победы на Мимасе, протренировавшись полгода в водяных баках и на пыльной поверхности яйцеобразной Мефоны, одной из мелких лун Сатурна, Сони Шумейкер и Алмаз Джек Дюпре, облачившись в похожие на морских мант скафандры, поплыли меж пиками и расщелинами гороподобных ледяных облаков на ободе кольца B.
День состязаний пришелся на равноденствие. Орбиты лун и кольца Сатурна выстроились в плоскости эклиптики, и горы отбрасывали на поверхность кольца B огромные рваные тени. Двое соискателей превратились в крошечные темные вибрирующие стрелки на ярко освещенном склоне и продвигались поначалу очень медленно, почти неуловимо для глаза. Постепенно набирая скорость, они делали уже по десять, а затем по двадцать километров в час.
Четкой видимости на поверхности не было. Горы ледяных частиц извергали из себя струи и вихри пыли и пара. В них возникали течения и конвективные ячейки. Это было все равно, что пытаться проплыть по краю песчаной бури.
Сони Шумейкер нырнула первой. Километрах в ста тридцати от старта она набрала слишком большую скорость, потеряла контакт со склоном, пропорола лед под собой и была подхвачена течением, утащившим ее глубоко вовнутрь. Пришлось воспользоваться реактивными двигателями скафандра, чтобы выбраться, и снаружи ее подобрал кораблик сопровождения. Алмаз Джек Дюпре прополз чуть дальше и тоже нырнул. И уже не вынырнул.
Когда Алмаз Джек погружался, ему срезало сигнальный маячок со скафандра, и, хотя корабли сопровождения просвечивали гору радарами и микроволнами несколько дней, ни малейшего следа Джека так и не нашли. Он исчез, но ходили слухи, будто он вовсе не погиб. Будто добрался до хорошо замаскированной капсулы с жизнеобеспечением, которую заранее разместил на маршруте, спокойно проспал весь период поисков, а потом ушел в одиночный дрейф или присоединился к группе переселенцев, довольный тем, что восстановил свою честь.
Впоследствии на кольцах проводились и другие гонки, но никто никогда не побил рекорд Алмаза Джека Дюпре: сто сорок три пройденных километра. Никто особо и не стремился. Даже Сони Шумейкер.
– Тут-то она и перешла черту, – объяснил Мэй Рори Джонс. – То, что она выиграла забег вокруг Мимаса, еще не делало ее одной из нас. Но уважение к достигнутому Алмазом Джеком Дюпре – это уже было то, что надо. Ваш отец тоже пересек эту линию. Он нас понимал.
– Потому что он обошел вокруг света, – проговорила Мэй. Она старалась понять. Для них это было важно, и важно было, чтобы она их поняла.
– Потому что он понимал смысл этого путешествия, – поправил Рори.
– Один из нас, – повторил кто-то, а все остальные рассмеялись.
Высокие, тощие, бледные призраки, сидящие, сложившись пополам, на табуретках или устроившиеся на подушках, поджав под себя ноги. Сплошные локти и колени. Их лица в мерцании костра выглядели угловатыми масками. Но мгновение Мэй утратила ощущение реальности. Словно вторглась незваной в чей-то чужой сон. Она все еще была очень далека от того, чтобы принять этот чужой мир, этих странных людей. Оставалась туристкой, случайным человеком в их жизни, в том месте, которое ее отец сделал своим домом.
– Что это означает – уйти в дрейф? – спросила Мэй. – Что-то вроде года, проведенного в путешествиях, который требовался когда-то от подмастерья, чтобы стать мастером?
Она узнала об этом обычае на Земле, когда готовилась к поездке, собирая информацию. По достижении совершеннолетия юные обитатели внешних частей Системы нередко отбывали в продолжительное и, как правило, бессистемное странствие по лунам Сатурна и Юпитера. Зарабатывали чем подвернется, осваивали любые типы культур, знакомились с разнообразными людьми, после чего вновь приходили домой и возвращались к оседлой жизни.
– Не совсем, – откликнулась Лекси. – После года странствий можно вернуться домой. Но, когда ты уходишь в дрейф, он становится твоим домом.
– То, что внутри твоей кожи, и то, что ты можешь унести, и ничего больше, – заявил Рори.
– То, что в твоем скафандре, – сказал еще кто-то.
– Я так и сказал, – проворчал Рори.
– А переселенцы? – продолжала расспросы Мэй.
– Это когда ты перебираешься в место, где раньше никто не жил, и начинаешь жить там, – разъяснила Лекси. – До Сатурна Солнечная система уже освоена более или менее. Все больше и больше людей хочет убраться подальше от индустриализации, вернуться к тому, чем мы были когда-то.
– К Урану, – произнес кто-то.
– К Нептуну, – добавил другой.
– Переселенцы живут сейчас по всем Кентаврам, – сообщил Рори. – Знаешь, что такое Кентавры, Мэй? Это древние планетоиды, орбиты которых располагаются между Сатурном и Нептуном. Источник многих короткоживущих комет.
– На одном из Кентавров во время Тихой Войны поселились Мэйси Минно с друзьями, – сказала Лекси. – Для них это был лишь временный дом, но для многих он становится постоянным.
– Если верить кое-кому, так сейчас и в рассеянном диске становится тесно, – хмыкнул Рори.
– Это планетоиды вроде тех же Кентавров, – вновь пояснила Лекси, – с длинными, вытянутыми орбитами, которые могут их привести вглубь до орбиты Нептуна, а могут и увести далеко за Плутон, за дальний край пояса Койпера.
– Первый такой, Лужайка Скрипача, был заселен по ошибке, – сказал Рори.
– Это легенда, – возразила ему молодая женщина.
– Я встречал человека, который был знаком с тем, кто видел как-то его своими глазами, – не согласился Рори. – Пролетал в паре миллионов километров и заметил признаки хлорофилла, но останавливаться не стал, спешил куда-то.
– Это и называется легендой, – гнула свое женщина.
– Там разбился корабль, – Рори подчеркнуто обратился к Мэй. – Потерпевшие кораблекрушение на пустынном островке. Не сомневаюсь, что в земных морях такое и до сих пор случается.
– Крушения бывают, – согласилась Мэй. – Только все постоянно на связи со всем, так что, если кто-то выжил, их быстро найдут.
– А вот внешняя тьма за Нептуном до сих пор, в основном, не заселена, – продолжал Рори. – Мы еще не закончили каталогизацию объектов пояса Койпера и рассеянного диска, и уж там точно все не связано постоянно со всем. История гласит, что, когда Тихая Война вошла в горячую стадию, один корабль из системы Юпитера на подходе к Сатурну был поражен беспилотным снарядом. Двигатели были сильно повреждены, и корабль пронзил насквозь систему Сатурна и понесся дальше. Он не мог ни затормозить, ни причалить к чему-нибудь полезному. Команда и пассажиры погрузились в гибернацию. Шестьдесят-семьдесят лет спустя оставшиеся в живых проснулись. Они приближались к планетоиду где-то за орбитой Плутона, и реактивной массы у них оставалось в самый раз, чтобы выровнять орбиты.
Корабль вез строительное оборудование. Спасшиеся воздвигли себе жилище из битумных смол и глины планетоида: пузырек воздуха, тепла и света, вращающийся вокруг оси, чтобы создавать небольшое тяготение, с фермами и огородами внутри, с вакуумными организмами, произрастающими снаружи, – такой же, как парящие мирки пояса астероидов. Его назвали Лужайка Скрипача – в память земной легенды о благодатном острове, не нанесенном на карты, на который иногда натыкались застигнутые штилем моряки. Может, ты слышала ее, Мэй?
– Боюсь, что нет.
– Они выстроили себе мир-сад, – снова вмешалась молодая женщина, – но при этом даже не попытались позвать на помощь. Насколько такое вероятно?
– Может быть, – рассудил Рори, – они не пытались взывать о помощи, не веря в то, что Три Силы все еще контролируют системы Юпитера и Сатурна. А может, они были счастливы жить там, где оказались, и попросту не нуждались в помощи. Они не хотели возвращаться – ведь домом для них стала Лужайка Скрипача. Планетоид давал им все необходимое сырье. Ядерный генератор корабля поставлял энергию, тепло и свет. Они и посейчас там, несутся по орбите где-то за поясом Койпера. Живут в плетеных домах из веток и листьев. Возделывают землю. Влюбляются, растят потомство, умирают. Там целый мир.
– Романтика деградации, – проворчала молодая женщина.
– Может быть, это просто сказка, – признал Рори. – Но в ней нет ничего невозможного. Таких мест, как эта Лужайка Скрипача, сотни. Тысячи. Это просто крайний пример того, как далеко готовы зайти люди, чтобы создать собственный мир, свой образ жизни.
Поговорили об этом. Мэй рассказала про свою жизнь в Искандарии, про детство, про тогдашнюю работу отца, про свою работу в Департаменте древностей, про завершенный недавно проект – раскопки торгового центра двадцать первого века, погребенного бурей под слоем песка в годы Переворота. Наконец все пришли к общему мнению, что пора спать. Местные жители забрались в гамаки или коконы, Мэй постелила себе на земле, под раскидистыми ветвями старого дуба. Ей было тревожно, из головы не выходил ледяной вакуум за высоким прозрачным куполом – в каморке портовой гостиницы она такого не ощущала. То была одновременно ночь под куполом и ночь на открытой местности. Над черными тенями деревьев сияли твердые, холодные звезды.
Все, что выглядело здесь так естественно – лес, лужайки, грядки с пышными овощами и зеленью, – было на самом деле рукотворным. Хрупким. Уязвимым. Мэй попыталась представить себе жизнь в пузыре, несущемся в такой дали, что Солнце там лишь самая яркая звезда на небе, и не смогла. Ее беспокоило предстоящее дело, путь в тайное место, где ей с Лекси Трюэ предстояло развеять прах Тьерри.
Наконец сон сморил Мэй, и ей приснилось, будто она парит высоко над Нилом, окруженным лоскутным одеялом хлопковых и рисовых полей, деревень, огородов, и все это проваливается вниз, уменьшается, сливаясь в желто-коричневую пустыню, а сама она падает вверх, в бесконечный колодец неба…
Сон был дурацким порождением обычного беспокойства, но он все вертелся в мыслях у Мэй, пока они с Лекси Трюэ ехали на север, к станции железной дороги, охватывавшей Диону по экватору, поднимались в алмазную пулю вагона и мчались над изрытой равниной. С ними был и мул Тьерри по кличке Арчи – приземистый робот-носильщик с плоским кузовом, небольшой сенсорной башенкой впереди и тремя парами суставчатых ног, несколько напоминающий гигантского таракана. Арчи вез запасные баллоны с воздухом и пистолет-распылитель и не желал сообщить ни Мэй, ни Лекси место окончания их маршрута или то, почему так важно достигнуть его до восхода. По его словам, все должно было проясниться, когда они прибудут.
Как объяснила Лекси, в пистолете мгновенным нагреванием испарялся лед, и образовавшиеся водяные пары распыляли содержимое присоединенного к пистолету мешочка – скажем, зернистого порошка, в который превратилось тело Тьерри после ресомации , или частиц тиксотропного пластика, находившегося в том мешочке, которым пистолет был снаряжен сейчас. Того самого пластика, с помощью которого Мэйси Минно с приятелем превращали ледяную пыль в снеговиков.
– Нам придется что-то раскрасить прахом старика, это-то понятно, – сказала Лекси. – Вопрос только в том, что именно?
Арчи вежливо и изобретательно уклонялся от ответа.
Вагон двигался на восток, пронизывая ночь. Как почти все луны Сатурна, да и земная Луна, Диона совершала круг по орбите ровно за тот же отрезок времени (в ее случае около шестидесяти шести часов), какой требовался ей, чтобы повернуться вокруг оси, так что одна из ее сторон была постоянно обращена к газовому гиганту. Ночь здесь была длинней, чем целые сутки на Земле.
Огромный и яркий полумесяц Сатурна опускался к горизонту на западе, по мере того как поезд пересекал равнину, взбитую, словно огромной мешалкой, и покрытую штампиками кратеров. Время от времени Мэй замечала мимолетный блеск купола или угловатого шатра над поселением. Геометрическую фигурку хлорофилловой грядки, мелькнувшую на застывшем боевом поле лунного ландшафта. Россыпь сияющих огоньков в небольшом кратере. Лоскутные одеяла полей черных вакуумных организмов, раскинувшиеся на плоскогорьях и склонах. Плантации чего-то, напоминающего огромные подсолнухи, выстроившиеся вдоль гребней и все, как один, обращенные на восток в ожидании Солнца.
Приподнятый над поверхностью рельсовый путь пересек по длинному стройному мосту провал впадины Эврота, перепрыгнув широкие ледяные осыпи, нисходящие в реку бездонной тени. Противоположная сторона была изрезана каньонами поменьше и распадалась на невысокие, ярко освещенные обрывы, ступенчато поднимавшиеся к поверхности и разделенные широкими террасами. Дорога повернула на север вслед за длинным проходом, прорезающим высокие обрывы и вновь уходящим к востоку. Наконец от горизонта накатил, как волна, длинный гребень: южный фланг кольцевого вала кратера Амата.
Вагон замедлил ход, проскочил по проложенному сквозь горный вал короткому тоннелю, миновал лежащую следом угольно-черную тень, вынырнул обратно под свет Сатурна и подкатил к станции, пристроенной на кронштейнах к склону. Внизу тянулось к горизонту клетчатое поле похожих на коросту вакуумных организмов. Наверху припорошенный пылью склон с россыпью мелких, четко очерченных кратеров поднимался к пологим зубцам верхнего края, оттиснутым на фоне черного неба.
В гараже под станцией обнаружилось несколько вездеходов на широких катках. Следуя указаниям Арчи, Лекси и Мэй забрались в один из них (сам Арчи вспрыгнул на плоскую крышу экипажа) и покатили вдоль колеи, поднимавшейся по склону. Километров через пять колея вывела на широкий уступ, обогнула балок – приземистый цилиндр, торчащий из-под груды ярко-белых ледяных глыб, перевалочный пункт для бродяг и альпинистов, направлявшихся к центру огромного кратера, – и повела на восток, изгибаясь вместе с уступом, пока не была прервана цепочкой небольших кратеров по два-три десятка метров в поперечнике.
Лекси с Мэй вылезли наружу, Лекси проверила скафандр Мэй, и они пошли пешком вслед за Арчи, обходя кратеры, напоминавшие чаши с оббитыми краями. В пыли виднелось много отпечатков сапог: следы Тьерри, ведущие и туда, и обратно. Мэй старалась не наступать на них. Странно думать, что они могут здесь сохраниться на миллионы лет.
– Недалеко, – отозвался Арчи на нетерпеливые вопросы Лекси. – Уже недалеко.
Мэй продвигалась вперед плавными полупрыжками, ей вдруг стало весело: казалось, что она может запрыгать, как дети в поселке, перемахивая гребни и в один шаг пересекая кратеры, может обойти весь этот мирок гигантскими шагами. Что-то подобное она испытала, когда родилась ее первая внучка. Полет на волне счастья и облегчения. Сброшенный груз ответственности. Свобода от диктата биологии.
То и дело скафандр предупреждающе бибикал, а один раз, когда она превысила какой-то жестко заданный параметр безопасности, он вообще взял управление на себя, замедлил беззаботные скачки и заставил остановиться, пошатнувшись, над припорошенным пылью краем маленького кратера. Пришлось вспомнить, насколько она зависит от непроницаемости изоляции этого персонального космического кораблика, от его запрограммированного на местные условия интеллекта, от шороха поступающего в шлем кислорода.
Лекси в своем причудливо разукрашенном костюме, находившаяся с другой стороны того же кратера, обернулась в прыжке и осведомилась, все ли у Мэй в порядке.
– Все прекрасно!
– Вы отлично справляетесь, – похвалила Трюэ и не то в пятый, не то в десятый раз поинтересовалась у Арчи, не пришли ли они.
– Уже недалеко.
Лекси обождала, пока Мэй обойдет кратер неуклюжим подпрыгивающим шагом, как ее учили, и они пошли дальше. Каждая деталь пейзажа воспринималась с особенной остротой, все казалось свежим, необычным и новым. Неяркий отблеск Сатурна на забрале шлема. Волнистое одеяло крупнозернистой пыли, все в ямочках от попаданий микрометеоритов. Расходящиеся лучами полосы блестящих острых осколков. Плавные подъемы и спуски гребня, уходящего вдаль под черным небом, сплошь усыпанным немигающими звездами. Полумесяц Сатурна, повисший над западным горизонтом. Безмолвие и неподвижность окружающего. Его грубая, неприкрытая реальность.
Мэй представила, как ее отец идет здесь, под этим самым небом. Один-одинешенек среди лунного пейзажа, где нельзя приметить и следа человеческой деятельности.
Последний, самый большой кратер окружали завалы искореженных ледяных глыб высотой в три этажа, сцементированных оседающей пылью. Арчи, не колеблясь, поднялся по грубой лестнице, вырубленной во льду, и нырнул в рваную расщелину. Лекси с Мэй последовали за роботом, и перед ними распахнулась чаша кратера, наклоненная относительно равнины за изгибом гребня. Над горизонтом едва виднелась искорка Солнца. Световая дуга очерчивала противолежащую оконечность пейзажа, клин света прочертил дно кратера с разбросанными валунами и окружающей их вязью отпечатков от сапог и следов, как будто тут что-то волокли.
– По крайней мере успели вовремя, – пробурчала Лекси.
– Что мы должны увидеть? – спросила Мэй.
Лекси переадресовала этот вопрос Арчи.
– Скоро это станет понятно.
Они стояли бок о бок, Лекси и Мэй, слегка покачиваясь в объятиях вялого тяготения. Свет уже залил половину кратера прямо перед ними, дальше лежала темнота, и тени все сжимались, меж тем как солнце медленно ползло вверх по небу. А потом они увидели, как из тени появляются первые фигуры.
Колонны или высокие вазы. Цилиндрической формы, в рост человека или несколько больше. Разной высоты, расположенные, на первый взгляд, в беспорядке. Каждая сделана из прозрачного льда, окрашенного в розовый или фиолетовый цвет светлых тонов и пронизанного сетью темных прожилок.
Лекси спустилась по расколотым глыбам внутреннего склона и двинулась по дну кратера. Мэй последовала за ней.
Ближайшие вазы оказались вдвое выше обеих женщин. Лекси протянула руку к одной из них, провела по поверхности кончиками одетых в перчатки пальцев.
– Изваяны вручную, – произнесла она. – Видны следы инструментов.
– Из чего изваяны?
– Наверное, из этих валунов. Ледяную стружку он, должно быть, вывозил.
Обе говорили вполголоса, не желая нарушать спокойствие этого места. Лекси сказала, что спектральный рисунок льда указывает на присутствие искусственных фотосинтезирующих пигментов. Нагнувшись ближе, так что едва не задевала забралом шлема выпуклость вазы, она добавила, что во льду содержатся живущие в вакууме микроорганизмы.
– Здесь есть какая-то структура, – сообщила она. – Длинные тонкие проволочки. Пятнышки микросхем.
– Прислушайся, – сказала Мэй.
– К чему?
– Разве не слышишь?
На обычной волне, которой пользовались для разговоров Лекси и Мэй, звучало нечто вроде помех. Слабых и прерывистых. Нерешительных. Обрывки звука чистых тонов, поднимавшихся и опадавших, вновь поднимавшихся.
– Слышу, – сказала Лекси.
Сила звуков нарастала по мере того, как все больше и больше ваз выныривало на Солнце. Протяжные ноты соединялись в полифоническую гармонию.
Вакуумные микроорганизмы впитывают солнечный свет, определила Лекси немного спустя. Превращают свет в электричество и питают им что-то, реагирующее на изменения в структуре льда. Может, датчики механических напряжений, соединенные с передатчиками.
– Солнечный свет нагревает лед, совсем чуть-чуть, – говорила она. – Тепло распространяется асимметрично, и вмурованные в лед схемы реагируют на микроскопическое давление…
– Красиво, правда?
– Да…
Музыка была прекрасна. Буйный хор то поднимался, то опадал, бесконечно изменяясь, на фоне ровной басовой пульсации.
Они долго простояли, слушая, как поют вазы. Тех оказалось с сотню, даже больше. Целое поле или сад. Теснящихся друг к другу, как трубы органа. Стоящих по отдельности на фигурных пьедесталах. Блестящих на солнце. Подкрашенных розовой или фиолетовой дымкой. Поющих.
Наконец Лекси взяла Мэй за одетую в перчатку руку и повела ее по дну кратера туда, где ожидал робот-мул Арчи. Мэй достала мешочек с человеческим прахом, и они присоединили его к свободному разъему пистолета. Лекси включила нагреватель и показала, как пользоваться несложным спусковым механизмом.
– На которую будем распылять? – спросила Мэй.
Лекси улыбнулась за узким, как селедочница, забралом шлема.
– Почему бы не на все сразу?
Они работали по очереди. Отходили от ваз подальше и обстреливали их облачками зернистого льда, расходившегося широкими веерами и ложившегося на вазы асимметричным узором. Лекси смеялась.
– Старый ублюдок, – сказала она. – Должно быть, у него ушла на это не одна сотня дней. Его последняя, и самая лучшая тайна.
– А мы – его сообщники, – подхватила Мэй.
Чтобы освободить мешочек, потребовалось немалое время. Задолго до того, как они закончили, музыка ваз начала меняться в ответ на изменения теневого рисунка на их поверхностях.
Наконец две женщины закончили свою работу и просто стояли, в немом восторге слушая созданную ими музыку.
Вечером, вернувшись под купол поселка Джонсов-Трюэ-Бакалейниковых, Мэй думала об отце, представляя, как он работал в этой безымянной впадине, примостившейся высоко на стене кратера Амата. Рубил твердый, как камень, лед молотком и зубилом. Прислушивался к песням ваз, добавлял еще голос, вновь прислушивался. В одиночестве, под черным пустым небом, погруженный в радостное сотворение музыкального сада изо льда и солнечного света.
И еще она думала об истории Лужайки Скрипача, пузырька воздуха, тепла и света, созданного из того, что удалось добыть на куске смолистого льда, вокруг которого он вращался. О живущих там людях. Затянувшееся изгнание превращается для них в образ жизни, а замкнутый мирок уносится все дальше и дальше от Солнца, центрального очага Системы. Текут зеленые дни, полные повседневных забот и маленьких радостей. Уход за растениями, приготовление пищи, плетение новых домов в висячем лесу на внутренней поверхности пузырька. Гончар лепит тарелки и чашки из изначальной глины. Гоняются друг за другом дети, перепархивая между летучими островками деревьев, точно косяки рыбок. Звучит музыка детского смеха. Счастье не записанной ни в какие анналы обыденной жизни длится там, посреди внешней тьмы.
