Джеймс С. А. Кори
Двигатель

Ускорение бросает Соломона на спинку капитанского кресла и тяжело наваливается на грудь. Правая рука падает на живот, левая – на обивку подголовника около уха. Лодыжки вдавливаются в подножку. Это как удар, как нападение. Мозг, продукт миллионов лет примитивной эволюции, к такому не готов. Он принимает это за атаку, потом за падение, потом за страшный сон. Яхта – не продукт эволюции. Ее сигнал тревоги – строго информационное устройство. Кстати, мы ускоряемся на четырех гравитационных. Пять. Шесть. Семь. Больше семи. На экране наружной камеры проносится Фобос, а дальше – только звездное поле, неизменное с виду, как неподвижный кадр.

Только через пять минут до Соломона доходит, что это было, и тогда он пытается улыбнуться. Натруженное сердце от восторга начинает биться еще быстрее.

Отделка яхты в кремовых и оранжевых тонах. Панель управления – простой сенсорной модели. Поверхность по углам поблекла от старости. Не нарядно, зато функционально. Основательно. Вспыхивает тревожная лампочка – нет сигнала от восстановителя воды. Соломона это не удивляет – восстановитель не входит в спецификацию – однако он перебирает в уме возможные причины отключения. Предположительно, перегрузка, направленная вдоль основной оси корпуса, повредила клапан резервуара – после испытания надо будет проверить. Соломон пробует пошевелить рукой и поражается ее тяжести. Рука у человека весит граммов триста. Даже при семи g – это чуть больше двух кило. Вполне можно поднять. Он толкает конечность к приборной панели, мышцы дрожат от напряжения. Прикидывает, сколько сверх семи g успел набрать. Все сенсоры заблокированы, придется проводить расчет после испытания. Зная, сколько длился разгон и какова конечная скорость, – простейшая арифметика, тут и ребенок бы справился. Он не тревожится. Снова переносит руку к панели – напрягая уже все силы – и в локте что-то влажно, болезненно сдвигается.

Черт! Он бы скрипнул зубами, но это не проще, чем улыбнуться. Нескладно получилось. Если не отключить двигатель, придется ждать, пока выгорит топливо, и звать потом на помощь. А с помощью будет туго. Неизвестно точно, на какое ускорение вышла яхта, но спасателям долго придется его догонять. Указатель топлива – простое цифровое табло в нижнем левом углу панели, зеленое на черном. Трудно сфокусировать на нем взгляд. Перегрузка деформирует глазные яблоки. Технологический астигматизм. Соломон щурится. Яхта предназначена для долгих рывков, а баки у него были заполнены на девяносто девять процентов. Сейчас табло показывает десять минут разгона. А на счетчике топлива – девяносто восемь и шесть десятых. Не может быть!

Через две минуты цифры сменяются на пять десятых. Еще две с половиной минуты – четыре десятых. При таком расходе топлива хватит на тридцать семь часов, и конечная скорость немного недотянет до пяти процентов световой.

Соломон начинает нервничать.

Он встретил ее десять лет назад. В научном центре Данбад Нова – одном из крупнейших на Марсе. Три поколения колонистов закапывались в каменистую землю нового дома для человечества: прогресс человеческой науки, знания и культуры дошел до того, что подземный город мог себе позволить пять баров – пусть даже один из них был безалкогольным заведением, в котором толклись джайнисты и возрожденные христиане. Остальные четыре продавали алкоголь и еду – точь-в-точь такие же, как в пункте питания, разве что ужин украшала музыкальная лента и встроенный монитор, круглосуточно транслировавший развлекательные программы с Земли. Соломон встречался здесь со своими кадрами два-три раза в неделю, если работы в центре было не слишком много.

Обычно народу в компании набиралось до дюжины. В тот день за столом собрались Тори и Радж из проекта по выведению воды на поверхность, Вольтер, которую по-настоящему звали Эдит, Джулио с Карлом и Малик – они работали в группе антираковой терапии. И Соломон. Марс, как говорится, самый тесный городишко в Солнечной системе. На нем редко встретишь новое лицо.

А эта была из новичков. Она села рядом с Маликом. Темные волосы, невозмутимое лицо. Черты островаты для классической красавицы, и на предплечьях темные волоски. При таких генах женщины после тридцати пяти вечно борются с темными усиками над верхней губой. Соломон не верил в любовь с первого взгляда, но, едва она подсела к столу, сразу вспомнил, что с утра толком не причесался и у рубашки рукава длинноваты.

– Марс и есть Америка, – широко взмахнул пивной кружкой Тори. – Точь-в-точь.

– Вовсе не Америка, – возразил Малик.

– Не та, что теперь. Какой она была вначале. Вспомни, сколько занимал путь из Европы до Северной Америки в шестнадцатом веке. Два месяца. Сколько сюда от Земли? Четыре. Даже дольше, смотря по расположению на орбите.

– Вот и первое отличие от Америки, – сухо вставил Малик.

– Ну порядок величины тот же, – упорствовал Тори. – Я к тому, что для политиков расстояние измеряется временем. Мы в месяцах пути от Земли. Они там до сих пор считают нас чем-то вроде затерянной колонии. Как будто мы перед ними в ответе. Вот сколько среди нас, сидящих за этим столом, получают указания от людей, которые в жизни не вылезали из гравитационного колодца, но воображают, что понимают, в каком направлении нам двигаться?

Тори первым поднял руку, за ним Радж, Вольтер. Карл. Нехотя – Малик. Тори самодовольно усмехнулся.

– Кто занимается настоящей наукой? – продолжал он. – Мы. Наши корабли новее и лучше. Наши разработки экосистем на доброе десятилетие обогнали все, что есть на Земле. В прошлом году мы вышли на самообеспечение.

– Не верю, – перебила Вольтер.

Новенькая пока молчала, но Соломон видел, как внимательно она слушает каждого. Он смотрел, как она слушает.

– Даже если мы еще нуждаемся в материалах с Земли, то можем за них заплатить. Черт, дайте нам несколько лет, и наши шахтеры вытеснят их из Пояса, – говорил Тори, отступая от последнего утверждения только ради того, чтобы выдвинуть новое, столь же невероятное. – Я же не говорю, что надо полностью разорвать дипломатические отношения.

– Нет, – кивнул Малик, – но клонишь к тому, что нам следует объявить о своей политической независимости.

– Забегая вперед – так и есть, – признал Тори. – Потому что расстояние измеряется временем.

– А связность мысли – пивом, – вставила Вольтер, в точности копируя интонацию Тори. Новенькая улыбнулась.

– Ладно, предположим, нам нечего терять, кроме своих цепей, – сказал Малик, – но стоит ли возиться? Де-факто, у нас и так собственное правительство. Если подчеркнуть этот факт, мы только намутим воду.

– А ты думаешь, Земля ничего не замечает? – спросил Тори. – Думаешь, ребятки в лабораториях на Луне и в Сан-Пауло не говорят, поглядывая в небо: «Вон та красная точечка пинает нас в задницу»? Они ревнивы и завистливы – и не зря. Я только об этом и говорю. Если мы сделаем что-то по-своему, у нас будут месяцы форы до их первой реакции. Англия потеряла американские колонии, потому что управлять с шестидесятидневной задержкой невозможно. Тем более – со стадвадцатидневной.

– Ну, – сухо напомнила Волььтер, – были еще французы.

– И очень хорошо, что потеряла, – словно не услышав ее, продолжал Тори, – ведь кто вставил свое слово, когда наци застучали в ворота Англии? Разве я не прав?

– Гм, – подал голос Соломон. – Вообще-то, нет. Ты зашел совсем не с той стороны. На самом деле мы – Германия.

Как только он заговорил, взгляд новенькой обратился к нему. Почувствовав, как перехватило горло, Соломон поспешно отхлебнул пива. Теперь голос будет срываться, словно ему снова четырнадцать. Вольтер поставила локти на стол, обхватила щеки смуглыми ладонями и подняла брови, всем видом требуя: «Докажи!»

– Ладно, – Малик сразу забыл о разногласиях с Тори. – Беру наживку. Чем это мы похожи на палачей-фашистов?

– Тем, как будем драться, – ответил Соломон. – У Германии была самая передовая наука – как и у нас. Была лучшая техника. Были ракеты. Ни у кого не было ракет, а у них были. Один нацистский танк мог подавить пять танков союзников. Просто они были лучше. Лучше по конструкции, лучше по исполнению. Немцы ценили науку и ученых, поэтому были тонкими и умными.

– Если не считать расизма и геноцида, – вставил Джулио.

– Да, если не считать, – согласился Соломон. – Только они проиграли. У них было техническое превосходство, совсем как у нас. Но они проиграли.

– Потому что были безумными психопатами, – сказал Джулио.

– Нет, – покачал головой Соломон. – То есть были, конечно, но история знает фашистов и психопатов, которые не проигрывали войн. Немцы проиграли потому, что, хотя танки у них были лучше, Америка, к примеру, выпускала десять танков на каждый, выпущенный Германией. У союзников была громадная индустриальная база, а что конструкцией они уступали – кому какое дело? У Земли тоже есть развитая промышленность. И люди. Пусть, чтобы добраться сюда, у них уйдут месяцы или даже годы, но, когда они доберутся, мы не совладаем с такими полчищами. Передовая техника – это замечательно, но пока мы строим свои лучшие образцы из сырья, которое нам привезли. Чтобы перебить демографическое преимущество Земли, нам нужна новая парадигма.

– Объявляю «новую парадигму» девизом этого вечера, – подняла руку Вольтер.

– Поддерживаю, – согласился Джулио.

Соломон почувствовал, как жар ползет от шеи к щекам.

– Все согласны? – провозгласила Вольтер.

Ей ответил дружный хор.

– Решено, – подытожила она. – Кто-нибудь, поставьте этому человеку еще пива.

Разговор, как обычно бывает, перешел на другое. От политики и истории – к искусству и инжинирингу тонких структур. Главный спор в этот вечер завязался на тему о превосходстве пучков нанотрубок над узелками – при конструировании искусственной мускулатуры. Под конец обе стороны перешли на оскорбления. Впрочем, пререкания велись в добродушных тонах – искренних или притворных, не столь важно. Встроенный монитор переключился на музыкальную передачу из маленького селения с плато Сирия – вой и медный гром алжирского раи вплетались в классические европейские напевы. Именно такую музыку предпочитал Соломон – потому что она была насыщенной и интеллектуальной, и никто не звал под нее танцевать. Половину вечера он просидел рядом с Карлом, толковавшим о повышении КПД за счет подачи топлива. На новенькую он старался не смотреть. Когда та пересела от Малика к Вольтер, сердце у него подскочило: может, она пришла не с Маликом? И тут же упало: а вдруг она лесбиянка? Казалось, лет десять свалилось у него с плеч – такого гормонального взрыва он не переживал с младших курсов университета. Соломон твердо решил забыть о существовании новенькой. Если женщина перевелась в центр на работу, еще будет время выяснить, кто она такая, и найти предлог для разговора так, чтобы не выглядеть отчаявшимся и одиноким. А если она просто с визитом, то нечего о ней и думать. И все-таки он часто поглядывал на нее, просто чтобы не терять из вида.

Радж ушел первым – как всегда. Он состоял в совете по развитию, а это означало, вдобавок к обычной работе инженера, еще и бесконечные совещания. Если проект терраформирования однажды заработает, в нем будет немало интеллектуальной ДНК Раджа. За ним ушли Джулио рука об руку с Карлом – оба подвыпили и разнежились. Карл все старался примостить голову на плечо Джулио. Остались только Малик, Вольтер и Тори. Теперь не замечать новенькую стало труднее. Соломон собрался уже уходить, но задержался в гальюне и побрел обратно, сам не зная зачем. Как только уйдет новенькая, сказал он себе. Как только уйдет она, уйдет и он. Посмотрю, с кем уйдет, и буду знать, кого о ней расспрашивать. Или, если она уйдет с Вольтер, не расспрашивать. Обычный сбор данных, только и всего. Когда монитор переключился на первую утреннюю программу новостей, пришлось признать, что все это – чушь. Он помахал на прощание – на этот раз уже всерьез, – запихнул руки в карманы и направился в главный коридор.

Из-за инженерных сложностей в строительстве куполов и полного отсутствия у Марса магнитосферы, все жилые помещения располагались глубоко под землей. Большие коридоры были высотой в четыре метра, светодиодки изменяли температуру и освещенность согласно времени суток, и все же Соломона временами мучила атавистическая тоска по небу. По ощущению открытого пространства и, пожалуй, по возможности хоть раз в жизни выбраться из склепа.

Ее голос догнал его сзади:

– Эй, привет?

Она шла свободной покачивающейся походкой. Улыбалась тепло, разве что малость настороженно. Выйдя из полутемного бара, он разглядел светлые полоски в ее волосах.

– А, привет.

– Мы там так и не познакомились. – Она протянула руку: – Кэйтлин Эскибель.

Соломон взял ее ладонь, коротко встряхнул, как было принято у них в центре.

– Соломон Эпштейн.

– Соломон Эпштейн? – повторила она, шагнув вперед. Само собой получилось, что они пошли рядом. Вместе. – И что же милый еврейский мальчик делает на такой планете?

Не будь он выпивши, просто отшутился бы, а так…

– В основном набираюсь храбрости с тобой познакомиться.

– Я вроде как заметила.

– Надеюсь, я был очарователен.

– Лучше, чем твой дружок Малик. Он не упускал случая потрогать меня за руку. Ну да ладно. Я работаю в управлении ресурсов, на группу взаимных интересов Квиковски. Всего месяц как с Луны. Вот то, что ты говорил про Марс с Землей и Америку… Это было интересно.

– Спасибо, – сказал Соломон. – Я продвигаю движки в Масстехе.

– Продвигаю движки… – повторила она. – Звучит как тавтология.

– А мне всегда казалось пошловатым «спец по тяге», – ответил он. – Ты надолго на Марс?

– До самого отлета. Открытый контракт. А ты?

– А я здесь родился, – сказал он, – и, наверно, здесь и умру.

Она с усмешкой окинула взглядом его длинную тощую фигуру. Конечно, сразу видно, что он здесь родился. Этого не скроешь. Слова показались ему дешевым хвастовством.

– Человек компании, – выдала она, как шутку, предназначенную для двоих.

– Марсианин.

Стойка по аренде картов предлагала на выбор несколько побитых электромобилей. Соломон достал свою карточку, помахал перед восьмеркой. Считывающее устройство разобрало сигнал, и огонек перед первым картом в ряду переключился с янтарного на зеленый. Соломон вывел его и только тогда сообразил, что колеса ему не нужны.

– Ты… – начал он, прокашлялся и начал заново: – Ты бы не зашла ко мне домой?

Он так и видел, как в ее мозгу формируется ответ: «Конечно. Почему бы и нет?»

Он проследил движение ее слов к губам. Ответ был уже так близко, что притягивал кровь в его жилах, как Луна – приливы. Но в последний момент мысль свернула в сторону. Кэйтлин мотнула головой – не столько отказываясь, сколько удивляясь себе. Но улыбнулась. Правда улыбнулась.

– Уж очень ты торопишься, Сол.

Дело не в скорости. Если ни на что не налететь, скорость – это просто скорость: можно двигаться со скоростью света и пребывать в невесомости. Его плющит ускорение. Изменение. С каждой новой секундой он движется на шестьдесят восемь метров в секунду быстрее. А то и больше. Похоже, больше.

Вообще-то, и ускорение не проблема. Корабли на первых химических ракетах могли разгоняться на пятнадцати, а то и двадцати g. Мощности всегда хватает. Проблема в эффективности двигателя. В отношении тяги к массе, когда большая часть твоей массы – топливо, уходящее на развитие тяги. Долю секунды тело может выдержать ускорение больше ста g – и остаться в живых. Его убивает продолжительность ускорения. Оно длится уже не первый час.

Пошли аварийные отключения. Если начнет перегреваться реактор или магнитная ловушка, двигатель вырубится. Предусмотрены отключения при разных типах аварий, но пока все работает. Все в полном порядке. Это и плохо, это его и убивает.

На панели есть и ручное отключение. На иконке изображена большая красная кнопка. Только коснуться ее – и все в порядке. Но до нее не достать. Радость ушла без следа. Вместо восторга – паника и нарастающая, сокрушительная боль. Если бы дотянуться до панели! Или пусть что-нибудь, хоть что-нибудь откажет.

Ни одного отказа. Он борется за каждый вдох, дышит так, как показывал инструктор спасательной службы. Если потеряет сознание – уже не вернется, а по краям зрения уже наползают темные пятна. Если не найти выхода, он здесь и умрет. В этом кресле, с прикованными руками и сползающим с головы скальпом. В кармане ручной терминал – давит так, словно в бедро норовят воткнуть тупой нож. Он пытается вспомнить массу ручного терминала. Не получается. Он тянет в себя воздух.

Ручной терминал! Если дотянуться до него, если достать, можно будет послать сигнал Кэйтлин. Может, она выйдет на дистанционное управление и отключит двигатель. Рука, лежащая на животе, тяжело продавливает брюшину. Зато от нее до кармана всего несколько сантиметров. Он толкает так, что трещат кости и сдвигается сустав в запястье. Трение кожи о предохранительный ремень сдирает ее, и кровь, словно испугавшись чего-то, спешит к сиденью, но рука движется. Еще толчок, немного ближе. Кровь работает смазкой. Трение становится меньше. Рука движется дальше. Минута за минутой. Ноготь касается твердого пластика. Он справится!

Мощность и эффективность, думает он, и, вопреки всему, на миг поддается гордости. Он это сделал. Чудесная парочка.

Сухожилия пальцев ноют, но он отталкивает ткань кармана. Чувствует, как ручной терминал выползает наружу, но не видит, потому что головы не поднять.

Через три года после первого знакомства Кэйтлин пришла к дверям его норы в три часа ночи: плачущая, испуганная и трезвая. Такого Соломон от нее не ожидал – а ведь он проводил немало времени в ее обществе. Любовниками они стали месяцев через семь от первой встречи. Любовники – это его слова. Кэйтлин таких выражений не любила. У нее все получалось грубовато и попросту. Такой она и была. Никогда не позволяла себе быть искренней до конца. Соломон видел в этом эмоциональную защиту. Способ сдержать страх и забыть о тревожности. Он не возражал, лишь бы она иногда проводила ночи в его постели. Впрочем, если бы перестала, он бы огорчился, но тоже пережил. Ему нравилась усмешка, с которой она смотрела на мир. Как уверенно держалась – тем более что уверенность была поддельной. Словом, ему нравилось, что она такая, какая есть. Так было проще.

Ее контракт дважды автоматически продлевался – Кэйтлин не стала его прерывать. Когда Соломону предложили место в группе функционального магнетизма, он, среди прочего, испугался, не потеряет ли ее из-за своей постоянной нехватки времени. Они оба не заводили романтических связей с другими сотрудниками центра. Все словно бы признали, что они принадлежат друг другу. Соломон сказал бы, что они оба – моногамны де-факто, хотя никто ничего не обещал. Он бы наверняка счел обидой и предательством, вздумай она переспать с другим, и предполагал, что она относится к нему так же.

Но секс и дружба, доставляя немало удовольствия, не предполагали серьезной уязвимости. Поэтому Соломон удивился.

– Слышал? – спросила она. Голос был хриплым и срывался. Слезы текли по щекам, уголки губ загибались вниз.

– Наверное, нет, – ответил Соломон, пропуская ее к себе. Нора у него была стандартной планировки: первая общая комнатка позволяла готовить в ней простую еду и усадить троих гостей перед занимавшим четверть стены монитором. Дальше размещалась спальня, а за ней стенной шкаф и ванная.

На Марсе, как гласила расхожая шутка, нора человека была его замком, и ценность этого замка измерялась в пространстве для сна. Кэйтлин рухнула на кушетку и обхватила себя руками за плечи. Соломон закрыл дверь. Он не знал, заговорить с ней, обнять или то и другое сразу. Чувствовал запах слез: они пахли солью, влагой и ее кожей. Она плакала у него на плече, пока любопытство и тревога не заставили его отказаться от роли плюшевой обезьянки.

– Ну, так что же я должен был услышать?

Она хрипло засмеялась – как закашлялась:

– ООН. Они проголосовали за разрыв договора об автономии. Их корабли берут разгон. Сорок кораблей, и все уже вышли на баллистическую кривую.

– Ох, – сказал он, а она снова расплакалась.

– Это треклятые сецессионисты. С тех пор как опубликовали свой манифест, все пошло всерьез. Какие же идиоты, шайка близоруких кретинов, мечтали привлечь к себе внимание. А теперь они начали войну. Они не шутят, Сол. Они будут швырять в нас камни, пока мы не превратимся в углеродный слой толщиной в десяток атомов.

– На это они не пойдут. Не пойдут, – сказал он и тут же пожалел, что повторился, словно уговаривал сам себя. – ООН не первый раз нарушает договор, и всегда это означало просто, что они претендуют на новые ресурсы. Если они разбомбят наши инфраструктуры, ресурсов им не видать. Они нас просто запугивают.

Кэйтлин подняла руку – как школьница, желающая отвечать.

– Сработало. Меня запугали.

– И речь не о сецессии, что бы они ни говорили, – продолжал Соломон. Он разгорячился и больше не повторялся. – Речь о том, что Земле не хватает лития и молибдена. Даже разработка отходов дает недостаточно. Вот и все. Это вопрос денег, Кэйт. Не будут они сбрасывать камни. Кроме того, если начнут, мы ответим тем же. Наши корабли лучше.

– Восемнадцать кораблей, – напомнила Кэйтлин. – А они к нам послали сорок и еще столько же оставили в обороне.

– Но если они пропустят хоть один… – Он не стал заканчивать мысль.

Кэйт сглотнула и утерла щеки ладонью. Он дотянулся до противоположной стены и оторвал ей кусок полотенца.

– Ты правда что-то знаешь, – спросила она, – или просто храбришься, чтобы меня успокоить?

– Ты ждешь ответа?

Она вздохнула и припала к его плечу.

– Это вопрос нескольких недель, – сказал он, – а то и месяцев.

– Так-так. Если бы жить тебе оставалось четыре месяца, как бы ты их провел?

– В постели с тобой – и не вылезал бы оттуда.

Она распрямилась и поцеловала его. В поцелуе была тревожная ярость. Нет, не ярость. Искренность.

– Пойдем, – сказал он.

Разбуженный тревожным гудком терминала, он смутно осознал, что слышит этот звук уже не первую минуту. Кэйтлин свернулась рядом: глаза закрыты, рот мирно приоткрыт. Так она выглядела совсем молодой. Безмятежной. Отключая сигнал, он посмотрел время. С одной стороны, он бессовестно опоздал на смену. С другой – при таком опоздании лишний час уже не играет роли. На экране светились два сообщения от руководителя группы. Кэйтлин забормотала и потянулась. От этого движения с нее сползла простыня. Он отложил терминал, сунул руку под подушку и снова уснул.

Когда проснулся в следующий раз, она сидела, разглядывая его. Мягкость снова ушла с ее лица, но красота осталась. Он улыбнулся и переплел ее пальцы своими:

– Пойдешь за меня замуж?

– Ох, ты что это?

– Нет, правда, выходи за меня?

– Зачем? Из-за войны, которая убьет нас и всех наших знакомых, поэтому, что ни делай, никакой разницы? Торопимся завести что-нибудь постоянное, пока всякое постоянство не выдернули у нас из-под ног?

– Вот-вот. Выйдешь за меня?

– Конечно, выйду, Сол.

Свадьба была скромной. Подружка невесты – Вольтер, шафер Соломона – Радж. Священник – методист, выросший в Пенджабе, но говоривший с псевдотехасской растяжкой долин Маринера. В научном центре было несколько церквей, и эта – по-настоящему красивая. Все, даже алтарь, вырезано из местного камня и покрыто прозрачным лаком, от которого все казалось влажным, сочным и ярким. По красному камню тянулись белые и черные линии, блестели вкрапления кристаллов. В воздухе густо пахло сиренью – Вольтер принесла из оранжереи целую охапку.

Пока он стояли рядом, обмениваясь традиционными обетами, Соломон отметил, что лицо у Кэйтлин спокойное, как во сне. А может, это ему показалось. Надевая кольцо ей на палец, он почувствовал, как что-то екнуло в груди. Он был безудержно, бессмысленно счастлив – как никогда прежде. Флоту ООН оставалось целых три недели пути. При самом худшем раскладе они проживут почти месяц. Жаль, что не собрались раньше. Например, в первую же ночь знакомства. И жаль, что встретились так поздно. На снимке, который они послали ее родителям, Соломон выглядел так, будто вот-вот запоет. Он терпеть не мог фотографий, но Кэйтлин их любила, поэтому он тоже полюбил.

Медовый месяц они провели здесь же, в отеле Данбад Нова, вытирались полотенцами и мылись с мылом – наслаждаясь земной роскошью. Он купался вдвое чаще обычного, тепло воды и мягкость халата казались почти чудом. Как будто, окунаясь в декадентскую роскошь, он надеялся сойти за землянина.

Совпадение или нет, но это сработало. Неизвестно, какие переговоры шли за сценой, но корабли ООН раньше времени вышли на торможение, повернули и направились к дому. Он отслеживал их движение по новостям и пытался вообразить, каково десантникам на тех кораблях. Почти добраться до нового мира и повернуть, даже не увидев его. Больше полугода жизни у них ушло на политический спектакль. Кэйтлин сидела на краешке кровати, склонившись к нему, не отрывая взгляда. Упивалась новостями.

Соломон, устроившийся позади, спиной к изголовью, ощутил холодный, враждебный призрак тревоги.

– Кажется, наше постоянство затянется, – заметил он, постаравшись, чтобы это прозвучало как шутка.

– Мгм, – согласилась она.

– Это кое-что меняет.

– Мгм.

Он поскреб тыльную сторону ладони, хотя она вовсе не чесалась. Сухое шуршание ногтей по коже утонуло в голосе комментатора, так что он скорее ощутил, чем услышал его. Кэйтлин запустила пальцы в волосы, спрятала ладонь в черной копне и вытащила снова.

– Так что, – спросил он, – хочешь развестись?

– Нет.

– Я ведь понимаю: ты думала вложить весь остаток жизни в один рывок. И если… если теперь ты бы выбрала иначе… я пойму.

Кэйтлин обернулась через плечо. Монитор осветил ей щеку, глаз, волосы – словно вся она была отлита из цветного стекла.

– Ты замечательный, ты мой муж, и я тебя люблю и доверяю тебе, как никогда и никому в жизни. И я нашу с тобой жизнь ни на что не променяю, ну разве что на такую же, только подольше. А что, ты хочешь сбежать?

– Нет, это я из вежливости. Нет, не то. Я вдруг почувствовал себя незащищенным.

– Ты это брось. Кстати, ничего и не изменилось. Земле по-прежнему не хватает лития и молибдена и прочих промышленных руд. У нас они по-прежнему есть. На этот раз они отвернули, но никуда не делись и будут возвращаться снова и снова.

– Если не найдут способа применять для своих нужд другие металлы. Или не найдут другого источника. Все меняется. Может случиться что-то такое, из-за чего наши проблемы станут несущественными.

– Может, – согласилась она. – Это и есть мир, так? Когда конфликт оттягивают до тех пор, пока не исчезнет причина для драки.

На экране разгонялись корабли ООН, за ними тянулись огненные дуги. Корабли возвращались восвояси.

Ручной терминал еще немного высвобождается из-под ткани кармана. Соломон совершенно уверен, что на бедре останется синяк шириной в футляр. Все равно. Он вспоминает, оставил ли включенной голосовую активацию, а если да, не слишком ли деформирована гортань, опознает ли программа искаженный перегрузкой голос. Если нет, придется включать вручную. Расслабляться нельзя – сразу накатывает обморок, но помнить об этом все труднее. Умом он понимает, что кровь отливает к спине, накапливается в затылочных частях мозга, заливает почки. Он достаточно интересовался медициной, понимает, к чему это ведет, да что толку? Терминал почти свободен, лежит в ладони.

Корабль вздрагивает, на экран выскакивает предупредительная надпись. Буквы янтарного цвета должны бы складываться в текст, только ему не разобрать. Взгляд не фокусируется. Будь предупреждение красным, неполадка запустила бы отключение двигателя. Он выжидает несколько секунд в надежде, что неисправность усилится, но нет – яхта у него прочная. Хорошая конструкция, хорошее исполнение. Он снова переключает внимание на ручной терминал.

Кэйтлин сейчас должна быть в норе. Затевает ужин и слушает новости о кризисе на верфях. Если подать запрос на связь, она ответит. Он вдруг пугается мысли, что Кэйт подумает, будто он просто сел на свой терминал. Несколько раз окликнет по имени, засмеется и сбросит соединение. Когда она ответит, обязательно надо выдавить хоть какой-то звук. Пусть даже заговорить не удастся, она поймет: что-то случилось. Он тысячу раз набирал вызов не глядя, но сейчас все иначе, и мышечная память отказывает. Какой этот терминал тяжелый! Ладонь болит, словно по ней молотком били. И живот болит. В голове расцветает агония, какой он и вообразить не мог. Ничто в его положении не радует, кроме мысли, что он победил. Сражаясь с терминалом, Соломон в то же время прикидывает, что это даст на практике. При такой эффективности двигателя корабль может весь рейс делать под тягой. Разгоняться до срединной точки маршрута, потом, отключив двигатель, перевернуться и пройти оставшиеся полпути на торможении. Даже привычная для марсиан треть g означает не только сокращение полетного времени, но и конец проблемам долговременной невесомости. Он пытается подсчитать, сколько займет полет к Земле. Не получается. Все внимание терминалу.

Топология кишок резко меняется, и терминал теперь лежит на наклонной плоскости. Он начинает съезжать, а у Соломона нет сил его поймать – да и не успеть. Терминал уже сполз к боку, упал на кресло – всего на несколько сантиметров. Он пытается приподнять левую руку, пришпиленную тяжестью рядом с ухом, но рука не движется. Совсем не движется. Даже не напрягается в ответ на мысленный приказ.

Ох, думает он, у меня инсульт.

Они были женаты шесть лет, когда Соломон, собрав деньги, накопившиеся от лекций и премий, купил себе яхту. Не большую – жилое помещение в ней было теснее его первой норы. Подержанная, почти пять лет на ходу, и, чтобы продлить ей жизнь, понадобился месяц в доке на орбитальной верфи. Внутренняя отделка в кремовых и оранжевых тонах ему не нравилась.

Яхта восемь с половиной месяцев простояла в сухом доке после смерти прежнего владельца – президента какой-то лунной ассоциации. Его семья осталась на Луне и не собиралась перебираться на Марс, а, чем доставлять корабль обратно, проще было по дешевке продать на месте. Для большей части населения Марса подобное суденышко казалось статусной игрушкой и не более того. Здесь не было ни населенных лун, ни станций на линии Лагранжа – летать некуда. Полет к Земле оказался бы малокомфортабельным и небезопасным. Яхта могла крутиться на орбите. Могла выйти в окрестный вакуум и вернуться. Бессмысленность таких путешествий тоже способствовала снижению цены. Будучи символом богатства, покупка намекала, что у владельца многовато лишних денег. В качестве транспортного средства корабль походил на гоночный автомобиль, не способный выехать с трека.

Для Соломона он оказался идеальным испытательным судном.

Яхта была построена под знакомый ему двигатель, он сам участвовал в разработке конструкции. Просматривая спецификацию и отчеты ремонтников, он видел каждую деталь управления, каждый воздуховод и кожух. Он еще не ступил на борт, а яхта была ему знакома как собственная ладонь. Некоторые детали реактивной системы он разрабатывал лично – лет десять назад. А раз конструкция принадлежала ему, не пришлось убивать полгода на борьбу с чинушами, добиваясь разрешения на некоторые изменения в двигателе. От одной этой мысли он начинал самодовольно хихикать. Никаких вам разрешительных комиссий. Никаких техосмотров и рапортов о состоянии. Просто яхта, реактор, пара вакуумных скафандров и набор промышленных манипуляторов, которыми он обзавелся еще в школьные годы. В былые времена ученый мог разрабатывать у себя в сарае механизм ПЦР, или держать в подсобном флигеле ульи, или мастерить модели, которые перевернули бы мир, сумей изобретатель заставить их работать. У Соломона была яхта, и эта покупка была самым своевольным, восхитительным и важным поступком с того дня, как он сделал предложение Кэйтлин.

И все же, хотя в голове расцветали зеленые ростки идей и проектов, испытаний и усовершенствований, он боялся сказать о покупке жене. И не зря, как оказалось.

– Ох, Сол, какой ты ребенок!

– Я не из жалованья купил, – оправдывался он. – Это все случайные деньги. Мои – я наших не тронул.

Кэйтлин сидела на диванчике в общей комнате и барабанила кончиками пальцев по губе, как всегда в задумчивости. Из системы лилась мягкая электронная музыка – эмбиент, перкуссия и струнные, заглушавшие шипение воздуха в вентиляции, но не заставлявшие повышать голос. Как почти все новые строения на Марсе, их новая нора была больше, удобнее и глубже зарыта в землю.

– Ты хочешь сказать, что можешь, не советуясь со мной, тратить деньги со своего счета, если берешь меньше, чем заработал на премиях и надбавках? Так?

– Нет, – возразил он, хотя это было близко к истине. – Я хочу сказать, что на эти деньги мы не рассчитывали. Все наши долги оплачены. Отправившись за продуктами, мы не обнаружим, что на счете пусто. Не придется оставаться на сверхурочные или брать дополнительную работу на стороне.

– Хорошо.

– А это важное дело. Моя идея магнитной обмотки для сопла действительно должна увеличить эффективность двигателя, если мне удастся…

– Хорошо, – сказала она.

Он прислонился к дверному косяку. Струны перешли на нежное арпеджио.

– Ты сердишься.

– Нет, милый, не сержусь, – мягко возразила она. – Когда сердятся – орут. А это – обида, и это потому, что ты не поделился со мной забавой. Право, смотрю на тебя, вижу радость и волнение, и мне хочется их разделить. Хочется скакать и махать руками и говорить, как это здорово. Но эти деньги… Наша страховочная сетка. Ты не подумал, что растратил нашу страховочную сетку, и, если мы оба о ней забудем, первый же непредвиденный случай нас прикончит. Я люблю нашу жизнь, значит, придется мне заботиться, не одобрять и отказывать себе в восторгах. Ты сделал меня взрослой. А мне не хочется быть взрослой. Хочется, чтобы взрослыми были мы оба, чтобы, когда ты вытворишь что-нибудь такое, оба могли ребячиться.

Она подняла на него взгляд, пожала плечами. Лицо ее было жестче, чем при первой их встрече. В волосах смешались черные и белые нити. Она улыбнулась, и он ощутил, как комок в груди растворяется.

– Я… наверно, меня занесло. Я увидел шанс, а мы могли это себе позволить…

– И ты рванулся к цели, не подумав, чем это отзовется. Ты же – Соломон Эпштейн, самый умный, правильный и методичный мужчина, какому случалось раз в жизни делать важный выбор по наитию. – Если бы не теплый смешок в ее голосе, это прозвучало бы приговором. А так – любовью.

– Зато я симпатичный, – сказал он.

– О, ты очаровательный. Просто я хотела бы заранее знать обо всех твоих новых затеях. Скажи, ты в следующий раз подумаешь о будущем?

– Да.

Они провели вечер, толкуя о мощности и эффективности, о реактивной массе и скоростном множителе. А потом перешли к ответственному планированию пенсионных накоплений и позаботились, чтоб завещания не устарели. Он чувствовал, что прощен, и надеялся, что она простит его и тогда, когда узнает, во что обходится содержание яхты. Эту ссору можно было отложить на будущее.

Днем он, как обычно, работал со своей группой. Ночами просиживал перед монитором в норе, над собственной разработкой. Кэйтлин создала в Сети группу из Лондерс Нова. Они обсуждали, каким образом компании вроде «Квиковски» могут прервать витки угроз и разногласий, в которых запутались Земля с Марсом. Иногда он слышал ее разговоры с другими участниками – о пропаганде, о различиях в моральном кодексе и прочих правдоподобных на слух абстракциях. Кэйтлин каждый раз напоминала о литии и молибдене. А теперь и о вольфрамовых сплавах. Все прочее тоже было интересно, важно, информативно и глубоко. Но, пока не докопаешься до сути, проблему не решишь. Слушая ее разговоры, он всегда гордился женой. Гуманитарию никогда не избавиться от либеральных идей, но она многого достигла.

Тем временем пора было испытывать его идеи и замыслы. Он, воспользовавшись новой системой общественного транспорта, отправился на дальнюю верфь. Вагоны на электромагнитах скользили по безвоздушным тоннелям, как медлительные снаряды гауссовой пушки. Тесно и неудобно, зато быстро. Он попал к своей яхте за час до заката солнца за крутой марсианский горизонт. Напоследок еще раз проверил слабые места изготовленной им модели, дважды прогнал диагностику и вывел корабль за пределы разреженной атмосферы. На орбите немного поплавал, наслаждаясь незнакомым ощущением невесомости, вскипятил себе в груше чай, пристегнулся к капитанскому креслу и пробежался кончиком пальца по старому сенсорному экрану.

Если он не ошибся, усовершенствование должно было дать больше шестнадцати процентов дополнительной мощности. Получив сводку, он увидел, что ошибся. Эффективность упала на четыре с половиной. Он посадил корабль и по тоннелям отправился домой, угрюмо ворча себе под нос.

Согласно новому распоряжению ООН, все марсианские корабли впредь должны были изготавливаться на верфях Буша – на орбите Земли. Местные власти этого даже не комментировали: просто продолжали запланированные стройки и торговались насчет новых. ООН распорядилась посадить все марсианские корабли для инспекционного осмотра. Семь месяцев на подготовку группы инспекторов и еще почти шесть – на перелет: так уж совпало расположение планет на орбитах. Если верфь закроют, он лишится испытательного судна. Зря он переживал – все верфи работали по-прежнему. Снова пошли слухи о войне. Соломон старался их не замечать. Уговаривал себя, что в этот раз все кончится так же, как в прошлый и позапрошлый.

Радж удивил всех, уйдя из компании. Он снял дешевую нору у самой поверхности и занялся продажей керамики ручной работы. Уверял, что счастлив как никогда. Вольтер развелась и пыталась собирать старую команду в барах. Их теперь осталось восемь человек, но редко кто поддавался на ее уговоры. Джулио с Карлом завели ребенка и оторвались от людей. Тори перешел в маленькую консультацию по химическим проблемам – контора якобы обслуживала все марсианские чартерные компании, а на самом деле существовала только за счет проекта терраформирования. Малик умер от неизлечимого рака позвоночника. Жизнь боролась, побеждала и терпела поражения. Экспериментальный двигатель Соломона почти сравнялся в эффективности с обычной моделью. Потом чуточку обогнал ее.

Почти день в день с годовщиной покупки Соломон испытал яхту заново. Если он не ошибся, эффективность должна была повыситься на четыре с половиной процента от стандартной. Он работал в машинном зале, когда запищал ручной терминал. Вызывала Кэйтлин. Он ответил:

– Что случилось?

– Мы договорились о недельном отпуске на следующий месяц? – спросила она. – Я помню, мы обсуждали, но забыла, что решили.

– Ничего не решили, да мне бы и не хотелось. Группа немного отстает от расписания.

– Непозволительно отстает?

– Нет, просто «легкое отставание».

– Ладно, тогда мы, пожалуй, съездим куда-нибудь с Мэгги Чу.

– Благословляю. Я, как закончу здесь, сразу домой.

– Хорошо, – сказала она и дала отбой.

Он проверил установку, подпаял обмотку в том месте, где на нее приходилась наибольшая нагрузка, и вернулся на капитанский мостик. Яхта прорвала редкую атмосферу и вышла на орбиту. Соломон повторил диагностику, проверил, все ли готово к старту. Почти полчаса плавал над креслом, удерживаемый только ремнями.

Запуская стартовую программу, он вспомнил, что его группа собиралась на уик-энд в Лондрес Нова, и он подумывал провести эти дни с Кэйтлин. Задумался, успела ли она уже сговориться с Мэгги или еще не поздно все изменить. И нажал пуск.

Ускорение отбросило Соломона на спинку капитанского кресла и тяжестью навалилось на грудь. Правая рука упала на живот, левая – на обивку подголовника около уха. Лодыжки вдавились в подножку.

Корабль выводит долгую песнь, гортанную, страстную и печальную. Так пел его отец в храме. Он понимает, что здесь умрет. Слишком разогнался и ушел слишком далеко от помощи. На какое-то время – может быть, навсегда – его яхточка станет рекордсменом среди пилотируемых кораблей по удалению от гравитационного колодца Земли. Спецификацию модели найдут в его норе. Кэйтлин умница, она сумеет продать разработку. Денег ей хватит на всю жизнь, сможет устроиться по-королевски. Если не о себе, так о ней он хорошо позаботился.

Будь у него управление, мог бы долететь до пояса астероидов. Мог бы отправиться в систему Юпитера, стать первым человеком, ступившим на Европу и Ганимед. Однако не выйдет – этим человеком станет кто-то другой. Зато тех, кто доберется, донесет туда его двигатель.

А война! Если расстояние измеряется временем, Марс окажется близко, очень близко к Земле, а Земля все так же далека от Марса. Такая асимметрия изменит все. Интересно, что они сумеют выторговать? Как станут действовать? Теперь литий, молибден и вольфрам в пределах досягаемости добывающих компаний – в неограниченном количестве. В поясе астероидов, на лунах Сатурна и Юпитера. То, что мешало Марсу с Землей заключить прочный мир, больше не играет роли.

Боль в голове и позвоночнике усиливается. С трудом вспоминается, что надо напрягать бедра и плечи, помогать усталому сердцу качать кровь. Он снова на грани обморока и не знает, от инсульта или от перегрузки. Он точно помнит, что подъем кровяного давления при инсульте до добра не доводит.

Песнь корабля меняет тон, теперь он поет буквально голосом отца, выпевает слоги на иврите. Соломон если и знал, то давно забыл, что они значат. А, вот и эффект ауры. Любопытно.

Он хотел бы еще хоть раз увидеть Кэйтлин. Попрощаться, сказать, что любит ее. Он хотел бы увидеть, к чему приведет его двигатель. Сквозь оглушительную боль пробиваются покой и эйфория, заливают все вокруг. Так всегда было, думает он. С тех пор как Моисей увидел Землю обетованную, куда ему не суждено было вступить, люди хотят знать, что будет дальше. Он задумывается, не в этом ли истинная святость Земли обетованной – ты ее видишь, но не можешь в нее попасть. Там, где нас нет, трава всегда зеленее. Такое мог бы сказать Малик. Кэйтлин бы посмеялась.

Ближайшие несколько лет, а то и десятилетий будут завораживающе интересными, и это из-за него. Он закрывает глаза. Жалеет, что его там не будет.

Соломон расслабляется, и пространство обнимает его, как возлюбленная.