Книга: Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы
Назад: Стэрни{208}
Дальше: Детство{216}

Кобес

I
Человек мчался по городу. Его визитка, насквозь промокшая, вздыбилась от бега задубелыми фалдами, и дождь барабанил по ней. Шляпа свалилась, но портфель он сжимал крепко. Ноги его взлетали, как крылья, и он, словно желая взлететь еще выше, время от времени взмахивал руками вместе с портфелем, отрывисто вскрикивал, чтобы подхлестнуть себя и заглушить невыносимую боль. Мчался очертя голову, не разбирая дороги, уже ничего не видя и не замечая в своем ослеплении.
А вокруг вздымались огненные смерчи, небо было багровым и черным, и порой в это небо острыми когтями впивался дьявольский свист. День ли то был или вечер — неизвестно, ибо небо давно уже полыхало. На пустынную мостовую лил черный от копоти дождь. И, видя, как одинокий бегун шлепает по лужам, неудержимо несется вперед, ударяется, падает, трусливый мелкий буржуа спешил нырнуть в свою нору. Город сплошь состоял из одноэтажных домишек — а за ними, над непроходимым лабиринтом угольных шахт, высились чудовищно огромные, извергающие пламя заводы. Все были сейчас в цехах и в шахтах.
Одержимый в визитке мчался уже над огненной скверной реки. Туда, в здание, что на том берегу! Большое здание из стекла и металла, с крыши которого тянутся пятьсот проводов! Для бегущего оно — как вожделенный глоток воды, язык у него вывалился, глаза — будто он вот-вот узрит бога. Рывок из последних сил, финишный спурт — с предсмертным хрипом, с кровью на губах. Ворвался, теперь вверх по лестницам, отчаянные усилия вместо зова о помощи, так и не прозвучавшего.
С разгону он врезается в двух встречных мужчин. И в тот же миг сигнал тревоги пронзительно дребезжит по всему зданию. Умирающий еще цепляется за жизнь. Гремят два выстрела. Все двери настежь. Сбегается толпа. Где злоумышленник? Толпа шарахается: там, на ступенях. Лежит, голова набок, в черной луже! Поворачивают лицом кверху, а сигнал тревоги продолжает неистово дребезжать. Кто он? Среднее сословие — по виду больше ничего не скажешь. В портфеле — бумага. О чем? «Избран Кобес».
Итак, Кобес избран. Как, где, кем — все равно. Избран снова. А этот — среднее сословие, преподнес ему в дар свою жизнь, самолично примчался, чтобы сообщить об избрании, и умер на пороге. Честолюбец! Думал: «Побегу! Домчусь быстрее телеграфа, быстрее телефона, быстрее ветра, что несет на своих крыльях Кобеса во всем его величии. Увидеть его — и умереть! Не надо мне никаких чинов, не надо ничего для себя. Только ради общего блага, только ради Кобеса — нашего великого из великих!» Да, тщеславен был он в своем самоотречении. И вот теперь мертв, а Кобеса так и не увидел. И Кобес никогда не узнает о нем. Кобес еще более велик, чем он думал.
Происшествие ничем не примечательное, ничего из ряда вон выходящего. Сбежавшиеся служащие разошлись по местам — даже приказа не потребовалось. В холле остались одни начальники отделов — редкая оказия выкурить вместе по сигаре. Холл — рядом с лестницей, и они решили покараулить до прибытия врача труп среднего сословия, примчавшегося к своей гибели.
II
Глубокие кожаные кресла полукругом, располагающие к самоуглубленному наслаждению. Только один начальник отдела по национально-патриотическим делам куда-то спешил. Это именно он со своим кассиром грудью принял натиск злоумышленника. И без того он человек нервный, а тут все еще дребезжит включенный им сигнал тревоги. Выключить! К тому же в этой толкучке куда-то запропастился кассир.
— Всегда и всюду я вижу вас с этим кассиром, герр коллега по национально-патриотическим делам! — сказал начальник отдела экономии. Сам так и пышет силой, словно рубщик мяса на рынке, — не то что этот заморыш по национально-патриотической части, который прямо взвился от возмущения.
— Герр коллега, вы наслаждаетесь блаженным покоем, а каково мне! — заикаясь от гнева, воскликнул он. — За три дня мне трижды пришлось менять свои диспозиции. Сначала я платил за то, чтобы путч состоялся, а потом — чтобы не зашел слишком далеко. Поверьте, это так изнуряет!
— И противоречит принципам коммерции, — добавил начальник отдела экономии. — Просто не верится, что даже здесь в делах правления так мало мудрости.
Начальник отдела по парламентским делам стал категорически отрицать это.
— Лишь только удастся провести наконец закон, освобождающий нас от уплаты налогов, сразу отпадут и все расходы на национально-патриотические нужды. Не думаете же вы, что мы финансируем их, руководствуясь чем-либо иным, кроме собственной выгоды? Ведь удерживая налог из заработка рабочих сразу, а возвращая его государству лишь спустя два месяца, уже использованным и обесцененным инфляцией, мы и смогли довести это государство до ручки именно потому, что постоянно держали его под высоким давлением национально-патриотических страстей. Как только Германия окажется у нас в кармане, дело пойдет! — Глаза начальника отдела по парламентским делам излучали теперь сияние.
Не менее ярко фосфоресцировал и ум начальника отдела пропаганды — генерала бывшей ставки верховного командования.
— Блеф! — гаркнул он командирским голосом. — Блеф и ловкость рук — больше ничего, и я гарантирую любой успех. Кто вдохновил среднее сословие на восстановление? Мы. На трестирование по вертикали? Мы. На создание хозяйства вместо государства? Мы. На его вступление, по собственной же воле, на ниву инфляции? Мы. Он, — кивок в сторону лестницы, — загнал себя до смерти из чистого энтузиазма. — И они взглядами слегка приласкали труп.
Начальник отдела пропаганды продолжал:
— Среднее сословие отдало все, что имело. Мир праху его. Ну, а теперь пусть вкалывают! Черед за рабочими. Для нас они обязаны расстаться не только с заработком, но и с гораздо большим. Двадцатичасовой рабочий день! Это же целое состояние! Капитал, величайший в мире! Внушить им, что они должны отдать его, выдать на-гора, подарить! Иначе — крах и крышка! Вот моя стратегическая идея. И я осуществлю ее во что бы то ни стало или пущу себе пулю в лоб. Быть немцем — значит идти на все. — И генерал закурил новую сигару.
Теперь заговорил начальник социального отдела.
— Мы достигли пока всего-навсего шестидесяти тысяч самоубийств в год, — с горечью произнес он. — На общественные средства — как отечественные, так и иностранные — живут двадцать миллионов. Всё еще живут, хотя их право на жизнь уже давно перешло к нам — к нам, господа! Спрашивается, может ли какая-либо пропаганда добиться, чтобы все они покончили самоубийством? А ведь это — те самые двадцать миллионов, которым даже наш известный пацифист заявил, что им пора на тот свет. И мы на деле покажем, им, что для них это — наилучший выход. Отменить расходы на социальные нужды!
— Уменьшить оклады! — бросил начальник отдела экономии. — Сократить число служащих!
— Прекратить расходы на культурные цели! — потребовал начальник отдела культуры.
— Упразднить жизнь, — заключил начальник социального отдела. При столь уже крупных своих заслугах он все еще сохранял юношески прелестное лицо. Жесты его были не без претензии на благородство. Впечатление портила только акулья пасть. — Упразднить жизнь, — повторил он, решительно щелкая ею. — Мы — хозяйство. И жить должны не люди, а хозяйство. Сохранить следует не жизнь, а субстанцию. Перед нами одна проблема: продержаться, не потеряв своего значения и сконцентрированного капитала, пока не перемрет с голоду столько народу, что остаток будет в самый раз для нашей системы. А система — это мы! Мы — вот единственная идея!
— Немецкий идеализм выглядит далеко не так, как его представляли себе литераторы, — мечтательно произнес начальник отдела пропаганды.
Наконец и из сизого облака дыма тоже донесся гнусавый голос:
— Сконцентрировать национальное богатство, — в наших руках, разумеется, — мы можем только вопреки государству. Мы — или государство. У нас власть, а оно пусть платит. Это нынешнее государство не заслуживает лучшей участи, как расплачиваться за нас. И знаете ли, господа, кто повытряс из него больше всех? — Тут облако рассеялось, и из него выглянуло резко очерченное благородное лицо старого государственного мужа. Подмаргивая, он длинным перстом указывал на собственную грудь.
«Сейчас коллега по иностранным делам чуточку приоткроет свои досье», — с напряженным любопытством предвкушали начальники отделов.
— Так вот, где-то когда-то была оккупация. Бог мой, да где ее нынче нет. Впрочем, мы заранее говорили, что она не самое худшее. Итак, враг оккупирует нас. Не прошло и трех месяцев, как мы все-таки почувствовали это. Надо что-то предпринимать! Не долго думая, беру в оборот нашего восточного акционера. Пусть нажмет на своего южного компаньона, чтобы тот взял на себя посредничество в переговорах с нашим западным контрагентом. Сугубо конфиденциально, внутренняя услуга. И что же, думаете, нам ответили? Но лучше умолчу. Здесь не место. Всё, больше мы никакой заинтересованности не проявляли. Почему, догадываетесь сами. А тем временем государство платило за нас зарплату нашим рабочим. Патентованное средство! Зачем мешать кому-то, в особенности государству, платить за тебя! — И облако снова сгустилось.
Начальники отделов подавили ухмылку и не без опаски повернули головы к лестнице. Но она была пуста — подслушать мог бы только труп среднего сословия. Начальник отдела культуры не утерпел.
— Ну, тогда и я расскажу вам один анекдот! — произнес он на каком-то немыслимом диалекте. — Неподалеку отсюда есть один научный институт по углю. Куда ни плюнь — сплошь люди чистой науки. Им жевать нечего, а они об одной науке думают.
— Ваш анекдот, коллега, с довольно длинной бородой.
— Погодите! Так вот, эти чудаки доперли, что может дать бурый уголь. Даже и не поверите, чего только в нем, оказывается, нет! И тогда, господа, мы разом всё скупили. Все залежи бурого угля на земле. Прибыль — верный миллион марок золотом в год. Благодаря этим типам. А им, чтобы сохранить свой институт, нужно всего-то семьдесят тысяч, которых у них, ясно, нет. И какой же фортель я тут выкинул, как думаете? Бог свидетель: приказал нашему центральному органу в Берлине тиснуть статью, что вот, мол, весьма заслуженный научный институт погибнет, если государство немедленно не даст ему семьдесят тысяч марок. А заголовок: «Позор культурной нации!»
Все беззаботно и от души захохотали. Наступило время подниматься. Но тут начальник отдела пропаганды, возревновав к успеху своего коллеги, рассмешившего всех, открыл в стене дверцу, и из громкоговорителя сразу же зазвучал голос: «У меня — простые мысли и простые цели. Я — человек обыкновенный, в политике не разбираюсь. Предприимчивый коммерсант — вот кто я такой, олицетворение германской демократии. Мне все нипочем. Я — Кобес».
Голос становился все громче, стал ритмичен, как церковное песнопение. Господа в глубоких кожаных креслах подпевали: «Кобес не обжирается, Кобес не напивается, Кобес не пляшет, Кобес не блудит, Кобес двадцать часов в сутки трудится».
— Кобеса не существует, — пропел в тон начальник отдела по национально-патриотическим делам. А когда все дружно запротестовали, с раздражением заявил: — Никакого Кобеса на свете нет. Он — миф, выдумка, персонификация сил природы, как, скажем, бог солнца. Народ и по сей день обожает такие штучки. Темное это дело, ваш Кобес! — В ответ на новые протесты бросил: — А сами вы его видели? То-то! — и засим удалился.
— От этих национально-патриотических дел поневоле станешь нервным, — заворчали все, недовольные, — червь сомнения закрался в их души.
А радиоголос гремел: «Работать! Вы должны работать намного больше! Не ради денег, нет, а ради дела! Ведь и Кобес работает не только ради денег. Разве художник рисует картины, композитор сочиняет музыку ради денег? Стремление творческой личности к созиданию — вот что такое Кобес. Вот я каков». И голос, твердый и суровый, как сама судьба, не переводя дыхания, потребовал, чтобы нация была готова к тому, что еще не менее трех лет людям придется умирать с голоду. «Когда терпит нужду все общество, должен приносить жертвы каждый!» А тем временем начальники отделов рассказывали друг другу о своих встречах с реальным Кобесом, но ни один не верил другому. Под конец они расстались без особо дружественных чувств. Выходя, каждый громко хлопнул дверью.
III
Оставшийся в одиночестве радиоголос продолжал вещать: «Уже в тысяча девятьсот четырнадцатом году состояние Кобеса оценивалось в сто миллионов золотых марок. Как и все крупные промышленники, за время войны он его приумножил».
В эту минуту одна из многих дверей отворилась, из нее вышел маленький человечек, а из лифта появилась крупная дама.
Маленький человечек — он был подчиненным начальника отдела пропаганды — направился к дверце в стене, чтобы прикрыть ее. Увидев даму, он замер; поднятые руки его затекли, и он пошевелил растопыренными пальцами. Дама же, даже не взглянув на маленького человечка, целеустремленно спросила:
— Где мистер Кобес?
Вопрос мог с таким же успехом быть адресован радиоголосу или ближайшему кожаному креслу. Во всяком случае, маленький человечек не был столь самонадеян, чтобы отнести его к себе. У него была чересчур большая голова философа, лысая, с приплюснутым носом. Тем временем радиоголос перечислял заводы, пароходные общества, банковские и торговые компании, которые Кобес контролировал, обладая большинством акций. Дама, от взора которой не укрылось ничего, обнаружила на лестнице труп среднего сословия. Поспешив туда и в возбуждении склонившись над ним, она воскликнула:
— Oh, lovely!
У маленького человечка было время собраться с мыслями. «Полоумная, — соображал он, — но иностранка. Безусловно, набита деньгами, и что-то ей здесь надо. Неужто судьба улыбнулась мне?» Маленький человечек как никогда остро ощутил всю невыносимость, всю противоестественность своего жалкого положения. Чересчур большая голова его уже давно изобрела средство исправить это положение. Грубая физическая масса в облике начальников до сих пор давила на маленького человечка, преграждала ему путь наверх. Он презирал их, хотя и вынужден был бояться. Но теперь праща Давида в его руках… Тут одна из дверей открылась.
Маленький человечек быстрехонько присел за глубокое кресло. Его начальник — генерал с характерной для военного угловатой грацией прошагал через холл. Ну и позер, если даже не на людях держится так! Маленький человечек с чересчур большой головой особенно ненавидел эту небольшую, красиво посаженную голову военного… Слава богу, исчез. Вперед! Да и дама уже вернулась.
«Состояние, исчисляемое миллиардами золотых марок! Только грядущие поколения, возможно, узнают всю правду о возникновении и расширении этого могущества, уже превзошедшего все мыслимое, включая Моргана, Вандербильта и конкурентов послабее, и теперь уже явно принимающего мифические размеры. Миф о Кобесе! Новая религия, которую в муках и страшных конвульсиях рождает наш континент, обретена!»
Громовый радиоголос смолк. Маленький человечек прихлопнул дверцу, а дама, завороженная услышанным, все еще стояла, не двигаясь.
— Великолепный мужчина! — проговорила она, тяжело дыша.
— Вы имеете в виду не меня, — произнес маленький человечек. — Вы имеете в виду герра Кобеса.
— И такой мужчина — среди такого глупого народа! — воскликнула дама.
«Дура, — подумала чересчур большая голова. — И к логическому мышлению не способна!» А вслух он громко сказал:
— Целиком к вашим услугам, весь, как есть, без остатка! — и склонился к ее ногам — голым, в шелковых туфлях, но вдруг потерял равновесие.
— Встаньте! — приказала дама. — И проведите меня к мистеру Кобесу.
Оплошность настроила его на злобный лад.
— С чего вы взяли, что кто-нибудь вообще сможет провести вас к мистеру Кобесу? — спросил он, с досадой разглядывая ее.
— Проведите меня к мистеру Кобесу! — потребовала она. — Или позовите кого-нибудь другого!
Пришлось побороть свою злость. Только никого не вмешивать!
— Кто-нибудь другой, — сказал он поспешно, — точно так же никогда не видел мистера Кобеса, как и я. Мистер Кобес — невидимка, — прошептал он. Напустить побольше таинственности! Завлечь! — Мистер Кобес пребывает столь высоко, что нам, смертным, путь туда заказан. Вы видите, мадам: лестница кончается, лифт выше не идет.
— Значит, есть другой лифт! — заявила она, не давая сбить себя с толку. Он поневоле отказался от попытки надуть ее.
— Прошу пройти в мой кабинет, мадам. Любой заставший вас здесь немедленно велит отвести вас к вашей машине. К мистеру Кобесу не проведет никто. Во-первых, любого за это сразу уволят. А во-вторых, никто и не сможет.
— У мистера Кобеса сейчас мой муж, — сказала дама. — Мне тоже необходимо быть там.
— Значит, ваш муж делает с мистером Кобесом бизнес. Потерпите до его возвращения! Возможно, он запомнит путь, которым шел. Но вряд ли.
— А если вы мне покажете — сколько? — И дама пристально взглянула ему в глаза. Одутловатое лицо его налилось кровью и стало багровым, он потупил взор. Ты желал бы презирать этот мир, отвергнувший тебя, столь же сильно, сколь жаждешь его… Но все-таки ее предложение было слишком грубым. И он поглядел на даму, но как-то неопределенно.
— Вы заблуждаетесь, мадам. Я сам охотно заплатил бы за то, чтобы увидеть мистера Кобеса. Только потому я и служу здесь.
— Ах, бедняжка! — воскликнула дама, увидев, что он плачет.
— Моя фамилия — Занд, — сказал он. — Не Кант. Всего только Занд. Я был приват-доцент. Доктор философии, естественных и прочих ныне упраздненных наук. Чтобы дать вам некоторое представление, скажу: самое полезное, за что я принимался в своей жизни, было изучение сонной болезни.
— Боролись с сонной болезнью, а сами такой занудный? Да проведите же меня к мистеру Кобесу!
Дама уселась в кресло. Сняла перчатку с руки. Голым пальцем стала водить маленькому человечку под подбородком. «Малыш!» — говорила она, а стареющее лицо его судорожно дергалось. Он ясно видел, что перед ним, — пусть так тепло шуршит шелк и так ослепительно сияют бриллианты, усеявшие руку, — всего-навсего перезрелая дама с крашеными волосами, с размалеванным, покрытым эмалью лицом манекена, да к тому же, можно предполагать, еще и истеричка. Но дыхание высшего света, его наглость, презрение к людям и примитивная подлость одурманили маленького человечка, как ядовитый газ. У него помутилось в глазах, а кровь быстрее потекла по жилам.
— Ваше желание — для меня приказ, — простонал он.
— То-то. Я ведь знала, что ты хитрец. Ясное дело, давно уже разнюхал, как пройти к мистеру Кобесу. Отведи меня к нему, и я поговорю с ним насчет твоей сонной болезни. Пусть даст на нее деньги.
— Мистер Кобес никогда и никому не дает денег, мадам, можете не трудиться! Увидеть его воочию уже само по себе будет мне наградой. Хотя, верно, и придется мне зажмуриться. Меня ослепляет все, кроме мысли. Но, видит бог, мистер Кобес — отнюдь не мысль… Прошу вас в мою картотеку, мадам! — И он открыл ей дверь в соседнюю комнату, где не было ничего, кроме картонных коробок. — Когда-то эта картотека принадлежала мне, — сказал маленький человечек. — Мне! Дело всей моей жизни! Не было в Германии такой видной личности, на которую здесь не имелось бы карточки. Личность, идея, достижения, применимость — все налицо. Собирал, изучал. Писал, обдумывал. А Кобес купил. Когда я уже подыхал с голоду. Купил единственное, что я любил на свете, — мою картотеку. Не за деньги. За должность. Вот как покупает Кобес.
Держа под мышкой большую пачку папок, маленький человечек поклонился.
— Вернусь за вами, когда будет безопасно, — запер дверь снаружи и вынул ключ.
IV
Разложив папки на своей конторке, он порылся в них, что-то нашел, потом сунул обратно. Подкрался к двери в кабинет своего начальника, генерала, тихонько прислушался, поглядел в замочную скважину. Легонько затрясся от радости, сознавая свое превосходство. Опять прислушался, поглядел в скважину, затрясся. В комнату постучали. Вошедший увидел, как человечек метнулся от двери картотеки.
Это был начальник социального отдела — тот прелестный стройный юноша с акульей пастью. Ему понадобилось пройти в картотеку.
— Войти туда вам не удастся, — сказал маленький человечек. Объяснил, что потерян ключ, но сделал это с таким выражением лица, что никто бы не поверил. Не поверил и начальник. Тут маленький человечек повел себя столь нагло, столь неожиданно нагло, что тот даже растерялся. Таким наглым могло сделать только тайное чувство собственной власти. Начальника вдруг осенило. Но озарение тут же угасло: уж слишком невероятно! Неужто этот малый с большой башкой узрел нечто такое, чего не доводилось видеть еще никому? Или осчастливлен божеством, обретшим плоть и кровь? На ум начальнику пришли бог и баядера. Тут возможно любое чудо. А кто же еще мог сидеть там, запершись и не подавая признаков жизни? Да и физиономия этого типа говорит скорее о тайне, чем о помешательстве.
— Кто там? — спросил начальник, хотя и без того прочел ответ на его лице.
— А вам хотелось бы узнать? — прошипел маленький человечек.
Ненависть его откровенно торжествовала. Этого прелестного стройного юношу с акульей пастью он ненавидел сильнее, чем остальных начальников отделов и даже генерала с небольшой головой. Коварство и сила — натура всех этих врагов мысли, но юноша к тому же еще красив и строен! Зато теперь он отступал, его явно бросало то в жар, то в холод. Почуял, изнемогая, наводящую жуть близость божественного.
— Кто ожидал такого… такого… — пролепетал он и исчез за дверью.
Победитель гордо огляделся вокруг. Назад, к бумагам. В кабинете рядом снялся с позиции и удалился восвояси генерал. Время расходиться по домам. Уже уходят последние. Маленький человечек осторожно, с фанатическим терпением, приоткрыл дверь в коридор, высунул ухо в узкую щель. Закрыт ли главный выход внизу? «Хорошо, что я знаю секретный… Когда меня заперли здесь в первый раз, я еще не знал его, пришлось провести в здании всю ночь».
Где-то вдали стукнули закрывающиеся ворота. За дело!
— Если только все не обманывает меня, моя картотека дает мне неожиданное оружие. — И, размахивая каталожной карточкой, он воскликнул: — При помощи этой четырехугольной картонки я смогу всех их унизить, превзойти, встать над ними. Они еще будут ползать передо мной на брюхе, я — вице-папа! Или лучше просто стереть их в порошок? Быть может, мировой дух хочет от меня, чтобы я, ни больше ни меньше, парализовал, нет, сровнял с землей это мерзкое заведение, этот бич человечества, его антипод? Мне известен один ядовитый газ… — Алчные замыслы, но цель их — не деньги. Оказавшись перед необходимостью выбирать, маленький человечек волей-неволей отдал предпочтение наслаждению сущим. Но изничтожить это сущее казалось ему куда заманчивей.
Дама в картотеке прервала его размышления, все более настойчиво давая понять, что она желает выйти. Он прикрикнул через дверь: вести себя тихо, или же грозят опасные последствия даже для жизни. Маленький человечек не без удовольствия пугал крупную даму. Предаваясь сладостному чувству, что теперь она в его руках, он еще спокойнее обдумывал свой неслыханный план.
Существовал ли когда на свете план, столь прозорливый, дерзновенный, столь овеянный романтикой и тем не менее математически точно выверенный? Маленький человечек поражался самому себе. Кем был он здесь до сих пор? Референтом по варьете — и только-то. На необъятном поле пропаганды ему даже не доверили обработку в духе кобесовских интересов сообщений радио и прессы, оставили лишь крошечный мирок варьете. Он надзирал за любимцами публики — на пользу ли хозяевам их куплеты. Кто пел полезное, тому создавал успех. А кто не желал петь по заказу, неизбежно оказывался в загоне — одной артистической славой меньше.
И это было всё. Разве сравнишь это с потрясающим величием осенившей его идеи! Титанический замысел! Схватка, один на один, лицом к лицу, с повелителем миллионов, с Кобесом во плоти! Заставить его пойти на риск, необозримые последствия которого… Маленький человечек плутовал с самим собой. В сущности, его, пожалуй, куда больше прельщало стать со временем начальником отдела, чем сразу же превратиться в богоравного. Но он уже дерзнул. Откладывать нельзя. «Еще ныне предстанешь ты пред судией твоим!»
Его прошиб холодный пот. Он нагнулся, поглядел под стулом, под столом. Когда мысли твои так дерзновенны, а сам ты непроницаем, без соглядатаев и шпиков дело не обходится. Никого! Маленький человечек был разочарован. Лучше бы его схватили, прежде чем он протянет свою злодейскую руку. О, эта человеческая слабость!
Тут может помочь только та полоумная, что сидит в картотеке. Она вроде бы не из тех, кто даст ослепить себя блеском, предстань она даже пред ликом самого Кобеса. Напротив, такая укротит и тигра, — маленький человечек испытал это на себе. Пусть пойдет с ним и примет на себя первый удар! Итак, он собрался с духом, сжег за собой все мосты и двинулся вперед.
— Мадам, прошу. Пора!
V
— Следуйте за мной беспрекословно, — приказал он. — Один звук, одно ложное движение, и я не дам за нашу шкуру и вшивого биллиона. — И при этом он острым взглядом вперился в ту темную даль, куда уходил коридор. Тремя прыжками достиг угла и пригнулся у радиатора отопления. Даже дама и та, несмотря на устилавший пол толстый ковер, начала красться на цыпочках — такое впечатление произвело на нее поведение маленького человечка. Он жестами дал ей понять, что в боковом проходе, которого он опасался, болтают между собой двое охранников.
Семь минут по часам. Дама сказала:
— Сейчас я их ошеломлю.
В ответ маленький человечек бросился на нее, железной хваткой сжал запястье и заткнул рот платком. Платок случайно оказался ее собственным, и она не очень противилась. Он повлек ее дальше; охранники ушли.
У них спирало дыхание всякий раз, когда какое-нибудь препятствие грозило возникнуть на их пути. Да и сам маленький человечек не знал его как следует.
— Там мы могли бы угодить в ловушку. Западни каждый день меняют.
Целых четверть часа потребовалось ему, чтобы, обходя определенные места в полу, провести даму мимо обыкновенного гардероба. Наконец коридор стал сильно сужаться. Короткие просветы говорили о том, что сбоку идет второй, а за ним и третий коридор.
— Мы уже близки к цели, — предупредил маленький человечек. Отрезок коридора перед ними был освещен бьющим в глаза светом.
Тут они увидели перед собой круглый зал, к которому лучами сходились все коридоры. В центре за столом сидел упитанный вахмистр в штатском и чистил разобранный револьвер. Другой, собранный, лежал у него под рукой.
— Не выходите на свет! Ложитесь лицом вниз! А я пойду по боковому проходу. Как только вернусь, вскакивайте! А не вернусь, лучше уж притворитесь мертвой. — И маленький человечек решился свернуть в ближайший проход к другому лучевому коридору, а потом исчез за углом третьего. И сразу же раздался его голос — или нет, вовсе не его, а пронзительный, как у хищной птицы.
— Реттих! — бранчливо прокричал этот высокий голос. — С ума вы спятили? Зачем пускаете людей? Немедленно ко мне! Запереть дверь!
От этих слов бравый вахмистр встрепенулся и пришел в столь сильное смятение, что опрокинул стол, и побрел ощупью, словно сквозь непроглядную ночь, — он явно потерял ориентировку. Этот голос! Там! Сейчас! Такого еще нет случалось, и вахмистр покорился своей участи. Ставшие ватными ноги кое-как дотащили его к месту рокового происшествия, и вахмистр послушно закрыл дверь в тот коридор. А маленький человечек уже был рядом с крупной дамой.
— Вставайте, быстро! — И он, словно на крыльях, перелетел через покинутый вахмистром круглый зал.
В стену было встроено что-то вроде бронированной двери или сейфа. Повернул ключ в одну сторону, в другую. Так, все верно, ручка подалась. Вздох облегчения. Толкнув вперед даму, плотно прикрыл за собой дверь. Они вошли, ибо это был не сейф, а приемная.
Они очутились в среднего размера приемной добропорядочного буржуа. В данный момент она была пуста. Даже складывалось впечатление, что ждут здесь обычно недолго, несмотря на граммофон, роскошные издания, радиоприемник, биржевой бюллетень.
— Действуйте же! — сказала дама, так как маленький человечек все еще озирался по сторонам. Он включил полный свет, пустил граммофон и стал искать по стенам кнопку. Тщетно. Тогда он разозлился:
— Чего вы от меня хотите? Я же тысячу раз говорил вам: идти к мистеру Кобесу — значит рисковать жизнью. Сами виноваты, если через секунду вахмистр будет здесь и пристрелит вас на месте. Впрочем, и меня тоже, к сожалению.
Он ползал по полу, не находя того, что искал. Паника в приемной росла.
— Вы меня спасете! — вскрикнула дама, упав в кресло и в тот же миг вскочив. — Ведь у меня — деньги! Много денег! — И тут же: — Сколько стоит вахмистр?
Но у маленького человечка было дело поважнее, чем отвечать ей, — он заметил открытое окно. Перед ним вплотную — стена, значит, оно оставлено открытым неспроста. И не успел он закрыть окно, как приемная, оказавшаяся лифтом, сразу стала подниматься. Они поехали вверх.
— Слышите, как стучит вахмистр? — спросил маленький человечек. — Дошло наконец. Пытается открыть бронированную дверь, но она не поддается.
Подъем продолжался, и задержать его было невозможно. Оба хохотали во все горло, а граммофон наяривал «шимми».
— К делу! — сказал маленький человечек и остановил граммофон. — Мадам, мы войдем к мистеру Кобесу вместе. Вы будете так любезны представить меня ему как вашего соотечественника. Я намерен предложить ему одну сделку.
— О! — подозрительно воскликнула дама.
В ответ он, весьма строго:
— Вы, видно, уже позабыли, что ваша жизнь только что была в моих руках? Впрочем, я могу еще переиграть.
На это она ответила, что к подобному тону не привыкла. Маленький человечек закусил губу.
Почувствовав себя оскорбленной, дама вдруг вспомнила о своем супруге.
— Ну, он мне за это дорого заплатит! Поставить в такое положение! И это — вместо того, чтобы сразу же взять меня с собой к мистеру Кобесу! Только о своем бизнесе и думает. Знаете, что я вам скажу? Стоит мне захотеть, и никакого бизнеса им не сделать! Ни мужу, ни мистеру Кобесу. Женщина всегда добьется своего.
Маленький человечек посчитал все это пустой болтовней.
— Кстати, еще кое-что, — сказал он. — Вахмистр наверняка уже позвонил наверх. Не знаю, что нас там ждет.
Приемная остановилась. Дверь и окно совместились с этажом. И тут же в окно, как помешанный, впрыгнул, размахивая пистолетом, какой-то мужчина. Они успели выскочить и захлопнуть дверь лифта, но за порогом натолкнулись на другую, запертую. Узкое пространство, непроницаемая темнота. Тут они и остались, а лифт пошел вниз.
— Минутку, — сказал маленький человечек. — Сейчас секретарь поехал вниз. Удастся нам открыть эту запертую дверь, и он застрянет.
Им удалось. В застрявшей приемной раздался выстрел, он прозвучал довольно громко. И сразу же дверь шахты распахнулась настежь, и появилось испуганное лицо с черной бородой. Дама мощно ринулась в открытую дверь и хлопнула ею. Счастье еще для маленького человечка, что он успел просунуть ногу. Приемная под ним не двигалась с места, а выстрелы в ней гремели до тех пор, пока не кончились патроны. Маленький человечек видел свое спасение лишь в том, чтобы не дать закрыться двери. Преданный и отвергнутый, стоял он на своем забытом посту, на этом пороге, устремив в пропасть помутившийся взор. Колени его дрожали, по лицу струился пот, но выход был один: держаться.
VI
— Добрый день, — произнесла, войдя, дама. — Мистер Кобес, вы — великолепный мужчина, вот что я хотела вам сказать! — И совсем другим тоном: — Но, да будет и это вам известно, я вами крайне недовольна. Разве так поступают с дамой?
Мужчина в неглаженом черном костюме стоял, как громом пораженный. А другой, позади письменного стола, хохотал, скаля зубы, как негр. Дама цыкнула на него: «Тихо!» — и тот сразу захлопнул рот. У него было сероватое негритянское лицо, широкое, без лба, а поседевшие волосы кучерявились крутыми завитками.
— Ты не сделал того, что я хотела, — властно изрекла дама. — Джентльмены так себя не ведут. Что бы там мистер Кобес ни думал, а являться сюда без меня тебе не следовало. Без меня тебе бизнеса не сделать. Точка. Ты меня понял.
Супруг с опаской приподнял тяжелые веки, стараясь как-нибудь упрятать за стол свои широкие плечи. Неглаженый мужчина в черном заговорил:
— Мы здесь, сударыня, к подобным вещам не привычны. У нас дамы в дела не вмешиваются. Женщине место дома. Я не позволю…
Но вопль восторга прервал его. Простирая к нему руки, дама воскликнула:
— О мистер Кобес! Что за смешной у вас голос! По радио он совсем не звучит такой свистулькой!
Но Кобес решил не поддаваться. Если только она не начнет стрелять.
— По радио за меня говорит другой, — деловито ответил он. — Но я не позволю…
— Ну и пройдоха же вы, мистер Кобес!
— Я не позволю меня изнасиловать, сударыня!
— Именно это она и хочет сделать, — пояснил супруг. — Вот увидите, вам не отбиться! — В голосе его прозвучало самопожертвование и вместе с тем предостережение.
Кобес проворчал:
— Продолжим наши переговоры, иначе я могу использовать свое время продуктивнее. А вам, сударыня, лучше всего подождать в приемной.
— О нет, мистер Кобес! Там, верно, все еще сидит ваш секретарь. А другой мужчина был отнюдь не джентльменом. — И она без приглашения уселась за стол.
Кобес не удостоил ее взглядом.
— Что ж, приступим, — предложил он своему компаньону. — Итак, берем весь мир…
— И объединяем в единый сверхтрест, — продолжил его мысль компаньон. — Всё как есть… — И он сделал своей сероватой рукой округляющий жест.
— Я и вы действуем заодно, скупаем все подчистую, и — раз-два — нет больше никакого мирового хозяйства, а есть одна частная компания, а наша фирма — orbis pictus.
— Yes, — ответил компаньон с твердой решимостью. Они сидели друг против друга, как два заряженных чудовищной энергией источника могучей силы.
— Мне не хватает только одного, — сказал Кобес и, схватив маленький игрушечный локомотив, пустил его по своему письменному столу. Тот докатился до края, опрокинулся вверх колесами и затарахтел. Кобес перевернул его и направил обратно. Он следил за локомотивом своими глубоко и слишком близко друг к другу посаженными глазами, на желтом лбу вздулись пузыри. Лицо его приняло полубезумное выражение какой-то печальной алчности. Супруги-иностранцы громко обменивались репликами на своем языке, муж гоготал, как негр. Но Кобес не слышал ничего. Печальная алчность властно завладела им.
Голосок его просвистел:
— Вот единственное, что я не сумел прибрать к рукам! Но я должен заполучить это во что бы то ни стало! Возьмите себе наши железные дороги в залог уплаты германских долгов. Создайте частное акционерное общество, скупите акции, назначьте генерального директора, а я буду иметь в деле свою руку, и с меня достаточно. Я и вы — заодно! — И, наполовину привстав в своем кресле, он уставился в компаньона гипнотическим взглядом.
Белому негру стало не до смеха. А дама сказала сверхвосторженным тоном.
— Мистер Кобес, вы неподражаемы! Чтобы отхватить у своей страны железные дороги, вы вступаете в сговор с ее иностранными кредиторами. Вместо того чтобы самому заплатить кредиторам, вы заключаете с ними наивыгоднейшую в вашей жизни сделку, а страна ваша оплачивает ее. Вы — самый величайший пройдоха на белом свете. Но меня вам не провести!
— Это так, — подтвердил супруг. — Погодите еще!
— Или вы сделаете то, что я хочу, или вашей сделке не бывать!
Но Кобес игнорировал ее.
— Мистер Кобес, — спросила дама, — скажите, и как только вы додумались до этой роскошной аферы с инфляцией, выжавшей из вашей страны последние соки? Расскажите, прошу вас! Ведь это же грандиознейшая афера со времен сотворения мира!
Кобес с трудом соображал. Когда же наконец уразумел, поднялся, желтым пальцем указал на свою крахмальную манишку, на широкий траурный галстук:
— О какой афере вы говорите? Вы, верно, меня с кем-то спутали. Иначе я попросил бы вашего супруга отправить вас домой. Я — честный коммерсант и человек исключительно твердых национальных принципов. Зарабатывая деньги, я приношу тем самым пользу и своей стране. К тому же мне, вероятно, придется еще и уплатить налог. Когда терпит нужду все общество, должен приносить жертвы каждый.
— О! — с восторгом произнесла дама. — Вы это и по радио говорите! Умеете околпачивать!
— Я — против рекламы, — с убежденностью заявил Кобес.
— О! — Дама так и осталась с открытым ртом.
— И никого не околпачиваю. Я — человек простой, у меня простые мысли.
— Я грезила о вас, мистер Кобес! — воскликнула дама. — Но мне и не снилось, что вы так великолепны! Как? Вы это делаете не нарочно? И даже не знаете, кто вы такой? И тоже пожертвовали всего десять центов на туберкулезных детей, которых сами породили? Я хотела бы расцеловать вас!
— Берегитесь! — предостерегающе сказал супруг.
Кобес отпрянул. Оглядел себя донизу, все ли у него в порядке.
Дама сказала:
— Мы у себя дома тоже люди богатые, но этим свой народ еще не разорили. Что нам за радость от такого богатства! Что значит богатство, если оно не грех! А вот вы ухитрились стать даже богаче нас и при этом еще сделать свой народ самым нищим в мире. Вы — человек, познавший прелесть жизни!
Теперь пришел в экстаз и супруг.
— А если вы вдобавок приберете к рукам и железные дороги, можете смело ставить на «зеро» всю Германию! Банкомет платит выигрыш долларами. Счастливчик!
С Кобеса — как с гуся вода. Стоит печальный и недовольный.
— Верите ли вы в дьявола? — спросила дама. — Хоть раз увидеть, и вернулась бы моя утраченная младенческая вера.
Тут Кобес окончательно решил: чокнутая.
— И вот теперь я его вижу! — уверенно объявила дама. От сладкой жути у нее застучали зубы.
— Берегитесь! — крикнул супруг, а Кобес поспешил укрыться за столом.
Но дама совладала со своими нервами. Совершенно трезво она сказала:
— Мистер Кобес, я вас люблю.
Тут кобесовская печаль перешла в явный ужас.
— В присутствии вашего мужа? — заикаясь, произнес он. — Любовное признание?
— Мы — такие, — не без гордости произнес супруг. — Желание наших дам — для нас закон. Иначе ты просто не джентльмен. Моя жена хочет спать с вами, мистер Кобес. Вот и все.
У столь желанного мужчины отвисла челюсть. Руки опустились до пола.
— Как же я могу пойти на это? — пролепетал он. — Ведь я же отец семейства.
— Но прежде всего — вы величайший прохвост, мистер Кобес, — заявила дама. — Поэтому вы мне и нравитесь.
— Я? — крикнул Кобес, и ужас его приобрел оттенок возмущения. — Это я-то, с присущим мне уважением к семейному очагу и морали? Никогда!
— Тогда не бывать и нашей сделке, — сказал супруг. — Я не вправе заключить ее с вами, если вы не переспите с моей женой.
— Это немыслимо, мне грозит крах, — простонал Кобес и, заломив руки, рухнул в кресло.
— Придется все-таки решиться. — Супруг завел часы.
Дама спросила:
— Вам в самом деле это так тяжко, мистер Кобес? — Она наклонялась вперед, откидывалась назад, прохаживалась танцующей, как в «шимми», походкой, словно царица Савская.
— Ну, как, скоро? — ворковала она. Супруг хихикал, прикрывая рот ладонью.
— Иначе мне не заключить сделки! — вырвалось из раздираемой мукой груди Кобеса, и он в приступе безумной алчности с силой пустил локомотивчик по столу. — Немыслимо! — повторил он, смертельно бледный, и встал.
И в этот самый миг с неба прозвучал громовый голос: «Кобес не обжирается, Кобес не напивается, Кобес не пляшет, Кобес не блудит…»
Супруг выглянул из окна. Смена: внизу потянулись навстречу друг другу два нескончаемых потока рабочих. Радиоголос с продырявленной красными бликами небесной выси возглашал им то, что им следовало слышать: «Кобес не блудит…»
Супруг оглянулся. Неглажено-печальная фигура Кобеса молча склонилась перед дамой.
— Что ж, приступим, — вздохнул он.
А она сказала:
— Вам надо научиться еще и танцевать, мистер Кобес.
И повернула его лицом к гремевшему с улицы радиоголосу: «Кобес двадцать часов в сутки трудится».
VI
Дверь рывком распахнули, и еще бы немного — маленький человечек свалился в пропасть. Но, не заметив его и увидев, что приемной на месте нет, дверь снова прикрыли. Вызванная наверх приемная подошла, но лишь только они открыли ее, как прямо на грудь даме, хотевшей войти, повалился кобесовский секретарь. Бездыханный, он скользнул вдоль ее тела и шлепнулся на пол. Сочтя свою карьеру конченной, он пустил в себя последнюю пулю. Труп кровоточил несильно, и убрать его было легко. Пока супруги входили в лифт, а Кобес на прощание махал им рукой, маленький человечек незаметно проник в кабинет.
Нервы его были закалены испытаниями минувшего часа. Пребывая в полуобморочном состоянии и обливаясь потом от сознания той опасности, которой подвергалась его жизнь, он все же почувствовал себя сильнее властителей мира сего. Собственными ушами слышал он, сколь жалки они, между тем как его самого не может ввести в искушение ничто человеческое! И что против него этот Кобес! Вот как уверенно чувствовал себя маленький человечек, стоя на краю страшной пропасти. Но, едва оказавшись в безопасности кабинета, он сразу утратил веру в себя. Удастся ли избежать катастрофы, столкнувшись лицом к лицу с таким богачом в его же собственном кабинете?
Возвращается Кобес. Словно он побывал под колесами, жалкие останки прежнего. Схватка алчности с предрассудком подорвала эту могучую силу! Повыламывала ему кости, превратила в отрепья его скромную одежду. Лицо вытянулось и подергивалось судорогами, как вода рябью. Заметив в кабинете человека, он крикнул: «Помогите!»
Услышав это, маленький человечек от ужаса задергал лицом, словно на пари с Кобесом. Так и стояли они друг против друга, один беспомощнее другого. Чересчур большая голова философа сообразила это первой, — знание придает силу.
— Кобес, — сказал маленький человечек, — вы — на краю жуткой бездны. Вас неотвратимо увлечет в нее раж такой страсти, какую на сей раз вам не утолить ничем, кроме как ценой своей буржуазной благопристойности. Вы человек трагической судьбы, Кобес! Одаренный корыстолюбием — единственной из всех страстей, которая рассчитывает, а не расточает, — вы вдруг встали перед необходимостью принести ей в жертву все, чем были до сих пор, — супруга, отца, высоконравственную личность. И вы хотите помощи, не так ли?
— Кто вы? — спросил наконец Кобес. И так как маленький человечек в ответ лишь показал на свой могучий лоб, добавил: — Этим и живете? — Попытка без ущерба для себя использовать материальную слабость предостерегающего.
Маленький человечек раскусил маневр. С сознанием своего превосходства он улыбнулся.
— Моя фамилия — Занд. Не Кант. Всего только Занд. Я сух и бесплоден, как песок, но зато подвижен… И не оставляю следов.
— Ну, и что мне до этого? — спросил Кобес, возвращаясь к своей прежней попытке.
Маленький человечек обрел почву под ногами. Не сел на стул, указанный Кобесом. Нет, он обрел, почву и заговорил со всеми приемами ораторского искусства.
— Даю вам неслыханный шанс выиграть. Вы окажетесь в состоянии немедленно заполучить в свои руки и, более того, сразу пустить в ход новую религию, которую в муках и страшных конвульсиях рождает наш континент и которую вы тут же возвестите своей клиентуре при помощи радиотелеграфа.
— Что еще за новая религия? — Кобес играл роль безучастного.
— Миф о Кобесе, — объяснил тот.
На это Кобес:
— Я — против рекламы.
— Нет, вы только против уплаты, — нетерпеливо возразил маленький человечек. — Но отнюдь не против рекламы. Ведь ваш кредит живет рекламой, а сами вы — кредитом. Хотите быть разумным? Или я ухожу и без сострадания бросаю вас на произвол долговых требований вашей неумолимой иностранки. А вы — неплатежеспособны.
— Помогите! — залепетал Кобес, вновь во власти угрызений своей нечистой совести. — Как приспособить эту религию к даме?
— Дайте мне равноценный эквивалент за то, что я раздую миф о Кобесе, и я тут же покончу с дамой. На сей раз — бескровно. А вы заграбастаете германские железные дороги, больше никогда в жизни не услышав ни о даме, ни об ее ужасных требованиях.
— А это не надувательство? — просвистел Кобес на самой верхней ноте. — Представьте обоснования!
Он не желал больше слушать ни слова без готовых выкладок. Но маленький человечек не мог отказаться от своего счастья естествоиспытателя, он планировал еще куда более болезненные приемы врачевания души великого Кобеса. Бросая по сторонам опасливые взгляды, он спросил:
— Мы действительно одни? Ваши технические средства могут оказаться богаче, чем мне известно.
Чтобы успокоить его, Кобесу пришлось самолично обследовать вместе с ним каждый миллиметр кабинета. Убедившись в том, что никакого, даже самого незначительного приспособления для подслушивания вроде бы нет, маленький человечек холодно произнес:
— Вот запечатанный конверт, в нем — моя идея. Вы получите право прочесть содержимое, как только подпишете этот договор. Договор предусматривает назначение меня на должность моего начальника.
— Что? — просвистел Кобес. — Ведь вы всего-навсего — технический сотрудник отдела пропаганды?
— В силу договора я стану генеральным представителем мифа о Кобесе. Не заблуждайтесь: и вы сами, и все ваше дело оказываетесь целиком в моих руках. Я создаю бога, и я же могу повергнуть его наземь. А повергнутый бог — это банкрот.
— И вы имеете наглость, — свистел Кобес, — будучи моим служащим, предлагать мне сделку! Дайте сюда письмо и убирайтесь вон!
На это маленький человечек, сунув руку в карман брюк, ответствовал:
— То, что я вытащу сейчас из кармана, если вы не станете вести себя прилично, вам неверняка придется не по вкусу.
Богач, стуча зубами, отпрянул.
— Если вы выстрелите через карман, — заикаясь, забормотал он, — выстрел услышат. Передатчик-то вы не заметили! Осторожно! Вы падаете в шахту! — крикнул он.
Но это оказалось уловкой. Стоило маленькому человечку оглянуться, как Кобес тут же бросился на него, но тот вовремя увернулся. Теперь договаривающиеся стороны стояли лицом к лицу и орали друг на друга.
Первым утихомирился Кобес. Ему пришло на ум, что иногда ему случалось бывать побежденным, но не надолго. Месть его приходила сама собою, ибо он умел собрать в кулак всю свою силу, когда у врага уже не оставалось ничего. Он мог проглатывать поражения и ждать своего часа.
— Что ж, приступим, — сказал Кобес. — Где хотите обсудить это дело? Решайте сами!
— В приемной. Но сперва — вашу подпись!
И оба они — один, обладая своей подписью, а другой — своим предложением в запечатанном конверте, — вошли в вызванную наверх приемную.
— Будем ездить вверх-вниз, пока не договоримся, — сказал маленький человечек. — Вы схватите конверт, а я — договор.
— Деловой сметки у вас больше, чем можно было ожидать, — произнес Кобес, быстро отведя глаза в сторону и выдавив из себя притворно-простодушную улыбочку.
Так и ездили они — вверх-вниз. Крайне заинтересованные в сделке — вверх-вниз. Дыша друг другу в лицо — вверх-вниз. Вцепившись друг в друга зубами не на жизнь, а на смерть — вверх-вниз, все в той же шахте лифта.
VIII
Народный дом. Сегодня вечером должно состояться представление, но что дадут, никто не знает, одни слухи. Бесчисленное множество рабочих вместе со своими отпрысками. Наконец-то оценили они как следует счастье быть развлекаемыми, наставляемыми, умиляемыми и ублажаемыми своим заводом. Счастье воспринимать весь мир и завод как единое целое, а не просто быть на заводе людьми. Человеческая гармония между предпринимателями и массой, сама собою возникавшая при былом патриархальном состоянии, теперь вновь обретена на самом высоком уровне. Душа рабочего уловлена в сети. Время мелкотравчатого материализма миновало. Пропаганда — это, по-существу, признание запросов души, ее уловление с целью извлечь из человека большую прибыль.
Бросалось в глаза лишь отсутствие начальника отдела пропаганды. А его подчиненного с чересчур большой головой философа основательно взял в оборот прелестный юноша с акульей пастью.
— Вы, кажется, заменяете здесь генерала. Никто из нас, начальников отделов, вот уже целых три дня не знает, что с ним. Возникают всякие тревожные версии…
В ответ маленький человечек напустил тумана. Ему известно только об отпуске шефа и больше ничего.
— Что это за таинственное представление?
Маленький человечек только пожал плечами. Он был не в курсе дела, но, возможно, из-за кулис действовал его начальник. С другой стороны, нити могли тянуться и гораздо выше и, по-видимому, терялись в неведомой дали.
— А что, если сегодня к ним снизойдет бог? — произнес маленький человечек и претенциозно улыбнулся.
Но для прелестного юноши с акульей пастью это, после явления божества в картотеке, было уж слишком.
— Опять темните, — холодно произнес он и прошел дальше.
Младенцев было положено сдать в гардероб. Кормящие матери сновали туда-сюда. Мужчины необозримой толпой сгрудились у столиков, отдавая дань потреблению. Детей было видно мало, они предпочитали ползать под полом, по небольшой игрушечно-учебной шахте, тянувшейся внизу. Иногда они вылезали на свет черные и потные, считая, что повидали чудо, — они и не чуяли, что их детская игра имеет такое важное значение для будущности германской экономики во всемирном масштабе.
И вдруг наступила тишина. Она пришла незаметно. За одними столами уже смолкли, за другими еще шумели. Никто не объяснял соседу, почему замолчал сам. Островки молчания бесшумно приветствовали друг друга, словно пальмовыми ветвями. А между ними — все еще шумели, но и шумевшие наконец догадались замолчать, так и оставшись с открытыми ртами. И вот уже весь зал — во власти той тишины, что без сопротивления, капля за каплей падает в вечность. Молчащая масса устремила взоры на сцену.
Люди поглядывали туда не без уловок, почти никто не решался делать это в открытую. Бросали взгляды искоса, моргали, скашивали глаза, повернув голову в сторону. Да возможно ли! Наяву ли! Ничто не предвещало этого. Внезапно сцена открылась, на ней кто-то стоял. Он стоял там и вместе с тем не мог стоять там. Это было бы сверхъестественно. Безмолвный закон природы не допускал доступных органам чувств доказательств его существования. Ему надлежало царить над всем, быть недосягаемо далеким и великим, этому незримому фюреру, ради которого — все труды наши. И вот теперь он стоит там? Собирается произнести речь перед народом?
Сенсация, в которой разочарованию уже заранее сопутствовало недовольство. Но сенсация огромная: уши у всех раскрылись боязливо и жадно. А тот, наверху, сказал:
— Встаньте! — И они встали. — Сядьте! — Все сели. — Еще раз! Еще!
И они повторяли столько раз, сколько он хотел. У него был вибрирующий, просто-таки идущий из груди голос, словно он способен был петь; но он не пел, а приказывал. Облик — черное с желтым, сутул, руки чересчур длинны, взгляд пуст и почти неподвижен. Серьезен и печален — гораздо больше, чем положено людям. И, стоя там, наверху, черный и желтый, на черном фоне, он вполне мог сойти за возникшее из прошлого видение давно исчезнувших миров. Вот он поднял руку, и все замерли в ожидании, что сейчас он, подобно обезьяне, начнет карабкаться по карнизу сцены.
Наконец он заговорил снова:
— Хватит вам загаживать мой дом. Блевать надо в сортире! — А голос был подобен виолончели. Чувствительные женщины прослезились. — Раз в неделю, — приказал он, — вы обязаны давать выкачивать свои желудки. Все без исключения. Всё, что жрете ныне. Когда терпит нужду все общество, должен приносить жертвы каждый.
Тут-то, по этим словам, они и признали его.
— Вы обязаны посылать своих жен на проверку, — повелел он. Насмешники, видно, только того и ждали, они восприняли это иронически, но прирожденные люди порядка тут же расколошматили им головы заодно со скамейкой. — Вы обязаны посылать своих жен на проверку, — повторил он. — Только выданное руководством фирмы свидетельство по форме 1-а дает право иметь потомство. Нести расходы на туберкулезных детей я отказываюсь раз навсегда.
Тут и дети тоже повыползли из своей угольной шахты; протиснувшись к сцене, они впитывали в себя каждое слово.
Но вот среди теснившихся впереди детей началось попятное движение, ибо теперь голос уже стал угрожающим, распалился, загремел раскатами:
— Вы обязаны думать обо мне ежевечерне. Начиная с десяти лет обязаны стоять в мою честь десять минут на голове. С двадцати до тридцати — совокупляться со своими женщинами, вися между спинками стульев и опираясь на них затылком и голеностопными суставами. До сорока — вешаться на крюк и в последний миг обрезать веревку. Больше от человека потребовать нечего, разве что кричать «ура» в поддувало.
— Послушайте, у вас какой-то странный вид! — сказал прелестный юноша с акульей пастью, незаметно снова оказавшийся рядом с маленьким человечком. — Не глаза, а фонари прямо. Отправляйтесь-ка домой.
— В такой момент — домой? — пробормотал маленький человечек. — Когда все идет распрекраснейшим образом?
— Что — всё? Вы знаете, что будет дальше?
Маленький человечек почувствовал, что юноша хочет подловить его, и сразу притушил блеск своих глаз.
— Ничего я не знаю! Но что за чудный голос! Даже его радиоголос не столь неотразим, как настоящий.
— Настоящий? А разве он не звучит совсем по-другому? Изобразите-ка! Ведь вы это можете.
Теперь у юноши и глаза стали акульи. Маленькому человечку поневоле пришлось взглянуть в них, и это его взвинтило. Чрезмерное напряжение вызвало в нем желание пойти на риск навлечь на себя беду шутовской выходкой. Он настроился на маленький высокий голосок и просвистел:
— Кричать «ура» в поддувало!
И оба понимающе поглядели друг на друга. А голос на сцене все гремел раскатами.
— Кобес не обжирается, Кобес не напивается, Кобес не пляшет, Кобес не блудит. Кобес двадцать часов в сутки трудится. Поступайте так же, как я, и вы станете такими же, как я. А я, ежели захочу, могу изнасиловать собственную сестру; любому работяге путь к этому открыт. Для меня нет ничего запретного, я — по ту сторону добра и зла. Будьте же такими, как я!
То было задушевнейшее совращение, у всех по спине озноб прошел.
— Хотите, дети мои? А ведь вы можете! Только для этого вы должны быть готовы прыгнуть даже в доменную печь. Вот тогда и добьетесь своего. Кто способен прыгнуть в доменную печь, тому все нипочем, он может все, что захочет.
И в этот миг занавес позади него поднялся и на сцене выросла доменная печь. Она была небольшой, но восхищенным взорам представилась гигантской. Раскаленное дыхание раздувало в ней настоящее пламя. Домна накалилась докрасна, но шипение, потрескивание и фырчание, доносившиеся из нее, производили они сами.
Черный силуэт на фоне доменного зарева заманивал: «Ну же, детки, идите!»
И они пошли — дети, уже давно нетерпеливо наваливавшиеся на авансцену. Первым — смелый мальчуган, он горделиво оглядывался вокруг, словно борец на ринге удостоил его высокой чести подняться на помост. Черный силуэт — никто и глазом не успел моргнуть — отправил его прямо в топку. Вопль ужаса внизу. И тут же у всех снова перехватило дыхание: следующий. А за ним еще и еще.
Увидев, что это продолжается и никто не решается помешать молоху, все примирились с происходящим, как с реальным фактом. Тех матерей, что пытались сопротивляться, быстро поставили на место. Взрывы возмущения и попытки воспрепятствовать тут же пресекла сразу объявившаяся добровольная полиция; непокорных оттеснили назад. А впереди теснилась та часть человечества, которой происходящее открывало негаданные перспективы. Самозабвенно причмокивали, бледнели, глаза повылезали на лоб. Им бы самим так! Да притомись истопник, они бы тут же помогли ему.
Сочтя, что жертв у его печи уже достаточно, он вышел вперед, воздел к небу длинные руки и возгласил:
— Освобождаю вас от всех запретов! Насилуйте своих сестер! Хватайте любого за глотку! Тому, кто не убоялся моей доменной печи, не властен приказывать никто — ни люди ни бог. Один только я! Но я дарую вам свободу!
И тут и его самого, и его доменную печь скрыл упавший черный занавес. Толпе не хватало только этого. Она пришла в буйство, тщетны были попытки благоразумных сдержать ее. Поначалу разгромили буфет, а под конец пол усеялся клубками полуобнаженных людей, которые в одно и то же время свивались в любовных объятьях и убивали друг друга. И все это тонуло в облаке чудовищного зловония разнузданной плоти.
Пробившись через эту пелену, маленький человечек и прелестный юноша с акульей пастью, полуослепшие, натолкнулись друг на друга. Юноша просто потерял голову.
— Дозволено ли это? Или следует вмешаться полиции? Знать бы, кто был этот человек на сцене! Знать, что задумано наверху!
Маленький человечек крикнул ему в ответ сквозь гам и шум:
— Наверху задумана новая религия. Новая религия, которую в муках и страшных конвульсиях рождает наш континент. Разве вы не знали? Вот так она выглядит. Кобес уже давно шел к тому, чтобы стать богом. Теперь он им стал.
— Бред! — заорал юноша. — Тот, кто не спятил, как вы, а сохраняет трезвость ума, никогда не доходит до логического конца. Это во вред любому делу. Хорошие дела делают, только держась золотой середины. Всегда оставаться трезвым! — И в этот момент из облака зловония на него повалилась до бесчувствия пьяная баба и увлекла с собой на пол. Маленький человечек, лишь в мыслях своих не знающий препон, с отвращением отвернулся.
— Трезвым! — воскликнул он и поднялся на возвышение над входом. — Будто вы творите это потому, что сильны. Ваша слабая плоть свидетельствует о бесплодном духе. Народ, народ мой! — провозгласил он сверху, простерши руки. — Вот таким я люблю тебя. Будь свободен и велик! Тобою самим же избранные фюреры указали тебе путь, а я забочусь только о том, чтобы снять с тебя последние путы. Твой бог, народ, желает, чтобы ты принес ему свою конечную жертву: твой рассудок! А ну, подай его сюда! — И он закашлялся от поднимающейся кверху вони. Но тем сильнее кричал он, перекрывая гул: — А когда он отнимет у тебя последнее, — пойми, народ, — когда бог этот получит от тебя все без остатка, — тут ему конец. Больше пожирать он уже не сможет, ибо будет сыт по горло. А стоит ему умерить свою алчность, как он станет беззащитен. И тогда он будет уложен наповал, прикончен, прихлопнут. — И маленький человечек бросил в неистовствующую толпу: — Помни, о народ! Это свершу я! И это будет деянием одной лишь мысли!
Тут из облака вони и дыма к подножию возвышения придвинулось чье-то лицо. То был юноша, и он сказал, разевая свою акулью пасть:
— Вот теперь-то вы себя и выдали!
IX
На следующий день начальник социального отдела принимал посетителя.
— Герр Далькони, я о вас знаю. Это я ангажировал вас.
«Так, Далькони, блондин, слегка рыжеватый и вроде бы не Кон», — думал про себя начальник отдела.
Далькони сказал:
— Но тот мужчина был мал ростом, а вы такой высокий. — Сказал тихо, деловито, не отводя глаз, кстати посаженных глубоко и близко друг к другу.
— Вы, верно, шутите, — ответил начальник социального отдела, — мужчина маленького роста, о котором вы говорите, это наш лифтер.
— Я не шучу никогда, — возразил Далькони. — Я всегда пунктуально выполняю свои обязательства и жду того же от других.
— Вы нам подходите, — поощрительно сказал начальник социального отдела. — Но как могло случиться, дорогой Далькони, что до сих пор мы никогда не слышали о вас? Мы бы вас давно купили и тем самым обезвредили. Больше вам выступать не придется.
— То есть как не придется? — Глубокий ужас.
— Да так, не выйдет, Далькони. Ведь вы подготовили не какой-нибудь обычный номер, а номер иллюзионный. Прямо скажем, первоклассный. — При этих словах Далькони засиял. — Кстати, кто его придумал? Нам нужна фамилия этого человека. И тем не менее номер ваш, — заключил начальник отдела, — для нас неприемлем.
Далькони задумался. Потом спросил:
— А если, несмотря на это, я буду разъезжать с ним?
— Попробуйте! — Начальник социального отдела распахнул и снова захлопнул свою пасть.
Далькони, с еще большим испугом в голосе:
— Не троньте меня! Я знаю, если вы надумали меня разорить… Вы уже разорили других… — И, увидя перед собой акулью пасть, добавил: — Не оплатите ли вы тогда мой контракт на четырнадцать дней? Такой жалкий неудачник, как я, сразу подумал об этом.
Тут прелестный юноша с акульей пастью проявил глубокую человечность. Положив на плечи посетителю свою длинную руку, он мило произнес:
— Садитесь, Далькони! — Движения его теперь опять были не без претензии на благородство. Он даже сумел придать сладость своему голосу. Все было рассчитано на человека, способного ценить искусство. — Что, собственно, вы теряете, Далькони? Ведь мы вас компенсируем!
— А вы можете?
«Интонация усталая, с оттенком сомнения, нет, все-таки, верно, Кон», — подумал начальник социального отдела.
— Я начинающий артист, — сказал Далькони. — Что поделаешь, приходится работать на пригородных сценах или в провинции. И имени никакого. Что ж поделаешь. Но все-таки кое-какие виды есть. И не только в смысле заработать побольше денег.
— Ведь и Кобес работает не только ради денег, — произнес начальник социального отдела. — Разве художник рисует картины, композитор сочиняет музыку ради денег? Стремление творческой личности к созиданию… — Он словно проснулся.
— Вот именно, — сказал Далькони, не проявив никакого удивления. — Труд артиста для меня сам по себе вознаграждение. Как думаете, успех это для меня или нет, что ваш лифтер велел мне так срочно явиться сюда? На машине доставил — это ли не успех? И сразу — большую сцену, огромный зал, полный народу. Для таких иллюзионных номеров это необходимо — иначе публику за живое не возьмешь. А разве вас лично не захватило?
— Отрицать нельзя, Далькони. Да и для вас самого это было наслаждение.
— Тут уж не до наслаждения, когда семь потов сойдет!
Начальник отдела оборвал его:
— Итак, вы останетесь у нас. Наш долг — не спускать с вас глаз.
Далькони огляделся по сторонам, ища дверь.
— Ради бога, лишение свободы?
— За кого вы нас принимаете? Вы будете здесь служить. Постоянно, с отличным, твердым окладом. Получите в отделе пропаганды сектор варьете. Ваше прежнее амплуа.
— Заботиться о своих коллегах? А самому больше никогда не выступать?
Мучения артиста тронули даже начальника отдела.
— Никогда? Кто вам сказал? Случай всегда представится. У нас ведь есть дом умалишенных для наших рабочих и служащих. Да не один, а целых семь — и места в них берут с бою.
— Выступать перед сумасшедшими?..
— Как вам угодно, но людям в здравом уме ваших представлений не видать.
— Перед сумасшедшими! — Он надломился, словно уже сам стал одним из них. Но постепенно стал находить в этом утешение. — В конце концов, — бормотал артист, — сумасшедшие, пожалуй, поверят охотнее.
— Вот видите, — заключил начальник социального отдела. Но когда Далькони поднялся, доверительно попридержал его. — И еще одно, мой дорогой. Сугубо конфиденциально. На днях мы ожидаем одну даму. Деловой визит, если так можно выразиться. — Легкий смешок кавалера. — Мы намерены поручить это дело вам. Но вы должны сыграть в точности ту самую личность, что и в вашем иллюзионном номере.
— Я должен в его маске эту даму?.. — Далькони нисколько не удивился. — Но это будет стоить дороже, — не задумываясь заявил он.
— Дама недурна. Крупная, а это лестно. Я бы тоже не сплоховал. Но это обязательно должна быть маска вашего персонажа. Мы на вас полагаемся, считаем, что не подкачаете.
— И именно в том положении? — меланхолично спросил Далькони. Он продолжал настаивать, что это будет стоить дороже.
— Немыслимо, мне грозит крах! — восклицал начальник отдела. Но на сей раз сила была на стороне Далькони, и он знал, что добьется своего.
Наконец сошлись в цене. Далькони направился к выходу,
— Находясь с дамой, говорите тонким голосом! Свистите! — крикнул вдогонку ему начальник социального отдела,
X
В дверях Далькони столкнулся с маленьким человечком, но не уступил ему дорогу, а сунул руку в карман:
— Вот тебе, малыш!
Маленькому человечку пришлось глянуть на купюру с презрением, а на Далькони — с крайней строгостью, и только тогда он смог войти, сохраняя свое человеческое достоинство. Скрестив руки на груди, он шагнул навстречу начальнику отдела.
— Что это значит? — спросил он требовательным тоном. Поскольку противник притворился непонимающим, он протянул ручонку к двери: — Чем вы тут с ним занимаетесь?
Далькони, дабы остаться вне игры, бесшумно исчез.
— Не потрудитесь ли вы прежде всего вести себя с начальником подобающим образом? — потребовал прелестный стройный юноша с акульей пастью.
Услышав такие слова, маленький человечек забыл о всякой сдержанности.
— Это вы-то — мой начальник? Обманчивая видимость — вот что вы такое! Я позабочусь о вашем отстранении. — Он прямо-таки трясся от распиравшей его жажды власти. Юноша рассмеялся, разинув пасть до отказа, — и весь ответ.
— Не смейтесь! — крикнул маленький человечек, топая ногами. — Держите ответ! Что у вас за дела с моим Далькони?
— Только что я привлек его к постоянной работе в наших целях. — Юноша сразу стал просто покладистым. — Вы только подумайте, он сможет демонстрировать свой иллюзионный номер в нашем доме умалишенных столько, сколько нам понадобится.
— Где? В… — У маленького человечка сперло дыхание, и, лишь снова обретя дар речи, он крикнул: — Вы не просто крадете у меня мою идею, вы ее и обесцениваете! Ни на что иное вы со своей акульей пастью не способны! Никогда в жизни вам не родить идеи, вы можете лишь украсть ее и обесценить.
Юноша по-прежнему оставался предупредительным.
— При всем моем почтении к вам лично, — что стоит идея, если она у того, у кого нет власти!
— У меня есть власть. — Маленький человечек сунул руку в вырез своего жилета.
— Ну, тогда все в порядке, — еще вежливее проговорил начальник отдела. — Охотно признаю, что никто не поднимается вверх так гладко, как лифт.
— Вы забыли про клопа, ползущего по стене, — ехидно возразил маленький человечек.
Теперь юноша уже просто угодничал, так он был сговорчив:
— Клоп водится в комнате. А лифтера ждет свежий воздух на улице. Только не терять мужества, герр доктор! — сказал он, жестом приглашая его сесть.
Маленький человечек насторожился.
— Вы явно зарвались, юноша, — сказал он все еще решительно. — Я — начальник отдела пропаганды. Вот мое свидетельство! — И он вытащил свой договор с верховным божеством.
Юноша прочел его, преисполненный уважения.
— Вы назначены преемником генерала. Тут ничего не скажешь и ничего не попишешь. Однако начальником отдела пропаганды это вас отнюдь еще не делает. Пока, наряду с социальным отделом, отдел пропаганды возглавляю я. В настоящее время у него нет начальника.
— У него есть я, — произнес маленький человечек с начинающимся сердцебиением.
— К сожалению, этого сказать нельзя, сколь ни рад был бы я поздравить пропаганду с таким шефом. — Голос его стал мелодичен от дружелюбия. — Вы — всего лифтер. Ибо генерал, преемником которого вы назначены, накануне подписания вашего договора был разжалован в лифтеры. Вот свидетельство.
— Оно датировано задним числом! — крикнул маленький человечек в состоянии душевного отчаяния. — Неслыханный, дьявольский обман!
— Хотите разоблачить его? — участливо спросил юноша. — Жаловаться? Жаловаться — но на кого? На незримый, вероятно и не существующий идол той религии, которую вы сами предназначали тяжко страждущему континенту?
— Он существует! Вот его подпись! — Маленький человечек боролся.
Юноша мягко поднял плечи.
— Кто признает ее действительной? Суды, вы знаете, глубоко религиозны. Общественное мнение — тоже. Они будут полны решимости не допустить ни малейшего влияния бога на дела земные — из страха, что это может лишить его святости. Ваша жалоба будет отклонена. Вы так и останетесь лифтером. Да…
Юноша перевел дыхание, а может, это был вздох сострадания.
— Да, кстати, если вам дадут дурной совет воспроизвести эту историю со звездой варьете Далькони и генералом-лифтером в тех немногих газетах, что еще не контролируются нами… Ах, вот тогда только и начнется ваше хождение по мукам. Придется нам тогда ответить, что Далькони, как легко можно доказать, выступает исключительно в сумасшедшем доме. А потому и ваша история могла произойти только там. И, следовательно, вы сами, в чьи сети попались эти несколько газет, тоже оттуда. А чтобы это было правдой, придется вас туда посадить.
Здесь силы покинули маленького человечка, и он рухнул. Начальник социального отдела обильно побрызгал его водой. Когда побежденный очнулся, он не стал унижать его физической помощью, а дал посидеть на полу, пока тот не смог подняться сам. Склонился над ним, как над ожесточившимся ребенком, который должен наконец заплакать и попросить прощения, и убеждающе зашептал:
— Сознайтесь же! Вы — против Кобеса. Вы хотели поднять на Кобеса руку. Вы хотели его… Ну да, свергнуть… Ваша религия должна была раздеть его, показать без прикрас, к чему в конечном счете приведет его система, нанести миру такой удар в самую грудь, чтобы он содрогнулся от ужаса. Дитя!
И, весьма озабоченный, юноша уронил слезу, между тем как из акульей пасти его стекала слюна, источаемая проповедью.
— Дитя не от мира сего! Да разве можно опровергнуть существование доменной печи, прыгнув в нее? Разве стал Кобес мертв от ваших глупых фокусов с ним? Поскольку он никогда и не был человеком, он продолжает жить. А никакого фокуса, чтобы убить эту систему, вы не знаете. Система — в еще меньшей степени человек, чем вы вообразили.
Ну и разошелся же юноша!
— Организация, национальный характер, ориентация, деловые интересы — где во всем этом человек и откуда ему здесь взяться? Что делать здесь человеку? Люди исчезают, деловые интересы остаются. Вы не постигли этого. Не понимаете системы, которую понимает самый примитивный индивидуум, раз он приносит себя ей в жертву!
Тут к маленькому человечку вновь вернулись силы, и он вскочил.
— Это я-то не понимаю! Я, философ, ум которого выше подлости! Ты еще будешь свидетелем, юноша! Ты еще увидишь, как я приволоку его сюда собственной персоной. Того, кого ты зовешь незримым, того, кого ты осмеливаешься называть несуществующим! Я, да будет тебе известно, юноша, видел его! И я, знай, юноша, доставлю его сюда!
XI
И он выбежал. Мчится так, что разлетаются фалды пиджака. Мчится мимо дверей, захлопывающихся при его появлении, через коридоры, отзывающиеся гулким эхом, через пустынные залы, словно ведущие в никуда. Так мчался и тот, усопший, из среднего сословия со своей последней вестью. О тайных западнях думать некогда, но ему удается не угодить в них.
Вот уже маленький человечек увидел круглый зал, куда сходились все коридоры, и оказался перед столом вахмистра. Тот как раз собрал свой разобранный револьвер, зарядил его, поставил на боевой взвод и, готовый принять маленького человечка, стоял теперь навытяжку, но вовсе не враждебно.
— А, это вы! — сказал он и энергично перехватил бегущего, ибо иначе маленький человечек расплющился бы об стенку.
— Наверх! — задыхаясь, крикнул тот. — Мне надо наверх!
— Знаем! — ухмыльнулся грубый вахмистр. — Мы ведь вас знаем, герр доктор! — И он уже поворачивает бронированную дверь. — Всего только и войти-то сюда! — Маленький человечек уже в лифте.
Он переводит дыхание, он не хочет пока ничего, — только бы отдышаться. И тут замечает, что все еще ждет. Ждет подъема, но лифт ни с места.
Дверь? Заперта. Крепко. Очень крепко. Окно? Тоже. Прижимает его еще крепче. Наконец-то! Он ощущает толчок, лифт двинулся вверх. Кружится голова, ведь он поднимается навстречу непостижимо высоким свершениям. Еще раз глубоко вдохнуть перед прибытием.
Он вдыхает, но не прибывает. Даже не чувствует больше скольжения лифта. Лифт остановился, застрял. Маленький человечек вскрикивает от ужаса. Ему сразу становится ясно, что лифт и не двигался. Подъем был всего лишь игрой его нервов. Не терять присутствия духа! Еще не все потеряно. Стучит. Ни малейшего отклика.
Он ждет в своей приемной. У него есть время. Время работает на него. Он еще насладится триумфом.
Вдруг он бросается на дверь, кричит, бьет по ней кулаками. Ничего. Трясет. Ничего. Орет до хрипоты. Ничего, ничего навеки. Вскакивает, вслушивается, и тут осознает: он навсегда отрезан от всех человеческих звуков. Чтобы это не стало действительностью, одевает наушники, и в них сразу же звучит радиоголос: «Только грядущие поколения, возможно, узнают однажды всю правду о возникновении и расширении этого могущества, уже превзошедшего все мыслимое и теперь уже явно принимающего мифические размеры. Миф о Кобесе! Новая религия, которую в муках и страшных конвульсиях рождает наш континент, обретена!»
Дрожа всем телом, маленький человечек снял наушники. Эта вера людская не была его верой, и он, прегрешивший против нее, был отвергнут. А лифт, видит бог, выглядит его могилой. Маленький человечек заклинал этот лифт, простирая руки: «Поднимись!» Но тщетно. И он сдался.
Да и к чему подниматься? Поднимись он, вопреки закону, схвати он своей рукой того, кто наверху, он притащил бы вниз и бросил к ногам мира всего лишь неопрятный куль печали и алчности. А мир тысячекратно прошагал бы мимо, убрал бы этот куль с лица земли и потом отрицал, что вообще видел его. Такова человеческая натура. «А разве сам я и впрямь видел этот куль?» — подумал маленький человечек с уже могильным спокойствием. И он улыбнулся — последней улыбкой.
Тут он заметил нечто новое — револьвер вахмистра. Револьвер лежал в глубоком кожаном кресле рядом с крепко запертой дверью. Вахмистр, не без деликатности, наполовину засунул его под спинку. Сохраняя самообладание, маленький человечек шагнул к револьверу.
Назад: Стэрни{208}
Дальше: Детство{216}