Глава 5

Катя позвонила в начале третьего и сообщила, что уже лежит в палате, оснащенной разными приборами. Прямо космический корабль! И пригласила в гости.

– Вечером я улетаю в Харьков, вернусь пятнадцатого числа, в понедельник, или во вторник, – ответил Дима.

– Тогда мягкой посадки. А я могу вам звонить?

– Если что, пиши эсэмэску. Я не хочу объяснять Лене, кто ты.

– Лена – это ваша жена?

– Да.

– Ну конечно, я не буду звонить, я не хочу огорчать вашу жену. А на каком она месяце?

– На двадцать второй неделе.

– Ой, надо же! Не каждый мужчина знает, какой месяц, а вы даже неделю знаете.

– Катерина, ты любишь сказку «Маленький принц»?

– Люблю. А вы что, собираетесь сделать крюк и провести ночь в Сахаре? Не советую, по ночам там очень холодно, – хихикнула она.

– Нет, не собираюсь. Я просто хотел спросить, у тебя есть игрушечный лисенок?

– Был. Я его тогда не нашла.

– А я нашел под машиной. Я не знал, твой он или нет, и в сумку положил, его вымыть надо.

– Ой, там все мыть надо! Спасибо, я думала, что он пропал. Он – все, что у меня осталось от детства.

– И у меня…

Дима хотел сказать, что у него тоже есть лисенок, но прикусил язык.

– Что у вас? – поинтересовалась Катя.

– У меня хорошее настроение, потому что ты идешь на поправку.

Лисенок… Дима купил его в Сумах много лет назад. Дул теплый осенний ветер, Дима брел по улице, глядя на листья, кружащие по асфальту, и вдруг его внимание привлек трилистник каштана – он вращался, подпрыгивал, но наотрез отказывался взлететь, а его собратья взлетали! Да еще как высоко! «Вот так и я уже не могу взлететь, какие бы мечты меня ни гнали, – подумал Дима, бредя за трилистником, – и с каждым годом я буду все меньше вращаться и подпрыгивать, пока не пожелтею и не рассыплюсь». Он уже хотел свернуть за угол, но тут лист, будто возражая Диме, приподнялся над землей, качнулся и взлетел. Высоко-высоко! Это был вызов. Ныряя между прохожими, Дима бросился за ним. Лист обогнул угол дома, пролетел чуть выше первого этажа и, раскачиваясь, лег на карниз книжного магазина.

Дима остановился.

– Ну, и что дальше? – спросил он довольно громко, так, что прохожие с опаской оглянулись на человека, разговаривающего с карнизом.

Лист шевельнулся, приподнялся и медленно лег к ногам Димы. Но этого Дима уже не видел. Он не мог оторвать глаз от книги в витрине и игрушки рядом с ней, мимо которых пролетел лист…

– Дайте Экзюпери и лисенка! – крикнул он, влетая в магазин и тыча пальцем в витрину.

– Это выставочный вариант! – Продавщица выпучила глаза. – Игрушка шестидесятых годов! Раритет!

Дима сделал жалостливое лицо и протянул к продавщице руки:

– Дайте, умоляю! От этого зависит моя жизнь!

Жизнь Димы заведующая магазином оценила не очень дорого – в то время однокомнатная квартира в центре Харькова стоила три тысячи долларов, а заведующая попросила эквивалент пятидесяти. В гривне, конечно.

С того дня маленький резиновый лисенок, близнец Настиного, всегда был с ним: в портфеле, в машине, в чемодане. Лисенок и красный джемпер, пусть изрезанный, – вот и все, что связывало его с Настей. А джинсы и рубашку, которые Настя надевала, Лена куда-то дела. Он спрашивал, куда – джинсы стоили двести сорок рублей! Ветром сорвало с веревки, с балкона…

Потом, уже в киевской квартире, Лена увидела лисенка на письменном столе и удивилась – в детство впадаешь?

Он родился, когда папе было сорок два, а маме – двадцать шесть. В их квартире на улице Пушкинской всегда было светло и тепло от любви и хороших людей, а сейчас она закрыта, в комнатах холодно и неуютно, а мебель и портьеры все еще пахнут дымом папиных сигарет. Дима не хочет продавать квартиру: с ней связана память о его детстве и юности, в ней живут добрые призраки. Он любит ее той беззаветной любовью, какой мы любим детство – время, в котором мир прекрасен и жизнь вечна. Стоило перешагнуть порог, увидеть длинный коридор, втянуть носом запах родного дома – и «сегодня» исчезало. Он шел в ванную мыть руки – так всегда требовала мама, потом – в кухню, ставить на плиту старенький чайник, отяжелевший от накипи (вода в городе настолько жесткая, что из камней в почках харьковчан можно сложить вторую Говерлу – так мама шутила). Потом направлялся в гостиную, где долго сидел на диване, накрытом шерстяным клетчатым пледом, и смотрел на горку с чашками, из которых когда-то вся семья пила чай. Вставал и шел к балкону, трогал темно-зеленые бархатные портьеры, колоннами-складками упиравшиеся в паркетный пол, а потом выходил на балкон, где до сих пор стояла пустая жестяная банка из-под растворимого кофе, в которую отец когда-то бросал окурки. Дима стоял там долго и наблюдал за глухонемой дворничихой тетей Ниной. Тетя Нина была потомственным дворником и жила в квартире на первом этаже слева от въезда во двор. Эту квартиру получил еще ее прадед, первый дворник дома, или, как раньше говорили, хозяин двора. Дима до сих пор помнил, как, проснувшись ранним утром, слышал мерное шуршание метлы. В кармане тети Нины всегда лежали блокнот и карандаш – это для «разговора» с теми, кто не знал языка немых. Но Дима с друзьями постепенно узнали его – кто больше, кто меньше – и перекидывались с тетей Ниной нехитрыми фразами. Дворничиха была абсолютно глухой, но немного говорила – она связно произносила имена и простые слова. Откровенно говоря, жильцы были довольны тем, что она глухонемая, – только в их дворе по утрам нельзя было услышать рассерженных криков дворника.

Были в доме и коммуналки, но их в девяностых годах прошлого века расселили, а с появлением новостроев дома с деревянными перекрытиями перестали интересовать покупателей. Только за прошедшее лето в центре сгорело пять таких домов, не дотла, конечно, но после этого спрос на них еще больше упал. И Лена перестала требовать: «Продавай эту рухлядь! На одном отоплении можно разориться». Но не стоимость отопления ее волновала, а то, что было в этой квартире.

Нет, он не продаст квартиру. Во всяком случае, пока. Со временем все меняется, наверное, и его отношение к квартире изменится. Может, когда-то он начнет тяготиться ею, любимой старой мебелью, чайными чашками. Может, сами воспоминания о квартире будут невыносимыми. Ведь чем дальше мы от детства, тем безвозвратнее оно становится, тем больнее вспоминать о нем.

А пока он будет приходить в это тихое пристанище души и единственное место, где он может быть собой. Сюда он вернулся из Одессы, отсюда ездил в Сумы, здесь, на полу кухни, лежала окровавленная Лена. Здесь он мог говорить с собой настоящим, здесь не стеснялся плакать. На стенах в кладовке были обои, которые он клеил вместе с папой, а было ему всего-то шесть лет.

Здесь он мог возвратиться в детство, в котором еще только мечтал о любви и, затаив дыхание, вспоминал невероятные истории, рассказанные бомжами. Бомжи Харькова, те, что ютились в подвалах и заброшенных старых домах центра, были особыми людьми, творческими. И жители Нагорного района, в основном люди интеллигентные, относились к ним с уважением, подкармливали чем могли, отдавали теплые вещи и не вызывали милицию, заметив бомжа в подвале дома, но вот на чердаки не пускали, потому что те могли устроить пожар.

На Пушкинской когда-то была большая столовая, и ее заведующий кормил бомжей бесплатно, приговаривая: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся». Правда, во времена детства Димы их еще не называли бомжами, это слово вошло в обиход позже – кажется, в конце восьмидесятых. Вечером бомжи собирались на кладбище возле Гиганта, общежития политехнического института, и туда же приходили некоторые жители соседних домов. Сейчас на месте кладбища парк «Молодежный», в народе «На могилках», потому что не все могилы разрушили. Идешь по парку, настроение радостное, детки на площадке повизгивают, мамаши покуривают, бабушки подагру на солнце греют, крепкие спортсмены спешат в тут же расположенный спортивный комплекс – и вдруг из-за куста выплывает надгробный памятник. За ним другой. И еще… Приезжие пугаются.

Дима с друзьями тоже приходил к бомжам, они приносили с собой сдобные булочки и домашние пироги. Это были интересные сборища – бомжи рассказывали о себе и открыто говорили о том, о чем в советское время говорили только шепотом на кухне, спрятав телефон в духовку. В холодную, конечно, чтоб «органам» ничего не было слышно. У кого-то из бомжей когда-то было свое жилье, у кого-то семья, дети, но они говорили об этом без эмоций, будто не о себе и не о своей жизни. Один, уже старый, как тогда казалось Диме, лет пятидесяти – а ему самому было пятнадцать, – по кличке Молчун, однажды поведал, почему стал бездомным. Причиной была любовь. «Вот дурак, из-за любви все бросил!» – подумал тогда Дима, слушая его. Молчун, делая глубокие затяжки, рассказывал:

– Это, парни, смертная мука – знать, что сам себя лишил любви, сам отказался от счастья. Это как от жизни отказаться. И почему?! Да потому, что увидел ее с парнем и так заревновал! Гордый я был, такой гордый! И она тоже была гордая – пошла и сделала аборт от меня… А врач, сволочь, что-то не так сделал… и бросил в квартире одну… умирать.

Молчун закрыл глаза, и его лицо сморщилось до невозможности.

– Как подумаю… она кровью истекала, а я?! А я в это время гордый ходил.

Он закрыл лицо руками и замолчал. Потом открыл лицо – оно стало бесстрастным.

– Врача посадили, девочку мою закопали, и я тоже умер. И все вокруг меня умерло. Знаете, – Молчун поднял вверх указательный палец с грязным обгрызенным ногтем и так посмотрел на слушателей, будто сейчас сообщит о великом открытии, – я помню тот день, когда все потеряло смысл. Я вышел в магазин за пивом, еще одиннадцати не было… Сушняк такой, аж дышать больно. Ну, думаю, сейчас пива выпью, и все пройдет, а там, глядишь, и одиннадцать – водки куплю. Выхожу на угол, а там ребята стоят. Я так обрадовался, бросился, как к родным. Вот, думаю, выложу все, что наболело, легче станет. Ну и начал, дурак, рассказывать, даже про пиво забыл. И тут смотрю, а у них глаза стеклянные! Ничего в них нет, в этих глазах. Меня это так разозлило! Парни, говорю, мы ж вместе выросли, вместе мяч гоняли, коленки до костей сдирали, двойки из дневников вытравливали, девчонок тискали, в армии служили, последнюю папиросу делили! Вам что, мое не болит?! – Молчун усмехнулся. – Пока я распинался, они тихонько разошлись. Остался я один. И понял, что не было у меня друзей. Никогда. Почему так случилось – черт его знает, не заслужил, наверное. Да… Запил я по-черному, работу потерял, все потерял. Бывает, на улице встречу знакомых, а они от меня шарахаются. А кто не шарахается, тот старается побыстрее смыться. И никто не спросит, как я живу, а ведь хочется, чтобы спросили, хочется душу излить. Опротивел мне родной дом, двор, да и город по большому счету. А что такое, парни, родной город? Это люди, родные люди, чтоб к ним прийти с радостью, с горем… Чтоб выслушали. Не надо помощи, – Молчун замахал руками, – надо, чтоб выслушали и чтоб в их глазах не было пустоты… и безразличия.

Дима часто вспоминал Молчуна, и со временем отношение к его рассказу изменилось. Совсем мальчишкой он удивлялся: ну как можно все бросить из-за любви? Даже потеряв Настю, он какое-то время не понимал этого, думал, все наладится и он заживет счастливой жизнью, пусть не очень счастливой, но Настя уйдет в прошлое и жить станет легче. Так не случилось, и он понял: вечная любовь существует, вот из-за нее можно все бросить.

Еще вечной любовью он любил свой город, пусть даже в нем не останется ни одной родной души. Ведь город можно любить только потому, что в нем есть облезлый кинотеатр, в который бегал каждый день, зажав в кулаке два «пятнарика», и подъезд, в котором впервые целовался с девчонкой. А Харьков – город особенный. Особенный не только водой, но и своей неоднородной ментальностью, тихо перебраживающей, выталкивающей на поверхность неординарных людей, ставших гордостью города. Особенный неповторимым интеллигентным спокойствием, и этим он напоминает кажущегося спящим льва. Именно кажущегося, на самом деле этот лев не спит, он наблюдает и легонько царапает землю до поры до времени.

Пора настала весной 2014 года, когда на площади Свободы избивали людей, а по улице Иванова, Пушкинской и до русского консульства на Ольминского таскали стометровый российский флаг и кричали: «Харьков – это Россия!» Неожиданно для себя Дима почувствовал, что его город нуждается в нем, как беззащитное дитя. За время, проведенное бок о бок с евромайдановцами, он понял, что его город болен, возможно, тяжелее, чем все другие города Украины, за исключением тех, где уже идет война. Город отстояли, но болезнь продолжается. Она, конечно, отступит, но не завтра. Обязательно отступит. Потому что его город особенный.

И еще в Харькове живет Лена, женщина, с которой он прожил почти тридцать лет. Чего сегодня больше в его чувствах: жалости или привычки? Ответить сложно.

«Без твоей любви я сразу состарюсь», – сказала однажды Лена.

Она хорошая жена, она всегда поддержит в трудную минуту. Благодаря ее упорству он стал тем, кем стал. «Давай, зарабатывай, мне нужны деньги, я хочу увидеть мир, хочу красиво одеваться!» На самом деле она домоседка и далеко не шмоточница, но это подстегивало Диму, потому что он видел, как с каждой его победой в бизнесе глаза жены горели все большим восхищением. Она часто говорила, что он лучший мужчина на свете, что за ним она по-настоящему «за мужем», с ним она в безопасности, а без него пропадет. Было время, когда она писала ему стихи – они и сейчас есть в его телефоне, и когда он злится на Лену, читает их и все прощает. Он понимает, что не разум толкает ее на скандалы, а страх – она загнана в клетку времени, и часы беспощадно тикают, приближая момент, которого она боится. «Я не знаю, как смогу жить, если не подарю тебе ребенка», – часто повторяет она. Если бы она знала, как ему больно это слышать!

Ведь он любит ее. По-своему. Или это не любовь?

Лена позвонила, когда он уже сидел в самолете.

– Я не смогу тебя встретить, ноги отекли.

– Сильно?

– Да нет, как обычно…

– Не волнуйся, я возьму такси.

С Григорием Савченко Дмитрий познакомился в скором поезде Интерсити «Харьков – Киев» три года назад. Заочно они уже были знакомы, так что всего лишь обменялись улыбками и рукопожатиями. Профессора архитектуры Савченко, высокого, сухопарого, с длинным крючковатым носом и густыми вьющимися волосами, зачесанными назад, называли динозавром архитектуры, потому что он уже спроектировал и построил сто пять объектов. Он относился к профессионалам, болеющим за красоту Харькова. Всю дорогу они беседовали и в Киеве расстались приятелями. А когда Лена решила перестроить дом, Дима попросил Гришу порекомендовать толкового архитектора. К тому времени они дружили семьями, и Гриша предложил свои услуги.

Гриша приехал в полдень, как договаривались.

– Ну что, успокоительным запаслись? – спросил он, доставая из сумки ноутбук.

– А надо? – спросила Лена.

– Ну, на всякий случай. Не все сразу принимают новое.

– Это не про нас.

Они устроились на диване – Гриша посредине – и уткнулись в ноутбук. На экране появились ворота, которых еще нет, за ними дорожка, ведущая к дому. Виртуальные ворота открылись, и они «пошли» по дорожке к одноэтажному дому с большой террасой… Знакомство с домом сопровождалось звуком шагов, щелчками дверных замков и стуком закрывающихся дверей. Они «прошлись» по дому и уже с другой стороны вышли к беседке.

– А где моя клумба? – спросила Лена.

– Вот она, – Гриша открыл план и навел курсор на круг.

– Не понимаю… – Лена всматривалась в экран, – она на прежнем месте?

– Нет, я ее перенес.

– Зачем?

– Затем, что на ее месте будет фундамент.

– Эту клумбу еще мой дед заложил! Нет-нет, я не согласна, никакого фундамента!

– Леночка, доверься профессионалу, – встрял Дима.

– Я не согласна! – Лена шмыгнула носом, ее руки дрожали.

– Понимаешь, архитектура – это наука со своими правилами и законами, – сказал Гриша. – Если не перенести клумбу, то пострадает освещенность террасы. Верхушки сосен будут закрывать солнце на сорок минут раньше.

– Я это переживу!

С минуту они сидели в тишине.

Гриша нахмурился.

– Хорошо. – Он закрыл ноутбук. – Я сделаю так, как ты хочешь.

Гриша выпил кофе и уехал.

– Чего ты вцепилась в клумбу? – удивился Дима.

– Не твое дело! – нервно ответила Лена. – Ты привез мои туфли?

– Да, они в чемодане. – Дима взял журнал.

Только он лег на диван, как вошла Лена со спортивными туфлями в руках. Ее лицо пылало гневом:

– Кто их надевал?

– Надевал? Никто не надевал, – сердито ответил Дима.

– А это что? – Она сунула туфли Диме в лицо. – Я всегда развязываю шнурки, а потом снимаю!

– И что? – Дима смотрел на шнурки и ничего не понимал.

– А то, что их кто-то надевал!

Лена швырнула туфли на пол с таким видом, будто это была ядовитая змея.

– Их никто не надевал. – Дима снова уткнулся в журнал.

Лена всхлипнула.

– Послушай, – Дима отложил журнал и сел, – уборщица не могла надеть, она не грешит этим. Значит, ты просто забыла развязать.

– Нет, это значит, их надевала другая женщина.

Дима вздохнул:

– У нас в доме нет другой женщины, только Зоя!

Лена взяла телефон.

– Зоя, здравствуйте. Скажите, пожалуйста, вы надевали мои спортивные туфли? Что? В ремонт? Послушайте, это же неприлично! Я не знаю, что теперь с ними делать. Не нужны мне ваши деньги, я… Нет, ты слышишь?! – обратилась она к Диме. – Эта тварь бросила трубку! Она ходила в ремонт в моих туфлях!

– В какой ремонт?

– Сапоги относила, подошва, видите ли, отвалилась! – взвизгнула Лена. – Как она смела?! Боже мой, я не смогу их надеть! Никогда! Убери их! Немедленно! Выбрось в мусор! Я брала их руками! – Лена смотрела на свои руки, будто это были две ядовитые гадюки.

Насмотревшись на руки, она побежала в ванную. Из ванной она выскочила, тщательно вытирая руки полотенцем.

– Уволь ее немедленно.

– Ты что? Из-за туфель? Да человеку нечего было надеть!

– Плевать!

– Лена, она честная женщина, она работает у нас два года. Она чистоплотная, исполнительная, мне нравится, как она убирает.

– Может, тебе не только это нравится?!

Дима сунул журнал под мышку и пошел в ванную – только там можно побыть одному. Едва он закрыл за собой дверь, как услышал голос Лены:

– Я сама ее уволю. Я не потерплю, чтобы кто-то прикасался к моим вещам. Клумба – тоже моя личная вещь, ее нельзя трогать, усвой это!

Дима уже дочитал статью в журнале, а Лена все еще ворчала, но уже не так нервно.

Ночью жена разбудила его криком: «Дай руку!» Он дал руку, и она прижала ладонь к животу. Он почувствовал толчок: «Здравствуй, папа!»

«Здравствуй, малыш!»

Много лет назад, когда первый малыш ударил ему в ладонь, он едва не заплакал от счастья. Во второй раз он заплакал беззвучно. В третий раз рука дрожала, а сердце болело. В четвертый он послушал удары и сказал: «А нельзя ли его забрать оттуда? Пусть сделают преждевременные роды». Лена закрыла глаза и не ответила.

«Мой пятый малыш…» Нет, шестой. Тот, самый первый, так и не ударил его в ладонь, он затих в одиночестве раньше его братьев.

Лена включила ночник и посмотрела на Диму:

– Пожалуйста, не уезжай, будь с нами рядом, ты нам очень нужен.

По ее виску стекала слезинка. Она быстрым движением вытерла ее, но тут же появилась новая. Дима поцеловал жену в соленый висок.

– Я не уеду, не оставлю вас. Спи…

Она улыбнулась, выключила ночник и прижалась к Диме.