Глава 11. Навстречу судьбе

Ленинград ошеломил Анну. Он был настолько не похож на все виденное до сих пор в родном Константиновском, что частенько, идя по улице, она вдруг останавливалась, не обращая внимание на то, что ее со всех сторон толкают, и, замерев, рассматривала старинные, благородные, ни на что не похожие дома, автобусы и троллейбусы, перевозящие толпы людей, диковинные магазины, к примеру Гостиный Двор, в котором продавалось то, что никогда-никогда-никогда не попадало на деревенские прилавки.

Здесь все было по-другому, и Анна впервые в жизни подумала о том, как должен был тосковать отец, после всего этого великолепия практически заживо похороненный в сельской глуши.

В институт – Первый ленинградский медицинский институт – она поступила легко, потому что училась всегда хорошо, к вступительным экзаменам готовилась ответственно и вдумчиво. Ей даже в голову не приходило, что она может не преодолеть вступительных испытаний или недобрать баллов. Этот институт окончил ее отец, поэтому то, что она тоже будет здесь учиться, само собой разумелось.

Маруся ее отъезд во взрослую жизнь приняла спокойно, как данность. Со дня смерти Василия прошло уже два года, но она так и не отошла от своей страшной потери, скользя лишь по самой поверхности жизни и не зацикливаясь на каком-то ее проявлении.

Анне никогда не приходило в голову сомневаться в том, что мать ее любит, но эта любовь была совершенно ровной, без излишней опеки, тревоги или сентиментальности. Еще ребенком Анна поняла, что в материнском сознании главное – это отец, а она существует как его часть, обязательное дополнение, желанное и любимое, но ни в коем случае не рассматриваемое как отдельная, самостоятельная единица. На маму она совершенно не обижалась.

Отправляя ее в Ленинград, мама позвонила старинному другу отца – дяде Анзору, частенько наведывающемуся в Константиновское. Выйдя на пенсию и демобилизовавшись из армии, он похоронил в Белоруссии жену и вернулся в родной Питер, где обосновался его единственный сын Гурам, или, как звали его в семье, Гура.

Тридцатиоднолетний кандидат философских наук жил с женой и двухлетним сынишкой отдельно от отца. И в небольшой двушке Анзора, на довольно далеко расположенном от центра Гражданском проспекте, нашлось место и для Анны.

– Даже слышать не хочу ни о каком общежитии! – раскатисто грохотал он, встретив Анну на вокзале. – Дочь моего друга будет жить у меня. Не обижай меня, дорогая. Комнату тебе отдельную выделю. Приходи когда хочешь, уходи когда хочешь. У меня много книг по медицине, вся библиотека в твоем распоряжении. Буду блюда грузинские для тебя готовить. Одному-то лень у плиты стоять, вот язву уже себе нажил. А с тобой будем вкусно питаться, разнообразно. Вах, любишь лобио? А сациви любишь? А чахохбили?

От всех этих названий у Анны голова шла кругом. Мама готовила дома самую простую еду: наваристый суп из мяса с картошкой, в котором стояла ложка, гречневую кашу, жареные грибы. Все это было сытно и питательно, но о том, что кулинария – это таинство, Анне довелось узнать лишь на восемнадцатом году жизни, когда она попала в дом Анзора.

Жить у него было необременительно и удобно. В ее дела он не встревал, готовиться к занятиям она могла в тишине, лишенной гомона студенческой общаги, делать уборку, а эту обязанность она взяла на себя в первые же дни, поскольку слушать о деньгах Анзор не желал, было нетрудно. Стирка тоже была на ней, потому что в ванной комнате стояло такое чудо, как стиральная машина «Вятка-автомат». Вечерами Анзор рассказывал внимательно слушающей Анне про юные годы, про ее отца, про войну, про службу в Азербайджане и Белоруссии, о своей жене, по которой он искренне горевал, о Гуре и его жене, которую Анзор, не признаваясь в этом даже самому себе, слегка недолюбливал, об обожаемом внуке Вахтанге, Бубе.

С Гурамом она познакомилась в тот же самый день, как приехала. Вечером он забежал к отцу, чтобы познакомиться с гостьей. Анне он понравился. Гурам был большой и добродушный увалень с вечно всклокоченными черными кудрями, характерным носом с горбинкой, крупными руками и волосатой грудью, просвечивающей через рубашку.

У него была своя машина – новенькая, недавно купленная «копейка», и он охотно подвозил Анну до института во время экзаменов, а потом, когда начался учебный год, иногда встречал после занятий.

Анна жадно впитывала все, чем с ней щедро делился большой прекрасный город. Гурам открыл для нее Кировский театр, знаменитую Мариинку, и она, замерев от восторга, посмотрела «Лебединое озеро» и «Жизель», в которых блистала Ольга Ченчикова. Он водил ее по залам Эрмитажа, свозил на закрытие фонтанов в Петергоф, катал на маленьком кораблике по каналам Ленинграда, увлекательно рассказывал о собрании картин Русского музея и после ее многочисленных просьб, брезгливо щурясь, отвел в Кунсткамеру.

У него всегда находилась для нее то шоколадная конфета «Гулливер», которые, как выяснилось, Анна очень любила, то охапка желтых лохматых осенних астр, теряющих лепестки на ветру, то маленький флакончик французских духов. Вначале Анна не удивлялась, что он тратит на нее так много времени, считая это признаком гостеприимства, очень развитого у южных народов и не растраченного в северном климате второй столицы России, однако через пару месяцев начала с легкой тревогой думать о том, как воспринимает их постоянные совместные культурные вылазки жена Гурама Нина.

– Не попадет тебе, что ты со мной? – как-то спросила Анна, заглядывая Гураму в черные, горящие, беспокойные глаза. У такого добродушного толстяка, как он, не могло быть таких глаз – мятежника и бунтовщика, но в глазах Гурама горел именно такой, мятежный огонь. Появился он недавно, и Анну это пугало.

– Не попадет, – он успокаивающе погладил ее по руке. – В доме мужчина хозяин. Он решает, куда ходить и что делать. Моя Нина это понимает и лишних вопросов не задает. А если задаст, – голос его вдруг стал резким и отрывистым, мохнатые брови сошлись на кустистой переносице, – то пусть пеняет на себя.

– Гура, я не хочу, чтобы вы из-за меня ссорились. Я уже пообвыклась немного, на ленинградских улицах не плутаю, могу и сама в театры и на выставки ходить. Или с девчонками с курса.

– То есть ты меня только как провожатого воспринимаешь? – горько сказал Гурам. – Я тебе что, экскурсовод?

– А кто ты мне? – в свою очередь, удивилась Анна. Несмотря на маленький рост, тоненькую фигурку и огромные глаза, делающие ее похожей на беззащитного олененка, в нужные моменты она могла говорить достаточно резко. – Ты мне друг, сын друга моего отца, приютившего меня в Ленинграде. Гурам, иначе ведь и быть не может, ты что, не понимаешь?

– Нет, не понимаю! – он развернулся к ней лицом на мокрой, залитой октябрьским дождем улице. – Почему я не могу быть для тебя чем-то большим, чем друг? Я тебе не нравлюсь?

– Потому что ты женатый человек, потому что у тебя семья, маленький сын, и я никогда не смогу через это переступить. Ты мне нравишься, Гура, – чтобы его не обидеть, она решила слегка покривить душой, ее маленькая ложь все равно ничего не меняла, – но у тебя есть семья, и этим все сказано.

– Какая ты, – в октябрьском сумраке его глаза горели ярче, чем обычно, – ты необыкновенная, Анна! Я никогда не встречал такой девушки, как ты!

В полном молчании они дошли до ее дома. Неловкость, вызванная этим разговором, некоторое время держалась, но больше они к нему не возвращались. Гурам по-прежнему иногда приглашал ее в театр или на выставку, но встречи эти стали реже и не выходили за рамки приличий. Постепенно Анна успокоилась.

– Где ты будешь встречать Новый год? – спросил ее Гурам в середине декабря.

– Не знаю, – Анна пожала плечами. – Думала к маме уехать, но у нас на третье января экзамен по химии назначили, так что не успею вернуться. Думаю, посидим с дядей Анзором перед телевизором.

– А поехали со мной на дачу к одному художнику! – неожиданно предложил Гурам и, заметив ее нетерпеливое движение тонким плечиком, поспешил уточнить: – И Нина поедет, отец согласился с Бубой посидеть, там прекрасная компания собирается, интересная, веселая, художники, преподаватели университета. Ты не думай, весело будет. На машине моей поедем, там Новый год встретим, первого выспимся, баню натопим, а второго утром – домой, успеешь к экзамену подготовиться, не сомневайся!

Предложение выглядело заманчиво. Отмечать Новый год в компании с сентиментальным Анзором, да еще и с капризным, крайне избалованным Бубой ей не хотелось. Сокурсницы ее слегка сторонились. Для коренных ленинградок она была чужая, а иногородние за первые месяцы учебы уже сплотились в общежитии, разбились на парочки и компашки. Анна не тяготилась своим одиночеством, поскольку вообще была человеком довольно замкнутым и не склонным к веселью, однако Новый год все-таки подразумевал хотя бы какой-то праздник.

– Конечно, поезжай, – сказал ей Анзор, когда она с ним посоветовалась. – Что тебе с нами сидеть, со старым да с малым? Поезжай, дочка. Гура присмотрит, чтобы тебя никто не обидел.

Так и вышло, что утром 31 декабря Гурам заехал за ней на своей машине. На переднем месте сидела Нина, и Анна окончательно успокоилась. Ехать было недалеко, километров сорок. На даче – в деревянном домике с жарко натопленной печкой – они оказались уже к обеду, наскоро перекусили макаронами с тушенкой, захваченными с собой предусмотрительной Ниной, после чего занялись приготовлениями новогоднего ужина.

На кухне от Анны толку не было никакого. Там распоряжалась Нина, под присмотром которой раскатывались тонкие хачапури, резалась курица и толклись грецкие орехи. Во дворе мужчины наряжали огромную елку, Анна робко предложила свою помощь им, но они лишь отмахнулись, пробегая мимо нее к лавке, на которой стояла коробка с игрушками, и к столику с быстро пустеющей бутылкой коньяка.

От шума и сутолоки у Анны заболела голова. Обреченно думая о том, что все-таки она совершенно не компанейский человек, она вышла за калитку и побрела вдоль поселковой улицы, рассматривая стоящие за заборами дома, резные дымники на печных трубах, деревья, жалобно протягивающие ей не выдерживающие тяжести снега ветви, и окна, в которых где-то горел свет, а где-то было темно.

– Здравствуйте, – вдруг услышала она и остановилась. Навстречу ей двигался какой-то человек с непокрытой, несмотря на мороз, головой. На его белокурых кудрях, красивыми кольцами ниспадающих на длинную, мощную шею, лежали снежинки, как и на аккуратной, тщательно подстриженной бороде.

«В белом венчике из роз впереди Иисус Христос», – не совсем к месту ей вспомнился Блок, и Анна решила, что это оттого, что она никогда раньше не видела бородатых мужчин.

– Здравствуйте, – вежливо ответила она.

Так в ее жизнь вошел Адольф Битнер.

Километрах в десяти от Авдеево, в излучине, река разделялась на два рукава, между которыми образовывался довольно большой остров, практически полностью затапливаемый в разлив, но вполне обитаемый в другое время года.

Добраться до него можно было только на лодке, поэтому островок лишь изредка служил прибежищем для авдеевской детворы, неохотно отпускаемой родителями на столь большое расстояние, тем более с ночевкой.

Места здесь были глухие, встречающиеся по берегам другие деревни – заброшенными и нежилыми, поэтому большей частью островок, заросший типичной для заливного луга растительностью, оставался безлюден и пустынен. Несколько лет назад Вальтер, с детства любивший это место, выкупил землю здесь в собственность, поставив в самой высокой точке избушку не избушку, шалаш не шалаш, но довольно прочное строение с камышовой крышей, под которой можно было спрятаться, чтобы переждать непогоду.

Бывал он здесь нечасто, пару раз за лето да иногда осенью. Здесь думалось лучше, чем где бы то ни было, поэтому он мог часами смотреть на безмятежную воду, периодически закидывая спиннинг. Рыбу он жарил на углях, завернув ее в фольгу. А еще в большом закопченном котелке варил раков, которые без счета водились на мелководье.

На остров Вальтер Битнер и привез Василису Истомину. Она только заикнулась о том, что хочет наловить раков, как он тут же и пригласил ее сделать это в его тайном убежище. Предложение выглядело заманчиво. Ходить в ночное Вася обожала с детства. Белая ночь, костер, разведенный на берегу реки, картошка в углях, красные раки-кардиналы в котелке с кипящей речной водой, звезды на не смыкающем глаз небе, неспешное течение воды и столь же неспешное течение жизни, останавливающей в такие минуты свой хаотичный бег. Впрочем, о беге времени Вася в детстве не думала.

Поездка полностью оправдала ее ожидания. Сначала они плыли на добротной надувной лодке, легко поддающейся сильным рывкам весел вначале и ровному стрекоту мотора, когда они немного отошли от Авдеево. Затем Василиса с интересом разглядывала берега, открывающиеся ее взору. Места здесь были настолько глухие, что по дороге они не увидели ни одного человека.

Затем, в излучине, река повернула и тут же распалась, разделилась на два протока, один пошире, другой поуже, похожих на жирафиху и ее детеныша, грациозно вытянувших шеи и тревожно следящих друг за другом в вынужденной разлуке. Чуть впереди длинные шеи сплетались вновь, однако дотуда Вальтер и Василиса не доехали. Уверенно направив лодку в более тонкую протоку, Вальтер пришвартовался примерно в середине небольшого островка, в центре которого стояла небольшая избушка.

«Была у зайчика избушка, и не простая, а лубяная», – почему-то вспомнилось Васе. Она легко выпрыгнула из лодки, потянулась и замерла в восторге, ощутив смесь запаха речной свежести и аромата цветущего лугового разнотравья. Это место дышало покоем, и от этого было как-то особенно легко и радостно. Словно все горести и печали последних недель остались далеко позади. Вася знала, что ощущение обманчиво, но легко отдавалась сейчас на волю опутавшего ее морока.

– Здорово здесь! – искренне сказала она. – Скажи, что нужно делать, может, картошку почистить?

– Давай, – Вальтер вытащил лодку на берег, привязал к вбитому колышку, легко покидал на песок спрятанные под лавкой на корме спальники, две удочки, рюкзак и пакеты с продовольствием. – Я сейчас ершей наловлю. Мы их зажарим и будем как семечки грызть. Вкусно-о-о. А ты пока чисти и вари картошку. Пообедаем, а ближе к вечеру будем ловить раков на ужин. Обещаю увлекательную охоту.

Картошка оказалась рассыпчатой, ерши – удивительно вкусными, помидоры – сладкими. Блестела крупная морская соль, вызывая у огурцов непрошеные слезы. В большой пластмассовой бутыли шипел домашний квас. С утра Василиса напекла домашних рогулек с творогом, чем вызвала скупое одобрение Ангелины. Вальтер рогульки тоже похвалил, и это вдруг сильно обрадовало Василису.

Помыв после обеда в реке посуду, она притащила отыскавшийся в вещах Вальтера складной стул и стала наблюдать за Битнером, деловито устанавливающим сетку, чтобы перегородить относительно неширокую протоку. В высоких броднях и резиновых штанах на лямках, он бесстрашно заходил почти по шею в темную, непрозрачную речную воду. Следя за его размеренными неторопливыми действиями, Василиса вдруг почувствовала, что ее клонит в сон. Сытный обед и свежий воздух сделали свое дело.

– Там в избушке спальник уже расстелен, – негромко крикнул Вальтер, заметив ее разморенный вид. – Поспи, пока я тут управляюсь. Лучше вечером попозже посидеть, тут такая красота, когда звезды на небе.

Проснувшись, Вася обнаружила, что спала почти четыре часа. Часы, а в избушке, к ее немалому изумлению, обнаружились допотопные ходики, уже показывали восьмой час вечера. Снаружи не доносилось ни звука. Немного пристыженная, Василиса выбралась наружу и замерла от открывшейся ее глазам картины.

Вальтер Битнер плыл по реке. Ритмично поворачивалась мощная шея, ровные крупные гребки толкали вперед его тело, на котором блестели капли, отражающие неяркое, вечернее уже солнце. Он был похож на большого дельфина, выныривающего из воды, показывающего свои гладкие, вздымающиеся в размеренном дыхании бока и снова уходящего под воду, которая явно принимала его за своего.

Вася судорожно сглотнула. Ее новый знакомый не делал ничего вызывающего или нескромного. Он просто купался, но это было настолько красиво и чувственно, что впервые за несколько лет Василиса ощутила некоторое томление внизу живота.

Вообще-то к сексу она относилась спокойно. Нет – и не надо. Год назад бабушка, в разговоре с которой Вася позволила себе удивиться данному обстоятельству, спокойно заметила, что в ее холодности нет ничего необычного.

– А вся порода наша такая. И я, и Аня, и ты, видать, в нас пошла. Нам для того, чтобы загореться, любить надо. А без любви только дым один, а ровного огня все равно из нас не высечь.

Сейчас Вася будто слышала тоненькое шипение подожженного бикфордова шнура. Незаметная глазу искра побежала по ее венам, но потухнет ли она от нечаянного ветерка или взорвется, разметав все вокруг, на этот вопрос пока ответа не было.

– Искупайся! – услышала она и снова перевела дыхание. Вальтер уже вышел из воды и, накинув на голову большое полотенце, извлеченное из недр все того же рюкзака, вытирался. Голос его из-под махровой ткани звучал приглушенно. – Вода – как парное молоко. Освежишься после сна, а то вечером спать не полезно. Голова заболит. Я уж разбудить тебя хотел, но ты так сладко посапывала, что не решился. Иди, искупнись.

Мысль о том, что он заходил в домик и смотрел на нее, спящую, тоже волновала. Василиса вдруг рассердилась на себя за подобные глупости, рывком стащила через голову сарафан и решительно пошла в теплую, ласково принимающую ее воду, благо, собираясь на остров, надела купальник еще дома.

Вальтер, прищурившись, смотрел ей вслед. У нее была ладная фигурка – тоненькая, но не худая, с достаточно крепкой попкой, упругой грудью размера эдак второго, тонкая длинная шея с трогательно спускающимися по ней завитками стриженых русых волос. Он не любил женские стрижки, ему всегда нравилось, когда волосы были длинными, тяжелыми, спускающимися ниже выступающих острых лопаток, но ей, он не мог этого не признать, стрижка шла, делая образ совершенным и законченным. Она была независимая, самостоятельная, выросшая в деревне девчонка, но при этом очень женственная и элегантная, с присущей очень немногим врожденной утонченностью не только черт, но и движений.

Глядя, как она идет к воде, аккуратно пробует ее ногой, не торопясь и не жеманясь, входит в реку, скрывается в ней по талию, ложится на воду и плывет, делая аккуратные взмахи и не поднимая брызг, он испытал эстетическое удовольствие, тут же перешедшее в непроизвольное желание. Он крякнул, вспомнив, что однажды уже видел ее купающейся. Она была похожа на русалку, чувствующую себя в своей стихии и ничуть не боящуюся воды. Внучка Василия Истомина действительно хорошо плавала, и Вальтеру отчего-то было приятно, что в копилке ее умений есть и это, в общем-то, привычное для деревенского человека.

Вдоволь наплававшись, Василиса переоделась в домике, натянула джинсы, закатала их к коленкам, и они быстро наловили целую гору раков, смеясь и отчаянно соревнуясь между собой.

Вечерело. Мягкий туман поднимался над рекой, отдающей накопленное за день тепло. Туман стелился вдоль берега, укутывая ноги. Василиса стала еще больше похожа на речную русалку. Было в ней что-то еще, неуловимое, вызывающее в памяти смутные воспоминания, но, как ни силился Вальтер, так и не мог поймать ускользающую мысль, кого же именно она ему напоминает.

Булькала вода в котелке, отчаянно краснели раки. Вальтер достал из реки отправленные туда охлаждаться бутылки с пивом.

– Я не пью пиво, – отчего-то виновато сообщила Василиса.

– Почему?

– Не люблю.

– Это хорошее пиво, – засмеялся он. – Нефильтрованное пшеничное. С раками – самое то. Попробуй, тебе понравится.

Ей действительно понравилось, и она с удивлением подумала, почему же не пила пиво раньше, а потом вспомнила. Вахтанг, как истинный грузин, признавал только красное вино, ну и чачу, конечно. А дома она всегда пила наливки, которые мастерски делала бабушка Маша. Некому было приучать ее к пиву, вот она и не привыкла.

Постепенно вступала в свои права ночь. Теплая и светлая, какой и положено быть ночи в конце июня. Раки были давно съедены, пиво выпито, но идти спать отчего-то не хотелось. Как и разговаривать. Василиса и Вальтер молча и расслабленно сидели на берегу и смотрели, как вдалеке, где сплетались в поцелуе жирафьи шеи проток, жадно пьет воду уставшее за день солнце.

Василиса пристально смотрела туда, вдаль, будто пыталась помочь солнцу утолить неизбывную жажду. Она выглядела такой же светлой, ясной, тихой и прозрачной, как обнимающая их за плечи ночь, и Вальтер вдруг понял, на кого она похожа.

– Знаешь, кто ты? – спросил он хрипло. – Ты родная сестра белой ночи.

– Кто? – изумленно спросила она и тут же вспомнила – «Туман баюкала вода и надвигались ваши очи, которых нет смелей и кротче. Сестра родная белой ночи, благодарю вас навсегда», – по памяти процитировала она. – Это Евтушенко, отличное стихотворение. Особенно когда на музыку положено и Сергей Никитин поет.

– Да, – он радостно улыбнулся от того, что они говорили на одном языке. – Я, когда впервые услышал эту песню, все думал, что он имел в виду, говоря, что девушка похожа на белую ночь, а сегодня, глядя на тебя, понял.

– Поздно уже, – тихо сказала она. – Я пошла в избушку, ладно? А ты залей костер и приходи. Хорошо?

– Приду, – пообещал он, волнуясь.

Почему-то его страшило то, что должно было произойти между ними. Он нарочито медленно и тщательно закопал рачьи панцири в землю, собрал в пакет накопившийся за день мусор и отнес его в лодку, вымыл в реке котелок и нехитрую посуду. Когда поводов задерживаться не осталось, он подошел к домику, прислушался к царящей там тишине, которую можно было резать ножом, как масло, отворил скрипнувшую дверь и шагнул внутрь, оставив снаружи все свое волнение.

«Тень белая ко мне шагнула, как будто ходики шатнуло», – вспомнил он, обнимая тонкую, девичью совсем спину Василисы, склоняя свое лицо к ее губам, растворяясь в ее ответном поцелуе и тут же теряя всяческую способность соображать. «Незаслуженный мой случай», – успело мелькнуть в его сознании, и он надолго провалился в бессознательную пучину всеобъемлющего и ничем не омраченного счастья.