Фрау Клапп пришла работать в “Шарите” в начале девяностых – и в течение нескольких лет полностью изменила подход клиники к прерываниям беременности в позднем сроке. Фактически она реформировала сложившуюся систему – не только в медицинском, но и в психологическом смысле. Одним из самых важных достижений фрау Клапп считает создание специальной “комнаты тишины”, в которой родители могут проститься со своими детьми.

Дополнительная специализация Кристине Клапп – психосоматика в критических ситуациях. Помимо гинекологических, она также проводит в клинике психологические консультации для женщин и пар. Она сама потеряла двоих детей, поэтому опыт ее не только профессиональный, но и человеческий, личный. Он умеет смотреть на это горе с обеих сторон – и изнутри, и снаружи.

– Каким был подход к прерыванию беременности на поздних сроках в Германии в прошлом?

– До конца семидесятых прерывание беременности после 12 недель было невозможно в принципе. Если женщине нужно было по каким-то причинам это сделать, она ехала в Нидерланды. Потом в Германии разрешили прерывать беременность на позднем сроке по медицинским причинам, в том числе психиатрическим. Но подход к таким прерываниям меня не устраивал. Когда я пришла работать в “Шарите” в начале 90-х, мы основали инициативную группу, состоявшую из врачей, акушерок, медсестер и священника. Цель группы была в том, чтобы помочь женщинам психологически справляться с поздними прерываниями и выкидышами, проходить через процесс горевания. Мы добивались изменений в подходе. Например, мы настаивали, чтобы рядом с такой женщиной имел право находиться в больнице близкий человек – партнер, родственник или друг, чтобы он мог остаться с ней ночевать. И вообще что это правильно – присутствие на прерывании обоих родителей.

– Почему это правильно?

– Когда мы в 90-е начали практиковать присутствие партнера, очень скоро стало ясно, что так лучше для обоих. Известно, что мужчины и женщины переживают это горе по-разному. Когда мужчина присутствует на прерывании, он гораздо лучше понимает, что произошло, и это становится общим опытом. Большинство мужчин не выбрали бы присутствовать на прерывании, если бы их женщины в них не нуждались, но когда они уже там оказываются, они обычно очень эмоционально вовлекаются. Рассказывают, что чувствовали огромную близость и с женой, и с ребенком. Присутствие партнера помогает в будущем предотвратить ситуацию, когда женщина еще глубоко погружена в горе, а мужчина уже в полном порядке. Это помогает держаться вместе. Если же мужчина не был вовлечен в процесс прерывания беременности, он потом не будет понимать, как себя вести. Будет, например, говорить своей женщине: “Не думай об этом. Забудь”. А если женщина, к примеру, зажжет свечу, чтобы помянуть своего ребенка, он может сказать: “Нет, ну это уж слишком”.

– Каких еще изменений вы добивались?

– В Восточной Германии до 90-х годов плоды, погибшие в результате поздних абортов и выкидышей, уничтожали – к примеру, сжигали вместе со всеми отходами после хирургических вмешательств. Здесь, в Западной Германии, к началу 90-х их уже несколько десятков лет как хоронили в земле. Для таких малышей было специальное место на кладбище, но не было никакой открытой, публичной церемонии похорон. Мы добивались того, что должна быть официальная церемония со священником. Такая церемония, на которую женщина сможет прийти вместе с семьей и проститься с ребенком. В 1995 году мы этого добились. Сейчас у “Шарите” есть два кладбища для таких младенцев: одно в Веддинге, другое в Райникерсдорфе.

– Мой похоронен в Райникерсдорфе. Кто платит за эти кладбища, за похороны?

– “Шарите”.

– Правда? Я думала, церковь…

– Нет. Все финансовые расходы берет на себя “Шарите”, в том числе по обустройству могил и уходу за ними, за цветы и церемонию похорон также платит “Шарите”. Что касается церковнослужителей – у нас при клинике есть священники разных конфессий, которые приглашаются на похороны и разговаривают с родителями, утешают их, если нужно. Это тоже было организовано в 90-е годы.

– А до 90-х, когда не было официальной церемонии похорон, родители могли посещать могилы этих малышей? Они знали, куда идти?

– Теоретически они могли узнать, где могила, и посещать ее. Но в то время никто из медработников представить не мог, что существовали родители, которые хотели знать, где похоронены потерянные во время беременности малыши. А большинство женщин не задавали таких вопросов. Может быть, они просто не решались спросить. В начале 90-х в медиа муссировались какие-то жуткие слухи на эту тему. Например, что тела этих малышей используются как часть дорожного покрытия. Конечно, это были просто выдумки, ничего подобного никогда не происходило, но в отсутствие информации фантазия создает монстров. Не так давно я получила письмо от мужа женщины, которая потеряла малыша в 80-е. Она была так растеряна и так страдала после того, что случилось, что больше никогда не решилась забеременеть снова. И вот теперь, спустя десятки лет, она умоляла своего мужа выяснить, где этот малыш. Он обратился ко мне – и я нашла его могилу.

– А как происходила тогда сама процедура прерывания на позднем сроке? Делалась ли, к примеру, анестезия?

– Да. Но сначала вместе с анальгетиками также использовались седативные психофармакологические препараты. Это мы тоже изменили, потому что женщины потом говорили: “Я ничего не помню! Это был такой драгоценный момент, шанс сказать «прощай» моему ребенку, посмотреть на него – а теперь его нет, и у меня нет даже воспоминаний о нем!” Ушли годы на то, чтобы понять, что практически для всех женщин лучше увидеть мертвого малыша. Я множество раз говорила с женщинами, которые глубоко сожалели, что у них не было шанса посмотреть на него. У них потом были страшные фантазии на эту тему, они воображали своего ребенка в виде отвратительного монстра – особенно в тех случаях, когда известно, что были какие-то пороки развития. Тогда я подумала: возможно, им будет легче, если они вместо этого просто посмотрят на реального ребенка. Я не была уверена – просто предположила. Мы с коллегами обратились к англо-американскому опыту, почитали специальную литературу на английском. И все факты указывали на то, что я была права – женщинам так легче. С тех пор я сопровождала многих матерей, потерявших детей на большом сроке и согласившихся на них посмотреть. Девяносто пять процентов женщин были рады, что сделали это.

– В чем психологический механизм? Почему это помогает – увидеть своего мертвого младенца?

– Потому что это дает возможность осознать, что ребенок действительно существует и что он действительно твой. Это не какая-то жуткая фантазия или ночной кошмар – это твой ребенок, хоть и мертвый. А ты – действительно его родитель. И навсегда останешься родителем. Также очень хорошо дать имя этому ребенку. В Германии по закону малыш считается человеком, если его вес при рождении – 500 граммов и выше или если вес ниже, но он продемонстрировал после рождения признаки жизни – дыхание, сердцебиение. В этом случае родители обязаны получить на него официальные документы – свидетельство о рождении (и о смерти) – конечно, с именем. Однако с 2013 года они не обязаны, но имеют право, если хотят, получить официальные документы на малыша вне зависимости от срока беременности, на котором он умер, и от его веса. Они также могут сейчас пойти и получить эти документы на детей, которых они потеряли до 2013 года…

…Уже вернувшись в Москву, я выясняю, что российские медицинские критерии рождения человека во многом совпадают с немецкими. Однако, как говорится, “есть нюансы”. По закону РФ такими критериями являются срок беременности от 22 недель и вес новорожденного от 500 граммов. Если же срок меньше 22 недель или вес ниже 500 граммов, человеком он будет признан только после того, как окажется способным прожить более 7 суток после рождения. Во всех остальных случаях ребенок останется “просто плодом”. Его родители не смогут получить на него официальные документы – свидетельства о рождении и о смерти.

– Тогда же, в 90-е, мы пришли к выводу, что большинство родителей очень ценят какую-то вещественную память о своем малыше. Поэтому мы всегда стараемся при выписке вручить им фото ребенка и отпечаток ножки. Иногда мы также даем родителям маленькие одежки, чтобы они могли одеть своих малышей во время прощания. Например, мы часто используем маленькие спальные мешочки, чтобы хоронить в них малышей, и небольшой кусочек ткани может быть вручен родителям на память.

– Вы настаиваете на том, что женщине нужно посмотреть на ребенка?

– Нет, конечно, на этом нельзя настаивать, можно только рекомендовать. Я считаю, что доктор должен сказать родителям: “Вы можете посмотреть на ребенка, если хотите”. Он должен подчеркнуть, что это вполне возможно. Потому что большинство людей до сих пор уверены, что это либо запрещено – либо если даже не запрещено, то вредно. Я пытаюсь убедить их, что нужно в первую очередь прислушаться к своим чувствам и принимать решение в соответствии с ними. Если сразу после родов они не уверены, хотят ли увидеть малыша, я говорю им: “Вы не обязаны это решать прямо сейчас, у вас есть время, мы будем хранить вашего малыша здесь, в клинике, еще 2–3 дня”. На то, чтобы врачи выработали такой подход, ушло довольно много времени. В начале девяностых многие мои коллеги здесь, в “Шарите”, говорили: “Ой, это неправильно, это плохо. Родителям будут сниться кошмары после того, как они это увидят”. Но сегодня абсолютно все уже убедились, что да, для родителей лучше, если они в клинике вместе, и лучше, если они увидели малыша и с ним попрощались.

…Я слушаю ее и понимаю, что в подходе к прерыванию беременности по медицинским причинам Россия отстает от Германии на два с половиной десятка лет. Минимум. Ситуация, которая считалась нормой в Берлине 80-х годов, сейчас считается нормой в Москве образца 2016 года. И реформатора вроде Кристины Клапп у нас до сих пор нет.

– Что может психологически помочь женщине, когда прерывание в клинике уже позади? Для меня, например, это был период, когда я остро нуждалась в том, чтобы говорить о случившемся, а окружающие исходили из того, что мне нужно “побыстрее все забыть”.

– Во-первых, помогает официальная церемония похорон. Потому что это – уважение. Большинство женщин чувствуют себя лучше, если видят, что члены семьи демонстрируют уважение к их горю и их потере. Когда мать теряет ребенка, которому, например, годик или два, вся семья обычно сплачивается вокруг нее, чтобы утешить. Но когда это “просто плод”, родственники часто говорят, особенно раньше любили говорить: “Ну, это же был еще не ребенок”. Или: “Ты же молодая, родишь еще много нормальных детей”. Но от таких слов становится только хуже. Потому что этот малыш – это был твой жизненный план. Ты готовилась поменять ради ребенка свою жизнь на ближайшие 20 лет! А теперь его больше нет, и жизненного плана больше нет, и без этого плана тебе кажется, что твоя жизнь закончилась. Я сама потеряла малыша во время моей первой беременности, в 19 недель. Это случилось задолго до того, как я пришла работать в клинику “Шарите”. А второго ребенка я потеряла, когда ему было 18 лет. Поэтому я очень хорошо знаю то, о чем говорю. Не только как врач – у меня есть собственный опыт. Что я обычно говорю родителям, потерявшим малыша: период горя займет какое-то время. Никто не знает, как долго продлится горе, но, скорее всего, сменятся все четыре времени года, прежде чем станет легче.

– Да, так и было. Четыре времени года.

– Потому что это был ваш план, вы представляли себе все это: весна с младенцем, лето с младенцем, Рождество с младенцем и так далее… Потом горе начинает захлестывать вас время от времени, волнами. Когда вы видите кого-то с младенцем, вы чувствуете острую зависть. Некоторые родители буквально переходят на другую сторону улицы при виде чужой коляски. До определенной степени такое поведение нормально.

– Я некоторое время действительно избегала контактов с маленькими детьми, не встречалась с друзьями, у которых младенцы. Но я чувствовала себя виноватой. Что правильнее с психологической точки зрения: не мучить себя и избегать таких контактов – или, наоборот, преодолеть себя и заставить признать, что на Земле огромное количество живых младенцев и от всех все равно не спрячешься?

– Это не черно-белая ситуация. Я думаю, лучше всего сказать друзьям примерно следующее: “Я не могу сейчас с вами увидеться, пожалуйста, поймите меня. Но не стесняйтесь мне звонить и писать – я хочу оставаться на связи. Вы можете смело приглашать меня в гости – но я не уверена, что буду готова согласиться. Пожалуйста, не обижайтесь, если я откажусь”. Если вы все же решились прийти к друзьям, у которых маленькие дети, вы можете сказать: “Я хочу вас увидеть, и, может быть, все будет нормально. Но может быть и так, что через пять минут я почувствую, что не могу этого выносить. Тогда я уйду”. Большинство друзей вас поймут. Между прочим, они тоже чувствуют себя очень неуверенно. Если вы не объясните им, что вы чувствуете, они не будут понимать, о чем с вами можно говорить, а о чем нет, поэтому они будут стараться избегать определенных тем или просто избегать встречи с вами.

– А как насчет общения со старшим поколением?

– Многие женщины жалуются мне, что их матери говорят им что-то вроде: “Это был не ребенок, он еще не оформился, тебе только показалось, что ты видела настоящего ребенка”. Наши родители – другое поколение, у них другая ментальность и другое образование – они просто не учили эти вещи. Можно, например, показать им фото ребенка. У нас здесь можно пригласить фотографа, который специализируется на съемках так называемых “звездных малышей” – мертвых малышей.

…Она показывает мне фото нарядных мертвых младенцев. В розовых и голубых шапочках, в бодиках с мишками, в украшенных цветами корзинках. С закрытыми глазами, с обиженно поджатыми губками. В разноцветных спальных мешочках – в которых они будут спать вечно. На одном из фото видна рука матери – она гладит своего “звездного малыша” по щеке. Я смотрю на фото и автоматически, не думая, говорю:

– Когда я к нему прикоснулась, он был очень холодный.

– Он должен быть холодным. Как раз для того, чтобы на него можно было посмотреть. Иначе процесс изменений, процесс разложения начинается очень быстро. У нас тут есть для них специальный холодильник с вентиляцией. В любом случае даже без холодильника мертвый человек был бы комнатной температуры. Это тоже не очень приятно. Но совсем холодное тело шокирует еще больше. Поэтому, если родители хотят увидеть малыша не сразу после родов, а на следующий день, мы стараемся вынуть его из холодильника за час до этого. И мы пытаемся подготовить родителей к тому, что малыш очень быстро меняется даже в холодильнике, он уходит все дальше и дальше, каждый день он становится все более мертвым.

– Как женщине после этой потери строить отношения с мужем? Даже очень понимающий муж через какое-то время устает постоянно говорить о мертвом ребенке.

– Я предлагаю предоставить горю определенное место в жизни, то есть задать для него конкретные временные рамки. Чаще всего бывает так: женщина все еще думает только о ребенке, которого она потеряла, а мужчина уже давно с головой погрузился в работу – мужчины в этом горе опережают женщин на много-много шагов. В таком случае имеет смысл назначить специальный день – например, взять ту дату, когда умер малыш, скажем 12-е число каждого месяца, или каждый день, если нужно. И в определенное время, например в шесть вечера, сесть вместе с бокалом вина, или с горящей свечой, или и с тем и с другим. Может быть, включить музыку, взяться за руки, обняться, можно даже не разговаривать – просто подумать вместе о малыше, которого вы потеряли. Например, полчаса. Это будут полчаса очень сконцентрированных мыслей и воспоминаний – и при этом близости. Со стороны мужчины это будет не просто дань уважения малышу – но и уважение к горю женщины. Большинство мужчин вполне способны вынести эти полчаса – если они знают, что это действительно полчаса. Что у этой боли, у этого горя будут какие-то границы, оно не будет всеобъемлющим и всепроникающим, не заполнит каждый угол вашего дома и вашей жизни. Да, у горя должны быть границы, его можно сжать, придать ему какую-то форму. Сначала, возможно, вам нужны будут эти полчаса каждый день. А со временем – реже: два раза в неделю, раз в неделю, раз в месяц…

– У меня через какое-то время начались панические атаки.

– Это бывает в таких случаях. Панические атаки, депрессия или бессонница. Паническая атака – обычно реакция на какое-то событие, на раздражитель, но иногда она может случиться без раздражителя – или вы просто не видите раздражитель. Это вариант посттравматического синдрома, он встречается примерно у 10 процентов женщин. Часто панические атаки начинаются в то время, когда у женщины должны были бы произойти роды, если бы она не потеряла беременность и малыша. Ваше тело помнит эту дату, помнит, что оно к ней готовилось, – и оно чувствует, что теперь что-то идет неправильно, не по плану, даже если ваше сознание в этом не участвует. Просто у вашего тела был идеальный план – рождение здорового ребенка в правильное время. Вы родили мертвого ребенка и в неправильное время, но план как будто все еще актуален. Это психосоматика. Обычно такие психосоматические явления со временем проходят. Но можно попробовать помочь себе, не дожидаясь этого “со временем”. Например, можно сходить на кладбище, где похоронен малыш, или, если кладбище, к примеру, находится в другом городе, можно сходить в церковь и зажечь за него свечу. Чтобы напомнить себе, что этот малыш реален – и что он умер. Второй вариант – не оставаться одной, когда происходят панические атаки. Позвать друзей или родственников, провести с ними время, поговорить. Есть универсальные психотерапевтические приемы против посттравматического синдрома – например, представлять себе надежное место, убежище, в котором тебе спокойно и хорошо. Но если посттравматический синдром проявляется очень сильно и долго не проходит, тогда стоит обратиться к психотерапевту.

– Если в семье есть старшие дети, им лучше рассказать правду о том, что случилось?

– Да, лучше правду. Потому что иначе они думают: “Ой, что я натворил? Я наверняка сделал что-то ужасное, раз мама и папа такие грустные”. Дети до восьми лет не могут понять, что случилось, но они чувствуют, что что-то случилось, и обычно винят в этом себя. Или начинают думать, что родители их больше не любят. У детей постарше хватает воображения понять, что случилось, – и представить себе что-то очень страшное. Мы рекомендуем говорить правду, но, возможно, не всю. Например, не стоит сообщать, что вы принимали какое-то решение и что вы прервали беременность. Можно просто сказать, что малыш был тяжело болен и у него не было шансов выжить.

– Как насчет отношений с Богом в этой ситуации? В том числе в ситуации этого выбора? В России многие женщины идут в церковь и консультируются с батюшкой по поводу того, прерывать им беременность или нет. А батюшки дают советы в силу своих представлений о добре и зле.

– Здесь тоже есть похожие проблемы. Например, католическая церковь запрещает прерывание на любом сроке и по любой причине. Большинство современных священников, как я надеюсь, не теряют связь с реальностью и не запрещают женщинам прерывание. Но официально они не могут его разрешить, и я легко могу представить себе ситуацию, когда священник из небольшой деревушки скажет женщине: “Нет, прерывание беременности запрещено, это грех”. С евангелической церковью в этом смысле все проще. Поэтому мы стараемся сотрудничать с заслуживающими доверия священнослужителями, в основном евангелическими (протестантскими). Фрау Виолет, с которой вы общались в “Шарите” в 2012 году, как раз одна из них. Наши священники по своим функциям близки к психологам. Они поддерживают.

– У меня было постоянное чувство вины. Что я виновата в формировании мутаций. В том, что отняла у ребенка жизнь. В том, что не уделяла достаточно внимания старшей дочке, потому что была слишком поглощена горем.

– Чувство вины – очень типичная и в общем нормальная реакция. Главное, чтобы оно не длилось слишком долго и не нарастало – в этом случае нужен психотерапевт, который бы поработал с женщиной и ее партнером. Очень важно донести до женщины, что это не ее вина – такие вещи просто случаются. Это про судьбу, а не про вину.

– Если женщина снова беременеет, как ей справиться со своими страхами? У меня было чувство, что все повторится.

– Ну, в первую очередь необходимо сделать УЗИ и все необходимые исследования, чтобы убедиться – объективно, – что ситуация не повторится. А субъективно полезно концентрироваться на деталях и особенностях новой беременности, которые отличаются от предыдущей. Происходят какие-то другие события. Может быть, малыш внутри двигается немного иначе. Если это не помогает – значит, беременной нужно сопровождение психотерапевта. Иногда женщина чувствует себя виноватой перед ребенком, которого она потеряла, когда беременеет снова. Нужно понимать, что, даже если ребенок не с тобой, он все равно часть твоей семьи и твоей личной истории и в этом смысле он всегда будет с тобой. Что это не “замена” одного ребенка другим. Место есть для обоих. Некоторые женщины вообще не хотят больше беременеть, потому что боятся тогда “забыть” погибшего малыша. Но они никогда его не забудут. А иногда нам приходится говорить что-то вроде: “Нет, мертвый ребенок не будет ревновать к живому и не почувствует себя обиженным. Если он на небесах или еще где-то, он скорее подумает: хорошо иметь сестру или брата!”

– А если патология все же повторяется? В этом случае женщине еще тяжелее, чем в предыдущий раз?

– С одной стороны, да, тяжелее. Но, с другой стороны, женщина знает, что в такой же ситуации она уже один раз выжила эмоционально и физически – и это значит, она выживет снова. А выживание – это надежда. Надежда на другую судьбу. Иногда я встречаю женщин, у чьих малышей не было никаких пороков развития, но по какой-то причине они теряют их раз за разом в три или четыре месяца беременности. Есть такие, у кого это случилось уже шесть раз – и нет ни одного живого ребенка. Иногда они говорят: “Все. Я больше никогда не буду пытаться завести ребенка, с меня хватит”. Но я стараюсь подбодрить женщину, чтобы она не сдавалась даже в этом случае. Да, она знает, чем она рискует. Но всегда есть вероятность, что на седьмой раз ей повезет. Я не стараюсь ее в этом убедить, я говорю: “Просто подождите. Не говорите «никогда». Возможно, через пару лет все будет иначе”.

– У вас есть какие-то общие правила, как сообщать о плохом диагнозе беременной женщине?

– Мы специально обучаем докторов и студентов, как приносить плохие новости. Но проблема в том, что вот вы приходите на УЗИ в отличном настроении, вы видите на экране малыша, радуетесь, потом обращаете внимание, что лицо доктора выглядит слишком серьезным и он слишком мало с вами разговаривает, не так, как обычно, и ваше сердце холодеет… А потом доктор в любом случае должен сказать вам это. И все радикально меняется для вас буквально за секунду, а вы к этому не готовы. Правильное поведение врача в этом случае – сказать вам что-то вроде: “Мне очень жаль, но у меня для вас плохие новости”. А потом – сами новости. Нет способа сказать это мягче или как-то постепенно. Можно только сказать так, чтобы было ясно: врач понимает, что женщине очень тяжело это слышать. Потом доктор может сказать: “Пожалуйста, оставайтесь здесь, сколько хотите, выпейте чашку чая, вам ничего не нужно решать прямо сейчас, если хотите, мы позвоним вашему мужу или другу, чтобы он за вами сюда приехал”. Иногда женщине нужно еще раз прийти на консультацию, чтобы осознать, что случилось, то есть для того, чтобы донести до нее плохую новость, нужно больше одной встречи. Но в любом случае хороший, профессиональный врач должен показать женщине, что он ей сочувствует. Он не должен плакать вместе с ней, но он должен показать, что понимает, как ей тяжело.

– Как поступает женщина, узнав про плохой диагноз?

– По моей личной статистике, когда у плода обнаруживают патологию, несовместимую с жизнью, большинство женщин решают прервать такую беременность. Но в последние два года у нас здесь есть специальное паллиативное подразделение, и они поощряют женщин в их намерении – или просто объясняют женщинам, что это возможно, – сохранять малыша так долго, как это возможно, доносить до срока и родить естественным образом. Если порок летальный, но малыш может прожить какое-то время, они предлагают паллиативную помощь, чтобы он не страдал от боли или голода, но от родителей требуется понимание, что в таких случаях не будет проводиться поддерживающая жизнь терапия – вроде диализа или вентиляции легких. Так что те, кто решает в таких случаях донашивать беременность, – это меньшинство, но оно постепенно растет. Они поступают так либо потому, что религия не позволяет им поступать иначе, либо просто потому, что они хотят оставаться рядом со своими детьми, сколько возможно.

– А если патология совместима с жизнью?

– Если есть не летальная, но серьезная патология или даже трисомия 21 (синдром Дауна), девять женщин из десяти решают прервать беременность, потому что не готовы осложнять себе жизнь. Но они должны осознавать, что поступают так именно для себя – а не ради ребенка. “О мой бедный малыш, лучше тебе не рождаться на свет, чтобы не страдать!” – это не годится. Женщина не вправе решать, стоит ли жизнь ребенка того, чтобы ее прожить. Что она может решить – это: “Для меня и членов моей семьи слишком тяжело иметь ребенка с таким состоянием здоровья”. Под “тяжело” при этом подразумевается, согласно закону, состояние психики, душевное состояние. И врач, если он дает направление на прерывание беременности из-за патологий плода, делает это только в том случае, если он согласен, что рождение такого ребенка повредит психике матери. Один доктор дает направление на прерывание, но осуществлять прерывание должен другой. И каждый доктор имеет право отказаться делать прерывание по этическим соображениям. Например, если ему кажется, что проблема ребенка недостаточно серьезна, чтобы отнимать у него жизнь. Нас, врачей, никто не принуждает. Если один отказывается, женщина ищет другого, который согласится. Потому что по закону женщина решает, что для нее большая проблема, а что – нет. Я сталкивалась с ситуацией, когда женщина получила направление на прерывание беременности из-за расщелины неба у малыша. Эта патология – не летальная и вообще не слишком серьезная. Но у этой женщины уже были двое детей с заячьей губой, они прошли через много операций, от нее ушел муж – поэтому она получила направление на прерывание. Но в то же время по закону врачи имели право отказаться это прерывание ей сделать. До 1995 года официально можно было принять решение о прерывании беременности из-за патологий плода с аргументацией вроде “О мой бедный малыш, тебе не нужно страдать”. Но не нам решать, нужно ребенку жить или нет. Мы добились того, чтобы на законодательном уровне родитель решал только за себя.

– Я слышала, что вы сделали в “Шарите” специальную комнату, где матери прощаются с малышами.

– Да, мы вместе с коллегой, акушеркой фрау Бурст, добились, чтобы в “Шарите” появилась комната прощаний. Она еще называется “комната тишины”. Она здесь же, в отделении. Для нас было важно, чтобы она располагалась не где-нибудь на другом этаже или в подвале, но именно здесь, в роддоме, в том месте, где рождается жизнь. И все же – немного обособленно. Так, чтобы там можно было посидеть в тишине, но потом открыть дверь и оказаться среди людей, в центре жизни, и ощутить, что ты – часть этой жизни, а не какого-то подземного одиночества. Мы обратились к студентам Берлинской школы дизайна и поставили перед ними практически невыполнимую задачу. Единственное помещение, которое у нас было, – крошечная комната в шесть квадратных метров, с двумя дверями и без окон, мы хранили в ней медицинские инструменты. И мы попросили превратить эту комнату в такое место, где родители будут прощаться со своими детьми. Мы рассказали студентам, какое горе испытывает женщина и что случается с малышами. Молодые люди (18–19 лет) идентифицировали себя не только с родителями, но и с детьми. Они разбились на группы по четыре человека и создали модели дизайнерских проектов – со светом и полной обстановкой. Одна группа сделала что-то вроде джунглей – комната у них была яркая и зеленая, человек почувствовал бы себя в ней как в ботаническом саду. Другая группа создала нечто абсолютно твердое и строгое, они использовали в основном оттенки серого цвета, а на стену повесили распятие. Я сказала им: “Осторожнее с крестом. У нас тут и другие религии есть в клинике”. Их идея заключалась в том, что место должно быть максимально строгим – чтобы ничто не отвлекало от мыслей о мертвом малыше… В итоге нам предложили шесть моделей. Нам понравилось предложение четырех девушек, и мы поручили им оформить комнату. Они все сделали сами. Сами сшили то, что из ткани. Сами съездили в “Икею” за мебелью. Мебели там минимум, комната очень спокойная, цвета в основном – белый и темно-синий. Есть софа и место, куда можно поставить корзинку с ребенком. Еще там были четыре лампы в форме шаров, с мягким светом. Теперь их только три. Одну лампу недавно украли. Всего на эту комнату, от проекта до обустройства, ушла тысяча евро. Мы сами скинулись, чтобы собрать эту тысячу… Вы хотите ее увидеть? Нашу комнату прощаний?

– Хочу.