Конец апреля. Щенок заметно подрос. Я больше не говорю про беременность. Я очень хочу ребенка, это моя идефикс, но о беременности теперь смешно даже думать. Не потому, что Саша против – его я, в общем, уговорила, – а из-за меня. Мое тело – против. Не Саша, а я оказалась слабым звеном.

Я разваливаюсь, я постоянно болею. С моим телом что-то не так. У меня, возможно, что-то неизлечимое, страшное. Что-то смертельное. Оно, наверное, осталось во мне в ту ночь, в “Шарите”, когда я рожала мертвый плод мужского пола, весом триста шестьдесят граммов. Какой-то крошечный, незаметный, микроскопический росток смерти остался тогда внутри вместо плода – и все эти месяцы рос, рос, развивался и теперь меня убивает. Чем ближе май – я должна была родить сына в мае, – тем мне становится хуже.

Мне трудно дышать. Я чувствую приступы удушья сначала раз в несколько дней, потом каждый день, потом по три, четыре, пять, восемь раз в день. Мне трудно глотать. Я практически не могу есть, я теряю вес. Я питаюсь йогуртами и сыром один раз в день. Другая еда не лезет в меня – не в переносном, а в самом буквальном смысле: я просто не могу ее проглотить. Я не могу спать. Не могу подняться по лестнице на четвертый этаж. У меня бешеный пульс. У меня кружится голова, темнеет в глазах, немеют руки и скачет давление.

Я пью виски, валерьянку, анаприлин и транквилизаторы – иногда по отдельности, а иногда вместе. Я измеряю пульс и давление. Я хожу по врачам. Бесконечный медицинский бэд-трип: МРТ, гастроскопия, анализы крови, УЗИ, рентгены. Я вожу по врачам Сашу-младшую: она жалуется, что ей тоже трудно дышать; у нее болит голова, и ее тошнит. Я боюсь, что у нее тоже что-то плохое. Я читаю про свои и ее симптомы в сети – и я вижу, что это симптомы страшных болезней.

Но у нас ничего не находят – ничего, что могло бы давать такие симптомы. А симптомы никуда не деваются. И если у Барсука они остаются примерно на одном уровне – не мешающем ей ходить в школу, на прогулки и в гости, то мне с каждым днем становится только хуже. Я практически никуда не выбираюсь. Я гуляю с собакой недалеко от подъезда, а обычно не гуляю вообще. Я боюсь выходить из дома одна, потому что начну задыхаться и мне никто не поможет. Я боюсь пойти в гости, потому что начну задыхаться при всех и все будут смотреть. Я боюсь пойти в кафе, потому что не смогу проглотить свой салат. Я отказываюсь выступать перед читателями – слишком много чужих, посторонних, у меня подскочит давление и будет зашкаливать пульс. Я практически не вижу людей. Саша-старший возится со мной, как добрая нянечка. И с Барсуком. И с собакой.

Иногда я пытаюсь “взять в себя в руки”, преодолеть свои страхи – и совершить какой-нибудь подвиг. Например, дойти до кафе “Голубка”, оно в десяти минутах ходу от дома, и купить там свежеиспеченную пиццу. Тем более что вечером к нам в кои-то веки обещал зайти друг. Перед выходом я выпиваю три глотка виски – минут на десять это меня расслабляет. Выходить куда-то без трех глотков виски я не рискую. Я иду по улице, стараясь держать спину прямо и дышать ровно. Я говорю себе, что с моими легкими все в порядке, так сказали врачи. Я говорю себе, что на улице хорошо. На улице весна. На улице поют птицы. Раскрываются почки, из них высовываются скукоженные клейкие листики – как младенцы из лона. Мой младенец должен был родиться через пару недель. И увидеть эти клейкие листики, и вдохнуть этот воздух. То есть нет. Он не смог бы его вдохнуть. У него не раскрылись бы легкие… Я пытаюсь представить себе, как раскрываются легкие. Как они вообще дышат. Как они сокращаются… Я пытаюсь ровно дышать, но воздух кончается. Я оглядываюсь. Я как раз на середине пути между домом и пиццей. Паника ударяет меня изнутри горячей, шумной волной, сшибает с ног, подхватывает и уносит на глубину. Я сажусь на лавочку. Кровь пульсирует в голове. Я трогаю щеки, нос – и не чувствую кожу. Я измеряю пульс – сто тридцать. Я хочу позвонить Саше, попросить, чтобы он пришел за мной и отвел меня домой, – но сдерживаюсь. Какого черта. Я что, не в состоянии купить пиццу?! Я вытаскиваю из сумки анаприлин и засовываю его под язык. Анаприлин очень горький. Такой горький, что это даже меня отвлекает. Я сосу таблетку и жду, когда сердце начнет биться медленнее. Я сижу на этой лавочке минут сорок, а может быть, час. Когда приступ проходит, я иду в “Голубку”, заказываю пиццу, жду двадцать минут, беру коробку и отправляюсь обратно. На полпути от “Голубки” к дому все повторяется. Я сижу на лавочке. Жру анаприлин. Задыхаюсь.

Я прихожу домой затемно, с холодной, застывшей пиццей. Муж с приятелем на балконе – курят и пьют сухое красное. Я отдаю им пиццу; руки дрожат. Саша греет пиццу в духовке, мы садимся за стол. Они едят – а я нет. Я не могу глотать эту пиццу. Наш приятель Андрей внимательно на меня смотрит – и спрашивает, все ли в порядке.

– Не считая того, что я не могу дышать, есть и спать, – все в порядке.

Он с большим интересом задает уточняющие вопросы, выясняет детали. Он, как и мы, писатель – и я вяло размышляю, чем вызван этот его интерес. Может быть, у него в недописанной книжке загибается какой-нибудь второстепенный персонаж, а писателю как раз не хватает фактуры.

– У тебя невроз, – удовлетворенно заключает Андрей. – Тебе нужен психолог. У меня тоже был невроз. Я знаю, о чем говорю.