Часть первая
Кровь деревьев
Зима подходила к концу – одна из бесконечной цепочки зим, очередной выдох Лада Всемирья. Марена одряхлела, устала, у нее больше не было сил волочить по земле свое старое промерзшее тело. Костлявая, морщинистая, осыпанная длинными, совершенно седыми слипшимися волосами, с провалившимся ртом и погасшими глазами, она уже ничем не напоминала ту стройную красавицу, что прилетела в земной мир на черных лебедях четыре новолуния назад. Теперь она хотела только покоя, мирного сна, который незаметно перейдет в смерть… и новое рождение.
Ее власть над земным миром рушилась – везде таял снег, в воздухе носился запах мокрой земли. Перед умирающей старухой лежала темная дорога вниз – во владения Велеса, ее супруга и повелителя, где ей предстояло прожить всю светлую половину года. Но прежде чем смириться, как смирялась она всегда, подчиняясь установленному ходу годового колеса, прежде чем отдаться той силе, что влекла ее вниз, старая Марена устремляла взгляд вверх, выискивая того, кому вскоре предстояло проснуться.
Она сама стелила ему зимнюю постель из темной шерсти снеговых облаков. Она сидела возле него, могучего красавца, напевая колыбельную песнь, любовалась его лицом с закрытыми глазами, но даже не смела прикоснуться ледяными пальцами к высокому крепкому лбу, к золотисто-рыжей бороде, огненно-светлым бровям. Его широкая грудь мерно вздымалась, от сонного дыхания колебались зимние тучи. Редкие взрывы могучего храпа разносились над землей раскатами грома, заставляя род человеческий дивиться отголоскам грозы посреди зимы. Тогда молодая Марена нежно улыбалась, радуясь его жизненной силе. А он даже не знал, что она сидит рядом, и не ее видел во сне небесный воин…
Неслись над землей метели, сыпал снег, трещали морозы. День ото дня Марена старела, растрачивая свою силу на очищение мира от всего отжившего. Бессилие клонило ее вниз, ровно колос к земле, и она опускалась, напрасно протягивая к Перуну слабеющие руки и больше не в силах до него дотянуться. И вот теперь ей пришла пора уйти, а ему – проснуться. Именно сейчас, когда он наконец откроет свои светлые очи и озарит небосклон первой вспышкой небесного пламени, ей придется уйти во тьму. Не на нее падет его первый взор, еще сонный, но уже полный жизни и предвкушения всех ее радостей. Радостей, которые ей не дано разделить…
Все более мощно лилось золотое сияние сквозь трещины в темной туче; огненный шар, одевающий спящего Перуна, жег глаза Марены, она не могла смотреть, закрывала морщинистое лицо дрожащей ладонью, не то стремясь уберечь себя, не то пытаясь скрыть от Перуна свое старческое безобразие. Черная тропа затягивала ее, и старуха поневоле скользила вниз, как на салазках с горы – на тех самых, на которых перевозит каждого умершего во владения Кощея. В безнадежном усилии цепляясь за мокрую землю, которую растаявший снег сделал жидкой и не способной послужить опорой, старая Марена оглянулась в последний раз, будто желая оставить на земле хоть что-то от себя. Она знала лишь один способ остаться наверху и дождаться того сладкого мига, когда он проснется…
* * *
– Ну, девки, пляшите!
Путим, средний сын старейшины Леженя, с мокрой от снега шапкой в руке вошел из сеней и весело оглядел женщин в избе. Их было много, он не сразу разглядел, где же находятся девки, к которым он обращался, и еще раз повторил: «Пляшите, ну!», точно ждал, что они и впрямь, бросив все дела, немедленно пустятся в пляс между столом и печью.
Все дружно обернулись: и его старшие дочери, Младина с Весноярой, сидевшие у жернова, и младшие – Травушка с Капелицей, перебиравшие горох, и Бебреница, жена Путима, и даже Муравица, старшая Леженева сноха, зашедшая к Путимовичам по каким-то бабьим делам.
– Видел я на реке Вологу, так он сказал, что Леденичи решили осенью женить парней, – продолжал Путим, проходя вперед. – Нашли место под новый пал хорошее, старую вырубку весной жгут, значит, осенью с хлебом будут, и на будущий год тоже. Потому и решили свадьбы играть на Макошину Неделю. Так что прощайся, мать, с девками, на Коляду уж не будет их у нас тут!
– Да верно ли? – переспросила Бебреница, в то время как девушки-невесты затаили дыхание.
– Волога чурами клянется, что сам Красинег ему сказал. Так что, девки, по осени приедут к нам охотники: не по лисицу, не по куницу, а по красную девицу!
– О! – Поверив наконец своему счастью, Веснояра и Младина разом вскочили и запрыгали возле жернова.
Две младшие сестры скакали заодно с ними, восторженно вопя. Травушке и Капелице было только одиннадцать и тринадцать лет, им сватов предстояло дожидаться еще долго, но спровадить замуж старших сестер всегда приятно: знаешь, что больше никто на дороге не стоит и теперь твой черед. В избе поднялся гвалт, наперебой говорили что-то Бебреница и Муравица, бабка высунулась из-за печи, высвободив из-под платка морщинистое ухо в надежде, что это поможет ей расслышать, о чем речь.
Издавна между жившими на реке Сеже родами существовал порядок, кто откуда берет невест, чтобы не жениться между родней, но и не связываться невесть с кем. В этом поколении Заломичи давали невест Леденичам, и это считалось большим событием: два исконных рода заново скрепляли уже не раз связавшее их родство. Но в последние два года Леденичи не женили подросших парней: старые поля давали плохой урожай, и старики не хотели увеличивать число едоков в роду. Второй год вели разговоры о вырубке новой жарыни, которая обеспечит хлебом на несколько лет вперед, но не могли выбрать подходящего участка. Поблизости от дома свободной земли почти не оставалось, а уходить дальше – жилье переносить, отделять кого-то из сыновей – там еще не считали нужным. Но вот прошедшим летом отцы выбрали новый участок, в удалении от жилья, но хороший, ровный, поросший вереском, что обещало богатый урожай. В месяц червень, когда листва распускается на полную силу, его вырубили, теперь, в травень, когда все как следует просохнет после таяния снегов, сожгут, и к осени каждое зерно, брошенное в теплую золу, принесет шестьдесят, а то и восемьдесят зерен! А это обещало невестам Заломичей долгожданные свадьбы. Веснояра дожидалась своей доли целый лишний год, а Домашка, старшая внучка покойного Яробуда, и все два.
Постепенно радостные вопли стихли, девушки и женщины вновь принялись за дела, но теперь им трудно было спокойно усидеть на месте: глаза блестели, руки дрожали. Новая жизнь казалась так близка, что хотелось вскочить и бежать. Младина, сыпавшая зерно в верхнее отверстие каменного жернова, едва не засеяла пол. А этого делать не следовало: весной хлеб от старого урожая заканчивался, через месяц и Заломичи собирались поджигать новую жарынь, а до нового урожая приходилось жить впроголодь. Сейчас уже к остаткам муки добавляли растертый «змеиный корень», белокрылку, пекли лепешки из тертых желудей. Бебреница тем временем толкла в ступке сушеные ягоды толокнянки – их тоже добавляют в хлеб, когда муки не хватает.
– Ну, как тут у вас дела? – Путим сбросил кожух, от которого в духоте избы сразу пошел приятный, свежий и прохладный дух.
– Все, последнее жито выгребла. – Бебреница кивнула на жернов, где Веснояра крутила деревянную ручку, вставленную в отверстие верхнего круга. – Последний хлеб печем.
– Стало быть, по родне пойдем? – Путим улыбнулся. – И то хорошо! Я Ожининых или Ракитиных с самого новогодья не видал! Но сперва к Хотиловичам.
Веснояра и Младина переглянулись.
– И мы с тобой! – в один голос воскликнули они. – И мы сестер с новогодья не видали!
– А не боитесь, что волки по дороге съедят? – усмехнулся отец.
– С тобой, батюшка, не боимся! Пусть они тебя боятся!
Девушки не зря гордились: их отец, средний сын Леженя, уродился самым рослым и могучим мужиком в семье; до женитьбы он несколько лет оставался бессменным вожаком молодежной «волчьей стаи» и после того еще долго славился как лучший боец на всей Сеже и окрест. В нем словно заново родился Залом Старый, основатель рода, о котором рассказывали предания.
Свой род сежанские славяне вели от древнего прародителя Крива-Велеса. Прямым потомком Крива и верховным жрецом племени считался смолянский князь, которому сежане платили дань и таким образом причисляли себя к большому, иначе старшему племени кривичей. Старики говорили, что Залом – не первоначальное имя пращура, а прозвище, возникшее, когда он «заломал» местного голядского князька в рукопашном поединке. Ибо издавна всеми землями вокруг владело племя голяди, а люди славянского языка стали проникать сюда в последние лет двести – где миром, а где и как получится. Лет десять назад Заломичи на старом валу заново построили стены из продольно уложенных бревен взамен обветшавших, еще голядской постройки, и сейчас жили в самом большом и прочном городке на всей Сеже. Голядь же заложила святилище Овсенева гора; там они поклонялись своему богу Овсеню – волхвы говорили, это не то Ярила, не то Дажьбог.
У сежанских кривичей поддерживался старинный обычай – хлеб, выпеченный из последнего зерна прошлого урожая, полагалось разделить со всей родней. А поскольку хлеб кончался, как правило, у всех одновременно, то с разницей в несколько дней все сежане и касняне начинали ходить из веси в весь с караваями из муки вперемешку с растертой белокрылкой, толокнянкой или желудями. Зато заворачивали эти караваи в самые красивые вышитые полотенца. Из последнего зерна с толокнянкой, собранного со всех заломичских хозяек, Бебреница и Муравица испекли восемь хлебов – по числу родов, находившихся с Заломичами не далее седьмой степени родства. Снарядили посланцев в разные стороны: туда, откуда Заломичи брали жен для сыновей, отдавая взамен своих дочерей. Самому Леженю, да и Радоте не под силу было пускаться в дальний путь, и Путим, как старший после них, сам отправился к наиболее близкой родне – Хотиловичам.
Самая близкая родня жила, однако, далеко – целый день приходилось ехать, пользуясь остатками санного пути, сперва по Сеже, потом по ручьям и оврагам через лес.
– К Угляне завернете? – спросила, провожая их, Бебреница.
– Чего по лесу кружить в такую пору, пусть Младинка отнесет.
– В прошлый год ты сам к ней ездил, не обиделась бы…
– В прошлый год санный путь об эту пору еще держался. – Путим покачал головой. – Засядем у нее в лесу, до лета не выберемся!
– Тебе видней, – согласилась жена и взглянула на Младину.
Время от времени каждый из родов волости относил что-то из припасов волхвите, не имевшей своего хозяйства: их полагалось оставлять в известном месте, под дубом. Младина лучше всех знала туда дорогу, потому что еще давным-давно, когда ей только исполнилось семь, бабка Лебедица выбрала ее в качестве бессменной посланницы.
Повесть о том, почему Хотиловичи, потомки прежнего старейшины Заломичей, оказались так далеко от исконного родового поселения, а Угляна, Хотилина младшая вдова, поселилась совсем отдельно в лесу, походила на чудесный сказ. Лет двадцать назад Хотила, иначе Хотислав Гостимилович, по заслугам пользовался всеобщим уважением. Уже имея взрослых сыновей, он взял вторую, молодую жену, из рода Глуховичей. Девка была рослая, красивая, за густые угольно-черные брови в роду мужа ее прозвали Углянкой. В первый же год она родила сына, и все шло хорошо, да приглянулась молодуха тогдашнему волхвиту по имени Паморок. И однажды ночью Хотилина молодуха, обращенная в черную кошку, против своей воли сбежала из дома и от мужа, оставив на лежанке даже исподнюю рубаху, и никто не знал, куда она делась, что с ней стало. Лишь через несколько лет молодой князь смолянский Зимобор, с полюдьем обходивший земли, сумел разгадать загадку и вернуть Углянке человеческий облик. А Паморока на глазах у людей увели под лед водяные девы.
Углянка вернулась к мужу, но прежнее счастье в семью не воротилось. Слишком долго она пробыла под властью чар, чтобы снова стать обычной бабой. Весной она ясно видела русалок, а осенью и зимой – мертвых, приходивших к обрядовому угощению. Люди стали ее сторониться, опасаться, и не раз Хотиле намекали, что лучше бы ему не держать в доме испорченную бабу. Но Хотила не пожелал расстаться с любимой женой, которая и без того пострадала без вины. Род Заломичей к тому времени так размножился, что ни места на старом голядском городище, ни хлеба на всех не хватало, и Хотила решил отселиться. Уступив главенство над родом младшему брату Леженю, он ушел с четырьмя взрослыми сыновьями и одним маленьким, сыном Углянки. Обосновались они довольно далеко и жили поначалу неплохо – кругом было много свободного леса, и Хотиловичи ходили «в зерне по шею», как о них с завистью рассказывали.
Но еще через несколько лет, когда умер сам Хотила, Углянка совсем утратила разум: стала заговариваться, кричать, драться с кем-то невидимым… Не спала ночами, сидя до зари у окошка и будто ожидая кого-то. И следила глазами за кем-то в избе, видимым ей одной. Пасынки, опасаясь за собственных детей, выпроводили ее вон: отвезли в пустовавшую избу волхвита Паморока и оставили там жить, лишь доставляли припасы. В избе среди леса ей как-то удалось обуздать мучивших ее духов – а может, помог кто, – и теперь это была знающая волхвита, умевшая изгонять болезни, заклинать нужную для земледельца погоду, договариваться с малыми полевыми, лесными и водяными хозяевами. А главное, способная проводить дух умершего, чтобы обеспечить в нужный срок его возвращение в род новорожденным младенцем. Зимой парни-«волки» делились с ней добычей, летом она собирала редкие травы, которые не всякая хозяйка знает. Осенью ее приглашали оберегать свадьбы от невидимого зла, и она являлась – в волчьей шкуре и с большой лохматой метлой наперевес. Углянка оставалась довольно странной, как почти все волхвы, но теперь, в удалении от жилья, люди не боялись, что ее странности повредят прочим и духи, которых она притягивает к себе, заденут других.
* * *
Когда Путим с двумя дочерьми и племянником Ярко добрались до Хотиловичей, уже начало темнеть.
– Здравствуйте, люди добрые! – весело начал Путим, входя в избу Суровца, старшего сына покойного Хотилы. – Пришли мы к вам не с пустыми руками, а с подарками! Прими, хозяйка, последний каравай – где нам хлеб, там и вам хлеб!
При их появлении все в избе вскочили, младший внук Звенец бросился за родичами, что жили в своих избах.
– Ох, и у вас последний каравай! – запричитала Вербница, Суровцева большуха, по очереди обнимая гостей. – Ох, холодные какие – замерзли небось! Раздевайтесь, к столу давайте, я уж накрываю! Я и сама вчера еще Приберихе говорила – этот хлеб доедим, а с новым по родне пойдем – и у нас ведь в яме пусто!
Явились Путислав и Гостирад Суровичи с женами, жены принесли своих младенцев. Все уселись за стол, маленьких детей посадили на колени, подросшие мальчики и девки встали за спинами отцов. Хотиловичей сейчас насчитывалось двадцать семь голов обоего пола и всякого возраста.
– Где нам хлеб, там и вам хлеб! – приговаривал Суровец, разламывая каравай по числу сидящих за столом. – А где хлеб, там и боги!
Каждому досталось только по маленькому кусочку от принесенного каравая, но даже это веселило: вот как нас много! Стоял оживленный шум, родичи расспрашивали о новостях, делились своими.
Не было за столом только подрастающих сыновей: от двенадцати лет и до женитьбы парни сежанских кривичей, как и многих других племен, проводили зиму «в волках». От Ярилы Осеннего до Ярилы Молодого они жили в лесу охотой и рыбалкой, добывали меха, которые потом, весной и летом, сбывались проезжающим торговым гостям. Кроме этого, обычай на зиму избавлял роды от необходимости содержать молодую и вечно голодную ораву. Где-то в глуши стояли несколько землянок, в которых на лето оставался только один человек – Одинец, наставник «зимних волков», их глава и жрец, и, как говорили, оборотень.
Когда все поели, каждый старательно собрал крошки со стола и все вместе повалили во двор. С ясного неба глядели звезды. Дед Суровец прикрикнул на молодежь, и все угомонились, выстроились кругом и замерли, глядя в небо. Сами предки смотрели вниз глазами звезд. Суровец вышел и встал в самой середине круга: рослый – Заломичи вообще отличались статью и крепостью сложения, – бородатый, с седыми густыми волосами, словно капь в святилище, знаменующий середину и ось вселенной. Подняв руки к небу, он запрокинул голову. Строгое лицо в беловатом свете звезд и молодого месяца казалось особенно величественным, и каждый видел в нем сейчас не отца, деда или дядьку, а самого Велеса – повелителя покойных предков, бога Той Стороны и Навьего мира, подателя урожая и всяческих благ.
Вы, боги родные,
Вы, чуры седые,
А придите к нам! —
заговорил он, и от его голоса в сердце каждого словно запели какие-то тайные струны – те самые, которыми душа человека соединяется с духом божества.
Приди к нам,
Хотислав, сын Гостимила,
Гостимил, сын Суровца,
Суровец, сын Добромысла,
Добромысл, сын Яробуда,
Яробуд, сын Путимера Залома,
И ты, батюшка наш, Залом, сын Зорника,
Пожалуй к нам!
Суровец говорил долго, перечисляя своих предков и прочих умерших родичей или дедов – тех, кого помнят по именам. Живших так давно, что имена их забылись, называют чурами и приглашают всех разом.
Закончив говорить, Суровец бросил крошки освященного хлеба через голову назад:
– Бросаю хлеб назади, пусть ждет впереди!
Призываемые предки смотрели на потомков с темного неба сияющими глазами звезд, отвечали им гулом ветра в далеком лесу.
Взвыл волк – так близко, что иные вздрогнули.
Когда обряд закончился, девушки потянули Младину и Веснояру в избу – показывать, какие рубашки вышивают себе к весенним праздникам. Но Веснояра, побыв немного с сестрами, отпросилась на двор подышать. Вышла, постояла, глядя в небо и не спеша вернуться в душное тепло избы. С тех пор как отец сообщил им с Младиной долгожданную новость о грядущих свадьбах, она была сама не своя: то радовалась, то горевала тайком. Нет, ей хотелось замуж, как и всякой девке, но в то же время она не могла не жалеть невольно, что не родилась на поколение позже. Дочери братьев, как подрастут, будут отданы в род Могутичей, куда сама она пошла бы гораздо охотнее, чем к Леденичам. Тот, кого выбрала бы она сама, принадлежал не к тому роду, куда ей и ее сестрам полагалось идти замуж.
Зябко поежившись, Веснояра шагнула назад к избе: хоть и шел уже месяц капельник, а ночами еще подмораживало. Не меньше месяца минует, пока окончательно сойдет снег, полезет отовсюду трава, покроются свежей листвой березы… Настанут Ярилины игрища, последние в ее девичьей жизни…
Вдруг возле стены хлева мелькнула черная тень. Веснояра вздрогнула от неожиданности, шепотом охнула и подалась назад, но кто-то, не различимый во мраке, метнулся к ней, схватил за руку и потянул. Девушка хотела закричать, но крепкая рука зажала рот, и ее потащили в темноту за углом избы, на притоптанный пятачок возле поленницы. Веснояра задергалась, пытаясь освободиться, хотя бы подать голос. Сюда не доставал свет луны и звезд, она ничего не могла разглядеть и лишь чувствовала запах зверя и холода. Рядом был кто-то чужой, какой-то лесной житель. Близость Той Стороны навевала жуть; перехватило дух, ослабели ноги, и если бы Веснояру не прижимали к поленнице, она сползла бы прямо на снег.
– Тише ты! Не вопи! – шепнул ей прямо в ухо смутно знакомый голос. – Не узнала?
– Ты к-кто? – еле выговорила Веснояра, как только чужая ладонь, пахнущая дымом, исчезла с ее рта.
– Да я это! – с досадой, будто она непременно должна была узнать, отозвалась темная тень.
– Тра… Травень, ты, что ли? – с изумлением прошептала девушка, сама себе не веря.
Что за диво: именно о нем она думала вот только что, когда глядела на звезды, и вдруг он сам стоит перед ней, как с дерева слетев! Или игрец какой подслушал ее мысли и прикинулся!
– А то ж! – хмыкнула тень. – Не забыла все-таки!
Глаза привыкли к темноте, и теперь Веснояра смутно различала очертания рослой фигуры. К тому же узнала голос и повадку, которую не могла спутать ни с какой другой. А самый верный знак ей давало ощущение, которое его близость всегда в ней вызывала – немного опасливую радость, возбуждение, беспокойство. Травень сам был такой – горячий, взбудораженный и беспокойный.
– Уж не ты ли это… все выл в лесу? – догадалась вдруг она.
– Может, и я!
– Ты как сюда попал?
– Как надо. Не ори на весь двор. – Травень быстро, чисто звериным движением оглянулся.
– Нет, ты отвечай! – Веснояра пришла в себя. – Тебя что, в гости звали? Что ты здесь бродишь, как волк возле хлева?
– Кто же я, по-твоему? – Травень усмехнулся в темноте.
– А здесь чего рыщешь?
– Добычу ищу! Овечку хочу утянуть.
– Какую еще овечку?
– Да вот эту! – Травень обнял ее.
Подняв руки и упираясь ему в грудь, Веснояра ощутила под пальцами холодный мех накидки. «Зимние волки» носят шкуры мехом наружу, а не внутрь, как люди.
– Давно ли ты… – Она погладила длинную прохладную шерсть, желая убедиться, что это волчий мех.
И если так, это значит, что стоявший перед ней одолел волка один на один и принял в себя его дух.
– С Велесова месяца, – с неприкрытой гордостью отозвался новоявленный «волк». – Теперь могу овечку в логово притащить.
Травень происходил из рода Могутичей, и в этот раз им полагались невесты из рода Домобожичей. Ему было уже лет двадцать или около того – Веснояра не спрашивала, да он и сам, наверное, не знал. Рослый, сильный, с широкими крепкими кулаками и темно-русыми кудрями, в беспорядке падавшими на лоб, он многим нравился, и многие девушки на Купалу охотно пошли бы с ним.
Но Травень хотел иметь все самое лучшее, поэтому на праздниках не отходил от Веснояры. Уже четыре года она возглавляла девичьи круги: высокая, стройная, с яркими голубыми глазами, она дышала свежестью и молодой силой, будто сама Леля. Созрела и вытянулась она рано, в тринадцать стала готовой невестой. Отлично зная, до чего хороша, Веснояра выросла бойкой и держалась довольно надменно.
Может, эта надменность и привлекала к ней упрямого и самолюбивого Травеня не менее, чем яркие голубые глаза, солнечно-золотистые брови и вьющиеся светлые волосы. Уж не первый год он обхаживал Веснояру на Ярилиных праздниках и зазывал в рощу искать папороть-цвет. Она лишь смеялась: ей суждено жить в другом роду, и сколько бы Травень ни поколачивал леденических парней, оскорбленных покушением на их законное достояние, ему ее не видать.
И уж никак не ждала она встретить Травеня сейчас, еще до возвращения «волков» домой: в ее мыслях он находился так далеко, что она и сейчас, чувствуя себя в его объятиях, не верила, что это не сон.
– Кончились наши игрища! – Опомнившись, она попыталась его оттолкнуть. – Отец рассказал: Леденичи этой осенью за невестами приедут.
– Да я знаю, – без огорчения, почти беспечно ответил Травень.
Эта беспечность задела Веснояру. Ему и горя нет!
– Откуда знаешь?
– К Угляне третьего дня заходили с Вышенькой, ногу лосиную отвезли. Угляна нам рассказала, он обрадовался, дурачок!
Вышеня, иначе Вышезар Красинегович, был сыном старейшины Леденичей. Именно ему, по всеобщему мнению, назначалась самая красивая и завидная невеста Заломичей.
– Почему же дурачок? – оскорбилась Веснояра. – Чего же ему не радоваться? Увезут меня к нему по осени… и все.
– Авось еще не увезут! – с непонятной веселой уверенностью отозвался Травень.
– Да как же! – с досадой возразила Веснояра. – Сестрицу Кринку, может, оставят, с ее-то красой несказанной, а меня первой в сани посадят!
– Ну, так пойдем прямо сейчас со мной! Тогда уж не посадят!
– Не пойду я с тобой никуда! – Веснояра вырвалась и отстранилась. – Еще чего придумал! Меня, первую невесту на Сеже, хочешь «волчицей» сделать, опозорить на весь свет!
Старшие из «волков», обладатели волчьей шкуры, иногда умыкали в окрестных поселениях девушек и уводили к себе в лес. По возвращении домой они этих девушек брали в жены, но приданого «волчицам» не полагалось, и замужество такое считалось далеко не почетным. Ибо право на «волчицу» имел не только тот, кто ее привел, и скольким «лесным братьям» она будет женой, зависело только от крепости кулаков.
– Зато тогда уж Леденичам тебя не видать! – Травень рассмеялся.
– Нет. – Веснояра попятилась.
Она понимала, что пришло время решаться: либо принимать судьбу как есть, либо бросать ей вызов. Будь ее воля, она не искала бы другого жениха, кроме Травеня, но не смела пойти против рода и обычая.
– Поди прочь, если такое задумал. Это не под березками гулять, и я ради твоих глаз шальных своей честью не поступлюсь!
– А если Леденичи не станут к вам свататься, ты ведь пойдешь за меня? – Травень снова придвинулся к ней.
– С чего ты взял, что они не станут? – удивилась Веснояра. С тем же успехом Травень мог предположить, что осень вообще не придет. – Собираются, сам ведь слышал.
– Может, я не только это слышал…
– Загадками говоришь! Может, от Угляны к тебе какой дух заскочил?
– Может, и заскочил! – Травень снова засмеялся.
Был он полон странного чувства, смеси радости, тревоги и возбуждения, и Веснояра не понимала, что с ним. Да и как понять: ведь «зимние волки» принадлежат лесу, они в эту пору и не люди вовсе.
– Уйди. – Вспомнив об этом, она снова попятилась. – Нечего тут… Мне и говорить с тобой сейчас не следует…
– Да ну ладно! – Травень опять придвинулся и попытался ее обнять, потянулся к лицу. – С осени не видались, неужели вовсе и не скучала по мне?
Уж он-то точно скучал: и по Веснояре, и вообще по девушкам. Прижав ее к поленнице, Травень пытался ее поцеловать, царапая ей щеки отросшей в лесу бородой, а Веснояра отбивалась не шутя: его одичавший вид, лесной запах пугали ее, будто к ней лезет с поцелуями оборотень. Но он не давал ей даже вскрикнуть, и ей стало по-настоящему страшно. Ее держала в объятиях дикая лесная стихия, перед которой она была беспомощна.
– Веснавка, где ты? – вдруг послышался от избы голос Младины.
– Веснояра? – закричал и братец Ярко, молодой мужик, прошлой осенью женившийся и потому избавленный от необходимости уходить в лес. – Волки тебя, что ли, унесли?
– В нужном чулане глянь! – донесся голос бабки Вербницы.
Ну, все семейство на поиски вышло! Заслышав голоса, Травень поднял голову, и Веснояра мигом вывернулась из его объятий.
И он исчез: метнулся во тьму под тыном, где сложенные дрова давали возможность легко перебраться наружу. А девушка, вся дрожа и поправляя платок, шагнула навстречу родичам.
– Ты куда пропала? – Здесь оказался даже и отец, чье обычно веселое лицо сейчас выглядело хмурым. – Где была?
– В чулане… живот… прихватило, – буркнула Веснояра, не поднимая глаз. – А вы всей гурьбой в поход собрались!
– Младинка говорит, на сердце тревога, будто с тобой неладно что-то, вот мы и всполошились…
– Вспомнила, что волки рядом бродят. – Младина в смущении, но и с облегчением взяла сестру за руку. – Горячая… ты нездорова?
– Здорова… почти. – Еще толком не придя в себя, Веснояра не знала, что отвечать, и хотела, чтобы ее поскорее оставили в покое. – С чего ты взяла… что волки?
Неужели Травеня видел кто-то еще?
– Мы волка слышали, пока сюда ехали, – сказал брат Ярко.
– Ладно, пойдемте-ка в тепло! – Бабка Вербница обхватила сразу обеих девушек и подтолкнула к дверям. – Нечего тут стоять, и впрямь лиха какого дожидаться!
Когда их уложили на полатях рядом с сестрами Вороникой и Донницей, Веснояра еще долго не могла успокоиться. Зачем Травень бродил на ночь глядя возле веси Хотиловичей, чего ему тут надо? И почему он так уверен, что Леденичи за невестами не приедут? Может, знает что-то такое, чего не знает пока больше никто, даже сами Леденичи?
Строить догадки было бесполезно, однако Веснояра точно знала: ей бы очень хотелось, чтобы его предсказание исполнилось.
* * *
До возвращения «зимних волков» еще оставалось время, но своего ушедшего в лес брата Гостяя Веснояра и Младина увидели раньше, чем ожидали. Едва они успели вернуться от родни домой, как на следующий день брат вдруг постучал в дверь: тоже заросший бородой, которую неженатые парни, живя дома, всегда брили, покрытый волчьей шкурой, пропахший лесом, мокрой землей, оттаявшей прелью.
– Ой! – Открывшая дверь Младина охнула от неожиданности и отшатнулась, никак не ожидая увидеть это заросшее, дикое существо, в котором с трудом узнала родного брата. «Зимним волкам» не полагалось навещать родичей, и она сразу поняла, что это неспроста. – Это ты? Что случилось?
«Зимние волки» являлись к домашней родне, только если беда грозила последним. Со своими бедами они справлялись сами.
– Отец где? И дед? – вместо приветствия отозвался Гостяй. – Дома? Позови, пусть выйдут.
– У стрыя Вертяши отец, – ответила Младина, из-за спины которой уже выглядывали мать и Травушка.
– Я к деду пойду, позови отца к нему.
В дом никто из женщин Гостяя не приглашал: все равно не зайдет. Не принадлежа в зимнюю половину года к человеческому миру, «волки» никогда не ступали в жилье.
Схватив с крючка возле двери кожух – даже не свой, а Капелицы, – Младина кинулась наружу, к избе стрыя Вертяши. Избы городка были поставлены кругом, задней стороной к валу, дверями на небольшую внутреннюю площадь. Привлеченные необычным явлением, к избе старейшины собирались сперва дети, игравшие во дворе, а потом и женщины; Гостяй перешел к дедовой избе и там остался ждать, пока Лежень выйдет, а Младина позовет отца. В избе возмущенно вопила Капелица: Младина ушла в ее кожухе и ей не в чем выйти! Мать решительно советовала ей, во-первых, закрыть дверь и не студить избу, а во-вторых, надеть кожух Младины. Разве в доме не во что одеться?
А Младине было не до того. И вчера, и сегодня ее мучила непонятная тревога, предчувствие каких-то нехороших новостей, хотя она понятия не имела, откуда все взялось.
Или нет… Имела. Это началось в Ладин день, на Овсеневой горе, когда сежане справляли проводы Марены.
Ты моя ли государыня,
Государыня Маренушка!
Ты куда да снаряжаешься?
Ты куда да сподобляешься?
Ты не в гости да не к праздничку,
А к Кощею на круты горы,
Во безвестную да сторонушку,
Во неузнанную да окраинку… —
причитали бабки Лебедица и Домобожица – две главные жрицы старой Марены.
Чучело Марены-Зимы трещало старой соломой в погребальном костре. Сежане были возбуждены и взбудоражены, особенно женщины, защищавшие перед сожжением чучело Зимы, и девушки, осаждавшие ледяную крепость, чтобы завладеть им. И хотя бабы и даже старухи бились отчаянно, поражение никого не огорчило. Ведь теперь зиме конец, впереди весна – зеленая трава, чистое небо, яркое солнце, весенние игрища, хороводы, пляски, Ярилины дни, Купала, после которой число замужних женщин пополнится нынешними противницами уходящей зимы. Растрепанные, со сбившимися платками, из-под которых виднелись влажные пряди разлохмаченных волос, с остатками снега на кожухах, с румяными щеками – а иные и со зреющими синяками, они еще не отдышались и поглядывали вокруг с торжеством и гордостью.
Народу собралось много. Толпа напирала, сжимала кольцо вокруг Марениной крады все теснее. Младина тогда отличилась в битве за чучело и стояла теперь в первых рядах возле костра, так близко, что жар пламени почти доставал до нее. Кто-то толкнул Младину в спину, и она оглянулась, нахмурившись – в костер ее, что ли, запихнуть хотят?
Толпа еще нажала, словно волна прошла по людскому морю за спиной; уже слышались недовольные и испуганные крики. А Младину движение толпы выпихнуло вперед, так что она едва не ткнулась в спину Лебедицы, стоявшей почти вплотную к погребальному костру зимы. Девушка едва увернулась, чтобы не толкнуть бабку, которая водила перед огнем руками с длинными опущенными рукавами, и упала на колени.
От костра отлетел уголек и упал на подол Младининого кожуха; она торопливо смахнула его рукавицей и при этом невольно бросила взгляд на краду.
Огонь почти целиком охватил чучело Мары, только голова в темном погребальном платке еще виднелась среди пламени. Перед сожжением на лицо богини кладут покрывало, чтобы очи Владычицы Закрадья не причинили вреда тем, кому еще не срок идти за ней. И сейчас это покрывало вдруг вспыхнуло; тонкая льняная ткань рассыпалась черным прахом, и в огненном обрамлении Младина увидела лицо богини с нарисованными углем черными очами.
То, чего видеть нельзя.
Отшатнувшись, Младина зажмурилась, будто пытаясь взять назад невзначай брошенный взгляд, метнулась в толпу. Нечеловеческим усилием втиснулась между чьими-то плечами, уцепилась за стрыя Радоту и пролезла ему за спину, не слушая возмущенных воплей вокруг. Оглядела вязаную рукавицу – нет, слава Макоши, не прожгла. Цел ли кожух?
Но подумала она об этом только по привычке. На самом деле сохранность праздничной сряды, в которую было вложено столько труда долгими зимними вечерами, сейчас занимала ее очень мало. Что-то с ней случилось; сердце билось, в душе кипело волнение, и в то же время казалось, что под ногами не земля, а зыбучие облака – можно оттолкнуться и полететь! Толпа сжимала ее со всех сторон, но Младина почти не ощущала давления – люди стали казаться ей какими-то неплотными, чуть ли не призрачными. Пожелай она – и сможет раздвинуть их одним движением, пройти сквозь них, как сквозь тени. Она стояла, прижав руки к груди, глядя перед собой, но почти ничего не видя.
Вокруг нее двигались горы мрака, веяли неведомые неземные ветра. Ей было тепло, она ощущала разом вялость и легкость, будто ей отказали все мышцы, но они больше и не нужны… Она знала, что стоит на вершине Овсеневой горы, среди людей родного сежанского племени, возле городка, где предки ее рода поселились лет двести назад, и в то же время ею прочно владело ощущение, что на самом деле она находится очень, очень далеко отсюда…
Что здесь пребывает лишь ничтожно малая часть ее существа и это не имеет никакого значения, потому что на самом деле она столь огромна, что вся эта Овсенева гора, Сежа с ее многочисленными поселками, да и вся земля племени кривичей – лишь пыль по сравнению с ее величием…
– Младинка, ты что застыла? – Кто-то потряс ее за плечо.
И странные ощущения схлынули. С усилием сосредоточившись, она обернулась и увидела девичье лицо – румяное от холода и движения, с нахмуренными светлыми бровями и криво повязанным платком, из-под которого виднелась нарядная тканка. Она точно знает эту девушку… очень хорошо знает, лучше некуда, но… Матушка Лада! Это же Веснояра, ее собственная родная старшая сестра. Опомнившись, Младина удивилась, как могла ее не узнать, что за заминка с ней случилась?
– Догорело уже, в обчину бегом, мать зовет! – Сестра потянула ее за руку. – Сейчас старики пойдут, а у нас хлеб не разложен, пиво не налито.
Да… После похорон Мары – братчина, надо идти накрывать столы… Младина потерла лоб под платком и пошла за Весноярой, на ходу пытаясь понять, что же с ней такое было. Голова немного кружилась.
За облаками пробивалось солнце – настоящее весеннее солнце, дышащее золотым теплым светом. Впереди ждет весна – ее шестнадцатая весна, последняя, как надеялась Младина, которую она проводит в девицах. Грядущей осенью она наденет наконец поневу, а там, дай Макошь, выйдет замуж, получит свою «долю», выделенную богами для каждого.
Глубоко, всей грудью вдохнув пьянящий весенний воздух, Младина побежала догонять Веснояру. Ее словно нес и наполнял силой этот весенний ветер, полный запахом мокрой земли, который не портил даже привкус гари от сожженной соломы. Не успеешь оглянуться – сойдет снег, просохнет земля, над окрестными лесами повиснут дымные облака выжигаемых делянок, но и этот запах неотделим от радостей и надежд теплой поры. Море зимнего мрака позади, они уже здесь, светлые боги весны, и каждый из смертных, ощущая их в себе, обращается к делу роста, расцвета и продолжения рода. А значит, становится богом…
И с тех пор уже не раз, обычно утром или вечером, на грани сна и яви, на Младину накатывало то же странное ощущение: будто весь мир вокруг лишь зыбкий туман, серо-бурый и густой, зато она сама – огромная и сильная, как гора. Под ногами у нее бушевало пламя, но не жгло, а удивительным образом служило опорой, а еще ниже была черная бездна, но тоже не пугала. Опираясь на бездну, она смотрела вверх и видела там сияющий солнечный свет; в полусне ее наполняло ощущение радостного ожидания, нетерпеливого стремления вперед, к весне…
И лишь совсем проснувшись, она ощущала страх перед тем, что возникло в ней и искало выхода. Но поделиться с кем-то она даже не пыталась, не представляя, какими словами можно это описать. Мало ли чего приснится? Посмеются, скажут, замуж девке невтерпеж, да и все.
* * *
Понимая, что «зимний волк» в избу не зайдет, дед Лежень сам вышел на двор к собственному внуку. В нем ясно сказалась заломовская порода: густая седая борода, прежде рыжевато-русая, такая же, какую сейчас носили четверо его сыновей, голубые глаза, прямые крупные черты лица. Как почти все Заломичи, он был рослым, крепким, на плечи накинул кожух из черной овчины, которую, опять же по обычаю, носили здесь все. Заломичи шили зимнюю одежду из шкур черных овец: считалось, что в них теплее.
Благодаря тому, что беседа проходила во дворе перед избой старейшины, ее слышали сразу все, кто находился в это время дома.
– Леденичи Суровцеву делянку рубят! – сразу доложил едва отдышавшийся Гостяй. – Я сам видел!
– Не может быть! – изумился Лежень, и по толпе родичей пробежал ропот. – Ты чего-то напутал!
– Нет! – Гостяй мотнул головой. – Я и раньше видел, где Хотиловичи место пометили. А сейчас Леденичи там все вырубили, до самого оврага.
Лежень в удивлении повернулся к Путиму, который недавно навещал те края. Путим хмурился. Он своими глазами видел, как Хотиловичи прошлым летом выбрали новый участок под будущую жарынь и пометили его знаками на четырех березах. Перед уничтожением у леса следовало попросить прощения, угостить его и задобрить: приносили жертвы Лесному Хозяину, а четырем межевым березам по углам – особенно, прося не гневаться, защитить будущий урожай. Тронуть участок, уже помеченный чужими знаками, – все равно что украсть. Для старинного рода, пользующегося уважением и связанного родством с остальными, дело совершенно невозможное.
– Сам я видел, – добавил Гостяй. – Мы там ходили неподалеку, топоры услыхали. Пошли посмотреть. А Травень говорит: беги к своим, Гостяйка, упреди.
– Хотиловичам сказали?
– К ним сам Травень пошел.
– Что же они не услыхали? – спросила Муравица.
– Делянка далеко от жилья, – покачал головой Путим. – От веси не слыхать. Но коли правда… что будем делать, отец?
– Старейшин созывать да разбирать дело. – Дед нахмурился. – Нет такого закона, чтобы чужую делянку рубить. Что же, Леденичи стыд и совесть потеряли – на чужой каравай рот разинули?
Веснояра слышала этот разговор, стоя в толпе женщин. Всплыли в памяти слова Травеня: «Но если Леденичи не станут к вам свататься, ты ведь пойдешь за меня?» Как быстра бывает мысль, когда речь идет о делах, важных для сердца; родичи еще не уразумели толком, как такое могло выйти, а Веснояра уже сообразила, чем новость может обернуться для нее.
Если Леденичи действительно вырубают делянку, помеченную Хотиловичами, то Заломичи, конечно, не спустят обиды, нанесенной их ближайшей родне. С Леденичами не миновать ссоры, а то и настоящего раздора – какое тогда сватовство? И все назначенные для них невесты останутся свободными для кого-то другого…
И ей вдруг так захотелось, чтобы Гостяева новость оказалась правдой, что она даже испугалась. Вот ведь дура! Радуется, что у ближней родни беда, что собственный отец, дед и прочие близкие будут втянуты в долгую свару. И все ради того, чтобы ей удалось выйти не за Вышеньку Красинегова, а за Травеня…
Веснояра опустила глаза, испугавшись, что кто-нибудь угадает ее мысли.
В недоумении Заломичи оставались недолго: уже через два дня к ним явился Углян, младший сын покойного Хотилы, и подтвердил: все правда. Помеченную ими делянку вырубили Леденичи, да еще прихватили большой кусок леса, на который Хотиловичи пока не предъявляли прав, потому что у них не хватило бы рук его обработать.
Возле вырубки собрались чуть ли не оба рода целиком. В сведении леса принимают участие все, кроме совсем маленьких детей, даже глубокие старики, которые иной раз именно там находят свою смерть, не успев увернуться из-под падающего ствола. Мужчины рубят и разделывают деревья, женщины и подростки перетаскивают на места будущих кострищ кусты, ветки, обрубки полегче и тонкие стволы. Работа эта занимает не один день, поэтому и приезжают основательно, ставят шалаши, посылают мальчишек удить рыбу, бабки варят уху на кострах…
Появлению Суровца и его близких Леденичи во главе с Красинегом сильно удивились. По их словам, никаких межевых знаков на деревьях они не видели. Возмущенный такой бессовестной ложью Суровец повел их к известному месту, но среди множества сваленных стволов не нашел той березы, на которой в Перунов день лично вырубил свой родовой знак. Сколько ни ворошили мужики стволы и ветви, покрытые первыми нежными листочками, затеса не нашли. Пошли искать другие – с тем же неуспехом. Лишь на одном углу участка, возле оврага, Суровец обнаружил пень. В этом краю береза росла только единственная, дальше начинался сосняк, поэтому туда рубщики не пошли – пал из-под сосны дает урожай куда хуже, чем из-под березняка.
– Вот тут береза стояла, и знак на ней был, чурами клянусь! – восклицал Суровец. – Кривоватая малость, да в этом конце другой не сыскать.
Его братья и сыновья удрученно кивали, а Леденичи хмурились и разводили руками. И в этом конце поиски ствола ничего не дали, хотя братья Хотиловичи облазили весь овраг.
Осмотрели пень. Береза погибла не вчера и не третьего дня, а еще зимой, пока дерево спало. Поискав еще раз, нашли три пня такого же возраста. Но это, опять же, ничего не доказывало. Знаков нет, а стало быть, Леденичи имели право вырубить делянку как ничейную.
– Пень – он и есть пень, его не спросишь, а знак-то где? – восклицал Красинег, разводя руками, в одной из которых сжимал топор.
– Можно и пень спросить! – быстро вставил Углян, пока Суровец только возмущенно открыл рот. – Моя мать может спросить пень!
Все взгляды обратились на него, на лицах родичей засветилась надежда. Угляну явилась верная мысль: его мать, волхвита, могла разговаривать с деревьями.
– Поезжай-ка за ней! – кивнул Суровец. – Коли пришла такая нужда, и с пнем поговоришь!
Оба рода остались возле спорной вырубки, а Углян в челноке как мог быстро пустился к устью Сежи, где его мать жила в избушке в лесу, поодаль от старой веси Заломичей. По дороге Углян завернул и к ним, чтобы ввести ближайшую родню в суть дела. Забрав Углянку, он снова завернул к Заломичам: мать велела взять взаймы курицу. Вместе с ними снова поехали Путим и его племянник Ярко. Женщины остались в тревоге дожидаться новостей.
Споры из-за лесных делянок время от времени случались. Под пал годится не всякий лес: сосновый бор пригоден мало, ведь хвоя, сыплющаяся на песчаную почву, почти ее не удобряет, и урожай с такого пала будет низким, едва оправдает обилие тяжелой и грязной работы. Зато еловые боры, где встречаются березы и осины, либо березняк ценятся выше: там и почва лучше, и перегноя больше, и в удачный год можно собрать зерна в сорок, семьдесят, а то и девяносто раз больше, чем посеяно! Такой пал обеспечивает род хлебом на несколько лет, что и хорошо, ибо на следующий год урожай с того же участка сильно падает, дает лишь в двадцать-тридцать раз больше посеянного, а потом земля и вовсе истощается. Вспоминались рассказы о многолетней межродовой вражде, возникшей из-за дележа участка. Бывало, не только люди гибли, но и целые роды исчезали с белого света. Столкнись тут чужие, дело быстро дошло бы до побоища, но Заломичи и Леденичи жили по соседству поколениями, хорошо знали друг друга и в наступившем году собирались обмениваться невестами.
Три дня соперники ждали волхвиту возле спорной делянки. Все ходили злые, настороженные, враждебно поглядывая друг на друга. Уходило дорогое время: надо обрабатывать и старые участки. Приближалось время, когда прошлогодние палы пора распахивать и засевать, и в случае затяжки дела оба рода могли остаться вовсе без хлеба.
Наконец Углян привез свою мать-волхвиту. Это была высокая, худая, сухопарая женщина, однако из-под морщин еще проглядывали остатки давней красоты, и по-прежнему на увядшем бледном лице выделялись угольно-черные брови. Отстраненного вида, будто ничто на белом свете ее уже не волновало, держалась она просто, говорила мало.
Суровец проводил ее к пню, оставшемуся от березы, на котором сделал когда-то затес со своим родовым знаком. Углянка походила вокруг, потом знаком велела подать курицу и взялась за нож на поясе. Положив хлопающую крыльями птицу на пень, Углянка ловко отрезала ей голову, обрызгала кровью землю вокруг, закрыла глаза и принялась бормотать. Народ к тому времени уже отодвинулся подальше, так, чтобы только видеть происходящее: никому не хотелось оказаться рядом, когда на запах свежей крови слетятся призываемые духи.
Не открывая глаз, Углянка разговаривала с кем-то, умолкала, слушая ответы, слегка кланялась, словно упрашивая, хмурилась, спорила, убеждала… Потом сделала знак, отсылающий неведомых собеседников и затворяющий за ними дверь Нави. Потом подняла веки, но так и осталась сидеть на поваленном бревне, опираясь подбородком о сложенные ладони и в задумчивости глядя куда-то в полупрозрачную зелень весеннего леса.
– Ну, что там? – Суровец первым решился приблизиться.
За ним шел Красинег, отставая на пару шагов, все с тем же топором в руке.
– Пришли ко мне духи берез, но говорить не захотели. – Не глядя на мужчин, Углянка качнула головой. – Сказали… они мертвы, а у меня нет власти с мертвых ответа спрашивать.
– У кого же есть? – воскликнул Красинег.
– Спросила я об этом, и сказали мне духи берез: есть здесь человек посильнее меня, и ему дана власть с мертвыми говорить. Только перед ним и позволено им ответ держать.
– Посильнее? – Оба старейшины в недоумении переглянулись. – Это кто же?
Жертвы за свои роды и волости приносили они сами, а иных волхвов, кроме Угляны, тут не водилось со времен давно сгинувшего Паморока.
– Недавно этот человек появился.
– Недавно? Кто таков?
– Я не знаю. Не открыли мне имени его духи берез. Обещали только, что сам скажется, как время придет.
– Но мы столько ждать не можем! – бросил Суровец, раздосадованный тем, что средство, на которое так надеялись, почти ничего не дало. – Нам без этого хлеба жить нечем будет, детей кормить.
– Моим тоже хлеб нужен, – хмурясь, отозвался Красинег. – Коли так, давай старейшин собирать, послушаем, что люди скажут.
– И без того на днях соберутся, Ярила Молодой уже на пороге.
– Вот пусть и рассудят нас с тобой. От пней толку мало, может, поумнее кто найдется.
* * *
Новости скоро стали известны жителям всей округе. Наступал Ярила Молодой, весенний праздник, после которого зима окончательно уступает место лету. Старики и молодежь съезжались к Овсеневой горе, и в избах Заломичей полным-полно набилось гостей, главным образом дальних родичей. Теперь все в увлечении обсуждали дело, вспоминали схожие случаи, перечисляли роды, сгинувшие после подобных распрей. Даже песни пели о том, как спорную жарынь засевали не рожью и просом, а костьми человеческими, не дождем поливали, а горячей кровью, не жито изобильное взошло на ней, а горе-злосчастие, и не с девами красными добры молодцы свадьбы справили, а с Мареной, Черной Невестой. Бабки и тетки уже принялись понемногу причитать над девушками: куда их девать, кому отдавать, если рассорятся сейчас Хотиловичи с Леденичами? Весь порядок обмена невестами на Сеже будет нарушен.
– Наши девки без женихов не останутся! – уверяла Муравица, бойкая и решительная баба. – Наши девки дороги, только свистнем, и женихов налетит, что мурашей.
Но на самом деле все было не так уж и хорошо. Под угрозой оказался не только урожай и хлеб на ближайшие годы, но нечто гораздо более важное: слава обоих родов. Мужчины собирались в обчинах святилища обсудить дело и сходились на том, что разобрать его будет не просто.
– Межевой знак! – говорил Красинег, приехавший сюда в числе первых. – Может, и был знак, да кто его видел? Когда мы пришли, никаких знаков не было, а пень он и есть пень, мало ли, кто зачем срубил! А раз не было знака – стало быть, свободная делянка, бери кто хочешь. Я первый взял, стало быть, моя земля теперь!
– Что же ты, говоришь, и не было знаков, а Хотиловичи после придумали? – прищурился Боян, старейшина Бебряков.
– Как Хотиловичи, не знаю, а… могли и придумать, – хмуро отозвался Красинег. – Но я себя позорить не позволю, будто я чужие березы межевые сам срубил! Никогда про Леденичей не шло разговору, чтобы мы на чужое позарились!
Добрая слава – не менее важное достояние рода, чем удобные делянки. С запятнанными бесчестьем никто не захочет родниться, девок не возьмут замуж, как бы красивы и рукодельны они ни были, парням никто не даст жен, нового поколения не будет, и род вымрет, не оставив по себе следа. Либо ему придется бросать расчищенные угодья, насиженные места и дедовы могилы, уходить очень далеко, в края незнаемые, а как там будет – неизвестно. Ни Леденичи, ни Хотиловичи не желали себе такой судьбы. Слушая разговоры об этом, Младина холодела от ужаса, но не верила, что это может коснуться ее семьи. Сестры болтали целыми днями, то взывали к Ладе и просили чуров о защите, то принимались плакать и причитать по загубленной судьбе, орошая обильными слезами заготовленное приданое. Чтобы не слышать этого, Младина часто уходила в ближнюю рощу, садилась там на поваленное бревно и подолгу вслушивалась в шум ветра. Встав под березой, она смотрела вверх, прижавшись спиной и затылком к стволу, и взнесенные ввысь полуодетые березовые ветви казались дверями, за которыми ждет ее голубая небесная страна.
А потом она закрывала глаза и сливалась с березой: тело ее врастало в белый ствол, руки становились ветвями, волосы – свежей зеленой листвой, вместо крови по жилам струился березовый сок, который после голодной зимы лечит от всех весенних хворей, а ноги уходили в неизведанные глуби земли и оттуда питались невероятной силой. Само существо ее вдруг начинало течь в разных направлениях: и вверх, и вниз, границы тела исчезали, растворялись, дух свободно растекался по Всемирью… Внизу лежала тьма, но она не пугала, казалась чем-то родным, теплым, а главное, могучим, питающим; наверху сиял свет, и ее неудержимо тянуло к нему. Там пылал жар, небесный огонь, к которому ее томительно влекло; опираясь на нижнюю тьму, она стремилась к небесному свету, тянулась, напрягая все свои новые силы, росла снизу вверх, будто мировое дерево… Но что-то не пускало ее, чего-то не хватало, и это наполняло досадой. Однако даже к этой досаде примешивался некий задор, ожидание, надежда: пусть не сегодня, пусть чуть позже, но она дотянется, достанет, и тогда…
Что тогда будет, Младина не знала, но, в конце концов открыв глаза, сама себя не узнавала и не понимала. Очнувшись, она в изнеможении падала на прохладную весеннюю землю, едва прикрытую первой травой. Эти полеты утомляли и одновременно наполняли мощью; можно сказать, что ей не хватало сил, чтобы вместить и вынести свои новые силы. Ее одевало то жаром, то ознобом, давила усталость и притом возбуждение, и она уже другими, обычными человеческими глазами смотрела в небо, пытаясь понять, что же так тянет ее туда. Казалось, там, за облаками, ждет ее кто-то, с кем она очень хочет свидеться, невыносимо хочет. И он придет. Все существо ее томилось ожиданием встречи, но она понятия не имела, кто же это должен быть.
И собственное тело казалось ей чужим, слишком маленьким, слишком тесным. Ее считали красивой, хотя на родную сестру Веснояру Младина совершенно не походила: невысокая, даже ниже среднего женского роста, с чертами скорее милыми, чем правильными. Мягкий и немного вздернутый нос, алые губы, голубые глаза, темные брови притягивали взгляд, делали лицо ярким и привлекательным. Русые волосы, густые, падающие красивыми волнами, точно у русалки, румянец, гибкость и ловкость, ощущение здоровья и изобилия жизненных сил, которыми дышал весь ее облик, и правда делали ее весьма завидной невестой, а налитая пышная грудь и довольно широкие бедра обещали плодовитую мать. Девушка смелая и бойкая, Младина мало в чем отставала от Веснояры. У нее была привычка смотреть исподлобья, отчего у нее делался мрачный вид, но стоило ей улыбнуться, как ощущение мрачности сменялось задором и весельем.
О празднике Ярилы Молодого Младина думала с надеждой. Кроме прочего, в этот день Велес замыкает пасть лесным волкам, запрещая им трогать людей и скот, а «зимние волки» возвращаются к своим родам. Младине нравился Вышезар, сын Красинега, самый видный из леденических парней, да и среди его братьев было на кого посмотреть. Может быть, когда она увидит их, у ее томления появится ясная причина и цель?
– И как ты, Младинка, не боишься одна в лес ходить? – как-то по возвращении сказала ей бабка Лебедица. – Вон чего люди рассказывают, и дома сидя страху натерпишься!
– Это про оборотня, да? – подхватила Домашка.
– Какого оборотня?
– А ты и не слышала! – Сестра округлила глаза. – По всей волости уже разговор идет. Оборотень у нас объявился по весне ужасный!
– Никто не появился! – возразила Муравица. – Не болтайте зря, беду накличете.
– Но Угляна же сказала…
– Угляна сказала, что колдун объявился новый! – вставила Кукушка, третья сноха, жена Путимова брата Еловца. – Такой сильный волхвит, что все духи живые и мертвые ему повинуются! Береза срубленная с Углянкой не захотела говорить, а пообещала ему одному все дело раскрыть!
– Откуда же он взялся? – изумилась Младина.
– Пришел из лесов дремучих!
– Зачем?
– А кто же его знает? Сотворит, люди говорят, великие чудеса, только неведомо, на добро они нам будут или на худо.
– Оборотень это! – твердила бабка Лебедица. – А вы не знаете, так и не говорите! Откуда тут взяться волхвиту чужому?
– А оборотню откуда взяться?
– А вот есть откуда! Князь Волков, над всеми волками старший, зимой по лесу белым волком бегает, а на лето из лесов выходит человеком. Это он и есть! В наших краях он объявился, тут будет лето летовать.
– Это не Князь Волков! – заслышав бабий разговор, рядом остановился дядька Бродила. – Это Одинец, самый старший над всеми «зимними волками», что и летом в лесу живет. Он людей в волков одним взглядом обращать может!
– Ну вот. А я про что говорю! Не ходите, девки, в лес, а то повстречаете его, в волчиц превратитесь, будете потом волчат рожать всю жизнь!
– Да откуда это все взялось? – недоумевала Младина, устрашенная и запутанная этими противоречивыми слухами.
– Так Углянка же сказала! И сорок человек слышали, что Хотиловичи наши, что Леденичи, любой подтвердит!
Оборотень, белый Князь Волков, волхвит какой-то неведомый, Одинец… Как ни пугающе это все звучало, Младина почему-то не верила, что эти ужасы ей угрожают и что неведомое чудовище может поджидать в хорошо знакомой роще.
И там, в день первой весенней грозы, ее поджидала совсем иная встреча. Стоя возле березы и погружаясь мысленно в неоглядную тьму под тонкой коркой земли, Младина вдруг подняла веки – словно некое другое существо проснулось в ней и пожелало выглянуть в белый свет. Березовая роща перед ее глазами подернулась сероватой дымкой, более тонкой и прозрачной, но при этом более осязаемой, чем обычный древесный дым. Каждый предмет – деревья, пни, поваленные стволы, кусты, муравьиные кучи, ветки, коряги – стал прозрачным, в нем обнаружилась внутренняя суть, его дух. Но часть предметов была закрыта для Младины, а часть мерцала призрачным голубоватым светом, и эти вещи она видела насквозь. Она еще не поняла, что видит именно мертвые вещи – поваленные стволы, пни от срубленных деревьев, сухие сучья, – но осознала, что может говорить с этим мерцающим голубоватым огоньком внутри них. Мертвый дух срубленной березы… говорить… разве это трудно? Это очень легко… Она бросила мысленный взгляд через рощу и ухватила мерцающий огонек где-то вдали; даже не успела задуматься о том, что нужные ей березы росли за целый день пути отсюда и увидеть их, да еще через лес, никак невозможно. Мысленно она потянулась к ним, уже почти коснулась…
И вдруг мощный удар потряс все ее существо, так что Младина разом очнулась и пришла в себя. Хорошо, что успела уцепиться обеими руками за ствол березы, иначе могла бы не устоять на ногах. Серая дымка исчезла, деревья приняли обычный вид, но перед глазами все плыло, мерцали белые и голубые огоньки, будто звезды, прячущиеся в листве и дразнящие. Снова привыкая к маленькому и тесному телу, она подняла голову. Сильные порывы ветра раскачивали верхушки берез, по небу быстро тянулись темно-серые облака, и за ними ощущалось какое-то мощное движение. Да, с утра погода портилась, говорили, что будет дождь.
Не просто дождь – гроза! Буря, первая буря этой весны! Младина вдруг поняла это так ясно, словно у нее на глазах Перун седлал своего вороного коня-тучу. В груди вспыхнуло ликование, будто она дождалась того, к чему стремилась все это время. Крепче держась за березу, словно порывы ветра могли унести ее, она вглядывалась в небо и ждала.
И порывы ветра, точно отвечая ее нетерпению, стремительно усилились. Шум оглушал, гибкие стволы берез гнулись чуть ли не до земли, хлестали ветвями траву и друг друга, как в драке. Хорошо, что береза, под которой притаилась Младина, была довольно толстой и прикрывала ее. Платок свалился с головы на шею, ветер трепал и рвал косу Младины, как ветви вокруг, однако посреди этого сражения стихий ее наполнял не страх, а, наоборот, задор и ликование. Что-то огромное, мощное, источающее жар приближалось исполинскими шагами. Колебались облака, прогибаясь под тяжелой поступью…
– Где же ты?! – вдруг вырвалось у Младины.
Это подало голос то, что давно зрело в ней, и у слабой человеческой оболочки больше не было сил удержать это нечто внутри.
– Я жду тебя! – кричала она, глядя вверх сквозь пляшущие ветви. – Я давно жду тебя, появись же наконец! Приди, Перун! Приди!
Она сама оглохла от своего отчаянного вопля, так ладно вливавшегося в шум ветра и ветвей, будто все они тысячей голосов подхватывают и усиливают ее призыв.
И вот призываемый откликнулся: в гуще темных туч сверкнула золотая молния, словно скользнул между ними Огненный Змей. Потряс небеса громовой удар. И Младина увидела лицо: сияющее, как солнце, одетое живым пламенем волос и бороды, оно заполонило чуть ли не полнеба и смотрело на нее сверху…
Грохнуло еще раз, опять небесное пламя опалило и согрело Младину, и впервые она ощутила облегчение, будто с души и тела упал тяжкий груз. Чьей души? Чьего тела? Кем она была сейчас?
Хлынул дождь, холодные капли застучали по кронам берез, быстро просочились сквозь не густую еще весеннюю листву, полились на лицо и руки Младины, остужая горячую кожу. Прижавшись к березе, она застыла с закрытыми глазами, стараясь перевести дух. Внутри ее словно передвигались горы; там бродили какие-то огромные силы, стараясь уместиться и устроиться, приспособиться к своему новому обиталищу и приспособить его к себе. Сама себе она казалась то маленькой, слабой, хрупкой, как крылатое семечко березы, а то огромной и могучей, как сама земля. Под ногами зияла черная бездна, и она стояла по колено в этой бездне, но одновременно ее крошечные ноги в старых черевьях покоились на тонюсенькой корочке почвы, покрытой прошлогодней и новой травой вперемежку. Толстая береза, на которую Младина опиралась, казалась жалкой былинкой, и удивительно, как она не ломалась под этой огромной тяжестью. Все кружилось, все плыло.
Прямо перед ней лежал ствол сломанной березы с еще свежими мокрыми листьями; ее сломало во время бури, но Младина не слышала треска и шума, не заметила падения дерева, которое рухнуло в нескольких шагах от нее.
И рядом со стволом кто-то стоял. Младина вздрогнула поначалу от неожиданности, потом в голове будто что-то передвинулось, и все стало ясно. Перед ней, грустный и поникший, стоял дух сломанной березы.
– Погубил меня Перун-батюшка, затоптал, по первости погулять выйдя, – долетел до сознания жалобный и горестный вздох. – Не красоваться мне больше листвой зеленой, не плясать в кругу сестер моих, не украшаться венками. Стоптал Конь-Огонь мое тело белое, рухнули мои косынькие зеленые на траву-мураву, прилегли к матери сырой земле. Прими меня, матушка, в руки твои, во власть твою отдаюсь отныне…
– Приди, – равнодушно сказал кто-то внутри Младины, и она, повинуясь чужой воле, протянула руку.
Светлое облачко подалось к ней, втянулось в пальцы, скользнуло по жилам в ноги, а из них – в землю и в ту темную глубину, не встречая ни малейших препятствий. Младина откуда-то знала, что нужно делать, хотя делать ей, собственно, ничего не пришлось. Все свершилось как-то само собой. Лишь легкая прохлада пробежала по жилам, и вот уж Младина со страхом смотрит на упавший ствол: ведь ее могло придавить насмерть или покалечить, пока она стояла тут и грезила.
– Что со мной такое? – вслух спросила она. С трудом оторвалась от березы, будто срослась с ней за это время, и села на свежий ствол возле самого слома, где не было ветвей. – С ума я схожу, что ли? Что я тут делаю?
Она огляделась, надеясь, что кто-то даст ей ответ. Березы, земля, трава, кусты, бурелом – все как было всегда, она с трудом вспоминала, что видела это все как-то иначе, даже говорила с кем-то… или пыталась говорить… или нечто говорило с ней. Не удавалось вытащить из памяти, как ее зовут и из какого она рода. Но те ощущения черной бездны и огромной силы тоже помнились очень смутно, как нечто чужое и отдаленное.
– Младинка! – раздалось вдруг среди деревьев, и она вскинула голову.
Накатило облегчение. Младина – вот как ее зовут. А этот рослый человек с золотистой бородой, в «серяке», как называют свиту из серого сукна, – ее родной отец, Путим Леженевич из рода Заломичей.
– Мать послала искать тебя, – говорил он, приближаясь к девушке. – Ты чего сидишь-то? Промокла вся! – Путим с облегчением обнял дочь. – Чего домой не идешь?
– Я… грозы забоялась.
С трудом Младина нашла хоть какой-то ответ, но ей стало легче, когда она ощутила рядом хорошо знакомого человека и почувствовала его тепло. Вернулись обычные ощущения человеческого тела, она осознала, что устала и сильно озябла в мокрой одежде: даже суконную свиту дождем пробило насквозь, хотя обычно она не скоро промокает.
– Как буря разыгралась, мне страшно через рощу идти стало, я тут, у березки, приладилась, думаю, авось ее не сломит и меня убережет.
– А мать хватилась: все дома, а тебя нет, Ярко видел, как ты к роще пошла, ну, она и всполошилась, как бы тебя деревом не придавило. Аж во дворе слышно было, какой тут треск стоял.
– Да, повалило… вон. – Младина показала на свежесломанную березу.
– А еще бабы болтают про оборотня какого-то.
– Нет тут никакого оборотня! – вырвалось у Младины.
Почему-то она не сомневалась, что почуяла бы такое диво даже издали.
– И я думаю, что нет, но бабам разве втолкуешь? – кивнул отец. – Им бы только языками трепать, страху на себя нагонять, будто других забот не хватает. Еще непонятно, что с жарынью той будет, а им подавай оборотня!
Они пошли домой, однако Младина чувствовала себя странно: родное тело сидело на ней неловко, словно чужая одежда. Даже собственное имя, о котором ей напомнил отец, казалось странным.
– Батя, а почему меня так назвали? – вдруг спросила она уже возле опушки. – Я не слыхала никогда, разве у нас кого-то из бабок звали Младиной?
– Н-нет, никого. – Путим ответил с запинкой, нахмурился, словно сам удивился.
– Значит, я в роду первая Младина?
– Выходит, так…
– Кто же меня так назвал?
– Углянка, – усмехнулся Путим. – Она сказала, что имя тебе будет Младина. Ну, мы и согласились. Хорошее имя. Тогда как раз молодильник-трава цвела повсюду… Как сейчас вот.
Он кивнул на белые цветы, в ряд, будто ожерелье на нитке, висящие на тоненьком выгнутом стебельке. На полянах их в эту пору росло множество – точно градом посыпало. В воздухе носился чарующий запах, сладкий и свежий.
– Но почему… – начала Младина и запнулась.
Она хотела спросить, почему это имя ей выбирала волхвита, а не Путим, Лежень или бабка Лебедица. Угляна тоже им родня, но не настолько близкая…
– Да очень просто! По весне у матери дети родились, что ни весна, то родины. Старшая вслед за велик-днем Ярилы Молодого явилась – вот и Веснояра. Третья в капельник, потому Капелица, четвертая, когда трава первая полезла, вот и Травушка. А ты в пору, когда молодильник цвел, потому и Младина. Вот и вся мудрость!
Путим потрепал дочь по плечу, смеясь над ее хмурым лицом, и Младина попыталась улыбнуться. В самом деле, все очень просто.
И все-таки даже отцу она не могла рассказать, что с ней творится, попросить совета. Она доверяла ему, почитала и любила, верила, что отец убережет ее от любых бед, но при мысли о том, чтобы с ним поговорить о минувшем, в голове становилось пусто, забывались разом все слова. Как об этом говорить? Нет таких слов!
И чем ближе они подходили к дому, тем яснее ей становилось: об этом лучше молчать. Пойдет слух, что ей духи являются – замуж никто не возьмет, все сторониться будут, как Угляны. Останется в лес идти…
* * *
На следующий день, еще до зари, над лесом разнесся волчий вой. В дальней глуши по кругу стояли четыре избы, а между ними оставалась довольно широкая поляна, посередине которой на толстом колу возвышался волчий череп. Возле него стояла рогатина на толстом древке.
Перед идолом ждало некое существо – на двух ногах, как человек, но покрытое волчьей шкурой, с личиной из высушенной звериной морды, закрывающей лицо. Разбуженные им – на самом деле большинство, едва сдерживая нетерпение, не спали почти всю эту весеннюю ночь – «зимние волки» вскакивали с полатей и подстилок, торопились наружу. Парни от тринадцати до восемнадцати лет, прожившие здесь всю долгую зиму от Ярилы Осеннего, сегодня возвращались в человеческий мир – кто-то на полгода, до новой зимы, а кто-то навсегда. Те, кто повзрослел и заслужил право жениться, в лес больше не пойдут. Иные, кто постарше и поудачливее, тоже носили шкуры собственноручно добытого волка, кто-то накинул на плечи пестрый, пятнистый рысий мех, иные были покрыты частями разделенной шкуры совместно заваленного медведя. Младшие, еще недостаточно умелые и сильные для единоборства со зверем, были одеты в серые свиты, в обычные овчинные кожухи, лишь вывернутые шерстью наружу, но лица их тоже прикрывали личины из кожи и бересты.
– Прошла зима, удалилась Марена-матушка, настала пора Яриле Молодому в белый свет возвращаться, весну отмыкать, а волкам пасть замыкать! – объявил волк, когда все собрались вокруг идола. По голосу, глухо звучавшему из-под личины, по движениям было видно, что он не молод и годится в отцы «молодым волкам», с которыми прощался сегодня на полгода. – Замыкаю я пасти волкам лесным, чтобы не трогали они ни коровы, ни быка, ни телка, ни овцы, ни барана, ни козы, ни свиньи, ни доброго человека!
Он обвязал веревкой челюсть волчьего черепа на колу, завязал хитрый узел.
– А вы, волки лесные, сыны мои серые, отправляйтесь к Волчьей Матери, пусть она вам покажет дорогу в белый свет! – велел он, разогнувшись.
– Отпускаешь ли? – спросил один из «молодых волков», в такой же волчьей шкуре.
– Ступайте своей дорогой!
– Спасибо, отец Одинец! – парень поклонился. – Целую зиму ты нас кормил, поил, уму-разуму учил. Теперь прощай до новой зимы, до первого снега!
– Велес в добрый путь!
Все разом поклонились Одинцу и кинулись по избам, чтобы почти сразу показаться вновь наружу, уже с заплечными мешками и коробами. Двое волокли привязанную к жерди тушу косули – добыли вчера и хранили в холодке, обернутую в стебли первой молодой крапивы.
– Добрый путь!
– И тебе подобру оставаться, батюшка!
Еще раз поклонившись на прощание, волки вслед за своим молодым вожаком потянулись по тропинке прочь от заимки. Старый вожак молча смотрел им вслед, опираясь на рогатину. Под волчьей личиной не видно было его глаз, только седоватая борода слегка виднелась снизу. На руке, державшей рогатину, не хватало двух пальцев, а двигался он, заметно припадая на правую ногу. Вот уже много лет – не считал сколько – он провожал по весне парней и подростков, иные из которых были сыновьями его собственных прежних товарищей и ровесников. Иногда их уходило меньше, чем пришло – и в этот раз тоже. Но ему самому не суждено последовать за уходящими – он навек покинул мир людей. Эти, молодые, сегодня вспомнят свои человеческие имена, и лишь ему никогда больше не суждено услышать имя, которым кликали его по ту сторону леса. Да и что вспоминать имя покойника – того человека больше нет.
* * *
Ближе к полудню волхвита Угляна разобрала вдали за деревьями первые отзвуки волчьего воя. Она вышла и встала, прислушиваясь, перед дверью избушки – старой, покосившейся, с заросшей кустами дерновой крышей. Двадцать лет назад здесь жил ведун Паморок, перед ним – его наставник Хитрован, перед ним, как говорили, голядская ведунья, которую звали Рагана – в те времена в округе обитало немало голядских родов. От голяди остался обложенный камнем очаг посреди пола, хотя еще Хитрован сложил в углу обычную для славян печку. Но очаг не тронул: под ним сидели духи, те самые незримые помощники и слуги, которых жившие здесь ведуны по наследству передавали друг другу, да и сами прежние хозяева ведовской избы. По старому-престарому, всеми прочими давно забытому обычаю прах умерших ведунов, собранный с крады, погребали в их прежнем доме, под очагом. Там, под черной землей, перемешанной с золой, зарыты в широкогорлых горшочках обгоревшие кости Хитрована, Раганы и ее предшественников, которых Угляна подкармливала в дни поминания мертвых. Через несколько лет очаг станет могилой и для нее.
Вот только Паморока там нет. Угляна знала почему.
Минувшей ночью она не спала. Начиналась вешняя Дедова седмица, когда в земле просыпаются мертвые и их полагается угощать. Накануне Угляна, как и каждая хозяйка у себя в избе, ставила поминальные кушанья на камни очага, призывая их – Рагану, Хитрована и прочих, чьи имена узнала от самих духов. Они не причиняли ей вреда и не сердились, что возле их старого очага теперь хозяйничает дочь племени криевсов – ведь кто-то должен их кормить. Часть от каждого блюда – каши, блинов, яичницы – Угляна отнесла к реке и там опустила в воду, шепча напутствие и пожелание. Ах, как не хотелось ей этого делать! Каждую весну, вот уже лет двадцать или около того, она через силу заставляла сама себя выполнить обряд. Но иначе нельзя: не принесешь блинов и каши – мертвый сам найдет себе пищи…
Но когда спустилась тьма, Угляна не легла спать, а продолжала сидеть у очага, поддерживая небольшой огонек. Перед дверью и возле оконца темнел целый ворох трав: прошлогодние сухие стебли полыни, свежие молодые побеги крапивы, чертополох, иначе дедовник. Угляна ждала: она знала, что должно произойти. И все же вздрогнула, пронизанная холодом в жилах, когда на дверь снаружи обрушился первый тяжелый удар.
– Уг… Угляна! – позвал оттуда низкий, глухой голос.
Он звучал полуразборчиво, будто рот говорившего набит землей. Сам этот голос ложился на плечи, словно груда сырой земли, и Угляна невольно пригнулась, хотя знала заранее, что так будет.
– Отвори…
Стиснув сложенные на коленях руки, хозяйка молчала.
– Отвори, Угляна! – позвал снова голос снаружи. – Я знаю, здесь ты. Где тебе еще быть? Впусти меня. Я ведь муж твой. Это мой дом. Я вернулся. Отвори!
Угляну все сильнее била дрожь. Она до боли сжимала пальцы, потом обхватила себя за плечи, как от холода, нагнулась к коленям. Изо всех сил она пыталась усидеть на месте. И ясно ощущала, как чужая внешняя сила проникает в нее, пытается овладеть телом и сознанием, заставить встать… пойти к двери… убрать чертополох, полынь и прочие травы… А засов на двери ночной гость и сам выломает. Ибо не засов, а именно травы, невыносимые для мертвых, служили ему преградой, да еще заговор, который она читала над каждым стебельком.
Другая женщина давно впустила бы его… еще лет пятнадцать назад впустила бы, когда Угляна только поселилась в этой избе, изгнанная родичами умершего Хотилы. Она не обиделась: они поступили правильно. Уже тогда, когда присутствие мужа перестало ее защищать, мертвец потянулся к ней, и не вышло бы ничего хорошего, если бы он приходил искать ее в весь, где и без нее полно людей. Но Та Сторона, на которой Угляна когда-то прожила пять лет, наделила ее силами, которые сейчас помогали ей выстоять.
Не отрывая глаз от огня, она шептала заговор, а когда становилось совсем невмочь, подносила оцепеневшую руку к огню, и боль отрезвляла ее, разрывала оковы ледяных чар.
– Впусти меня, ладушка моя ненаглядная! – умолял голос из темноты. – Холоден дом мой ныне, не живется мне там! Ведь здесь мы вместе с тобой жили, у этого огня грелись, за этим столом сидели, и все у нас было ладно! Я ли тебя не берег, не ласкал! Забыла меня, лебедушка моя белая! Почему отвернулась, горлинка моя сизая? Разве весело тебе одной – люди тебя сторонятся, родной сын забросил! Впусти меня, снова будем вдвоем жить, все у нас хорошо пойдет!
Угляна молчала, вцепившись в край лавки побелевшими пальцами. От звуков этого голоса на нее всегда сначала накатывала тоска, потом давящая усталость, потом начинало мутить, и что-то будто душило ее изнутри, так что все тело, каждую жилочку и косточку наполняла томительная тяжесть. Будто не хватает воздуха, словно тесно в собственном теле, как в крепких путах, отчего хотелось рваться, биться и кричать, бежать отсюда прочь, лишь бы это поскорее кончилось. Такое же чувство она испытывала возле Паморока и раньше, пока он еще был жив. Но теперь, когда он уже около двадцати лет ходил в мертвецах, это стало нестерпимым.
– Отвори! – Голос окреп и налился угрозой. – Все равно войду! Засов выломаю, избу по бревнышку размечу! – И что-то тяжелое ударилось в дверь, которая вдруг стала казаться очень тонкой и непрочной. – Доберусь до тебя! Найду, шею сверну, кровь выпью, косточки сгрызу! Ты моя! Моя!
Звериный рев сотрясал избушку от нижних венцов до крыши, и в нем слышался ненасытимый, дикий голод самой бездны. Бездна навалилась на Угляну, в глазах потемнело, в ушах поднялся шум, и она упала на пол лицом вниз, безотчетно прикрывая голову.
А когда очнулась, огонь в очаге давно погас, изба остыла, близилось утро. Но она была жива, хоть и изнурена ночной битвой. Ночной гость не сумел войти. Опять не сумел. И каждый раз ей казалось, что этот раз – последний, что на будущую весну или осень он непременно ворвется и погубит ее окончательно. И еще через год они уже вместе придут к порогу живых и будут рваться, требуя, чтобы их впустили…
Перебравшись на скамью, Угляна завернулась в несколько шкур – ее била дрожь – и забылась болезненным сном.
Но вот она проснулась, и теперь все прошедшее казалось дурным сном. Снаружи, над лесом, ярко светило весеннее солнце, воздух дышал первым теплом, мир был свеж, молод и будто вовсе не помнил о смерти. Она вышла и с наслаждением вдохнула весеннее тепло, запах свежей листвы; в груди что-то ожило и расправилось. Гнетущая тяжесть на сердце растаяла.
За деревьями уже пели десятки волчьих голосов. Вой нарастал, отражаясь от деревьев, вплетался в шум ельника. Вот за бурым стволом мелькнуло что-то серое, живое, и перед Угляной предстал вожак «зимних волков» – покрытый волчьей шкурой с высушенной мордой, закрывающей лицо. За ним появилось еще несколько таких же, потом еще, и вот уже поляна оказалась полна людей-волков и подростков с берестяными личинами.
– Здравствуй, Волчья Мать! – Пришедший первым поклонился Угляне. – Явились к тебе волки лесные, сыночки твои серые, да не с пустыми руками, а с подарочками! – Он махнул рукой, и побратимы поднесли и положили возле избы привязанную к жерди тушу косули, пару связок беличьих и лисьих шкур, резные, из лосиного рога гребешки и ложки. – Прими наши подарки и позволь нам шкуры сбросить, в белый свет вернуться!
– И вам здоровья подай Велес и Ярила, сынки мои лесные! – Угляна тоже поклонилась, украдкой потирая красные пятна ожогов на руках. – Закрыты ли пасти ваши, не будет ли от вас вреда добрым людям?
– Затворил нам пасти отец Одинец, не велел чинить зла добрым людям!
– Все ли вернулись?
– Не все, мать! – Вожак вздохнул и свесил голову. – Одного лихорадка зимняя загрызла, один медведю под лапу попался. Двоих братьев взял у нас Лес Праведный.
– Погребли ли вы их по обычаю, угостили ли душеньки, как положено?
Так бывало почти каждую зиму: лес забирал часть приходивших к нему. Угляна лучше всех знала, что никакие блага не даются даром. И еще знала, что будет, если неправильно проводить умерших дурной смертью.
– Погребли мы их под корнями еловыми, делили добычу с братьями мертвыми, как с живыми.
– Тогда не будет от них вреда. А кого отпустил Лес Праведный, тот пожалуй назад в белый свет! Сбрасывайте шкуры, серые волки, станьте передо мной, добры молодцы!
Угляна взмахнула руками, и волки с визгом бросились на землю: кувыркаясь через головы, они оставляли на земле свои шкуры и личины, вставали в рубахах и свитах – взъерошенные, с юношеским пушком на щеках, с отросшими волосами, дикого вида, но довольные, с улыбками во весь рот. Из-под личин показались лица. Иные из них были Угляне хорошо знакомы: самых старших она провожала осенью в лес и встречала оттуда по три-четыре раза.
Волхвита скрылась в избе и тут же вернулась с целой связкой разноцветных поясов. Сотканные из шерстяных нитей, окрашенных корнем подмаренника и конского щавеля, соком черники, корой крушины и дуба, крапивой и березовым листом, чистотелом, цветками нивяницы и велес-травы, каждый имел свое сочетание цветов и узоров, благодаря чему сразу показывал, кто какого рода.
Бывшие волки стали по старшинству подходить к ней, она опоясывала каждого его собственным поясом, оставленным ей на хранение, и приговаривала:
– Был серый волк, стал Задор Путимов сын… Был серый волк, стал Вышезар Красинегов сын… Был серый волк, стал Данемил Звонятин сын… Был серый волк, стал Журяга Нажилов сын…
Парни подбирали свои шкуры, сворачивали, совали в заплечные мешки и короба, радостно оправляли пояса – каждому веселил сердце вид знакомых цветов и семейных знаков, вытканных руками матерей и сестер. Настоящие имена в лес не брали, и каждый, вновь после долгого перерыва услышав свое родовое имя, ощущал себя заново родившимся в человеческом мире, предвкушал встречу с близкими и радость, которую доставит им своим возвращением.
Два пояса остались в руках у ведуньи – тех, кого забрал лес. Их она отдала Вышезару, чтобы отнес родичам погибших, а те привяжут на погребальные столбы на своем родовом кургане и будут приносить перед ними жертвы в поминальные дни.
– Ступайте, сынки, и да будут к вам милостивы боги в мире людском, как были милостивы в мире лесном! – напутствовала парней Угляна.
Еще раз поклонившись, те торопливо устремились по тропинке прочь из леса.
Угляна еще немного постояла, глядя им вслед, потом вернулась в избу. Ей эта тропа заказана. Она когда-то пришла в лес, чтобы остаться в нем навсегда.
* * *
Когда бывшие волки добрались до Овсеневой горы, там их уже ждали. Старейшины, женщины, девушки собрались встречать своих сыновей и братьев. Но главное – сегодня праздновали приход на землю самого Ярилы, младшими братьями которого были «зимние волки». Ярилины дни – праздники молодых, и сегодня старики и большухи стояли подалее, а девушки в лучших весенних уборах собрались на вершине священной горы. По сравнению с женщинами они выглядели просто и скромно – беленые рубахи, вздевалки с небольшой отделкой, свиты – все белое, только очелья с красной вышивкой да тонкие красные пояски. Похожие на стайку белых березок, они пели, протяжно выкликали молодого бога весеннего расцвета земли.
И вот на опушке замелькали серые пятна рубах, на горе поднялся гомон, девушки разразились ликующими воплями. Из леса показались их братья, их женихи, которых они с таким нетерпением дожидались всю свою девичью жизнь; там, в лесу, они заслужили право стать мужчинами, и девушки ликовали, кричали, приветствуя будущих мужей, воздавая им честь и радуясь предстоящим переменам в своей судьбе.
Один из парней шел впереди – самый статный, красивый, еще с волчьей шкурой на плечах, хотя и с родовым поясом. Под пение и радостные крики Ярила со своей стаей поднялся на вершину горы, и тут к нему навстречу вышли двое: седой прихрамывающий старик с резным посохом – Лежень, и молодая стройная дева в нарядно вышитой белой одежде, с распущенными светлыми волосами, прекрасная, как солнце в окружении сияющих лучей, – его внучка Веснояра. На голове ее зеленел пышный венок из березовых ветвей, другой такой же она держала в руках.
– Здоров будь, батюшка Велес! – Подойдя, Ярила низко поклонился. – Дозволишь ли мне к вам прийти?
– Здоров будь, Ярилушка! – Старик кивнул. – Давно тебя дожидаемся! Пришла тебе пора возвращаться, землю отмыкать, весну закликать, тепло в белый свет выпускать! Вот тебе посох мой, а с ним передаю тебе силу и власть мою, земле зарод творить, хлеб родить, пиво варить, малых детушек водить! – И с этими словами вручил Яриле посох.
– Я бы рад, да один не могу! – Парень ухмыльнулся и потряс отросшими волосами.
– А что же тебе надо? – Старик будто бы удивился.
– Невеста нужна! – Ярила бросил веселый взгляд на Веснояру, что стояла перед ним, словно белая березка в золотых лучах.
– Есть у нас невеста для тебя! – Лежень взял внучку за руку. – Леля краса, золотая коса, давно тебя дожидается.
– Здоров будь, Ярилушка, друг мой желанный! – Леля-Веснояра задорно улыбнулась, и лицо ее сияло, словно само солнце. – Всю-то зиму я тебя во сне видела, ждала, дождаться не могла! Прими от меня подарочек, дай нам весну теплую, лето красное, осень щедрую!
Она надела на голову Яриле венок из березовых ветвей, он обнял ее и поцеловал под ликующие крики народа.
– Люди добрые, да у нас нынче свадьба! – в радостном удивлении воскликнул Лежень, словно никак этого не ожидал. – Принесем же дары богам и чурам нашим, восславим Ярилу и Лелю!
Поднялся крик, зазвучали радостные вопли, толпа смешалась. Пришедшие и дождавшиеся пробивались к своим, обнимались, рвали друг у друга из рук долгожданного сына, внука и брата, хлопали по плечам, тормошили. Бабы причитали и роняли слезы от избытка чувств, парни и девушки из разных родов обменивались быстрыми изучающими взглядами, словно проверяя, на что те нынче годны. Парни возмужали, но и девки подросли, округлились в нужных местах, и у соскучившихся в лесу парней просто глаза разбегались.
Кое-где причитали вовсе не от радости: к Леденичам и Рудяничам вернулись не все, и женщины поливали горькими слезами пояса, врученные им Вышезаром-Ярилой, старшим над «зимними волками».
Веснояра тайком шарила глазами по толпе, отыскивая Травеня. Вышезар, с которым она справляла «Ярилину свадьбу» уже четвертый год подряд, был всем хорош: не так чтобы очень красив лицом, зато высок, силен, разумен, ловкий охотник и толковый работник. Все ждали, что именно ему она достанется, когда Леденичи наконец приедут забирать невест. И лес валить, и пахать, и косить, и ложки резать, и железо ковать – все он умел, да так хорошо, что старики отпускали его в лес на зиму со стонами, ради обычая. А еще потому, что мало кто приносил по весне столько куньих, лисьих, беличьих шкурок.
Любая девка за таким женихом босиком по снегу бы побежала, но Веснояра не ценила своего счастья. В присутствии Травеня ей не удавалось думать ни о ком другом; он притягивал ее, даже когда она на него не смотрела. И чем взял, спрашивается? Парень как парень, стройный, ловкий, лицом ничего себе, но и не сказать чтобы красавец. Однако было в его живом лице и насмешливых глазах что-то втягивающее, раздражающее, манящее и обещающее. Ухмылка, сдержанная и задорная, словно намекала на нечто столь захватывающее, что потом долго не шла из ума. Волосы темно-русые, бородка отросла рыжая – смех да и только! И глаза не голубые, как у Ярилы-молодца, а желтовато-серые, как у Ярилы-волка. Но этот волк будто вилял хвостом по-собачьи, припадал к земле, приглашая с ним поиграть, подсовывал лобастую голову под ладонь и улыбался. Все это забавляло, дразнило, влекло Веснояру, хотя она всегда знала, что предназначена для другого. С Травенем она могла только плясать в весенних кругах, и то если Вышезар не смотрит. А Вышезар присматривал за будущей женой, какой ее считал, и эти двое уже не раз затевали драки.
Встретив взгляд Лели, Травень подмигнул, и она опустила глаза, подавляя улыбку и пряча лицо за пышным березовым венком. Вспомнилась их случайная встреча на дворе у Хотиловичей – тогда Веснояра почти не разглядела его в темноте и не была уверена, что ей все это не померещилось. Но сейчас она по глазам его поняла: не померещилось. И… это еще не все. Взгляд Травеня, задорный и значительный, обещал ей новые чудеса.
На площадке зарезали молодого барашка в жертву богам, окропили кровью идолы, потом старики понесли его голову и ноги на ближнее поле. За возглавлявшим шествие Леженем следовал Ярила, ведя за руку Лелю, за ними парни и девушки, потом мужчины, и все пели:
Ходил Ярила по всему белу свету,
Куда он ногою – там жито копною!
Куда он взглянет – там колос взыграет!
На каждом углу поля шествие останавливалось, в земле копали ямку, лили в нее пиво, сыпали зерно из посевных запасов, а Ярила так охотно целовал свою подругу, обещая земле, скоту и людям всяческое плодородие, что народ вокруг одобрительно кричал и смеялся. Раскрасневшаяся Леля под конец стала отбиваться – чего свидетели не одобрили.
Тем временем женщины готовили в обчинах столы. Главным блюдом была яичница, а еще пироги с мясом, зелень, пиво, мед. Во главу стола посадили Ярилу с Лелей, по сторонам уселись напротив друг друга парни и девушки. Сейчас, на празднике в честь юных весенних богов, им принадлежали первые места, тогда как на праздниках после сбора урожая тут сядут зрелые отцы и матери, а зимой, на солнцеворот – старики и старухи.
Устроившись между сестрами Домашкой и Лебедью, Младина поправила заушницы, подняла глаза и обнаружила напротив себя Травеня. Здесь он никак не мог оспаривать у Вышени место возле Лели во главе стола, но они с Младиной сидели очень близко к верхнему концу. Встретив ее взгляд, он задорно подмигнул с таким видом, будто у него нечто приготовлено только для нее. Зная, что просто у него обычай такой, Младина строго поджала губы и опустила глаза: она не желала принимать пустых любезностей. Но тут до нее дошло увиденное, и она в изумлении вскинула взор.
На груди Травеня, под распахнутым овчинным кожухом, краснело несколько пятен, похожих на кровь.
– На лову, что ли, был? – Она кивнула на эти пятна. – Рубаху бы хоть переменил, или у тебя нет?
– Был и на лову! – охотно подтвердил он. – Ловил куниц, белок, серых уточек, белых лебедушек! И теперь еще поймаю!
– Широко шагаешь – порты не разорви! – осадила его Младина. – В грязной рубахе, а туда же, в обчину! Хоть богов постыдись, непутевый! Бесстыжие твои глаза!
– А чем тебе моя рубаха не угодила? – Травень в удивлении оглядел себя, и Младина усмехнулась: мало кому удавалось смутить этого ловкого парня.
– Так в крови вся!
– Где? – Травень еще раз обозрел себя и взглянул на нее с искренним недоумением.
Похоже, не прикидывался.
– Домашка, глянь! – Младина дернула за рукав сестру. – У него кровь на груди, а он и не видит!
– Где? – Домашка уставилась на Травеня, но быстро опустила глаза под его вызывающим взглядом. – Да ну, ты что выдумываешь?
– Я не выдумываю! – Теперь уже Младина удивилась. – Ты разве не видишь?
– Молода ты еще на парней глаза пялить! – строго осадила ее Лебедь, самая старшая из незамужних правнучек Гостимила Суровича.
Травень расхохотался, а Младина отвернулась. Украдкой бросив взгляд на парня, она вновь увидела на сером полотне рубахи яркое пятно свежей крови – да большое, с две ладони. И на руках вон тоже… Как они не видят? Но и сам он не видит и вроде бы не думает даже, что она там может быть. Что это значит?
– Послушай-ка, Ярилушка, про нашу беду! – начал с другого конца стола Лежень, когда утолили первый голод и уже начали запевать.
Народ притих – все знали, о чем сейчас пойдет разговор.
– Что у вас за беда? – Вышень выпустил руку Веснояры и нахмурился.
Он еще ничего не знал – обряды раньше не давали времени для разговоров о житейских делах.
– Вышел спор у нас за угодья.
Вышезар-Ярила слушал, постепенно меняясь в лице. В мыслях его еще царил сумбур после «превращения», возвращения домой, встречи с родичами и Весноярой. Обычные житейские заботы пока оставались от него далеки. Но то, что ссора его собственного рода с Хотиловичами может разлучить его с невестой, он понял довольно быстро и оглянулся на девушку: она сидела, опустив глаза. Что Хотиловичи пометили выбранный ими участок, не подлежало сомнению: это видели и их родичи из Залом-городца, уважаемые люди, свидетельством которых нельзя пренебречь. И теперь Суровец с братьями обвиняли Леденичей в том, что они тайком срубили межевые березы, сделав участок как бы ничьим.
– Не знаю, что за леший эти березы заломал, а из моего рода никто к тому не причастен! – с негодованием восклицал Красинег, оправдываясь перед собственным сыном, который в этот день воплощал весеннего бога.
Вышень посуровел лицом и перестал улыбаться. Их род обвиняли в злостном посягательстве на чужие угодья. Если за ними признают вину, то и невест им не дадут, и их дочерей никто не возьмет, и Ярилой его уж больше не выберут.
– Коли так… – Ярила поднялся, оправляя пояс, и народ притих, чтобы выслушать решение того, в ком сегодня пребывал бог. – Пусть боги нам правду скажут. Пусть каждый род по бойцу выставит, и за кем останется верх, тот и прав. Я сам за мой род биться стану, если отец позволит!
Он поклонился Красинегу, но тот с неохотой покачал головой:
– Тебе нельзя нынче – скажут, в тебе бог пребывал, сам Ярила за Леденичей бился, кому ж Ярилу в Ярилин день одолеть! Другого бойца сыщу.
– Парней выберем – пусть Ярилу своей удалью потешат, – кивнул Лежень. – Ты согласен, брат Суровец?
– Согласен! – Тот тоже кивнул. – И наши парни не из худших. Я братанича моего выставлю Годонега, Немилова сына.
– Пусть братанич мой Данемил, Звонятин сын, за нашу правду бьется, – сказал Красинег, и из-за стола с готовностью встал рослый, худощавый, но жилистый и сильный парень, которому тоже этой осенью предстояло жениться. – И коли он одолеет, то все племя сежанское пусть признает, что мы к нарушению межей не причастны! Видно, и впрямь леший нас с Заломовыми внуками рассорить хочет, а мы с ними всегда в дружбе жили и дальше так хотим!
– Легко на лешего пенять! – крикнул Нажил, старейшина Могутичей. – Да только лешему с того какая корысть?
– Может, недоволен, что лес сводят? – заговорили за столами. – Может, в заповедную рощу его залезли, он и огневался!
– Вырастет там один бурьян вместо проса!
– Чем рубить, сперва надо было у леса спросить позволения!
– Так спрашивали же! И жертвы приносили, не дикие же мы, порядка не знаем! Нет, не леший нам воду мутит!
– Да кто же тогда? – опять встрял Нажил. – Кому еще делянка та нужна, кроме Леденичей? Там ищи виноватого, кому корысть есть!
– Корысть она разная бывает… – Красинег покачал головой. – И уж коли я найду того лешего…
– Откладывать нечего! – Вышень еще раз оглянулся на Веснояру и кивнул брату Данемилу: – Пошли, ребята!
Все снова повалили во двор, радостный гул сменился тревожным, озабоченным.
– Ой, горе наше горькое! – Домашка пихнула Младину в бок и скривилась, словно собираясь заплакать.
Тычки ее и весьма чувствительны, поскольку Домашка отличалась высоким ростом и могучим сложением – из нее одной вышло бы две таких, как Младина. Но когда она морщилась, у нее всегда делался такой потешный вид, что Младина улыбнулась вместо того, чтобы пожалеть ее и себя заодно.
– Младинка, что смеешься! Если Данята одолеет, наши будут за напраслину отвечать, а коли Годоня, то мы с тобой без женихов останемся!
– Женихи-то найдутся! – Младина проводила глазами русоволосую голову Данемила, возвышавшуюся над толпой парней. – Только не те…
– А я вот хочу тех! – Домашка даже притопнула. – У Леденичей парни – дубки, один к одному. А достанутся нам какие-нибудь завалящие, негодные… Веснояре-то чего горевать! – Она оглянулась на двоюродную сестру, которую легко было найти среди девушек по пышному зеленому венку. – За нею сразу со всех сторон налетят! А мы…
– Мы тоже не пропадем, не ной! – оборвала ее Младина. – Пойдем, а то не увидим ничего.
Они пролезли вперед, и старики пропустили их в первые ряды, где толпилась молодежь. В середине круга уже стояли Данемил и Годонег, плотный коренастый парень, не такой рослый, но плечистый, с крупными кулаками. Никакого оружия при них не было: они бились «простым боем», и проигравшим считался тот, кто вылетит за пределы обозначенной камнями площадки. Данемил и Годоня посматривали друг на друга с вызовом, но скорее шутливым, чем злобным. Оба понимали важность повода, грозившего рассорить их роды, но они полгода прожили в лесу под одной крышей и считались братьями по «лесному роду», поэтому в нынешнем поединке видели скорее возможность показать родичам и девушкам свою силу и ловкость. Но тем не менее, а может быть, как раз благодаря этому каждый намерен биться до конца и не давать противнику спуску.
Друг друга они знали очень хорошо и заранее представляли, как противник будет действовать. Плотный коренастый Годоня, скорее мощный, чем подвижный, почти не замечал ударов, предпочитал захватить противника в охапку, опрокинуть на землю и давить, пока тот не запросит пощады. Более легкий Данемил в подобных схватках охотно пользовался преимуществом, которое ему давали длинные руки и ноги, и наносил точные сильные удары.
Когда Вышезар дал знак к началу, Годоня сразу кинулся вперед, норовя своим весом вытеснить Данемила из круга, так что народ с той стороны площадки с криком отшатнулся, чтобы не попасть под горячую руку. Увернувшись, Данемил ловко ударил под ребра, но Годоня и бровью не повел. Они закружились по площадке, выбирая каждый удобный для себя миг, Данемил нанес еще несколько ударов – ногой под колено и одновременно кулаками по лицу. В прежние времена этот прием не раз приносил ему успех, но сейчас льющаяся с разбитых губ кровь лишь раззадорила противника, ничуть не уменьшив упрямства и боевого пыла. Годоня отступил на полшага и тут же ухватил Данемила за предплечье – тот едва выскользнул, и то благодаря тому, что оба они перед поединком сняли рубахи и остались в одних портах.
Потерпев эту неудачу, Годоня вдруг пригнулся, но Данемил слишком хорошо его знал, чтобы не понять, куда тот клонит: Суровцев сын тоже не один поединок уже выигрывал, кинувшись противнику в ноги, сшибив наземь и навалившись всем весом сверху. Другой отступил бы, но Данемил вместо этого резко выдвинул вперед левую ногу и перенес на нее вес тела. Только эта нога, а не обе, и попала Годоне в захват; Данемил устоял и со всей силой ударил противника по спине обоими локтями, выбив из его легких весь воздух. Тот только хэкнул, а Данемил без задержки, выпрямляясь, одновременно правым коленом врезал склонившемуся Годоне в лицо. Выпустив его левую ногу, Годоня рухнул, хватаясь за сломанный нос, ловя воздух ртом и захлебываясь кровью, а Данемил, не мешкая, уселся на него сверху, коленями придавив руки, и для верности врезал промеж глаз – уже не всерьез, лишь вложив в этот удар остаток боевого настроя. Бой был окончен.
* * *
Гулянье после этого продолжалось всю ночь, до новой зари. Победив, Данемил освободил свой род от обвинения в умышленном покушении на чужое. На том и помирились, к облегчению округи: ссора старейших и наиболее многочисленных родов нарушила мир и покой всей волости. Выпив мировую братину, Лежень, Суровец и Красинег подтвердили уговор насчет обмена невестами, к великой радости последних. Девушки визжали и обнимались, и только Веснояра улыбалась словно через силу. Младина дивилась, что с ее сестрой, но вдруг заметила в толпе Травеня, который смотрел на Данемила довольно злобно, и застыла: кое-что ей стало ясно. Ну, конечно! Ведь если бы старый уговор распался, то Веснояра могла бы достаться Травеню. Вот он ухмыльнулся, заметив, что на него смотрят, взъерошил волосы; на руке его мелькнуло кровавое пятно. Кровь оставалась ярко-красной, будто свежая, но… этого ведь не может быть! Она уже давно засохла бы и потемнела… Что это такое?
«Убийца, убийца…» – вдруг долетел до слуха Младины еле слышный шепот.
Она обернулась. Стало страшно. Вокруг сновали люди, но никто из них не смотрел на нее, все были заняты разговором между собой.
«Убийца, убийца…» – зашептало снова сзади, и она снова обернулась, но опять никого не увидела.
– Младинка, что вертишься? – Пробегая мимо, двоюродный брат Поспел шутливо дернул ее за косу.
И вот тут она, услышав настоящий человеческий голос, осознала: шепот раздавался у нее в голове. С ней пытался говорить тот, кого нельзя увидеть.
Ее пробрал озноб, зубы застучали. Она крепко стиснула челюсти, пытаясь подавить дрожь, даже обхватила себя за плечи, словно боялась развалиться на части. Травень – убийца? И с ней пытается говорить дух его жертвы? Но кого он мог убить? Все в округе живы, никто не пропал… Кроме тех двоих, что не вернулись из леса…
И почему дух стучится в голову к ней? Она разве волхвита какая?
А Травень уже подошел к ее брату Ярко, заговорил с ним, с улыбкой похлопал по плечу – видать, прослышал, что у Ярко зимой первенец родился, поздравлял. Тот кивал, благодарил, смотрел на Травеня без малейшего удивления – и не видел кричащих ярко-красных пятен у того на груди и на руках, прикасавшихся к его плечу.
Пользуясь присутствием брата, Младина подошла и встала возле Ярко.
– Что смотришь на меня, девица-красавица? – задушевно обратился к ней Травень, но она ясно видела, что он вовсе не рад ей и сдерживает досаду. – Или я так собой хорош да пригож? Посватался я бы к тебе по осени, да не судьба, богам не поглянулось!
Младина молча смотрела на него исподлобья, будто пыталась просверлить взглядом лоб и заглянуть внутрь. «Убийца, убийца!» – сильнее, быстрее, горячее зашептали голоса у нее в голове. И Травень отвел глаза, поджал губы. Судя по тому, что держался он уверенно, как всегда, вины в кровопролитии он за собой не знал и бояться ему было нечего.
Так, значит, эти пятна крови видит она одна, а ни люди, ни даже сам Травень о них не подозревают! Да и как бы он посмел явиться в святилище, если бы знал за собой такое страшное дело?
– Ох, да что же такое? – рядом возникла бабка Лебедица с испятнанным платком в руке. – Никак кровь не уймется!
Младина вздрогнула, обернулась: опять кровь?
– Поди смочи платок! – Бабка протянула ей тряпку. – Уж я моей бабки Удачихи словом его заговариваю, а кровь идет да идет, ну никак не уймется!
Младина сходила к бадье с речной водой, намочила из ковша платок и пошла вслед за бабкой в обчину, где сидел Годоня: все еще без рубахи, тяжело дыша открытым ртом. Сломанный нос ему вправили, но кровь никак не унималась, отчего он и не одевался, чтобы не испортить рубаху. Его кровь – самая настоящая, видимая всем, горячая, такая нестерпимо горячая…
– Вот, брате! – Младина прижала мокрый платок к его носу. – Была вода живая, стала вода мертвая, и как у мертвого тела кровь не течет, так и у тебя не будет.
– Чего? – Годоня в изумлении поднял на нее глаза. – Ты чего это заговорила, ровно Угляна?
Он взялся за мокрый платок, отнял его от носа, словно для того, чтобы получше разглядеть сестру – и оказалось, что кровь больше не идет.
– Ну, слава чурам, унялась наконец! – Подошедшая следом Лебедица всплеснула руками. – Помог бабкин заговор!
– Да нет, Младинка сильное слово знает! – Годоня поднялся и потрепал сестру по волосам своей огромной рукой. – А такого слова не знаешь, чтобы во всех драках верх брать? Сказала бы сегодня, и не он мне, а я бы ему нос-то расквасил! Да он ведь… – Тут он увидел вошедшего в обчину Данемила, помахал ему рукой и продолжил во весь голос: – А то ведь этот игрец – сегодня Ярилин брат, как же ему было не одолеть!
Данемил усмехнулся и тоже помахал: дескать, сегодня я, завтра, глядишь, и тебе повезет.
– Пойдешь за него? – Годоня шутливо подтолкнул Младину.
– За Ярилиного брата чего же не пойти? – Младина улыбнулась, едва понимая, о чем ее спросили и что она ответила.
В ней снова проснулись те странные ощущения, пережитые в роще. Откуда-то она знала, что не бабкин заговор помог, а платок, который она принесла: вода, которой она коснулась, стала мертвой водой, той самой, которая бьет из источника в Нави и обладает способностью заживлять все раны, даже приращивать назад отрубленные руки и ноги… Не каждый волхв может до того источника добраться, а к ней мертвая вода сама пришла.
Данемил в это время обернулся и взглянул на нее. Она попыталась улыбнуться, и он сделал шаг, будто хотел подойти. Но тут какие-то молодые мужики налетели на него, стали обнимать за плечи и тянуть на площадку, где народ уже плясал с топотом и присвистом.
– Пойдем, а то все веселье пропустим! – Приободрившийся Годоня натянул наконец рубаху, опоясался, накинул на плечи свиту и повлек Младину из обчины на воздух.
– Подожди! – Она уперлась ногами в землю и сама вцепилась в брата. – Ты ведь знаешь, отчего те двое погибли?
– Какие двое? – нахмурился Годоня.
– Ну, которые из леса не воротились. Один Леденичей, второй Руденичей.
– А… Знаю. А тебе чего? – ревниво осведомился Годоня, привыкший оберегать тайны лесного братства от посторонних, тем более женщин.
– А вы… вы уверены… что им… особенно Зимнику… ну, никто умереть не помог? – решилась Младина, знавшая, что парню не понравится поклеп на его братьев-волков.
Прежде чем ответить, Годоня воровато оглянулся, проверяя не слышит ли кто.
– Да мы сами уж пытались сыскать, нет ли на ком вины. Данята сам уж из тех четверых, кто с Зимником на медведя в тот раз ходил, чуть все кости не вытряс, да ничего не нашел.
– А кто это были? – тоже оглянувшись украдкой, шепнула Младина. – Эти четверо?
– Воронец из Бебряков, Осока да Новиша из Домобожичей да Вьялко.
Значит, Травеня там и близко не было…
– А как ваши ту делянку нашли, из-за которой свара вышла? – снова спросила она.
– Да мы и нашли! Мы с парнями! Еще осенью, когда ходили берлоги смотреть, чтобы зимой, значит, взять «соседушку». А кто-то из парней и говорит: вот, дескать место хорошее под пал.
– А кто это сказал?
– Не помню.
– Не… Травень?
– Может, и он. – Годоня задумался. – Вроде он ходил с нами в тот раз… а может, в другой. Не помню я, давно же было…
Младина вздохнула. Так не разберешь, хоть в воду гляди! Уметь бы еще…
– А ты почему про Травеня спрашивала? – Годоня пытливо взглянул на нее. – У вас, девок, одна дурь на уме!
– Нипоче… – начала Младина, но сообразила, что глупо скрывать такие важные вещи от старшего брата. – Сам посуди: кому больше всех надо, чтобы Веснавке жениха не хватило? Или не примечал, что он возле нее так и вьется?
– Нос у него не дорос! – грубо и зло выразился Годоня. – Много парней у Леденичей, всех только Мара изведет, чтобы ему до Веснавки добраться! Но я и сам уже на него думал, собаку рыжую! Вот я на Ярилиных днях погляжу за ним – увижу рядом с ней, руки-ноги повыдергаю! Ну, пойдем!
И он потянул ее к шумной толпе. Младина пошла за ним, но люди вдруг снова показались ей серыми тенями, сквозь которые она может пройти, как сквозь дым…
* * *
Однажды, вернувшись домой с льнища последней, Младина застала сестер в большом возбуждении.
– Угляна приходила! – Ей навстречу выскочила Капелица. – Сказала, что ты завтра пойдешь! Одна! А мы после тебя, все сразу!
– Угляна приходила? – повторила Младина. – Что я пойду… одна? Куда пойду?
– В лес, куда! – подтвердила и Домашка. – Что ты одна, первой, а все прочие после тебя на другой день!
– Но почему я одна?
– У Угляны и спросишь! – с некоторой язвительностью отозвалась Домашка, слегка обиженная тем, что младшую сестру так выделили из всех.
– Ой, страшно небось, да? – Не такая вредная Капелица схватила Младину за руку. – И с сестрами-то страшно, а одной… я бы умерла!
Не далее как в ближайшие сутки Младине предстояло одно из важнейших событий в жизни девушки перед замужеством – «поход в лес», то есть посвящение в невесты. На Сеже оно проходило в неделю Вешних Дедов, чтобы на следующих за этим Ярилиных праздниках посвященная вошла в круг девушек, которые еще до зимы обретут свою судьбу: одни на Купалу, другие осенью. Родов много, а волхвита единственная, поэтому повзрослевшие дочери каждого рода приходили к ней всем скопом.
И если Младине велено прийти одной, не значит ли это, что ее ждет особая участь? Не та, что остальных?
– Но почему я должна идти одна? – Младина подошла к матери. – Угляна тебе не говорила?
– Не говорила. – Соловушка покачала головой, но тут же отвела глаза.
Но Младина видела: мать все же знает ответ. И взгляд, которым они обменялись с Муравицей, это подтверждал.
Они знают. Но не хотят сказать.
– Умна ты и ловка, не в пример сестрам! – Муравица улыбнулась и потрепала ее по плечу. – Одна справишься, вот она и решила. Не бойся. Никому там ничего худого не делалось. А тебе и подавно бояться нечего.
– Но почему мне – и подавно?
Мать и тетка опять переглянулись.
– Потому! – отрезала Муравица. – Может, как раз завтра все и узнаешь.
И опять выразительно посмотрела на мать. Та вздохнула и опустила глаза.
Остаток дня Младина не знала покоя. Почему она должна идти отдельно от сестер – ее ждет нечто особенное? Теперь Младина уже не могла закрывать глаза на то, что с ней происходит нечто необычное. Почему она стала видеть, слышать, чувствовать столько такого, о чем другие не подозревают?
И Угляна может знать, что с ней происходит.
Ой! Уж не «волховской недуг» ли ее мучает? От этой мысли мороз продрал по коже, на глазах выступили слезы. Младина встала, безотчетно сделала несколько быстрых шагов, словно хотела убежать от этой участи. Бывает, что духи сами выбирают человека себе на служение и овладевают им против воли. Избавиться от них невозможно – даже если и удастся отогнать, толку и смысла в жизни такого человека все равно не будет, исчахнет от тоски и пустоты. Ни работа, ни семья, ни еда, ни отдых и веселье не пойдут впрок. Такому человеку одна дорога – в волхвиты. В лес… Как Угляна…
О чуры, да неужели ее, Младину, избрали духи? И она станет новой сежанской волхвитой после Угляны, поселится в старой избе-развалюхе… не будет у нее ни мужа, ни детей… ничего… Ни любви, ни привета, только боязливое уважение бывших родичей… О нет!
Младина с трудом удержалась от желания разрыдаться навзрыд, побежать к матери, зарыться, как в детстве, ей в передник и там найти спасение от всех мыслимых бед. Слезами горю не поможешь. Но ведь иного объяснения и правда нет! Давно… с Ладиного дня, с того часа, когда сжигали старуху Марену, она ощущает в себе это необычное. Уже нельзя сказать, что ей померещилось, надо смотреть правде в глаза. И…
Неужели ей придется уйти в лес навсегда! Неужели она не вернется от волхвиты, станет ее выученицей и преемницей, и напрасно Леденичи надеются заполучить ее в невестки… А она еще на Данемила давеча поглядывала! Ах, что Данемил, сейчас Младина с радостью пошла бы за лопоухого Вьяла, только бы стать молодухой, как все, хлопотать у печи, накрывать мужу на стол, как придет с поля, вынашивать и рожать детей… Захотелось вцепиться в скамью, в дверной косяк, будто невидимый вихрь грозил унести ее из родной избы в неведомые дали.
Но от судьбы не увернешься, не спрячешься. И захотелось, чтобы поскорее настал вечер, поскорее пойти к Угляне и узнать наконец свою участь. Все что угодно лучше этой неизвестности!
* * *
Остаток дня Младина пряталась по углам и ушла из дому, едва солнце стало клониться к закату. Мужчины еще домой не вернулись, мать, Муравица и бабка провожали ее молча.
Идти предстояло долго, поэтому Младина снарядилась как следует: повязала голову теплым платком, надела вязаные шерстяные высокие чулки, праздничную шушку из белого сукна с полосками красной тесьмы на вороте и рукавах. С собой взяла лукошку.
Ближе к вечеру посвежело, дул ветер, шевелил ветви берез в первой листве. Благодаря этому шуму Младина отчетливо ощущала, что она в лесу одна. Именно сегодня казалось, что сам этот березовый шум лежит между нею и прочими людьми, будто горы высокие и реки быстрые.
Куда идти, она знала и не боялась скорого наступления темноты. Ах, если бы ее ждали лишь те же самые страхи, через какие в свое время прошла и мать, и Муравица, и бабка Лебедица – и та ведь была когда-то невестой, полной обычных надежд и ожиданий. Если это то же, что у всех, то Младина справится. Женские дела ей давались легко: «и прясть, и ткать, и узоры брать», стирать и стряпать она умела не хуже других.
Пожалуй, в чем-то хорошо, что она идет одна. Будь тут сейчас сестры, стоял бы сплошной писк и визг. «Отдашных девок» у Заломичей в этом году было аж девять голов, но Веснояра, Лебедь и Домашка уже ходили в лес в прошлые годы, значит, остается шесть. Сейчас шептались бы, боязливо оглядываясь, уверяли, что вон за тем кустом волк, а вон там – леший, подзадоривали друг друга, разжигая взаимно страх и неуверенность. Но Младина чувствовала, что давно переросла эти детские глупости – когда только успела? В мыслях было лишь одно: а что, если у нее и впрямь «волховской недуг»? И если Угляна об этом знает?
Постепенно темнело. Настал час, когда вечерняя тьма и дневной свет находятся в равновесии – еще все видно, но уже не светло. В этот самый час Младина вышла к оврагу: он разделял нынешнее поле, которое на днях предстояло засевать рожью, и лядину десятилетней давности. Встав на гребень оврага, она вдруг увидела внизу, прямо на тропе, страховидную фигуру – вздрогнула в первый миг от неожиданности, но тут же взяла себя в руки. А было чего испугаться. Неизвестное существо ростом с человека стояло на двух ногах, но на плечах его лежала волчья шкура, а на голове щерилась зубастая волчья пасть. Руку с высоким посохом человек-волк держал на отлете, преграждая Младине путь через низину. Сумерки, особенно густые на дне оврага – будто темнота понемногу росла из-под земли и уже заполнила наиболее низкие места, – не позволяли рассмотреть его подробнее, и он казался какой-то темной, угрожающей громадой.
Но другого пути нет, надо идти. Младина спустилась по тропе и остановилась в нескольких шагах, ожидая, пока человек-волк заговорит. Она ведь идет «на тот свет», и волк охраняет дорогу туда.
– Куда идешь, отецкая дочь? – глухо спросил человек-волк из-под личины.
Он говорил полуразборчиво, словно не привык к этому, голос звучал глухо и невнятно, так что Младина с трудом его понимала.
– Послали меня в лес за огнем, вот и иду.
– На Ту Сторону нет хода таким, как ты.
– Пропусти меня, Велесов пес, я тебе пирожка дам. – Младина сунула руку в лукошко и вынула пирог с кашей и яйцом.
Сторож тропы протянул к ней лапу – вблизи стало видно, что это вполне человеческая рука, на которой не хватает двух пальцев. И тем не менее это был настоящий Велесов пес: Младина чувствовала, что он принадлежит к миру людей не более чем наполовину, а половина находится на Той Стороне, куда шла и она сама. Шла все это время, от самого Ладиного дня…
Сторож шагнул в сторону, освобождая тропу, и Младина прошла через овраг.
А наверху сразу наткнулась на еще одного человека. Будто поджидая ее, на тропе стоял рослый старик с белой длинной бородой, одетый в простую серую свиту, без шапки, с коробом за спиной и посохом в руке. Яркие голубые глаза были видны даже в сумерках.
– Здравствуй, внучка! – Старик приветливо кивнул ей.
– Здравствуй, дедушка! – Младина поклонилась, недоумевая, откуда он здесь взялся.
Встретить незнакомого человека так близко от своего жилья было дивом, и Младина помедлила, ожидая, что он о чем-то спросит, но вместо этого старик сказал:
– Идем со мной – я тебя короткой дорогой проведу.
– Проведешь… меня? – в изумлении повторила Младина.
Как он может знать, куда ей надо?
К этой встрече, в отличие от предыдущей, она вовсе не была готова. Из полученных наставлений следовало, что весь путь до избы Угляны нужно проделать одной. Бывало, матери и бабки, а то и молодухи, выпив браги на праздниках, принимались вспоминать, как сами ходили в лес – кто два, а кто и тридцать два года назад – какого страху натерпелись, блуждая в кромешной тьме по лесу, подшучивали и посмеивались друг над другом. «А Еловица-то всю ночь в другую сторону брела, прямо к Упрямовой заимке наутро вышла, крюка дала, пришлось весь день назад идти!» – «А Ждановна-то пня испугалась, за медведя приняла, бежать бросилась, лбом в дерево треснулась, потом уж хорошо стало – синяком дорогу знатно освещала!» – «Молчи, Стоялиха, себя вспомни, как вокруг кривой березы полночи кружила, на тропу выбраться не могла, всю одежу выворотила, поршни с ноги на ногу переобула, как вышла на свету к избе – бабка Ворониха со смеху пополам согнулась, потом едва откашлялась! Вот умора-то!» Ни о каких провожатых там речи не шло. Так откуда старик взялся?
Но странное дело: вместо того чтобы насторожиться и оробеть при виде незнакомца, Младина ощутила облегчение. Казалось, она все-таки его знает: может, видела так давно, что забыла, но это свой человек, которому можно доверять. А может… Вдруг осенило: а вдруг это кто-то из ее дедов или прадедов, кого она не застала на свете? Гостимил, дед ее отца. Или прадед – Суровец. А может, и сам Залом Старый.
– Не гадай, как мое имя, внучка. – Старик будто подслушал ее мысли. – Я-то тебя хорошо знаю, а вот ты меня в первый раз ныне видишь. Куда тебе надо, я короткой дорогой проведу. Поспешить придется, нет у тебя времени впотьмах блуждать.
Младина промолчала. Старик шел довольно быстро, а куда, она уже не знала; обычная тропа к избе Угляны пролегала через старую лядину, где стояли сосенки в человеческий рост, а старик сразу свернул куда-то вдоль оврага, где раньше не было тропы. Что-то случилось с привычным миром: Младина не могла бы заблудиться так близко от родного дома, но уже перестала понимать, где они находятся. Местность вокруг казалась и знакомой, и незнакомой сразу, словно привычные рощи, перелески, поляны, лядины и овраги разрезали на кусочки и сшили как-то по-новому. Она в лесу, но в каком? Уже стало совсем темно, лишь последние красные отблески вечерней зари догорали далеко за вершинами деревьев, и Младина толком не видела, куда они идут. Старик шагал чуть впереди, Младина торопилась следом, боясь отстать – несмотря на годы, старик двигался очень быстро, хотя по виду вроде и не спешил.
Впереди затлел огонек, реющий в воздухе; она хотела спросить, что это, но не решилась. Старик вел ее прямо туда.
– Видишь, огонь? – Остановившись, он показал палкой. – Ступай к нему, а оттуда тебя дальше проводят.
Младина сделала два шага вперед, потом оглянулась, желая поблагодарить – но старика уже не было рядом. А может, тьма укрыла от глаз.
Но огонек был виден ясно, и Младина пошла к нему, осторожно переставляя ноги, чтобы не споткнуться. Огонек все рос, разложился на два огонька на высоте примерно в человеческий рост или чуть выше. А когда до них оставалось несколько шагов, Младина вздрогнула и застыла: огоньки горели в глазах конского черепа, поднятого, наверное, на невидимом колу, но во тьме казалось, что он висит в воздухе сам собой. Таким черепом иногда представляют на зимних и весенних велик-днях саму Марену, и такой ее воображает людской страх – лошадиный голый череп во тьме с горящими тусклым огнем пустыми глазницами.
– Здравствуй, дочка! – произнес голос рядом. – Довел дедушка?
Обернувшись, Младина увидела женщину средних лет, стоявшую возле черепа. И изумленно раскрыла глаза. Подобных женщин она не видела никогда в жизни, но думала, что примерно так должна выглядеть княгиня: высокая, статная, красивая. Ее белая свита была обшита полосками блестящего шелка, на груди блестели два ожерелья из ярких стеклянных бусин, высокую кичку украшали три пары серебряных заушниц. Она казалась величественной, но приветливой.
– Вот ты какая! – Подойдя ближе, женщина вгляделась в ее лицо, прикоснулась к плечу, но Младина от робости и неожиданности попятилась. – Ах, как ты хороша! – в искреннем восхищении воскликнула женщина, и голос ее звенел глубоким волнением. – Ягодка ты моя сладкая, березонька моя белая! Сколько же я тебя не видела! Сердце мое по тебе изболелось… я хоть и знала, что так надо, что иначе погубит она тебя, а все же… как больно родную кровь от себя отрывать… Она обещала, что мы свидимся еще, обещала, что будет тебя оберегать и худого не допустит, а все же сколько я ночей не спала… и сейчас еще не сплю порой, все думаю, где ты, как ты, хорошо ли тебе…
Она сделала шаг следом, протянула руки, желая обнять. Младина, вытаращив глаза от изумления, попятилась снова. Сердце гулко билось. Женщина была так красива, так явно обрадовалась встрече, говорила о какой-то близости, и что-то в сердце Младины так живо откликалось ей, толкало навстречу. Хотелось подойти, обнять ее, прильнуть к плечу. Но это чувство испугало ее своей неожиданностью и силой. Ведь кто ей эта женщина? Блазень полуночный! Заманит притворной лаской и погубит…
Женщина замерла, потом опустила руки и отступила, опомнившись.
– Ты же не знаешь… – прошептала она, так что Младина едва разобрала. – Ты же ничего не знаешь… время еще не пришло… Идем со мной, – заторопилась она вдруг. – Не бойся ничего. Я тебе зла не сделаю. Провожу, сберегу… Путь еще неблизкий.
Они снова пустились в путь, на этот раз через поле или луг. Младина разок оглянулась, но огонек в черепе уже пропал позади. Она не видела ничего вокруг, и оттого казалось, что они унеслись в какие-то неведомые дали. Тайком она оглядывалась на свою новую провожатую: женщина шла так легко, будто скользила по воздуху, ее светлое широкое одеяние колыхалось, рукава походили на крылья, и порой Младине казалось, что рядом с ней летит огромная белая лебедь.
– Ты хотела знать, почему тебя назвали Младиной? – вдруг спросила женщина.
– Да, – в изумлении отозвалась девушка. Она и правда задавала это вопрос отцу, и хотя он дал вполне убедительный ответ, у нее осталось чувство, словно он чего-то недоговаривает. – Никто в нашем роду этого имени не носил, а меня нарекли почему-то…
– Ты знаешь, кто такие вещие вилы?
– Это Рожаницы – небесные пряхи. – Еще бы она не знала таких вещей, дожив до возраста невесты! – Их три – Дева, Мать и Старуха. Когда младенец родится, они к роженице приходят и ребенку путь из бездны в белый свет отворяют. Для них ставят три лучины горящих и три чаши с молоком. Старуха нить жизни прядет, Мать на веретено мотает и на свадьбе к суженой привязывает, а Дева серебряными ножницами нить обрезает, когда придет человеку пора помирать.
– Все верно. Теперь слушай то, чего не знаешь. Жил-был удалой молодец, и звали его Зимобор, Велеборов сын. Полюбился он самой Деве, младшей из вещих вил. Явилась она ему в облике Младины, души молодильник-травы, и обещала во всем помогать, но запретила любить земных дев. А он полюбил девушку и жениться хотел, да боялся, что погубит их Младина, вещая вила, как многих уже погубила. И вот однажды повстречал он в лесу глухом человека, да не простого, а волхва, ведуна и оборотня. Звали его Лютомер, и был он сыном самого Велеса. И отдал Зимобор ему венок Младины, а Лютомер тот венок разорвал и мужем стал вещей виле. Был бы простой человек – в тот же миг умер бы, отдав Деве всю свою силу до дна. Только сын Велеса, своего родителя на помощь призвав, справился с Девой. И в тот же миг исчезла прежняя Дева, сделавшись Матерью; Мать стала Старухой, а Старуха ушла во тьму и вновь народилась у бывшей Девы, сама сделавшись Девой. По-прежнему является новая Дева в облике души молодильника и под именем Младины. В ее честь ты и получила твое имя.
– Но почему? – вырвалось у Младины.
– А потому… Ну вот, мы и пришли! – воскликнула женщина.
Очарованная и изумленная Младина опомнилась – перед ними высился деревянный идол выше человеческого роста, и глаза его горели тем же сизым огнем, что и у лошадиного черепа.
– А вот кто тебя дальше проводит, – сказала женщина-лебедь.
Возле идола шевельнулось нечто настолько огромное, что Младина в ужасе отшатнулась.
– Не бойся! – Женщина засмеялась. – Он не обидит. Поможет до места быстрее добраться.
Нечто черное придвинулось ближе, и Младина разглядела, что это тур – могучий лесной бык.
– Забирайся! – Без опаски подойдя, женщина похлопала его по спине.
– С… сюда… на него? – с недоверчивым испугом пробормотала Младина. – К-как?
– Я тебе помогу!
Женщина положила руку быку на лоб, и он послушно прилег к земле, подставив спину. И вот уже Младина сидит на спине тура, с задравшимся до бедер подолом рубахи и шушки, и крепко держится за рога.
– Ну, прощай покуда! – Женщина обняла ее, прижалась лицом к затылку, поцеловала в висок. – Свидимся еще! Помни меня. Я всегда о тебе помню. Мы еще будем с тобой… – Голос ее прервался, и она похлопала тура по боку. – Ступай, сынок! Времени мало!
От ее мимолетных объятий Младину вдруг охватило удивительное чувство блаженства и покоя: будто стоишь на берегу летнего озера и смотришь, как отражения облаков-лебедей плывут по голубой небесной воде среди зеленых листьев и белых кувшинок. От женщины веяло теплом и свежим запахом трав. На миг захотелось забыть обо всем, спрыгнуть с туровой спины, никуда не ездить и не ходить, а остаться с этой женщиной-лебедью, прекрасной и ласковой, как сама Лада.
Но тур уже поднялся на ноги и тронулся с места, и Младина едва не закричала. Ей не так уж часто приходилось сидеть верхом даже на лошади, а тут лесной огромный зверь, да без седла! Жесткая шкура царапала зябнущие бедра, чулки сползли, в нос бил звериный запах, огромная туша под ней ходила ходуном. На скаку сильно трясло, и она до боли вцепилась в рога. Сидеть было страшно неудобно, но это неважно – не свалиться бы!
– Не бойся, не уронит! – долетел сзади веселый голос женщины. – Ведь это твой брат! В добрый час!
И Младина не могла даже оглянуться, чтобы проститься с провожатой. Что значит – твой брат? Каким образом она попала в родню к лесному быку?
Тур ни о чем с ней не разговаривал – знай молотил крепкими копытами лесную землю. О том, что они в лесу, Младина догадывалась по эху, а еще по тому, что ветки постоянно хлестали ее по голове, даже платок сбили на шею. Она наклонилась как могла ниже, почти легла быку на спину, задевая щекой пахучую шкуру. Грохот копыт оглушал, ей приходилось изо всех сил стискивать зубы, чтобы и они не стучали, как сухие горошины в детской берестяной погремушке. Казалось, от мощной стремительной поступи тура содрогаются небо и земля, даже гром долетает из-за облаков – но вокруг по-прежнему царила тьма. Каждая косточка в ней дрожала, Младина не помнила себя и даже не сразу заметила, когда бык остановился.
Ее так растрясло, руки, ноги, спина, шея так онемели, что она сама не смогла бы даже с него слезть, но тур вдруг лег наземь. Сообразив, что путешествие окончилось, Младина сползла на дерн. Холод земли, еще не прогревшейся после таяния снегов, отрезвил ее и заставил, собрав себя в кучу, подняться на дрожащие ноги. Тур осторожно встал, снова предоставляя ей свои рога в качестве опоры.
А когда она подняла голову, то вцепилась в них еще крепче. От представшего перед ней зрелища спутанные волосы встали дыбом. В десяти шагах впереди высился тын, где на каждом колу висел череп – лошадиный, коровий, и у каждого в глазницах сияли огни. Прямо перед ней были узкие ворота, и на кольях с двух сторон от них красовались уже человечьи черепа – и тоже с огнем в глазах. Один, два, три… шесть или семь их окружало ворота.
– Мне… сюда? – еле выдавила Младина из пересохшего горла.
Тур кивнул и слегка пристукнул копытом: дескать, иди, не мешкай.
– Спасибо, что довез… брат… – пробормотала Младина, не уверенная, что это была поистине добрая услуга.
Но приходится идти. Одолев дрожь в ногах и немного размяв руки и шею, Младина пригладила волосы, поправила шушку и пояс, по-новому завязала платок, обернулась, готовая к тому, что тур уже исчез. Но нет – он еще был здесь и, вытянув вперед шею, носом осторожно подтолкнул ее в сторону ворот.
– Я иду, иду! – Младина коснулась его лба и перевела дух.
И пошла, чувствуя, как он смотрит ей вслед. В нем и правда ощущалось нечто человеческое, разумное – оборотень, наверное…
Но даже об этом сейчас не хотелось думать. Не чуя земли под ногами, Младина делала шаг за шагом, приближаясь к воротам с горящими черепами и даже не смея подумать, что ее ждет там, за ними… Лесная Баба – костяная нога, нос в потолок врос? Зря она так храбрилась, выходя из дома… Но кто же знал? Вовсе не в эту жуткую избу с человечьими головами на кольях она собиралась.
Горящие глаза черепов следили за ней. Все мысли исчезли, Младина не знала, что делать – поздороваться, попросить позволения войти?
И когда страх ее и неуверенность достигли высшей точки, что-то вдруг изменилось – они отхлынули, и Младина ощутила полное спокойствие. Огни в глазах черепов стали таять, сами черепа и колья тына отступили во мрак, и она уже не видела, а есть ли они впереди. Боясь, что в кромешной тьме потеряет ворота, Младина сделала несколько быстрых шагов, протянула руки… и вместо пустоты воротного проема пальцы уперлись в прохладную шероховатую доску.
Не понимая, что это такое, она стала шарить по доске, пока не наткнулась на изогнутый сук. Положив на него ладонь, она толкнула – доска подалась, это оказалась дверь. Младина шагнула в сени.
– Кто там? – раздался спереди удивленный, но знакомый голос.
Послышался легкий шум, потом скрип. Впереди обозначилась светлая щель, и Младина увидела еще один дверной проем – из сеней в саму избу. На пороге стояла женщина, и гостья узнала Угляну.
– Это… я… – пробормотала Младина, от всех потрясений едва способная сейчас вспомнить свое имя.
– Ты? – Угляна отступила от порога, чтобы свет от лучин внутри избы дал ей лучше рассмотреть гостью. – Младинка? Как же ты так рано?
– Разве рано? Дозволишь ли войти? – спохватилась девушка.
– Я… тебя к рассвету ждала, – обронила волхвита, удивленная, казалось, не менее гостьи. – Ты что, с утра в путь снарядилась?
– Нет. – Младина вошла и опустила узелок на лавку, но сесть без приглашения не смела, хоть и ныли ноги. – Вечером и пошла, как полагается.
– Но как же ты так быстро добралась?
Младина понимала ее удивление: путь неблизкий, от Заломичей до избушки волхвиты – больше чем полдня, не зря же другие девушки тратят на него целую ночь и даже при удачном исходе достигают цели только на рассвете. А она управилась вдвое быстрее.
– Меня… проводили.
– Кто? – Угляна подняла брови. – Нельзя же…
– Я не знаю их! – выкрикнула Младина. – Они сами появились. За оврагом, после Велесова пса… Сперва старик седой, потом женщина, красивая такая, а потом… тур.
– Тур? – Брови Угляны поднялись еще выше.
– Да… И еще та женщина сказала, что он мой брат… – закончила Младина, осознавая, как нелепо все это звучит.
Угляна помолчала, потом села на лавку. Младина боялась, что волхвита посчитает ее слова наглым враньем, но та, похоже, приняла их за правду. И эта правда ее поразила.
– Вот оно что, – чуть погодя произнесла она, найдя наконец объяснение этим чудесам. – Значит, вспомнили про тебя… Я знала… знала, что вспомнят рано или поздно. Таких не бросают…
– Кто – вспомнили? Каких – таких? И кто бросил? Духи?
Здраво рассуждая, это было единственное объяснение.
– Можно и так сказать. – Угляна сдержанно кивнула. – Духи…
– Значит, я должна стать волхвитой? – дрожащим голосом выговорила Младина, будто приговор самой себе.
Сейчас, при виде избы, в которой уже не раз бывала, и знакомого лица Угляны она осознала, что чудесное путешествие через ночь служит подтверждением ее самых тревожных, самых неприятных опасений.
– Стать волхвитой? – Угляна удивилась ее вопросу. – Ты зачем пришла-то?
– Чтобы твоей выученицей стать? – в свою очередь спросила Младина.
– А зачем тебе?
Это настолько неожиданный вопрос, что Младина растерялась. Зачем? Да разве ей это надо? И разве ее надо об этом спрашивать, а не духов, которые с самого начала весны не дают ей покоя?
– Не знаю…
– Не знаешь? – так уверенно уточнила Угляна, словно имела в виду какое-то вполне определенное знание.
Младина лишь помотала головой.
– Ну а раз не знаешь, то и нечего попусту время терять. – Угляна встала с решительным видом. – Коли пришла, покажи, что умеешь, а там видно будет. Раз привели тебя ночью, ночью и за дело принимайся: избу вымети, все вычисти, блины испеки, киселя да каши свари, на стол накрой да меня жди.
Потом взяла с лавки короб и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Шаги ее сразу стихли снаружи, и Младина осталась одна – в старой избушке-развалюшке, где жили поколения волхвов, совершенно одна, почти в темноте, где дрожали два лепестка огня на концах лучин да шептались удивленные чуры…
