Когда-то давно единственное, что можно было делать с мыслями, — это запоминать их. Не существовало ни алфавита, чтобы преобразовать их в буквы, ни бумаги, чтобы записать. Все, что требовалось сохранить, хранилось в памяти. Всякая пересказанная история, каждая изложенная идея, любая переданная информация должна была быть сначала запомнена.

В наши дни часто кажется, что мы запоминаем очень мало. Когда я просыпаюсь, первым делом я проверяю свой ежедневник, который помнит мое расписание, освобождая меня от необходимости держать его в голове. Садясь в машину, я ввожу адрес конечного пункта в GPS-навигатор, чья пространственная память превосходит и заменяет мою собственную. На работе я про­игрываю записи цифрового диктофона или включаю свой ноутбук, где хранятся мои интервью. У меня есть фотографии, сохраняющие изображения, которые я не хочу забывать, книги, сохраняющие знания, а теперь благодаря Google я освобожден от необходимости помнить больше, чем необходимый набор ключевых слов, чтобы получить доступ к коллективной памяти человечества.

В дни моей юности, когда для того, чтобы сделать телефонный звонок, еще надо было нажать семь кнопок или повернуть громоздкий диск, я мог назвать номера всех моих близких друзей и родственников. Сейчас я не уверен, знаю ли я на память больше четырех телефонных номеров. И так со всем. Согласно исследованию, проведенному в 2007 г. нейропсихологом в дублинском Тринити-колледж, каждый третий британец в возрасте до 30 лет не мог вспомнить даже свой собственный домашний номер без того, чтобы посмотреть его в мобильном телефоне. Тот же опрос выявил, что 30% взрослых не могут вспомнить дни рождения более чем трех близких родственников. Гаджеты избавили нас от необходимости держать в памяти такие вещи.

Забытые телефонные номера и даты рождения — лишь незначительное свидетельство размывания нашей повседневной памяти, это лишь вершина айсберга. Налицо более масштабный процесс подмены нашей природной памяти огромной суперконструкцией из различных технологических подпорок — от алфавита до BlackBerry. Технологии, позволяющие хранить информацию вне нашего сознания, помогли сделать современный мир таким, какой он есть, но вместе с тем они поменяли то, как мы думаем и как используем свой мозг.

В «Федре» Платона Сократ описывает, как египетский бог Тот, изобретатель письменности, пришел к фараону Египта Тамусу и предложил даровать свое великолепное изобретение египетскому народу.

«Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости», — сказал Тот египетскому владыке. Но Тахос не хотел принять дар. «В души научившихся им [письменам] они вселят забывчивость, — сказал он богу. — Будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых».

Сократ обличает идею передачи собственных знаний через письмо, говоря, что было бы «особенно глупо верить в то, что записанные слова могут сделать нечто большее, нежели просто напомнить человеку то, что ему и так уже было известно». С точки зрения Сократа, письмо не может быть чем-то большим, чем подсказкой для памяти — средством извлечения хранящейся в голове информации. Сократ опасался, что письменность поведет культуру вниз по коварной тропе к интеллектуальному и моральному разложению, потому как, даже если количество доступных знаний увеличится, люди будут представлять собой пустые сосуды. Какая жестокая ирония: только благодаря тому, что ученики Сократа Платон и Ксенофонт передали его презрение к письменному слову письменными словами, мы узнали о его отношении к письму [1]. Интересно, оценил бы это Сократ?

Сократ жил в V в. до н.э. во времена расцвета письменности в Греции [2], и его взгляды уже тогда считались устаревшими. Почему же идея коснуться, скажем, пером пергамента была для него столь отталкивающей? Фиксация воспоминаний на листе кажется куда более удачным способом сохранения знаний в сравнении с попытками удержать все их в голове. Мозг всегда способен допускать ошибки, забывать, путаться. Благодаря письму мы можем преодолеть эти естественные биологические ограничения — вытащить наши воспоминания из способного ошибаться мозга и закрепить их на более надежном носителе, где они могут оставаться постоянно и (как мы иногда надеемся) распространяться во времени и пространстве. Письменность позволяет передавать идеи через поколения и при этом не бояться естественных мутаций, которые являются непременной частью устных традиций.

Для того чтобы понять, почему памяти придавалось такое большое значение в мире Сократа, нам следует разобраться в эволюции письма и в том, как отличались ранние книги по форме и функциям. Мы должны вернуться в эпоху, когда еще не было книгопечатания, алфавитных указателей, содержания, разделения на страницы, полей, знаков пунктуации, строчных букв и даже пробелов между словами.

Сегодня мы тщательно записываем всю информацию, чтобы не хранить ее в нашей памяти. Но до конца как минимум позднего средневековья книги служили не заменой памяти, а скорее ее помощниками. Как говорил Фома Аквинский: «То, что записано в книгах, предназначено в помощь памяти» [3]. Люди читали книги для того, чтобы запомнить; книги были наиболее эффективным из имеющихся инструментов запечатления информации в памяти. Рукописи часто копировались только ради того, чтобы переписчик мог их запомнить.

Во времена Сократа тексты писались на длинных — некоторые растягивались до шестидесяти футов [4] — свитках, составленных из склеенных вместе листов спрессованного папируса, ввозимого с дельты Нила [5]. Такие громоздкие тексты было тяжело читать и еще тяжелее писать. Сложно представить себе менее удобный доступ к информации. Фактически только в 200 г. до н.э. Аристофан Византийский, начальник Александрийской библиотеки, изобрел базовые знаки пунктуации — ничего, кроме точки, которая могла ставиться внизу, посередине или вверху строки и сообщала читателю длину паузы между предложениями [6]. До этого тексты представляли собой бесконечный поток заглавных букв, известный как scriptio continua, не разбитый ни пробелами, ни знаками препинания. Слово, начинающееся на одной строке, могло закончиться на другой без указания на перенос.

КАКВЫВИДИТЕНЕТАКТОПРОСТОЧИТАТЬТЕКСТНАПИСАННЫЙБЕЗ ПРОБЕЛОВИЛИПУНКТУАЦИИИЛИХОТЯБЫРАСПОЛОЖЕННЫХВНУЖ НЫХМЕСТАХЗНАКОВПЕРЕНОСАОДНАКОИМЕННОТАКВЫГЛЯДЕЛИП ИСЬМЕНААНТИЧНОЙГРЕЦИИ [7]

В отличие от букв в данной книге, составляющих слова, которые несут смысл, буквы, написанные с помощью scriptio continua, по своей функции скорее напоминали ноты. Они обозначали звуки, которые должны были исходить изо рта говорящего. Чтобы преобразовать этот поток звуков в отдельные понятные группы слов, требовалось сначала услышать его. Так же как музыкантам (за исключением наиболее талантливых) тяжело читать ноты, не пропевая мелодию, было сложно читать написанные с помощью scriptio continua тексты, не проговаривая их вслух. И правда, нам известно, что в раннем средневековье читали практически всегда вслух, так что чтение было некоего рода выступлением, обыкновенно публичным. «Вслушаться» — слово, часто повторяющееся в средневековых текстах [8]. Когда Святой Августин в IV веке н.э. наблюдал за своим учителем Святым Амброзием, читающим про себя, не шевеля губами и не бормоча, он посчитал необычное поведение учителя столь примечательным, что даже описал это в своей «Исповеди». Только около IX в., в то время, когда пробелы уже использовались повсеместно, а количество знаков пунктуации увеличилось, страница стала вмещать в себя достаточно информации для того, чтобы безмолвное чтение превратилось в обычную практику.

Трудности, связанные с чтением таких текстов, означают, что отношения между чтением и памятью были в то время иные, нежели сейчас. Поскольку читать про себя текст, написанный непрерывным письмом, было довольно сложно, достаточно беглая декламация этого текста требовала от читателя предварительного знакомства с ним. Читатель — как правило, это был читатель, а не читательница — должен был приготовиться к декламации, расставив для себя в голове знаки препинания и запомнив текст — частично, если не целиком, — поскольку невозможно с легкостью на ходу облекать цепочку звуков смыслом. Текст должен был быть выучен перед тем, как он будет озвучен. Вдобавок то, как тот или иной читатель разбивал текст, написанный в виде scriptio continua, могло полностью изменить его смысл. Как отмечала историк Джослин Пенни Смолл, фраза GODISNOWHERE может иметь совершенно разные значения, будучи представлена как GOD IS NOW HERE или как GOD IS NOWHERE.

Более того, если требовалось вычленить из текста определенную информацию, то надо было читать весь написанный непрерывным письмом свиток — сверху донизу. Свитки имеют единственную точку отсчета — первое слово. Поскольку приходится разматывать его при чтении, а в тексте нет ни знаков препинания, ни разбивки на параграфы — не говоря уже о нумерации страниц, содержании, глав и алфавитного указателя, — практически невозможно найти нужный кусок, не проглядывая при этом все целиком, с головы до пят. С таким текстом практически невозможно работать — до тех пор, пока он не выучен наизусть. В этом-то все и дело. Античные тексты не были предназначены для беглого прочтения. Нельзя достать свиток с полки и быстро отыскать в нем нужный отрывок, если до этого ты хотя бы в общих чертах не ознакомился с полным текстом. Свитки существовали не для хранения информации вне памяти, а как помощники в поисках информации внутри памяти.

Один из немногих сохранившихся обычаев публичной декламации — чтение Торы, древнего рукописного свитка, на изготовление которого уходит более года. Тору записывают без гласных и пунктуации (хотя используя пробелы, нововведение, пришедшее к евреям от греков), что делает ее чрезвычайно сложной для чтения про себя [9]. Хотя евреи особо запрещают пересказывать Тору по памяти, невозможно прочесть раздел Торы, не потратив предварительно время на ознакомление с ним, как может подтвердить любой прошедший бар-мицву мальчик. Я могу лично за это поручиться. В день, когда я стал мужчиной, я был чем-то сродни попугаю в ермолке.

Долгие годы использования языка приучили нас не замечать, что непрерывное письмо гораздо ближе к тому, как мы говорим, нежели искусственное разделение слов на странице. В устной речи предложения сливаются и плавно струятся как один длинный, размытый, долгий звук. Мы не говорим с «пробелами». Конец одного слова и начало другого устанавливаются в результате достаточно спорного лингвистического соглашения. Результаты сонографического исследования, отображающие звуковые волны, которые исходят от разговаривающего по-английски человека, показали: практически невозможно определить, где находится разрыв между словами. Вот почему так трудно научить компьютер распознавать человеческую речь. Без изощренного искусственного интеллекта, способного анализировать контекст, компьютер не в состоянии определить разницу между «Несу разные вещи» и «Несуразные вещи» [10].

В течение некоторого периода времени латинские переписчики действительно пытались разделять слова точками, однако во II веке н.э. они вернулись в прошлое — сделали, как может показаться, огромный и очень любопытный шаг назад [11] к старому непрерывному письму, используемому греками. Пробелы не появлялись в западном письме следующие девять столетий. С нашей современной, продвинутой, точки зрения, разделение слов кажется вещью совершенно очевидной. Но факт того, что данный метод был опробован и отвергнут, многое говорит о том, как люди привыкли читать. Об этом же свидетельствует и тот факт, что для выражения понятия «читать» древние греки наиболее часто использовали слово ánagignósko [12], что означает «узнавать заново» или «вспоминать». Чтение как акт напоминания: с точки зрения современного человека, могут ли существовать более странные взаимоотношения между читателем и книгой?

Сегодня, когда мы живем среди потоков печатных слов — верите ли вы, что за прошлый год было напечатано 10 млрд томов? [13] — сложно представить себе, на что было похоже чтение в эпоху до Гутенберга, когда книга представляла собой редкую и дорогостоящую рукопись, на создание которой ушли многие месяцы. Даже в XV в. имелось лишь не более нескольких десятков экземпляров каждой из существовавших тогда книг, и все они были чаще всего прикованы цепью к столам или кафедрам в некоторых университетских библиотеках, которые считались особенно хорошо укомплектованными [14], если их фонд насчитывал сотню книг. Будь вы средневековым школяром, читающим книгу, вы бы знали, что увидеть дважды в жизни один и тот же текст практически невозможно, поэтому большая роль отводилась запоминанию прочитанного. Вы не могли бы просто взять книгу с полки, чтобы найти в ней определенную цитату или мысль. Во-первых, потому что современные книжные полки с рядами смотрящих наружу корешков еще не были изобретены [15]. Это случится где-то в XVI в. Во-вторых, книги все еще были тяжелыми и их трудно было переносить с места на место. Только к XIII в. технология изготовления книг продвинулись настолько, чтобы стало возможным уместить всю Библию не в собрании отдельных книг, а в одном томе, который тем не менее весил более десяти фунтов [16].

И даже если вам удавалось взять в руки нужный вам текст, шансы найти необходимое, не читая все от начала до конца, были незначительны. Алфавитные указатели еще не стали обычным явлением, равно как и нумерация страниц или содержание.

Но все эти несовершенства постепенно устранялись. По мере того как эволюционировала сама книга, менялась и роль запоминания в чтении. К 400 г. пергаментные книги с листами, переплетенными в корешок, словно в современную твердую обложку, практически полностью заменили свитки, как более удобные для чтения. Теперь читателю не было необходимости раскручивать длинный документ, чтобы найти отрывок. Достаточно было открыть нужную страницу.

Первый конкорданс Библии, огромный алфавитный указатель, вобравший в себя труды 500 парижских монахов, был составлен в XIII в., примерно в то же время, когда было введено деление на главы [17]. Впервые в истории читатель мог обращаться к Библии, не запоминая ее перед этим. Он мог найти отрывок, не зная его наизусть и не читая весь предшествующий текст [18]. Вскоре после конкорданса начали появляться другие книги с индексами, номерами страниц и содержанием, что опять же помогло изменить смысл понятия «книга».

Проблема книг до появления в них указателей и содержания заключалась в том, что в тексте, написанном в свитке или напечатанном на страницах внутри переплета, было сложно ориентироваться. Мозг же, напротив, является бесподобным инструментом не только благодаря объему имеющейся в нем информации, но и в силу легкости и эффективности, с которой он осуществляет поиск этой информации. Он использует самую эффективную систему указателей для случайного доступа — программисты пока не изобрели ничего лучшего, чем эта система, и даже еще не приблизились к ее воспроизведению. В то время как алфавитный указатель в конце книги дает для каждого объекта — важного элемента текста — единственный адрес, номер страницы, любой объект имеет в мозгу сотни, а то и тысячи адресов. Наша внутренняя память ассоциативна, нелинейна. Нам не требуется знать, где хранится то или иное воспоминание, для того, чтобы найти его. Оно просто всплывает — или нет, когда оно необходимо. В силу плотности сети, соединяющей наши воспоминания, мы можем очень быстро перескакивать от одного воспоминания к другому, равно как с одной идеи на другую. Чтобы от Белоснежки перейти к белому цвету, затем к молоку, а от молока к Млечному Пути, надо проделать долгий логический путь и лишь одну коротенькую неврологическую прогулку.

Указатели стали важным усовершенствованием, поскольку открыли книгам доступ к нелинейности, используемой нашей памятью. Они помогли превратить книгу в подобие современных CD, где можно сразу перескочить на нужный трек; тогда как неиндексированные книги, подобно кассетным пленкам, заставляли читателя с трудом прорываться сквозь пласты информации в поисках маленького необходимого куска.

Индексы вкупе с нумерацией страниц и содержанием изменили сами книги и то, что те могли дать учащимся. Историк Иван Иллич утверждает, что это являлось изобретением такой важности, «что правомерно говорить о пре- и постиндексном средневековье» [19]. С тех пор как обращаться к книгам для получения нужной информации становилось все проще, необходимость держать их содержание в памяти становилось все менее существенной. Представление о том, что значит быть эрудированным, начало меняться: на место человека, хранящего чрезвычайно большое количество информацию внутри своей головы, пришел тот, кто хорошо знает, где эту информацию найти в лабиринте внешней памяти [20].

Наши предки, зависящие от возможностей своей памяти, тренировали память, чтобы стать не «живой книгой», а скорее «живым конкордансом» [21], ходячим алфавитным указателем по отношению ко всему, что они когда-либо прочитали и узнали. То есть хотелось не просто иметь в голове архив фактов, цитат и идей, а, скорее, выстроить организационную схему для доступа к ним. Обратимся, например, к Петру Равенскому, ведущему итальянскому правоведу XV в. (и, судя по всему, одному из лучших в XV столетии специалистов по саморекламе), чья книга по тренировке памяти вошла в число наиболее успешных в ту эпоху книг, посвященных памяти. Озаглавленная «Феникс», эта книга была переведена на несколько языков и перепечатывалась по всей Европе. Это самый известный труд о памяти из созданных в период с XIII в. по наши дни. Благодаря ему техники запоминания, долгое время применяемые только учеными и монахами, стали доступны широкой аудитории — от докторов, адвокатов и торговцев до простых людей, желающих улучшить свою память. Разделы книги касались всего многообразия ситуаций, подходящих для применения мнемоники. Рассказывалось, как использовать искусство запоминания, чтобы выигрывать в азартных играх и помнить сумму долгов, содержание корабельных грузов, имена знакомых и последовательность игральных карт [22]. Сам Петр хвастался тем, что помнил 20 000 положений из юридических документов, 1000 текстов Овидия, 200 речей и высказываний Цицерона, 300 изречений философов, 7000 текстов из Писания, помимо массы других классических работ.

В свободное время он перечитывал книги, хранившиеся в его многочисленных дворцах памяти. «Когда я покинул свою родину, чтобы совершить странствие по городам Италии, я мог с уверенностью сказать, что нес все, что имею, с собой», — писал он. Для хранения этих образов Петр сначала имел сотни тысяч loci, но он создавал все новые дворцы памяти в своих путешествиях по Европе. В его голове образовалось хранилище источников и цитат по всем важным темам, упорядоченным по алфавиту. Он хвастался, например, что в его мозгу под буквой А находятся знания о «de alimentis, de alienatione, de absentia, de arbitris, de appel-lationibus, et de similibus quae jure nostro habentur incipientibus in dicta littera A» — «о снабжении, об иностранной собственности, об отсутствии, о судьях, об апелляциях, а также о других юридических вопросах, начинающихся на букву "А"» [23]. Каждому сообщению присваивался специфический адрес. Когда он хотел порассуждать на предложенную ему тему, он просто обращался к нужной комнате в нужном дворце памяти и доставал оттуда нужную информацию.

Когда смысл чтения — в запоминании (как это было в случае Петра из Равенны), формируется совершенно иной подход к тексту, нежели тот, которого придерживается большинство из нас сегодня. Сегодня мы ставим во главу угла умение читать быстро и много, что делает поверхностным и наше чтение, и то, что мы пытаемся получить от книг. Невозможно читать по странице в минуту — скорость, с которой вы, скорее всего, читаете эту книгу, — и ожидать, что вы будете помнить прочитанное в течение значительного времени. Если что-то должно быть запомнено, на нем надо останавливаться, повторять.

В своем эссе «Введение в историю чтения» Роберт Дарнтон говорит, что с началом распространения книг чтение изменило свой характер, из «интенсивного» превратившись в «экстенсивное» [24]. До недавнего времени люди читали «интенсивно», считает Дарнтон. «У них было не так много книг — Библия, календарь с предсказаниями, одна-две религиозные книги, — и они перечитывали их раз за разом, часто вслух и в компаниях. Таким образом, однообразное содержание немногих традиционных книг глубоко впечатывалось в их сознание».

Но после появления в 1440 г. печатного станка, изобретенного Гутенбергом, все постепенно начинает меняться. За последующие сто лет количество существующих книг увеличилось в 14 раз. Впервые люди без значительных доходов получили возможность обращаться к легкодоступной внешней памяти.

Сегодня мы читаем книги «экстенсивно», не стараясь слишком уж концентрироваться на тексте и (за редким исключением) не перечитывая ничего дважды. Мы ценим количество прочитанного выше качества. У нас нет выбора, если мы хотим успевать за мировой культурой. Это касается даже наиболее узкоспециализированных областей знаний: попытки удержаться на вершине постоянно растущий горы слов, которые ежедневно наводняют мир, могут стать сизифовым трудом.

Мало кто из нас прилагает серьезные усилия для запоминания всего, что читает. Когда я читаю книгу, что, по моим представлениям, останется в памяти через год? Если это произведение нехудожественной литературы — я запомню основную идею, если, конечно, она была в книге. Несколько необычных деталей, возможно. Если речь идет о художественной литературе — основные сюжетные линии, что-нибудь о главных героях (хотя бы имя) и общее впечатление от книги. Хотя и это, скорее всего, поблекнет. Мои полки, книги, на которые я когда-то потратил столько бессонных часов, — всегда очень угнетающее зрелище. «Сто лет одиночества»: я помню мистический реализм и то, что книга мне понравилась. И все. Я даже не могу сказать, когда прочел ее. Насчет «Грозового перевала» я помню всего две вещи: что я читал это на уроках английского в старшей школе и что там был герой по имени Хитклиф. Я даже не могу сказать, понравилась она мне или нет.

Я не думаю, что я такой уж плохой читатель. Я подозреваю, что множество людей, может быть, даже большинство, в этом похожи на меня. Мы читаем, читаем, читаем и забываем, забываем, забываем. Так чего же тогда волноваться? Мишель де Монтень описал дилемму экстенсивного чтения еще в XVI столетии. «Я просматриваю книги, а не изучаю их, — написал он. — То, что я беру из них, я более не признаю ни за кем другим. Это только те сведения, которые полезны для моих суждений, вдохновляющие меня мысли и идеи; имя же автора, место действия, слова и прочие обстоятельства я моментально забываю». «Чтобы немного восполнить потери, связанные с коварством и слабостью памяти», объясняет философ, он приобрел привычку делать на задней стороне обложки каждой книги короткие записи, чтобы иметь хотя бы общие представление, о чем данный том и какие мысли он вызвал.

Вы можете решить, что наступление эры книгопечатания и появление возможности с легкостью перенести воспоминания из головы на бумагу сразу же сделает старые техники запоминания неуместными. Но этого не случилось, а если и случилось, то по крайней мере не сразу. Наоборот, парадоксально, но в тот момент, когда исходя из традиционной трактовки исторического процесса можно было бы предположить, что искусство запоминания находится на грани исчезновения, оно пережило свой величайший расцвет.

Начиная со времен Симонида, искусство запоминания представляло собой создание архитектурных пространств в воображении. Но в XVI в. итальянский философ и алхимик по имени Джулио Камилло — известный как Святой Джулио среди своих почитателей и как Шарлатан среди своих клеветников — выдвинул мудрую идею, делавшую реальным то, что на протяжении преды­дущих двух тысячелетий считалось эфемерным. Он решил, что система будет работать намного лучше, если кто-то преобразует метафору о дворце памяти в настоящее деревянное строение. Он задумался о создании Театра памяти, который будет служить универсальной библиотекой, хранящей в себе все знания человечества. Звучит как вступление к рассказу Борхеса, но это был реальный проект со вполне реальными покровителями, и он сделал Камилло одним из известнейших людей в Европе [25]. Король Франции Франциск I обещал алхимику, что секреты его театра никогда не будут открыты никому, кроме него, и вложил в строительство 500 дукатов.

Деревянный дворец памяти Камилло был задуман как римский амфитеатр, но амфитеатр, где не было зрителей, сидящих на местах и смотрящих вниз на сцену. Он, Камилло, сам стоял в центре и смотрел вверх на круглое семи­ярусное сооружение [26]. Вдоль всех стен театра висели картины с изображениями каббалистических и мифологически фигур, и тут же находились бесконечные ряды ящиков и коробок, заполненных карточками, на которых было напечатано все известное человеку и — как было заявлено — все познаваемое, включая высказывания всех прославленных авторов, сгруппированные по теме высказывания. Единственное, что от вас требовалось, это погрузиться в раздумья о символическом образе, и все знания, хранившиеся в данной части театра, сразу же должны появиться у вас в голове, позволяя «рассуждать о любом вопросе не менее складно, чем это делал Цицерон». Камилло обещал, что «с помощью теории мест и образов мы сможем держать в памяти и усваивать все человеческие идеи и любые вещи в целом мире» [27].

Это было громкое заявление, и в ретроспективе это звучит как некий фокус-покус. Но Камилло был убежден, что существует ряд магических символов, которые могут органично представлять все мироздание. Он верил, что существуют образы, способные вместить в себя огромные и мощные идеи о вселенной (подобно тому, как she-mail представлял концепцию e-mail в первом моем дворце памяти, построенном для списка дел Эда), и просто запомнив эти образы, человек сможет понимать скрытые связи между всеми явлениями.

Уменьшенная модель театра Камилло выставлялась в Венеции и Париже, и сотни — может быть, тысячи — карточек было сделано [28], чтобы заполнить коробки и ящики театра. Для создания символических образов наняли художников Тициана и Сальвиати. Однако дальше дело не пошло. Театр никогда не был построен, и все, что осталось от великого проекта, — это опубликованный посмертно короткий манифест «Идея Театра», продиктованный на смертном одре за неделю [29]. Написанная в будущем времени, без единого изображения или плана, эта книга, скажем мягко, может привести в замешательство любого.

Хоть история и забыла человека, обещавшего подарить миру совершенную технологию для запоминания, — «святой» проиграл «шарлатану» практически по всем позициям — репутация Камилло была восстановлена в XX столетии стараниями историка Фрэнсис Йейтс, воссоздавшей чертежи театра в своей книге «Искусство памяти», и итальянского профессора литературы Лины Больцони, которая помогла своим современникам понять, почему театр Камилло был не просто чудачеством безумца, но апофеозом представлений о памяти целой эпохи [30].

Возрождение с его переводами древнегреческих текстов вызвало новый виток увлечения старой платоновской идеей об идеальной трансцендентной реальности, чьей бледной тенью является наш мир. Во вселенной, которую Камилло видел через призму неоплатонизма, образы в памяти были способом получить доступ к идеальным сферам, а искусство запоминания — секретным ключом, открывающим двери в область сверхъестественного во Вселенной. Воспоминания трансформировались из орудия риторики, каковым они являлись в глазах античных философов, или инструмента религиозной медитации, чем их считали средневековые философы-схоласты, в чисто мистическое искусство.

Но самым великим практиком этого темного и мистического вида мнемоники был монах-доминиканец Джордано Бруно. В своей книге «В тени идей», изданной в 1582 г., Бруно пообещал, что его искусство «поможет не только памяти, но также и душевным силам». Тренировка памяти для Бруно была ключом к духовному просвещению.

Бруно в прямом смысле создал предпосылки для нового поворота в старом искусстве запоминания. Вдохновившись трудами Рамона Луллия — каталонского философа и мистика, жившего в XIII в., — Бруно изобрел устройство, позволявшее ему преобразовывать любое слово в уникальный образ. Бруно представил серию концентрических кругов, каждый из которых имел по периметру 150 пар букв. Эти буквосочетания представляли собой все комбинации, которые можно составить из 30 букв алфавита (23 буквы классической латыни плюс семь греческих и еврейских букв, не имеющих аналогов в латинском алфавите) и пяти гласных: AA, AE, AI, AO, AU, BA, BE, BO и т.д. На самом глубинном уровне 150 двухбуквенным комбинациям соответствовали различные мифологические и оккультные фигуры. По периметру второго круга располагались 150 действий и ситуаций («плывущий», «на ковре», «сломанный»), соотносящихся со вторым набором буквенных пар. Третье колесо содержало 150 прилагательных, четвертое — 150 объектов, пятое — 150 «обстоятельств» типа «одетый в жемчуга» или «верхом на морском монстре» [31]. При правильном вращении колес можно было узнать уникальный яркий образ любого слова длиной до пяти слогов. Например, слово crocitus, от латинского «карканье ворона», становится образом римского божества «Пилумн, быстро атакующий на спине у осла с повязкой на руке и попугаем на голове» [32]. Бруно был убежден, что его таинственное, потрясающе хитроумное изобретение было большим шагом вперед в искусстве запоминания, аналогичное по уровню, он заявлял, технологическому скачку от вырезания букв на дереве к печатному станку.

Схема Бруно, окрашенная магией и оккультизмом, сильно обеспокоила церковь. Его неортодоксальные идеи, включающие в себя такие ереси, как приверженность гелиоцентризму Коперника и отрицание девственности Марии, в конце концов привели его в суровые руки инквизиции. В 1600 г. он был сожжен у столба на Кампо-деи-Фиори в Риме, и его пепел развеяли над Тибром. Сегодня памятник Джордано Бруно стоит на площади, где тот нашел свою смерть, как маяк для свободомыслящих людей и интеллектуальных спортсменов всего мира.

Когда Просвещение покончило с возрожденческой одержимостью оккультными театрами памяти и луллианскими колесами, искусство запоминания перешло в новую, но не менее безрассудную эру — не прошедшую и по сей день эпоху идей о том, как «быстро стать умным». В XIX в. более сотни трудов по мнемонике были опубликованы под заголовками типа «Американские мнемотехники» или «Как запоминать». Эти сочинения заметно похожи на книги по улучшению памяти, которые можно найти в современных книжных магазинах на полках с надписью «Помоги себе сам». Наиболее популярное в XIX в. руководство по мнемонике было написано профессором Альфонсом Луазеттом, американским «доктором памяти», который, несмотря на свою вместительную память, «странным образом забыл, что его настоящее имя — Маркус Дуайт Лэрроу и что у него нет ученой степени», как было сказано в одной статье. Тот факт, что мне удалось найти 136 использованных экземпляров книги Луазетта «Физиологическая память: Мгновенное искусство никогда не забывать» 1886 г. издания, продающихся по цене всего $1,25 через Интернет, — еще одно свидетельство ее большой популярности.

Книга Луазетта — это, по существу, собрание мнемонических систем, предназначенных для запоминания таких мелочей, как список американских президентов в хронологическом порядке, графства Ирландии, азбука Морзе, британское административно-территориальное деление и названия и назначение девяти пар черепных нервов [33]. Луазетт позиционировал свою систему как не имеющую ничего общего с классической мнемоникой (которую откровенно презирал) и считал, что он открыл, совершенно самостоятельно, «законы естест­венной памяти».

Луазетт взимал $25 (более $500 в пересчете на современный курс) за то, чтобы передать свои знания на семинарах, которые проводил по всей стране. Кроме того, он вел курсы практически в каждом престижном университете на западном побережье. Допущенные к «системе Луазетта» должны были подписать контракт, который обязывал их хранить методики в секрете, а в противном случае заплатить штраф в размере $500 (более $10 000 в пересчете на современный курс). Должно быть, он заработал неплохие деньги, продавая доверчивой американской аудитории секреты улучшения памяти. По его собственным оценкам, только за 14 недель зимой 1887 г. он заработал сумму, почти эквивалентную нынешним $500 000 [34].

В 1887 г. Сэмюэл Клеменс, более известный как Марк Твен, впервые пересекся с Луазеттом и записался на курс продолжительностью несколько недель [35]. Твен говорил, что его «память не заряжалась ничем, кроме холостых патронов», и долгое время питал интерес к техникам улучшения памяти. Он закончил курс ярым последователем системы Луазетта. Фактически Твен был так очарован доктором, что по собственной инициативе опубликовал объявление, утверждавшее, что и $10 000 в час будут приемлемой ценой за бесценные умения, которыми делится Луазетт. Впоследствии он пожалеет о своих рекомендациях, но не раньше чем познакомится со всеми опубликованными книгами Луазетта.

В 1888 г. Д. С. Феллоуз из «глубокого чувства справедливости и врожденной любви к свободе, характеризующей каждого настоящего американца», опубликовал книгу под названием «"Луазетт" разоблачен», призванную сообщить миру, что «профессор» «Луазетт» — да, оба имени следует заключить в пугающие кавычки! — «обманщик и мошенник». 224-страничная книга доказывала, что либо все идеи Луазетта были взяты из более ранних источников и переформулированы, либо же он просто набивал цену своим методам. Конечно, странно, что столь сведущий в жизни человек, как Марк Твен, не заметил обмана и мошенничества Луазетта, но Твен был известен как безрассудный охотник за причудами и всегда интересовался новыми великими прожектами (он инвестировал $300 000 — современные $7 млн — в наборную машину Пейджа, ранний конкурент линотипа, и этот проект оказался одним из наиболее провальных начинаний, в которые он вложил деньги).

Сам Твен постоянно экспериментировал с техниками запоминания, чтобы облегчить себе лекционную деятельность. В начале карьеры он писал на каждом из десяти ногтей первую букву темы, которую планировал осветить во время предстоящего выступления, но это никогда особенно не работало, поскольку аудитория начинала подозревать его в нездоровом интересе к его рукам. Летом 1883 г., пока он писал «Гекльберри Финна», Твен растягивал паузы между работой, придумывая, как помочь детям усвоить хронологию правления английских монархов. Изобретенная им игра строилась на том, что он отмечал длительность периода правления колышками, вбивавшимися вдоль дороги около дома. Твен, по существу, превратил свой задний двор во дворец памяти. В 1885-м им был запатентован «Конструктор памяти Марка Твена. Игра для узнавания и запоминания различных фактов и дат». Этой игре, связанной с пространственной памятью, были посвящены многие записи в дневниках Твена.

Твен верил, что будут созданы национальные клубы любителей его мнемонической игры, выходить регулярные газетные колонки, устраиваться международные соревнования с призами. Он был убежден, что с помощью его оригинального изобретения можно изучить весь массив исторических и научных фактов, которые должен знать американский студент. «Поэты, политики, артисты, герои, битвы, эпидемии чумы, катаклизмы, революции… изобретение логарифма, микроскопа, парового двигателя, телеграфа — все, что есть на свете, — мы переложили на английские колышки», — написал он в 1899 г. в своем эссе «Как заставить исторические даты сохраняться в памяти». К сожалению, как и наборная машина Пейджа, игра оказалась финансовой неудачей, и Твен был вынужден в конце концов оставить эту затею. Он написал своему другу, писателю-романисту Уильяму Дину Хоуэлсу: «Если ты никогда не пытался изобрести историческую игру, в которую можно было бы играть дома, не начинай».

Как и многие до него, Твен был без оглядки увлечен перспективой преодолеть забывчивость. Он испил того же странного эликсира, что отравил и Камилло, и Бруно, и Петра Равенского, и его история, возможно, должна быть рассказана как предостережение для всех вступающих на путь строительства дворца памяти. Казалось бы, сходство между доктором Луазеттом и сегодняшними гуру запоминания должно было бы заставить меня бежать как можно дальше от моих новых знакомых. Однако я никуда не убежал.

Твен жил во времена, когда технологии, предназначенные для внешнего хранения и восстановления воспоминаний — бумаги, книги, недавно изобретенные фотографии и фонографы, — были все еще примитивны по сравнению с теми, что мы имеем сегодня. Он не мог предвидеть, как в начале XXI в. технологии распространения цифровой информации увеличат скорость перехода нашей культуры на внешние хранители памяти. С нашими блогами, твиттами, цифровыми камерами, бездонными архивами электронных сообщений функционирование в онлайновой среде подразумевает создание растущей с годами череды внешних незабываемых воспоминаний, которые никогда никуда не деваются и которые всегда можно найти. В то время как значительная часть нашей жизни все больше перемещается в онлайн-пространство, все больше становится того, что запечатлевается и сохраняется, разительно изменяя соотношение между внутренней и внешней памятью. Мы движемся к будущему, в котором, как мне кажется, будем иметь всеобъемлющую внешнюю память, сохраняющую огромный объем информации о нашей ежедневной деятельности.

В этом меня убедил Гордон Белл, семидесятитрехлетний программист из Microsoft. Белл видит себя в авангарде движения за то, чтобы довести процесс вывода памяти наружу до логического предела: до полного отхода от биологического запоминания.

«Каждый минувший день я все больше забываю и меньше запоминаю, — пишет Белл в своей книге "Вспомнить все: Как революция в электронной памяти изменит мир". — Что если будет возможно избежать такой участи? Что если вам никогда не придется ничего забывать и вы получите контроль и над тем, что вы помните, и над тем, когда вы вспоминаете?»

Последнее десятилетие Белл носит с собой «суррогатную память», заменяющую ему его собственную. Она гарантирует, что будет записано абсолютно все, что может быть забыто. Миниатюрная электронная камера, называющаяся SenseCam, болтается у Гордона на шее и запечатлевает все без исключения, что ему случается увидеть. Электронный диктофон фиксирует все звуки, которые он слышит. Каждый разговор по стационарному телефону записывается, и каждый клочок бумаги, прочитанный Беллом, немедленно сканируется и отправляется в память компьютера. Белл, совершенно лысый, часто улыбающийся человек с квадратными очками и в черной водолазке, называет процесс постоянного фиксирования своих действий «лайфлогинг».

Все это непрерывное записывание может показаться странным, но падение цен на цифровые запоминающие устройства, распространение цифровых сенсоров и усовершенствование искусственного интеллекта, способного сор­тировать весь массив постоянно получаемой нами информации, привели к тому, что становится все легче улавливать из окружающего мира и запоминать даже еще больше информации. Мы можем никогда не ходить с камерой на шее, но то, как Белл видит будущее — компьютеры запоминают все, что происходит с нами, — выглядит вовсе не таким уж абсурдным, как кажется на первый взгляд.

Белл сделал себе имя и состояние, став одним из первых сотрудников в Digital Equipment Corporation в 1960-х и 1970-х (его называют «Фрэнк Ллойд Райт компьютеров»). Он инженер по натуре, что означает, что он умеет видеть проблемы и искать их решение. С помощью SenseCam он пытается решить фундаментальную проблему человека: мы забываем наши жизни почти так же быстро, как проживаем их. Почему наши воспоминания должны угасать, если есть техническая возможность это предотвратить?

В 1998 г. с помощью ассистентки Викки Розицки Белл приступил к заполнению своего «бортового журнала», лайфлога. Он начал с систематического сканирования всех документов, хранящихся в дюжинах банковских коробок, скопленных им с 1950-х. Все его старые фото, записи технического характера, документы были оцифрованы. Даже рисунки на его футболках не избежали сканера. Белл, который всегда был педантичным накопителем, вычислил, что он отсканировал и выбросил приблизительно три четверти всех вещей, когда-либо принадлежавших ему. Сегодняшний архив Белла занимает 170 Гбайт, и он разрастается со скоростью приблизительно 1 Гбайт в месяц. В нем более 100 000 электронных писем, 65 000 фотографий, 100 000 документов и 2000 запи­сей телефонных звонков. Все это спокойно умещается на стодолларовом жестком диске.

Белл может вытаскивать совершенно удивительные штуки из своей «суррогатной памяти». С помощью специализированной системы поиска он может в момент понять, где и с кем он был в определенный момент времени и (теоретически) потом узнать, что тот или иной человек говорил. И поскольку у него есть фотографическая запись всех мест, где он когда-либо был, и всего, что он когда-либо видел, у него нет ни малейшего шанса что-нибудь потерять. Его электронная память никогда не забывает.

Фотографии, видео и цифровые записи, равно как и книги, — это свое­образные протезы нашей памяти, этапы длинного путешествия, начавшегося тогда, когда египетский бог Тот пришел к царю Тамусу и предложил ему в дар письменность как «средство для памяти и мудрости». Лайфлогинг — еще один логический шаг в этом направлении. Возможно, даже финальный шаг, нечто сродни reductio ad absurdum культурной трансформации, занявшей долгие тысячу лет.

Я хотел встретиться с Беллом и увидеть его внешнюю память в действии. Его проект, казалось, представлял собой идеальный контрдовод против всех моих усилий по тренировке внутренней памяти. Если мы собираемся обзавестись компьютерами, которые никогда не забывают, зачем нам нужны мозги, которые все помнят?

Когда я посетил его безукоризненное, с видом на залив Сан-Франциско Управление научными исследованиями Microsoft, Белл решил показать мне, как он использует свою внешнюю память, чтобы найти то, что затерялось в памяти внутренней. Поскольку память ассоциативна, поиск неудачно положенного факта есть акт триангуляции. «На днях я пытался отыскать дом, который видел в Интернете, — сказал мне Белл, откидываясь на стуле. — Все, что я мог вспомнить, это то, что тогда я разговаривал по телефону с риелтором». Он просмотрел на компьютере хронологическую линию своей жизни, нашел нужный телефонный разговор и затем немедленно перешел на сайты, которые изучал во время той беседы по телефону. «Я называю их информационными удочками, — говорит Белл, — Все, что вам требуется, это вспомнить, где крючок». Чем больше удочек хранится в электронной памяти, тем проще найти то, что вы ищете.

В распоряжении Белла — все богатства внешней памяти. Сейчас он больше всего озабочен тем, как избежать судьбы Фунеса и Ш. и не погрязнуть в море бесполезных мелочей. Обычно мы запоминаем только то, на что обращаем внимание, при записи же фиксируется очень много воспоминаний. Но «бортовой журнал» Белла дорожит всем. «Никогда не фильтруйте и ничего не выбрасывайте» — вот девиз Гордона.

«Вы никогда не чувствовали себя отягощенным одним лишь объемом воспоминаний, которые вы храните?» — спросил я. Он усмехнулся такой идее: «Ни в коем случае. Я чувствую, что это дает невероятную свободу».

SenseCam не самое симпатичное устройство. Это черная коробка размером с пачку сигарет, которая болтается на шее Белла. Нельзя назвать ее незаметной. Впрочем, первые компьютеры занимали целые комнаты, а ранние сотовые телефоны были размером со шлакобетонный блок. Не требуется обладать богатым воображением, чтобы представить, что будущие версии SenseCam могут быть встроены в очки, или незаметно пришиты к одежде, или даже как-то внедрены под кожу или вставлены в сетчатку.

Пока что внешняя и внутренняя память Белла не всегда надежно стыкуются. Для того чтобы получить доступ к одному из своих внешних воспоминаний, он все равно должен найти его на компьютере и «вновь вести» в мозг через глаза и уши. Его лайфлог является его продолжением, но не его частью. Но неужели же нет оснований верить в то, что на каком-то этапе в недалеком будущем пропасть между тем, что известно компьютеру Белла, и тем, что знает он сам, исчезнет окончательно? В конце концов, наш мозг может быть напрямую и надежно подключен к нашему лайфлогу, дабы наша внешняя память функционировала и чувствовала так, как будто она целиком и полностью внутренняя. И, конечно, она должна быть подключена к самому большому из возможных хранилищ внешних воспоминаний — Интернету. Суррогатная память, способная воспроизвести что угодно, память, доступ к которой будет таким же естественным, как доступ к воспоминаниям, хранящимся в нейронной сети, — вот что станет решающим оружием в борьбе с забыванием.

Это может звучать как научная фантастика, но уже сейчас кохлеарные импланты могут переводить звуковые волны непосредственно в электрические импульсы и передавать их в ствол головного мозга, позволяя глухому ранее человеку слышать. Такие приборы уже вживлены более чем 20 000 людям. И импланты, которые восстанавливают простейшие когнитивные функции, обеспечивая прямое соединение мозга с компьютером, уже позволили пара­литикам и пациентам с боковым амиотофическим склерозом с помощью одной только силы мысли управлять курсором на экране компьютера, протезом конечности и даже цифровым голосом. Эти нейропротезы, на данный момент экспериментальные образцы, установленные лишь горстке пациентов, перехватывают сигналы мозга и создают возможность общения человека и машины. Следующим этапом станет такое соединение мозга с компьютером, которое позволит мозгу осуществлять обмен данными непосредственно с цифровой базой данных — проект, над которым несколько передовых ученых уже ведут работу и который может стать основным полем для исследований в грядущих десятилетиях.

Не нужно быть реакционером, фундаменталистом или противником любых механических и прочих устройств, чтобы сомневаться, является ли подключение мозга к компьютеру и плотное слияние внешней и внутренней памяти такой уж отличной идеей. Генная инженерия и нейротропные «когнитивные стероиды» — сегодня щекотливые темы, над которыми до седьмого пота работают специалисты по биоэтике, но изменения, которые они могут привнести, покажутся пустяком, результатом легкого поворота ручки настройки в сравнении с тем, что произойдет при полном объединении внешней и внутренней памяти. Более разумный, высокий, сильный, устойчивый к болезням человек, живущий 150 лет, все же остается человеком. Но если дать кому-то идеальную память и сознание, способное вместить коллективные знания всего человечества… ну, тогда нам придется задуматься о том, чтобы расширить словарный запас.

Но возможно, вместо того чтобы рассматривать эту память как внешнюю или выведенную наружу — то есть как совершенно отличную от памяти, находящейся в мозгу, — нам следует воспринимать ее как продолжение нашей внутренней памяти. В конце концов, даже внутренние воспоминания становятся доступны нам лишь постепенно.

Существуют события и факты, которые, уверен, я помню, — но я понятия не имею, как их найти. Даже если я не могу сразу же вспомнить, где отмечал свой седьмой день рождения или имя жены моего второго двоюродного брата, эти факты все равно находятся где-то в моем мозгу, ожидающие правильного сигнала, чтобы всплыть в сознании, так же как все факты в «Википедии» дремлют в ожидании клика мышкой.

Мы, западные люди, привыкли думать о своей «самости», иллюзорной сущности, определяющей наше сознание, как если бы мы состояли из нескольких частей. Даже при том, что современная когнитивная неврология отвергает старую декартовскую идею о душе, живущей в крошечной шишко­видной железе и контролирующей человеческое тело, большинство из нас верят, что другой «я» где-то там сейчас ведет автобус. Собственно, то, что мы понимаем под «я», есть нечто более рассеянное и туманное, чем принято полагать. В конце концов, большинство людей предполагают, что их сущность не может существовать за пределами их эпидермиса, в книгах, компьютерах, лайфлогах. Но разве в этом дело? Наши воспоминания, квинтэссенция нашей самости, представляют собой куда большее, чем переплетение нейронных связей в нашем мозгу. Даже в те давние времена, когда Сократ обличал письменность, наша память всегда простиралась за границы нашего мозга в иные хранилища информации. Лайфлогинг Белла просто открыл нам глаза на правду.