Глава двадцать вторая
На другое утро они сели за завтрак хотя и позже, но вместе. Инштеттену удалось справиться с демоном сомнения, а Эффи настолько окрыляло чувство избавления от опасности, что ей не надо было разыгрывать хорошего настроения: оно у нее было и так. Она жила еще в Кессине, но ей казалось, что кессинская жизнь уже далеко-далеко позади.
– Знаешь, Эффи, я поразмыслил немного и нахожу, что ты не совсем неправа в отношении этого дома. Действительно, для капитана Томсена это, может быть, и подходящее место, но для молоденькой, избалованной женщины нужно что-то другое. Здесь все старомодно и тесно. В Берлине мы подыщем квартиру получше, нам, например, нужен зал конечно не такой, как здесь, в этом доме. В подъезде будут высокие мозаичные стекла, например, кайзер Вильгельм со скипетром и короной, а может быть, церковный мотив – святая Елизавета или дева Мария. Скажем, дева Мария, специально для нашей Розвиты.
Эффи засмеялась.
– Пусть будет так. Но кто нам подыщет в Берлине квартиру? Не могу же я отправить на поиски кузена Бриста. Или тетушек. О, для них будет хороша любая квартира.
– Да, это проблема. Этого, конечно, за нас не может сделать никто. Думаю, ты займешься этим сама.
– А когда мне лучше поехать?
– Что-нибудь в середине марта.
– Что ты! Это слишком поздно. К этому времени все разъезжаются. А хорошие квартиры никогда не пустуют.
– Ты, пожалуй, права. Но я ведь только вчера вернулся домой, не могу же я сказать: «Отправляйся завтра». Это выглядело бы не очень красиво, да и меня не устраивает. Ведь я так рад, что снова вижу тебя.
– Ну, конечно, – сказала она, с шумом ставя на поднос кофейный сервиз, чтобы скрыть возрастающее смущение, – не сегодня и не завтра, но во всяком случае в ближайшие дни. Как только я найду что-нибудь подходящее, я сейчас же вернусь домой. И еще одно – Розви-та и Анни поедут со мной. А лучше всего, если бы с нами поехал и ты. Но я понимаю, это невозможная вещь. Однако наша разлука будет недолгой. Я примерно представляю, где можно найти подходящую квартиру...
– Где же?
– Пусть это будет моей тайной. Я тоже хочу иметь свою тайну. Мне хочется сделать тебе приятный сюрприз.
В этот момент Фридрих принес почту. В основном это были дела по службе и газеты.
– Тут, между прочим, письмо и для тебя, – сказал Инштеттен. – Если не ошибаюсь, почерк мамы.
Эффи взяла письмо.
– Да, от мамы. Но штемпель не Фризакский. Взгляни, здесь ясно написано: «Берлин».
– Правильно. Почему это так удивляет тебя? Очевидно, мама в Берлине и пишет своей любимице из какого-нибудь отеля.
– Ты, наверное, прав, но я почему-то боюсь. Мне даже не помогает любимое изречение Гульды Нимейер: «Лучше чего-то бояться, чем напрасно надеяться». Как ты находишь его?
– Странное изречение для пасторской дочки. Ну, читай же письмо. Вот тебе нож для бумаги.
Эффи вскрыла конверт и стала читать:
«Милая Эффи. Пишу из Берлина, где я нахожусь со вчерашнего дня. Приехала на консультацию к Швейггеру. Когда я пришла на прием, он вдруг принялся меня поздравлять. С чем? Я даже не могла догадаться. Оказывается, директор департамента Вюллерсдорф рассказал ему, что Инштеттена переводят в Берлин, в министерство. Конечно, мне было немного досадно, что такие вещи узнаешь от третьих лиц. Но я так рада за вас, так преисполнена гордости, что, кажется, собираюсь простить. Впрочем, я всегда понимала (даже еще тогда, когда Инштеттен служил в Ратеноверском полку), что он далеко пойдет. Для тебя это тоже неплохо. Теперь вам придется подыскивать в Берлине квартиру, обстановку тоже надо бы сменить. Если тебе будет нужна моя помощь, приезжай поскорей. Здесь я, наверное, пробуду дней восемь, я прохожу курс лечения. Может быть, придется задержаться подольше, Швейггер высказывается на этот счет как-то туманно. Я сняла квартиру в пансионе на Шадовштрассе, и рядом со мной есть свободные комнаты. О том, что у меня с глазами, расскажу тебе при встрече. Сейчас меня занимает исключительно ваше будущее. Брист будет тоже бесконечно доволен. Обычно он делает вид, что это его не касается, а на самом деле интересуется этим гораздо больше, чем я. Передай привет Инштеттену. Целую Аннхен, ее ты, наверное, возьмешь с собой... Как всегда, нежно любящая тебя мама
Луиза фон Б.»
Эффи положила письмо, ничего не сказав. Ей было ясно, что теперь делать, но заговорить об этом первой она не хотела. Пусть начнет Инштеттен, а она как бы нехотя согласится.
Инштеттен и в самом деле пришел ей на помощь.
– Как, и это тебя ничуть не волнует?
– Как тебе сказать, в каждом деле есть своя обратная сторона. Меня, конечно, радует, что я увижу маму и притом всего через несколько дней. Но тут есть несколько «но».
– А именно?
– Мама, как ты знаешь, весьма решительная женщина и приучила нас считаться только с ее собственной волей. Папа ей во всем уступает. А мне хочется иметь квартиру по своему собственному вкусу и такую мебель, какая нравится мне.
Инштеттен засмеялся.
– И это все?
– По-моему, этого вполне достаточно. Однако это не все. – И тут, собрав все свои силы, она посмотрела ему прямо в глаза и сказала: – И еще – мне не хочется сейчас расставаться с тобой.
– Плутовка! Ты так говоришь, потому что знаешь мое слабое место. Но все мы тщеславны, и мне приятно этому верить. А раз приятно верить, надо показать себя героем, способным на акт самоотречения. Ну что ж, поезжай, когда сочтешь это нужным и когда тебе подскажет сердце.
– Не говори так, Геерт. А что значит: «Когда тебе подскажет сердце»? Этим ты как бы насильно заставляешь меня быть нежной с тобой, и мне, очевидно, нужно кокетливо ответить: «Ах, Геерт, в таком случае я никогда не уеду», – или что-нибудь в этом роде.
Инштеттен погрозил ей пальцем.
– Ну и тонкая ты женщина, Эффи. А я-то думал, ты еще ребенок, но теперь вижу, ты не отстаешь от других. Ну, хорошо, оставим это. Как говорит твой папа, «это темный лес». Скажи лучше, когда ты поедешь?
– Сегодня у нас вторник. Ну что ж, скажем, в пятницу днем, на пароходе. Тогда вечером я уже буду в Берлине.
– Решено. А когда ты вернешься?
– Скажем, вечером в понедельник. Следовательно, через три дня.
– Так быстро? В три дня трудно со всем управиться. Да и мама тебя не отпустит так скоро!
– Тогда – на мое усмотрение!
– Отлично.
И Инштеттен поднялся: ему было уже пора отправляться на службу.
Дни, оставшиеся до отъезда, летели как птицы. Роз-вита была очень довольна, что они переезжают в Берлин.
– Да, сударыня. Кессин, конечно, тоже ничего, но до Берлина ему далеко: вот, скажем, конка – как зазвенит, не знаешь, куда и бежать: не то налево, не то направо, а иногда так прямо кажется, что тебя уже переехало. Здесь таких вещей не бывает. Иной раз за целый день не увидишь и пяти человек. И все тебе дюны кругом да море. А море шумит себе, шумит, а толку чуть.
– Ты. права, Розвита. Шумит себе, шумит, а жизни настоящей нет. Невольно начинают закрадываться глупые мысли. Ты, я думаюг не будешь отрицать, – не от хорошей жизни ты стала заигрывать с Крузе.
– Ах, что вы, сударыня...
– Нет, нет, я не хочу учинять никакого допроса. Да и ты, конечно, никогда не сознаешься. Ну, вот что, возьми с собой побольше вещей. Собственно говоря, тебе нужно захватить все свои вещи и все, что нужно для Аннхен!
– А разве мы не вернемся?
– Я-то вернусь. На этом настаивает муж. Но вы, наверное, останетесь у моей мамы. Следи, чтобы она не очень баловала Аннхен. Со мной она порою бывала строга, но, знаешь, внучка – дело другое...
– К тому же, нашу Аннхен прямо хочется съесть. Каждого тянет ее поласкать.
Это было в четверг накануне отъезда. Инштеттен поехал в округ по служебным делам, его ожидали лишь к вечеру. После обеда Эффи отправилась в город, в сторону Рыночной площади. Здесь она заглянула в аптеку и попросила отпустить ей флакон Sal volatile (Ароматическая соль /лат./).
– Никогда не знаешь, кто окажется в вагоне попутчиком, – сказала она помощнику аптекаря, старичку, с которым всегда охотно болтала и который, – как и Гизгюблер, просто обожал ее.
– Скажите, пожалуйста, господин доктор у себя? – « спросила она, положив флакончик в сумку.
– Конечно, сударыня. Он в соседней комнате читает газеты.
– Я ему не помешаю?
– Ни в коем случае, сударыня.
И Эффи вошла в небольшую, высокую комнату с полками на стенах, где стояли всевозможные колбы и реторты; только на одной стене вместо полок были сделаны расположенные по алфавиту ящики с железными колечками – сюда клали рецепты.
Гизгюблер просиял от радости и в то же время смутился.
– Какая честь! Вы здесь, сударыня... среди моих реторт! Надеюсь, вы разрешите предложить вам присесть на минутку?
– Конечно, дорогой Гизгюблер. Только действительно на минутку. Я ведь пришла попрощаться с вами.
– Но, сударыня, ведь вы еще вернетесь?! Я слышал, через три-четыре дня...
– Да, мой друг, я обещала вернуться, мы даже договорились с мужем, что я снова буду в Кессине самое большее через неделю. Но может случиться, что я уже и не вернусь сюда. Нужно вам сказать, бывает тысяча всяких случайностей... Вы, кажется, хотите возразить, что я еще так молода... И молодые тоже умирают. И потом, не только это. Словом, я хочу попрощаться, как если бы уезжала навсегда.
– Но, сударыня...
– Да, да, как будто навсегда. И мне хочется поблагодарить вас, дорогой Гизгюблер. Потому что вы – это самое лучшее, что было в Кессине. Вы очень хороший, самый хороший из всех. Я.вас никогда не забуду, даже если доживу до ста лет. Здесь, в Кессине, порой я чувствовала себя такой одинокой, и у меня так тяжело было на сердце, что вы себе и представить не,можете. Видимо, я не сумела привыкнуть. Но когда я видела вас, мне всегда, с самого первого дня, становилось веселей и спокойнее!
– Ну, что вы, сударыня...
– И за это мне хочется поблагодарить вас ото всей души. Я сейчас купила в дорогу флакон Sal volatile. Знаете, иногда в купе попадаются очень странные люди: не разрешают открывать окно! И, если мне станет плохо, ведь она очень ударяет в голову, я имею в виду эту соль, я буду думать о вас. Прощайте, друг, передайте от меня привет вашей приятельнице Триппелли. В последнее время я часто вспоминаю о ней, о ней и о князе Кочукове. Странные у них, конечно, отношения; может быть, позже я пойму, в чем тут дело... Не забывайте меня, дайте как-нибудь знать о себе. Или, пожалуй, я напишу вам сама.
Гизгюблер проводил Эффи почти до самой площади. Он был настолько убит ее словами, что, кажется, не обратил внимания на загадочный смысл некоторых фраз.
И вот Эффи снова дома.
– Иоганна, принесите, пожалуйста, лампу и поставьте ко мне в спальню. И потом чашку чаю. Я очень озябла – мужа я дожидаться не буду.
Когда Иоганна принесла лампу и чай, Эффи уже сидела за письменным столом перед листом бумаги, с ручкой в руке.
– Поставьте чай на столик – туда.
Как только Иоганна ушла, Эффи заперла дверь спальной на ключ, бросила взгляд в сторону зеркала, села к столу и принялась писать.
«Завтра я уезжаю, это мои последние, прощальные строки. Инштеттен думает, что я приеду через несколько дней, но я уже не вернусь... И вы знаете почему... О если бы я никогда в своей жизни не видела этого места! Нет, нет, это не упрек! Виновата во всем только я. Когда я гляжу на Ваш дом... я понимаю. Ваше поведение еще можно извинить, но мое – никогда. Вина моя велика, но я еще надеюсь загладить ее. То, что нас переводят, кажется мне хорошим исходом. Прошу Вас, забудьте, что было, забудьте меня. Ваша Эффи».
Она еще раз пробежала глазами письмо. Как странно звучит это «Вы»! Но нет, пусть это так и останется, он сразу поймет, что все мосты сожжены. Она вложила записку в конверт и отправилась к домику, стоявшему у развилки за кладбищем. Тоненькая струйка дыма тянулась из полуразрушенной трубы. Здесь она оставила письмо.
Когда Эффи вернулась, Инштеттен был уже дома; она подсела к нему на диван и принялась рассказывать о Гизгюблере и о Sal volatile.
Инштеттен смеялся.
– И откуда ты только знаешь латынь, Эффи?
Пароход, вернее легкое парусное судно (пароходы здесь ходят только летом), отчаливал ровно в двенадцать. За четверть часа до отхода Эффи с Инштеттеном были уже на борту, ну и, конечно, Розвита с маленькой Анни.
Багажа было больше, чем это казалось необходимым для поездки, рассчитанной всего на несколько дней. Инштеттен разговаривал с капитаном. Эффи, в плаще и светло-серой дорожной шляпке, стояла на корме, недалеко от руля, рассматривая бастион и ряд хорошеньких домиков, вытянувшихся вдоль бастиона. Напротив причала находилась гостиница Гоппензака, трехэтажное здание, с островерхой крыши которого свисал желтый флаг с изображением креста и короны, совершенно недвижимый в тихом, чуть-чуть туманном воздухе. Некоторое время Эффи смотрела на флаг, затем взгляд ее, рассеянно скользнув по сторонам, остановился на толпе любопытных, собравшихся у бастиона. Гулко ударил колокол. У Эффи сердце забилось сильнее. Пароход стал отчаливать, медленно разворачиваясь. В последний раз она взглянула на берег и вдруг у причала, в первом ряду провожающих, увидела Крампаса. Она испугалась и одновременно обрадовалась. Он весь как-то осунулся, но при виде Эффи явно заволновался и серьезно поклонился ей. Эффи тепло ответила на его поклон, а в глазах ее засветилась мольба. Затем она быстро направилась к каюте, где уже расположилась Розвита с маленькой Аннхен. Эффи, вероятно, так бы и не покинула этого душного помещения, если бы не Инштеттен, который, как только пароход вышел на широкий простор бухты Брейтлинга, позвал ее полюбоваться открывшимся видом. И она поднялась наверх. Над водой повисли серые груды облаков, лишь кое-где из просвета вырывался окутанный пеленой солнечный луч. И Эффи живо вспомнила день, когда она ехала в Кессин в открытом экипаже вдоль берега этой реки. Это было каких-нибудь полтора года тому назад, и с тех пор жизнь ее текла внешне спокойно и тихо. Однако сколько событий произошло за это короткое время!
Так они плыли вверх по реке, и уже в два часа были у вокзала, или, вернее, вблизи от него. В дверях гостиницы «Князь Бисмарк», мимо которой приходилось идти, как всегда стоял ее владелец Голховский, который, завидев господина ландрата с супругой, не преминул проводить их до ступенек платформы. Поезд еще не пришел, и Эффи с Инштеттеном, занятые разговором, стали гулять взад и вперед по платформе. Их разговор, конечно, вращался, вокруг квартиры и района, где эту квартиру нужно искать. Они единодушно решили, что квартиру нужно снимать где-нибудь между Тиргартеном и Зоологическим садом.
– Знаешь, мне хочется слышать пение зябликов и голоса попугаев, – сказал Инштеттен, и Эффи согласилась с ним.
В этот момент раздался звук гонга, и поезд подошел к платформе. Дежурный по станции, – сама воплощенная любезность, предоставил Эффи отдельное купе.
Еще раз пожали друг другу руки, помахали платками, и поезд тронулся.
