Глава двадцать первая
Через четыре дня после отъезда Инштеттена вернул-ся Крампас и привез известие, что в верхах категорически отказались от мысли разместить в Кессине два эскадрона гусар. Есть множество небольших городов, которые сами стараются заполучить кавалеристов, тем более что речь идет о гусарах генерала Блюхера. В верхах привыкли к тому, что их предложения всегда находят самый горячий прием, им еще ни разу не приходилось сталкиваться с каким-либо неудовольствием или даже с тенью нерешительности. Когда Крампас изложил все это членам городского магистрата, у многих вытянулись лица, торжествовал только Гизпоблер, который считал: так им и надо, этим филистерам. Многим жителям это, конечно, не очень понравилось, даже некоторые консулы вместе со своими дочерьми громко выражали неудовольствие, а в общем эту историю скоро забыли, быть может потому, что население Кессина, по крайней мере его привилегированную часть, больше интересовал вопрос: «Чем занят в Берлине Инштеттен?» В городе не хотели терять ландрата, к которому все относились исключительно хорошо, а о его поездке меж тем носились самые невероятные слухи. Они, очевидно, распространялись Гизгюблером, а может быть, даже и исходили от него. Между прочим, говорили о том, что Инштеттена отправляют в качестве главы посольства в Марокко, что он повезет туда подарки, среди которых будет не только традиционная ваза с изображением Sanssouci и Нового дворца, но и какая-то необыкновенная большая мороженица. Эта деталь, если принять во внимание марокканскую жару, казалась настолько правдоподобной, что верили и всему остальному.
Эффи тоже слышала об этих разговорах. Еще недавно это только бы развеселило ее, но в том душевном смятении, в котором она находилась с конца минувшего года, она уже не была способна смеяться по-прежнему беззаветно и весело. В ее лице появились какие-то новые черточки, а прежнее детски-шаловливое и девически-трогательное выражение, которое она сохраняла еще и после замужества, стало исчезать. Прогулки на берег и в питомник, которые она прекратила во время поездки Крампаса в Штеттин, Эффи снова возобновила после его возвращения. Даже плохая погода не могла ей теперь помешать. Как и прежде, она договаривалась с Розви-той встретиться где-нибудь в конце Рипербана или у кладбища, но к месту свидания она теперь уже почти никогда не являлась.
– Ах, Розвита, мне нужно было бы тебя побранить, ты меня никогда не находишь. Впрочем, это неважно! Я теперь ничего не боюсь, даже кладбище не путает меня, а в лесу я вообще никого не встречаю.
Это было накануне приезда Инштеттена. Розвите было не до госпожи: она занималась развешиванием в доме гирлянд. Даже акула оказалась украшенной веткой сосны и выглядела теперь еще более странно, чем прежде.
– Ой, сколько зелени! Это ты чудесно придумала. Он любит зелень и будет очень доволен, когда завтра приедет. Я вот только не знаю, пойти мне сегодня на прогулку или не надо. Доктор Ганнеманн настаивает на ежедневных прогулках; он говорит, что я недостаточно серьезно отношусь к его советам, иначе бы я выглядела, по его словам, намного лучше. Но сегодня мне совсем не хочется идти, моросит мелкий дождик и небо такое серое.
– Может быть, вам принести плащ?
– Да, да, принеси. Но, знаешь, Розвита, не приходи сегодня за мною. Мы все равно никогда не встречаемся. Еще, не дай бог, простудишься, и все понапрасну.
И Розвита осталась; а так как Анни спала, она пошла поболтать с женою кучера Крузе.
– Добрый день, госпожа Крузе. Помните, вы хотели мне поподробней рассказать про китайца. Вчера нам помешала Иоганна, она ведь строит из себя благородную, для нее все это ерунда. А я так верю в эту историю с китайцем и с племянницей Томсена. Или, кажется, она была его внучка?
Жена Крузе кивнула.
– И я думаю так: или это была несчастливая любовь (женщина снова кивнула), или, наоборот, очень счастливая, и китаец просто не мог перенести того, что она скоро прекратится. Ведь китайцы такие же люди, как и мы, и у них, наверное, бывает то же самое, что и у нас.
– Все то же самое, – подтвердила жена Крузе и только что хотела доказать эту мысль своей историей про китайца, как вошел ее муж и сказал:
– А ну-ка, мать, где тут у нас была бутылка с лаком? Я хочу, чтобы к приезду господина шлея у меня просто блестела. Он ведь все примечает, и, если даже слова не скажет, все равно сразу заметишь, что он все разглядел.
– Сейчас я вам вынесу эту бутылку, – сказала Розвита. – Дайте только дослушать, сейчас мы кончаем.
И вот с бутылкой в руке она через несколько минут вышла во двор и подошла к шлее, которую Крузе развешивал на заборе.
– Хоть большого толку сегодня не выйдет, – сказал Крузе, беря из ее рук бутылку с лаком, – уж очень моросит, блеск поди сразу сойдет, но для порядка это все-таки следует сделать.
– Ну, а как же! Лак-то ведь настоящий, это сразу видать. А коли лак настоящий, он быстро подсохнет и не станет прилипать. Пусть завтра льет, ему уже будет не страшно. Все-таки удивительная история с этим китайцем!
Крузе засмеялся.
– Чепуха все это, Розвита. Жена вместо того, чтобы за домом смотреть, рассказывает всякую ерунду. А когда мне нужно надеть чистую рубаху, смотришь, пуговица не пришита. И всегда было так. Вот уж сколько лет мы живем. Потому что у нее в башке одни небылицы, да еще, пожалуй, черная курица. А черная курица даже яиц не несет. А с чего ей нести? Она ее даже во двор не пускает, а от одного «кукареку» яиц не занесешь. Этого нельзя требовать ни от одной курицы на свете.
– Знаете, Крузе, надо будет рассказать об этом вашей жене! А я-то считала вас серьезным человеком! А вы, оказывается, вон ведь какие шуточки откалываете, тоже еще сказали... «кукареку». Нет, я вижу, мужики куда хуже, чем о них говорят. Вот возьму эту кисть да и намалюю вам черные усы!
– Для вас, Розвита, я готов пойти даже на это. – И Крузе, который обычно разыгрывал из себя серьезного, степенного мужчину, совсем было настроился на шутливый тон, как вдруг увидел госпожу; сегодня она возвращалась с противоположной стороны питомника и как раз проходила через калитку в заборе.
– Добрый день, Розвита, ты, я вижу, сегодня совсем разошлась! Что там делает Анни?
– Спит, сударыня.
Розвита покраснела и, прервав разговор, быстро направилась к дому, чтобы помочь госпоже переодеться. Еще неизвестно, дома ли Иоганна, она теперь часто убегает напротив, потому что дома стало меньше работы, а Фридрих и Кристель ее не интересуют, они ведь и понятия ни о чем не имеют.
Анни еще спала. В то время как Розвита снимала с госпожи шляпку и плащ, Эффи наклонилась над колыбелью ребенка. Затем она прошла к себе в спальню, села на диван и, поставив ноги на скамеечку, которую ей заботливо пододвинула Розвита, стала приглаживать влажные волосы, видимо, наслаждаясь покоем после довольно долгой прогулки.
– Знаешь, Розвита, мне хочется напомнить тебе, что Крузе женат.
– Я знаю, сударыня.
– Мы многое знаем, но часто поступаем так, словно и не знаем. Из этого все равно ничего не получится.
– Из этого и не должно ничего получиться, сударыня.
– Не рассчитывай на то, что она больна и скоро умрет, это все равно, что делить шкуру неубитого медведя. Больные обычно живут гораздо дольше здоровых. И, кроме того, у нее есть черная курица. Берегись, она знает все тайны; я почему-то боюсь ее. Готова поспорить, что и привидение наверху имеет к этой курице какое-то отношение.
– Вот уж в это трудно поверить, сударыня, хоть это и страшно. Даже Крузе не говорил мне об этом, а он здорово настроен против жены.
– А что он говорит?
– Говорит, это бегают мыши.
– Мыши! Тоже хорошего мало, я их терпеть не могу. Между прочим, ты больно фамильярно разговаривала с Крузе. Даже, кажется, собиралась нарисовать ему усы. Это, я нахожу, чересчур. И потом ты слишком часто бываешь у них. Ведь ты еще весьма привлекательна, в тебе что-то есть. Но берегись! Как бы не повторилась твоя старая история... Между прочим, если можешь, расскажи, как это случилось с тобой.
– Конечно, могу, но это было ужасно. Поэтому вы можете быть спокойны, сударыня, относительно Крузе... С кем такое случилось, тот прежде семь раз примерит... Я по горло сыта, с меня уже хватит. Иной раз мне это даже снится во сне, и тогда я целый день хожу больной и разбитой. Мне бывает так страшно!
Эффи забралась поглубже в диван, подперла щеку рукой и приготовилась слушать.
– Ну, рассказывай. Как это было? Говорят, у вас в деревне всегда одно и то же.
– Я и не говорю – у меня, дескать, было что-то особое. Вначале все шло как у.всех. Но потом, когда стало заметно, и мне сказали об этом... словно обухом по голове... Пришлось, хочешь не хочешь, признаваться. Вот тут, я вам скажу, и пошло. Мать еще туда-сюда.. Но отец – он ведь был кузнецом, таким злым и строгим, – как узнал, схватил из горна раскаленную железную палку и помчался за мной, хотел меня тут же на месте убить. Я закричала изо всех сил, понеслась на чердак, спряталась там, сидела и все время дрожала, едва дозвались потом. У меня была еще сестра помоложе, так та, как, бывало, увидит меня, обязательно сплюнет. Но вот подошло время родить. Я убежала в сарай, дома-то не решилась остаться. В сарае меня полумертвой нашли посторонние люди, отнесли домой и уложили в кровать. На третий день ребенка забрали, а когда я позже спросила, куда его дели, мне ответили: не беспокойся, мол, ему хорошо, его удачно пристроили. Ах, дорогая госпожа, сохрани вас дева Мария от такого несчастья!
Эффи вздрогнула и с удивлением посмотрела на говорившую. Казалось, ее скорей испугали, чем возмутили эти слова.
– Подумай, что ты сказала, Розвита. Я ведь замужняя женщина! Ты не должна говорить подобные вещи, это ни на что не похоже.
– Ах, сударыня...
– Ну, рассказывай, что же было потом... Ребенка забрали, а дальше?
– Потом... через несколько дней в деревню приехал какой-то господин из Эрфурта, подкатил к дому Шульца, спросил, нет ли в деревне кормилицы. Шульц указал на меня, награди его за это господь. И он недолго думая забрал меня в Эрфурт. С тех пор жизнь моя пошла веселей. Даже у регистраторши еще можно было терпеть. Ну, потом я попала, дорогая госпожа, к вам, А здесь мне живется совсем хорошо, лучше уж некуда.
И, сказав это, Розвита бросилась к дивану и стала целовать у Эффи руку.
– Ты не должна целовать мне руки, я этого терпеть не могу... И все-таки будь осторожнее с Крузе. Ведь ты такая хорошая, разумная женщина. Но с женатым мужчиной... Это никогда не приводит к добру.
– Ах, сударыня, неисповедимы пути господни. Правильно говорят, худа без добра не бывает. Вот кого и беда не исправит, тому уж ничем не помочь. По правде говоря, мужики мне по нраву...
– Ну, вот видишь, вот видишь, Розвита.
– Но... если на меня опять такое наедет, – с Крузе это все пустяки, – если я почувствую, что больше терпеть не могу, заранее говорю, лучше в воду, вниз головой! Уж очень все было страшно!.. И я даже не знаю, что стало с бедным маленьким клопиком. Вряд ли он жив. Они его наверняка погубили. А чья вина? Конечно моя!
И в каком-то необъяснимом порыве она бросилась к Аннхен, стала качать ее колыбель, напевая свою любимую песню «Цыплята из Гальберштадта».
– Не надо, не пой, у меня болит голова. Поди принеси мне газеты. Может, Гизгюблер прислал и журналы?
– Да, да, наверху еще лежали «Женские моды». Мы с Иоганной уже посмотрели. Ох, ее зло разбирает, что у нее нет таких вещей. Значит, принести вам журнал мод?
– Да, и лампу, пожалуйста!
Розвита ушла, а Эффи, оставшись одна, подумала вслух:
– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало... Вот хорошенькая женщина с муфтой, и вот эта ничего, с вуалеткой. А вообще, какие-то модные куклы! И все-таки это лучшее средство отвлечься от тягостных мыслей.
На другое утро от Инштеттена пришла телеграмма. Он сообщал, что приедет не с первым, а со вторым поездом, к вечеру. День прошел в непрерывной тревоге. К счастью, после обеда явился Гизгюблер и помог скоротать время. Наконец, около семи, послышался стук экипажа; Эффи вышла на улицу встретить супруга. Инштеттен находился в необыкновенном для него возбуждении, поэтому он не заметил в ласковом тоне Эффи налета смущения. В передней горели все лампы и свечи, и чайный сервиз, поставленный Фридрихом на один из столиков между шкафами, отражал это обилие света.
– Все как в первый день нашего приезда сюда. Помнишь, Эффи?
Эффи кивнула.
– Только акула с веткой сосны ведет себя чуточку тише, да Ролло изображает сегодня степенного пса, не кладет мне больше лапы на плечи. Ну, что с тобой, Ролло?
Ролло, вильнув хвостом, прошел мимо хозяина в угол.
– Он будто чем недоволен, – сказал Инштеттен. – Не знаю, мною или кем еще. Пусть будет, мною. Ну, пойдем же в комнаты, Эффи!
И он прошел в кабинет, попросив Эффи сесть рядом с ним на диван.
– В Берлине, сверх всякого ожидания, все шло превосходно. Но к моей радости постоянно примешивалась тоска по тебе. А ты чудесно выглядишь, Эффи! Немного бледна, чуть-чуть изменилась, но это тебе очень идет!
Эффи покраснела.
– Ты еще и краснеешь. Но это же правда! Раньше ты была похожа на избалованного ребенка, а теперь кажешься настоящей женщиной.
– Это приятно мне, Геерт, но, может, это комплимент?
– Нет, не комплимент, это правда.
– А я уж было подумала...
– А ну угадай, кто посылает тебе привет?
– О, это не трудно. Мы, женщины, к которым я теперь могу себя причислить (и, рассмеявшись, она протянула ему руку), мы, женщины, наделены способностью быстро угадывать. Мы не такие тяжелодумы, как вы.
– Ну, так кто же?
– Ну, конечно, кузен Брист. Это ведь единственный человек, которого я знаю в Берлине, не считая тетушек, которых ты, конечно, и не подумал навестить и которые слишком завистливы, чтобы посылать мне приветы. Ты не находишь., что старые тетушки часто бывают завистливы?
– Да, это правда. Вот теперь ты снова прежняя Эффи. Должен признаться, что прежняя, похожая на ребенка Эффи тоже была в моем вкусе. Точно так же, как эта милая женщина.
– Интересно, как бы ты поступил, если бы тебе предложили выбрать только одну?
– На такой философский вопрос я даже затрудняюсь ответить. Вот кстати Фридрих несет нам чай. Боже, я снова с тобой! Как я мечтал об этой минуте! Я даже признался в этом твоему кузену, когда мы сидели у Дрес-селя и пили за твое здоровье шампанское... Тебе тогда не икалось?.. Хочешь знать, что мне ответил твой милый кузен?
– Очевидно, сказал какую-нибудь глупость. Он это умеет.
– Эффи, это самая черная неблагодарность, какую мне когда-либо приходилось слышать. Он сказал: «Выпьем за мою красавицу кузину... Знайте, Инштеттен, больше всего на свете я хотел бы вызвать вас на дуэль и убить наповал! Потому что Эффи ангел, а вы похитили у меня этого ангела». При этом он был такой серьезный и грустный, что я чуть было не поверил ему.
– О, таким я его тоже видала. Сколько рюмок вы к этому времени выпили?
– Теперь трудно сказать, я не считал. Но я уверен, что говорил он совершенно серьезно. Я даже подумал: а может, и в самом деле так было бы лучше. Скажи мне, Эффи, ты бы могла быть с ним?
– Быть с ним? Это так мало, Геерт! Я хочу сказать, что даже этого я не могла бы сделать.
– Почему же?.. Он приятный молодой человек и к тому же разумный!
– Да, это верно...
– Так что же?
– Он, видишь ли, пустозвон! А мы, женщины, этого не переносим даже тогда, когда нас считают детьми, к которым ты, несмотря на все мои успехи, все еще причисляешь меня. Мужчина-пустозвон, – нет, увольте, пожалуйста, такие нам не по вкусу. Мужчины должны быть мужчинами.
– Хорошо, что ты это сказала. Черт возьми, нужно будет подтянуться. К счастью, тут за мной ни теперь, ни в будущем дело не станет. А теперь скажи, как ты себе представляешь какое-нибудь министерство?
– Министерство? Оно, по-моему, имеет два значения. Во-первых, это могут быть люди умные, знатные, управляющие государством, и, во-вторых, это слово может означать попросту дом, дворец, скажем, палаццо Строцци или Питти, или еще что-нибудь в этом роде. Видишь, я не зря путешествовала по Италии.
– А ты могла бы жить в таком палаццо? Я имею в виду министерство.
– Боже, неужели ты уже назначен министром? Помнится, Гизгюблер упоминал и такой вариант. Говорят, что князь может все. Неужели это правда, а мне всего только восемнадцать лет?
Инштеттен рассмеялся.
– Нет, не министром, так далеко дело еще не зашло. Но, кто знает, возможно, впоследствии у меня обнаружатся и таланты министра.
– А сейчас? Сейчас ты еще не министр?
– Нет, не министр. И уж если говорить правду, жить мы будем тоже не в министерстве. Но каждое утро я буду отправляться туда, как сейчас отправляюсь в контору, с докладом к министру или, чтобы сопровождать его во время ревизии местных властей. Ты же будешь госпожой министерской советницей, переедешь в Берлин и через полгода забудешь, что когда-то жила в старом Кессине, где у тебя был только Гизгюблер да дюны с питомником.
Эффи не проронила больше ни слова, только глаза ее как-то расширились, углы нежного ротика нервно и трепетно дрогнули, а хрупкую фигурку охватила сильная дрожь. Вдруг она соскользнула с дивана, опустилась перед Инштеттеном на колени и, обняв его ноги, сказала так горячо, как читают молитву:
– Благодарю тебя, Господи!
Инштеттен побледнел. Боже, что это значит? И то неуловимое чувство, которое не покидало его в течение последних недель, снова охватило его и так ясно отразилось в глазах, что Эффи испугалась. Поддавшись благородному порыву, который, в сущности, был признаньем вины, она открыла больше, чем следовало. Теперь нуж
но было сгладить этот порыв, нужно было во что бы то ни стало найти своему поведению убедительное объяснение.
– Эффи, встань. Скажи, что с тобой?
Эффи быстро поднялась. Она уже не села к нему на диван. Она пододвинула к. себе стул с высокой спинкой, очевидно, потому, что у нее не было больше сил стоять без опоры.
– Что с тобой? Что ты хотела этим сказать? – снова повторил Инштеттен. – Я думал, ты прожила здесь счастливые дни. Но слова «благодарю тебя, Господи» ты произнесла так, словно все здесь пугало тебя. Скажи мне, кого ты боишься: меня,, или тебя пугает еще кто-нибудь? Ну, говори же скорей!
– И ты.еще можешь спрашивать? – сказала она, изо всех сил стараясь не показать, что ее голос дрожит. – Счастливые дни! Да, да, конечно, были и счастливые дни, а сколько других! Здесь я.никогда не могла избавиться от безумного страха, никогда не могла. Недели две тому назад он снова взглянул на меня, я сразу узнала его, узнала по бледному цвету лица. И в последние ночи, когда тебя не было, он снова был здесь, – я его, правда, не видела, но слышала шарканье туфель. И Рол-ло снова залаял, и Розвита, услышав все это, пришла ко мне в спальню и села на кровать. Мы обе заснули лишь на рассвете. В этом доме в самом деле есть привидение, а я уже было поверила, что никакого привидения нет. Да, да, Геерт, это правда – ты любишь воспитывать! Но лучше не надо, пусть все идет само по себе. Я ведь целый год, даже больше, провела в этом доме в страхе и трепете. Я уверена: как только мы уедем отсюда, страх пропадет и я снова начну свободно дышать.
Инштеттен не спускал с Эффи глаз и внимательно следил за ее объяснением. Что означают ее слова: «ты любишь воспитывать» и те, что она сказала несколько раньше: «я уже было поверила, что никакого привидения нет». Что это значит? Откуда это? И он снова почувствовал, как в сердце шевельнулось мучительное подозрение. Но Инштеттен прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что все признаки обманчивы, какими бы убедительными они ни казались. Ревнуя (а у ревности, как известно, глаза велики), мы заблуждаемся чаще, чем доверяя кому-либо слепо. Ведь все могло быть и так, как она говорит. А если так, почему бы ей не воскликнуть: «Благодарю тебя, Господи!»
И, быстро взвесив все это, он снова обрел равновесие и в знак примирения протянул ей руку.
– Прости меня, Эффи, но я был так поражен и взволнован. Конечно, я сам виноват. Я всегда был слишком занят собой. Мы, мужчины, действительно эгоисты. Но теперь я постараюсь исправиться. В Берлине, во всяком случае, одно хорошо: там нет домов с привидениями. Там им неоткуда взяться. Ну, а теперь пойдем к нашей Анни, я хочу на нее посмотреть. А то Розвита опять назовет меня суровым отцом.
Пока он так говорил, Эффи немного успокоилась, а сознание, что она избегла опасности, которой сама подвергла себя, вернуло ей силы и уверенность.
