Глава пятнадцатая

Престиж Эзеулу в глазах обитателей Правительственной горки резко упал после того, как минул первый день, и второй, и третий, а известие о смерти капитана Уинтерботтома все не приходило. Теперь, когда Эзеулу отказался стать вождем, назначенным белым человеком, его престиж снова вырос. Во всей стране Игбо никто еще не совершал такого поступка. Когда человек выплевывает кусок, который сама судьба вложила ему в рот, это может показаться безрассудством, но в определенных обстоятельствах такой человек внушает уважение.

Что касается самого Эзеулу, то он был полностью удовлетворен подобным оборотом дела. Он свел счеты с белым человеком и мог пока забыть о нем. Правда, забыть было не так-то просто, и, перебирая в памяти события прошедших дней, он почти убедил себя в том, что белый человек, Уинтабота, желал ему добра, но что его добрые намерения были сведены на нет действиями всевозможных посредников вроде главного посыльного и этого самонадеянного, невежливого белого молокососа. В конце концов, напоминал он себе, не кто иной, как Уинтабота, провозгласил его несколько лет тому назад единственным правдивым человеком среди всех свидетелей Окпери и Умуаро. И это он, Уинтабота, посоветовал ему позже послать одного из своих сыновей обучаться мудрости его народа. Все это как будто говорило о доброжелательном отношении белого человека к Эзеулу. Но чего стоит доброжелательство, которое навлекло на него позор и бесчестье? Жена, познавшая пустоту жизни, возопила: пусть ненавидит меня мой муж, покуда он ежедневно дает мне ямс!

Как бы то ни было, говорил себе Эзеулу, Уинтабота должен отвечать за поступки своих посланцев. Бывает, человек идет через переполненный людьми базар, очень осторожно выбирая дорогу, но краем одежды невзначай опрокинет и побьет чьи-то товары; в таком случае сам этот человек, а не его одежда должен возместить убытки.

Но несмотря на все эти размышления, главным для Эзеулу было все-таки то, что теперь он более или менее расквитался с белым человеком. Он еще не сказал ему последнего слова, но в ближайшем будущем он должен будет по-настоящему схватиться не с ним, а со своими же соплеменниками, и в этом единоборстве белый человек станет, сам того не ведая, его союзником. Чем дольше его продержат в Окпери, тем больше будет вина перед ним соплеменников и тем больше будет у него средств для борьбы.

Поначалу мало кто в Умуаро поверил известию, что Эзеулу отверг предложение белого человека назначить его вождем.

— Зачем бы он стал отказываться от того, чего домогался все эти годы? — спрашивали его враги.

Но Акуэбуе и другие постарались донести эту весть до самых дальних уголков Умуаро, а очень скоро молва о поступке Эзеулу распространилась и по всем окрестным деревням.

Нвака из Умуннеоры отнесся к этой истории презрительно. Когда он больше не мог оспаривать ее достоверность, он стал всячески принижать ее значение.

— Этот человек — сумасшедший гордец, — уверял он. — Сами теперь видите, как прав я был, когда говорил вам, что ему передалось по наследству безумие его матери.

Как и все злопыхательские речи Нваки, это утверждение основывалось на действительном факте. Мать Эзеулу, Нваньиэке, страдала тяжелыми, хотя и временными, припадками умопомешательства. Говорили, что, если бы ее муж не был таким великим знатоком целебных трав, она, возможно, бесновалась бы постоянно.

Но вопреки злоречию Нваки и прочих непримиримых врагов Эзеулу в Умуаро день ото дня росло число людей, которые склонялись к мысли, что с верховным жрецом обошлись очень плохо. Все больше и больше соплеменников приходило навестить его в Окпери; в один из дней у него побывало девять посетителей, причем некоторые из них принесли ямс и другие дары.

Через две недели после того, как капитан Уинтерботтом был доставлен в больницу при миссии в Нкисе, он достаточно оправился, чтобы Тони Кларку разрешили увидеться с ним — на пять минут. Доктор Севидж стояла в дверях с карманными часами в руке.

Он был мертвенно бледен, прямо-таки улыбающийся покойник.

— Ну, как дела? — спросил он.

Кларк едва дал ему договорить. Он выложил известие об отказе Эзеулу быть вождем с такой поспешностью, как будто торопился получить ответ, прежде чем уста Уинтерботтома сомкнутся навеки.

— Пусть посидит в тюрьме, покуда не научится сотрудничать с Администрацией.

— Я же предупреждала, что больному нельзя разговаривать, — немедленно вмешалась доктор Севидж, натянуто улыбаясь.

Капитан Уинтерботтом смежил веки и стал выглядеть еще хуже. Тони Кларк почувствовал себя виноватым и тотчас же ушел, но с груди у него свалился большой камень. На обратном пути он восхищенно думал о том, с какой легкостью капитан Уинтерботтом, даже будучи тяжко больным, нашел верное определение. Отказ сотрудничать с Администрацией!

После того как Эзеулу отказался стать вождем, Кларк предпринял через начальника канцелярии еще одну попытку переубедить его, но и на этот раз ничего не добился. Положение, таким образом, стало совершенно нетерпимым. Как должен он поступить: держать ослушника в тюрьме или же выпустить на свободу? Если он отпустит его, это сильно подорвет авторитет Администрации, особенно в Умуаро, где только сейчас, после долгого периода враждебности по отношению к Администрации и христианству, наметился поворот к лучшему. Насколько ему было известно, умуарцы противились переменам более упорно, чем любое другое племя во всей провинции. Первую в Умуаро школу удалось открыть какой-нибудь год назад, а христианская миссия, положение которой до сих пор не очень прочное, была создана там после целого ряда неудач. Какое впечатление произведет на население такого вот края триумфальное возвращение колдуна, бросившего вызов Администрации?

Однако Кларк не смог бы со спокойной совестью упрятать человека под замок, не убедившись до конца в том, что справедливость соблюдена не только по существу, но и по форме. Теперь, когда ответ был получен, прежние сомнения казались ему немного глупыми, но раньше они были для него весьма ощутимыми. Беспокоило же его вот что: как квалифицировать преступление, за которое он держит человека в тюрьме? Что записать в служебном журнале? Содержится под арестом за то, что поставил Администрацию в глупое положение? За отказ быть вождем? Этот явно несущественный вопрос не давал Кларку покоя, как муха во время полуденного сна. Он и сам понимал, что это дело десятое, но сомнений своих прогнать не мог; уж если на то пошло, они только усугублялись. Он не мог взять да и упечь старого человека (да, очень старого человека) в тюрьму без разумного основания. Теперь, когда Уинтерботтом разрешил его сомнения, они казались ему сущей глупостью. Мораль всей этой истории, подумал он, такова: если старожилы вроде Уинтерботтома и не умнее своих младших коллег, они, во всяком случае, владеют искусством управлять, а это кое-что да значит.

Состояние здоровья капитана Уинтерботтома ухудшилось, и в течение двух недель к нему снова не пускали посетителей. Среди слуг и африканского персонала на Правительственной горке поползли зловещие слухи: сначала говорили, что он лишился рассудка, потом — что его разбил паралич. С распространением этих слухов поднимался престиж Эзеулу. Теперь, когда всем стало известно, почему его держат в тюрьме, нельзя было не сочувствовать ему. Ведь он не причинил никакого вреда белому человеку и мог с полным основанием поднять против него свой офо. А раз так, то, что бы ни предпринял Эзеулу, верша возмездие, его действия будут не только оправданными, но и непременно эффективными в силу их правомерности. Джон Нводика пояснял, что Эзеулу подобен шумящей гадюке, которая жалит только после того, как разомкнет один за другим все семь своих смертоносных зубов. Если ее мучителю не хватает ума спастись за это время бегством, он должен пенять только на себя. За те четыре базарные недели, что его держат в заточении, Эзеулу сделал белому человеку достаточно ясное предостережение. Поэтому нельзя его винить, если теперь он нанес ответный удар, лишив своего врага разума или убив одну сторону его тела и заставив другую сторону корчиться в жалком состоянии между жизнью и смертью, что еще хуже, чем окончательная смерть.

Эзеулу держали в узилище вот уже тридцать два дня. Белый человек посылал к нему своих доверенных, упрашивавших его переменить решение, но не осмеливался встретиться с ним еще раз лично — во всяком случае, так рассказывали эту историю в Окпери. Затем в одно прекрасное утро — это случилось на восьмой базарный день же после ареста Эзеулу — ему вдруг объявили, что он свободен и может идти домой. К изумлению главного посыльного и начальника канцелярии, которые пришли сообщить ему об этом, он разразился раскатистым утробным смехом.

— Выходит, белый человек устал?

Оба посетителя улыбкой выразили согласие.

— Я думал, у него побольше силенок для борьбы.

— Таков уж белый человек, — сказал начальник канцелярии.

— Мне больше по душе иметь дело с таким человеком, который, бросив вверх камень, не боится подставить под него голову, а не с таким, кто кричит «Давай сразимся!», а как дойдет до драки, сразу и обложится.

Оба посетителя, судя по выражению их лиц, согласились и с этим.

— Знаете, как называют меня мои враги на родине? — спросил Эзеулу. В этот момент вошел Джон Нводика, чтобы выразить свою радость по поводу случившегося. — Вот спросите у него, он вам подтвердит. Враги называют меня другом белого человека. Они утверждают, что это Эзеулу привел белого человека в Умуаро. Разве не так, сын Нводики?

— Это правда, — ответил тот с некоторой растерянностью, вызванной тем, что он не знал начала истории, которую его попросили подтвердить.

Эзеулу убил муху, севшую ему на ногу. Муха упала на пол; осмотрев ладонь, которой он прихлопнул ее, Эзеулу увидел пятно и вытер руку о циновку, после чего снова стал разглядывать ладонь.

— Они говорят, будто я предал их в руки белого человека. — Он все еще смотрел на свою ладонь. Затем он как будто спросил себя: — К чему я рассказываю все это посторонним людям? — и смолк.

— Не придавай этому значения, — заговорил Джон Нводика. — Многие ли из тех, кто злословит о тебе на родине, могли бы вот так, как ты, побороться с белым человеком и положить его на обе лопатки?

Эзеулу рассмеялся:

— И это ты называешь борьбой? Нет, мой соплеменник. Мы не боролись; мы лишь пробовали друг у друга руку. Я приду сюда снова, но прежде я хочу побороться с моим собственным народом, руку которого я знаю и который знает мою руку. Я иду домой, чтобы бросить вызов всем тем, кто тычет пальцами мне в лицо; пусть выходят за ворота на поединок со мною, и тот, кто положит своего соперника на лопатки, сорвет у него с ноги браслет.

— Да ведь это же вызов смелого Энеке Нтулукпы человеку, птице и зверю! — воскликнул Джон Нводика с ребячески-непосредственным воодушевлением.

— Ты знаешь эту песню? — радостно спросил Эзеулу.

Джон Нводика запел задорную песню о том, как Энеке, смелая птица, однажды бросила вызов на поединок целому миру. Оба иноплеменника расхохотались: их рассмешила непосредственность Нводики.

— И тот, кто положит соперника, — сказал Эзеулу, когда песня была допета до конца, — сорвет у него с ноги браслет.

Неожиданное освобождение Эзеулу было первым важным самостоятельным решением Кларка. Ровно неделя прошла со времени его визита в Нкису, предпринятого ради того, чтобы узнать, в чем именно состоит преступление этого человека, и за одну эту неделю его уверенность в своих силах заметно выросла. В письмах отцу и невесте, написанных им по завершении истории со жрецом, он подшучивал над своим прежним дилетантизмом, что явно было признаком его теперешней уверенности в себе. Вне всякого сомнения, обрести подобную самоуверенность помогло ему письмо резидента, который уполномочивал его принимать решения по текущим делам и читать секретную переписку, если таковая не адресована лично Уинтерботтому.

Письмоносец доставил два письма. Одно, с красной сургучной печатью, выглядело весьма внушительно — именно про такие письма колониальные чиновники младшего ранга в шутку говорили: «Совершенно секретно, сжечь, не вскрывая». Кларк внимательно осмотрел конверт и удостоверился в том, что письмо не адресовано лично Уинтерботтому. При этом он испытал такое чувство, какое, наверное, испытывает человек, принимаемый в члены могущественного тайного общества. Отложив на время внушительный пакет в сторону, он вскрыл сперва письмо поменьше. Оказалось, что это всего-навсего еженедельная телеграмма агентства Рейтер, отправленная обычным письмом из ближайшей телеграфной конторы, которая находилась в пятидесяти милях от Окпери. В телеграмме сообщалась последняя новость: русские крестьяне, восстав против новой власти, отказались возделывать землю. «Поделом им», — вымолвил он, кладя телеграфное сообщение на стол; в конце дня он вывесит его на доске объявлений в столовой клуба. Весь подобравшись, он вскрыл второй пакет.

Внутри был доклад секретаря по делам туземцев о косвенном управлении в Восточной Нигерии. В сопроводительном письме губернатора провинции сообщалось, что доклад подвергся всестороннему обсуждению на недавнем совещании старших политических чиновников в Энугу, на котором капитан Уинтерботтом, к сожалению, не смог присутствовать по причине болезни, губернатор провинции писал далее, что, несмотря на резко отрицательную оценку политики косвенного управления в прилагаемом докладе, он не получал никаких указаний относительно ее изменения. Вопрос этот будет решаться губернатором колонии. Но так как дело, по-видимому в скором времени разрешится в ту или иную сторону, представляется явно нецелесообразным насаждать институт «назначенных вождей» в новых районах. Весьма показательно, говорилось затем в письме, что в качестве объекта для критики был выбран «назначенный вождь» в Окпери. Письмо заканчивалось просьбой к Уинтерботтому действовать в этом деле потактичнее, так, чтобы политика Администрации не вызвала в умах туземцев недоумения и не создала бы у них впечатления, будто Администрация проявляет нерешительность или непоследовательность, ибо подобное впечатление нанесло бы непоправимый ущерб.

Когда много дней спустя Кларк смог рассказать капитану Уинтерботтому о полученном докладе и письме губернатора провинции, его шеф отнесся к этому с поразительной безучастностью, которая, несомненно, была следствием перенесенной болезни. Он лишь буркнул себе под нос что-то вроде: «Плевал я на губернатора!»