Глава одиннадцатая

Впервые после праздника Тыквенных листьев выбравшись из дому, Эзеулу отправился навестить своего друга Акуэбуе. Тот находился у себя в оби и занимался подготовкой семенного ямса: завтра с утра ямс будут сажать для него нанятые им работники. Акуэбуе сидел на полу между двумя кучами ямса с коротким, на деревянном черенке ножом в руке. Куча побольше возвышалась прямо на полу справа от него. Куча поменьше помещалась в длинной корзине; он брал из корзины очередной клубень, внимательно его осматривал, срезал ножом все лишнее и клал в большую кучу. Очистки лежали перед ним, между двумя кучами: множество коричневых кружочков кожуры, счищенной с верхней части каждого клубня, и серых, преждевременно появившихся ростков, срезанных с нижней части.

Друзья обменялись рукопожатием, после чего Эзеулу развернул скатанную козью шкуру, которую он принес под мышкой, расстелил ее на полу и уселся. Акуэбуе, не прекращая своего занятия, спросил, как поживает его семейство.

— Живы-здоровы, — отвечал Эзеулу. — А как поживают твои домашние?

— Тихо-мирно.

— Смотри-ка, какой крупный, отборный ямс: клубни один к одному. Это твой собственный или с базара?

— Разве ты не помнишь тот мой клин на земле Аниэтити?.. Да-да. На этой земле такой ямс и уродился.

— Слов нет, хороша там земля, — сказал Эзеулу, задумчиво покачивая головой. — С такой землей и лентяй прослывет искусным земледельцем.

Акуэбуе улыбнулся:

— Ты хочешь подковырнуть меня, но тебе это не удастся. — Он отложил в сторону нож и крикнул сына, Обиэлуе, который отозвался из внутреннего дворика и тотчас же вошел в оби. Он весь лоснился от пота.

— Эзеулу! — приветствовал он гостя.

— Сын мой.

Обиэлуе обернулся к отцу, чтобы выслушать его поручение.

— Скажи своей матери, что Эзеулу приветствует ее. Если у нее есть орех кола, пусть принесет.

Обиэлуе ушел во внутренний дворик.

— Хотя, когда я в прошлый раз был в доме моего друга, никакого ореха кола я не ел, — негромко произнес Акуэбуе, как бы разговаривая сам с собой.

Эзеулу, рассмеявшись, спросил:

— Что случается, по нашей пословице, с человеком, который поест, а потом делает вид, будто во рту у него не было ни крошки?

— Откуда же мне знать?

— У него задний проход ссыхается. Разве тебе мать этого не говорила в детстве?

Акуэбуе очень медленно — из-за боли в пояснице — поднялся на ноги.

— Старость все равно что болезнь, — вымолвил он, силясь разогнуться и помогая себе рукой, которой уперся в ногу выше колена. — Стоит мне немного посидеть, и я должен снова учиться ходить, как малый ребенок.

Он с улыбкой проковылял к широкому глиняному приступку перед входом в оби, взял стоящую на нем деревянную чашу с куском мела и протянул ее гостю. Эзеулу вынул из чаши мел и начертил на полу пять линий: три вертикальные, одну горизонтальную поверх них, а одну — под ними. После этого он натер мелом большой палец на ноге и нарисовал белый кружок вокруг левого глаза.

Дома была только младшая из двух жен Акуэбуе, и она вскоре явилась в оби поздороваться с Эзеулу и сказать, что старшая жена вышла проверить, не созрели ли плоды на ее пальмах. Обиэлуе вернулся с орехом кола. Он взял у отца деревянную миску, подул в нее — на случай, если она запылилась, — и поднес миску с орехом Эзеулу.

— Спасибо, — сказал тот. — Передай теперь это отцу, пусть разломит орех.

— Нет, — возразил Акуэбуе. — Прошу тебя, разломи орех ты.

— Не могу принять эту честь. У нас нет обычая обгонять хозяина, чтобы первым войти в его дом.

— Знаю, — отвечал Акуэбуе, — но, как ты сам видишь, руки у меня заняты, и я прошу тебя выполнить эту обязанность за меня.

— Мужчина не может быть настолько занят, чтобы не иметь времени разломить первый на дню орех кола в своем собственном доме. Так что отложи-ка свой ямс, он никуда от тебя не убежит.

— Но это не первый мой орех кола за сегодняшний день. Я уже разломил несколько.

— Может быть, и так, но ты разломил их не в моем присутствии и в такую пору, когда мужчина только пробуждается утром ото сна.

— Ну хорошо, — сдался Акуэбуе. — Я разломлю его, раз ты на этом настаиваешь.

— Еще бы мне не настаивать! У нас не принято ковырять в глазу палочкой для чистки ушей.

Акуэбуе взял в руки орех кола и разломил его со словами:

— Да будем живы мы оба.

После прихода Эзеулу уже дважды где-то по соседству раздавался ружейный выстрел. Сейчас ружье грохнуло в третий раз.

— Что там происходит? — спросил он. — Неужто мужчины охотятся теперь не в лесу, а на своих усадьбах?

— О, значит, ты не слышал? Огбуэфи Амалу очень болен.

— Правда? И ему так худо, что дело дошло до пальбы из ружей?

— Да. — Акуэбуе понизил голос, выражая почтительный страх перед дурным известием. — Какой день был вчера?

— Эке, — ответил Эзеулу.

— Значит, беда приключилась в прошлый эке. Он возвращался домой после расчистки поля — тут-то они его и сразили. Не успел он добраться до дому, как его начало трясти от холода — это в полуденную-то жару! Пальцы ему так скрючило, что он больше не смог держать в руке мачете.

— Какую болезнь у него предполагают?

— Судя по тому, что я видел вчера и сегодня утром, у него ару-ммо.

— Не может быть!

— Но я же не говорю тебе, что слышал это от Нвоконкво или от Нвокафо. Я сам, своими собственными глазами, видел это.

Эзеулу заскрипел зубами.

— Я навещал его сегодня утром. Он дышал так, словно бока ему скребли тупой бритвой.

— Кого они наняли готовить ему лекарственные снадобья? — спросил Эзеулу.

— Знахаря из Умуофии по имени Нводика. Я говорил им сегодня утром, что, если бы я был у них, когда они принимали это решение, я посоветовал бы им идти прямо в Анинту. Там живет такой знахарь, который выдергивает болезнь двумя пальцами.

— Но раз это, как ты говоришь, болезнь, посылаемая духами, — от нее нет лекарства, если не считать мази из бафии да согревающего огня.

— Верно, — подтвердил Акуэбуе. — И как нам известно от предков, если несчастный не умрет в течение трех базарных недель, можно считать, что духи его отпустили. Все это, конечно, так, но мы не можем сложить руки на коленях и целых двенадцать дней сидеть и смотреть на больного. Мы должны искать и пытаться, пока не случится то, что должно случиться. Вот почему я заговорил о том знахаре из Анинты.

— Наверное, ты имеешь в виду Агхадике, которого называют Анианафуммо.

— Значит, ты его знаешь. Да, это тот самый человек.

— Я знаю многих людей в стране Олу и стране Игбо. Агхадике, конечно, великий знахарь и прорицатель. Но даже он не может сражаться с великим богом в его собственном доме.

— Ни один человек не может.

Снова бухнуло ружье.

— Эта ружейная пальба — глупый способ искать и пытаться, — заметил Эзеулу. — Разве можем мы отпугнуть духов громкими выстрелами? Если бы все было так просто, каждый человек, у которого хватило бы денег купить бочонок пороху, жил бы да жил, покуда у него на голове грибы не выросли. Если б я заболел и ко мне привели знахаря, который больше смыслит в охоте, нежели в целебных травах, я отослал бы его и велел поискать другого.

Некоторое время оба они сидели, не говоря ни слова. Потом Акуэбуе нарушил молчание.

— Сегодня утром он был так плох, что, может, мы кое-что услышим еще до завтрашнего утра.

— Это очень горестное известие, но мы тут ничего поделать не можем, — откликнулся Эзеулу, качая головой.

Акуэбуе, прервавший на время работу, вернулся теперь к своему ямсу, сославшись в оправдание на поговорку о том, что, когда дует северный ветер харматтан, здороваются, не отходя от очага.

— Да, так говорят у нас в народе, — отвечал Эзеулу. — А еще у нас говорят, что гость, заставший хозяина за работой, встречает нелюбезный прием.

Снова грохнул выстрел. Это, похоже, начало действовать Эзеулу на нервы.

— Пойду-ка туда и скажу этому олуху, что если у него нет снадобья для больного, то пусть хотя бы побережет порох, который пригодится для похорон.

— Может, он воображает, что порох дешевле золы, — подхватил Акуэбуе, а затем уже более серьезным тоном добавил: — Если зайдешь туда по дороге домой, смотри, не скажи ничего такого, что дало бы им повод подумать, будто ты желаешь их родичу зла. Они ведь могут ответить: «Что такое порох по сравнению с человеческой жизнью?»

Как только Эзеулу увидел больного, он сразу понял, что тот не протянет двенадцати дней — срока, который духи дают человеку, пораженному этой болезнью. Если до завтрашнего утра, как говорил Акуэбуе, ничего не произойдет, это будет просто чудом.

Туловище больного было облеплено толстым слоем мази из бафии, которая уже засохла и покрылась множеством трещин. Рядом с бамбуковой кроватью, на которой лежал Амалу жарко горели поленья, а в воздухе стоял сильный запах лекарственных трав. Хрип, вырывавшийся из груди больного при дыхании, был подобен звуку расщепляемой древесины. Он не узнал Эзеулу, который, поздоровавшись взглядом с находившимися в комнате, прошел прямо к постели и долго в молчании стоял у изголовья, глядя на страдальца. Наконец Эзеулу отошел от его ложа и сел вместе с группой родственников, переговаривающихся тихими, приглушенными голосами.

— За что обрушилась на человека такая напасть? — спросил он.

— Это же самое и все мы спрашиваем, — ответил один из мужчин. — Ничто нам этого не предвещало. Проснулись однажды утром с изуродованной ногой!

Знахарь сидел чуть поодаль и не принимал участия в разговоре. Эзеулу обвел взглядом комнату, чтобы посмотреть, как укрепил ее этот человек, загораживая вход духам. С крыши свисали три продолговатые тыквенные бутыли, заткнутые пробками из свернутого сухого бананового листа. Четвертая тыквенная бутыль, пошире, в каких часто носят пальмовое вино, висела прямо над больным. Ее горлышко обвивала нитка с нанизанными на нее ракушками каури, а внутрь был вставлен пучок перьев попугая, верхняя половина которых высовывалась наружу. Перья все время танцевали в бутыли, как будто внутри там что-то кипело, заставляя их крутиться в горлышке. По обе стороны от этой бутыли были подвешены головой вниз два цыпленка, только что принесенные в жертву.

Больной, который до этого лежал тихо, если не считать хрипов, вырывавшихся у него из груди при дыхании, вдруг начал стонать. Все разговоры разом оборвались. Знахарь, с белым кружком, нарисованным мелом вокруг одного глаза, и с большим амулетом, обернутым в кожу, на левом запястье, встал и вышел наружу. Его кремневое ружье лежало поперек порога прикладом на земле и стволом внутрь хижины. Он поднял его и принялся заряжать. Порох хранился в четырехугольной бутылке из-под крепкого напитка белого человека под названием «нджинджи». Зарядив ружье, он ушел за дом и пальнул. Все куры и петухи по соседству тотчас же переполошились, словно увидели дикого зверя.

Когда знахарь вернулся в хижину, больной был даже более беспокоен, бормотал бессмысленные слова.

— Дайте мне его офо, — распорядился знахарь. Брат больного достал короткий деревянный жезл из домашнего святилища, подвешенного на веревках к стропилу. Знахарь, присевший теперь у постели, взял жезл и, раскрыв правую ладонь больного, вложил офо ему в руку.

— Держи крепко! — приказал он Амалу, сжимая его сухие пальцы вокруг жезла. — Схватись за него и говори им «нет»! Слышишь меня? Говори «нет»!

Смысл приказа, как видно, дошел наконец до сознания больного, и его пальцы, как когти, начали медленно сжиматься вокруг жезла.

— Так, так, верно, — воскликнул знахарь, начиная постепенно отнимать свою руку, с тем чтобы оставить офо зажатым в руке Амалу. — Говори им «нет»!

Но как только он окончательно убрал свою руку, пальцы Амалу, дернувшись, разжались, и офо упал на пол. Присутствующие в хижине обменялись друг с другом многозначительными взглядами, не произнеся, однако, ни слова.

Вскоре после этого Эзеулу собрался идти.

— Хорошенько ухаживайте за ним, — сказал он на прощание.

— Добрый тебе путь, — ответили ему.

Когда Обика снова увидел свою невесту, прибывшую с гурьбой женщин ее деревни, он подивился тому, как это ему удалось не притронуться к ней во время ее прошлого многодневного посещения. Он знал, что мало кто из молодых мужчин его возраста проявил бы на его месте сдержанность, предписываемую древним обычаем. Но пусть уж будет так, как велит обычай. Обика даже залюбовался собой в этой новой для него роли ревнителя обычаев. Он считал, что имеет все основания похвалить самого себя, раз уж этого не сделает за него никто другой, — как та ящерица, которая, свалившись с высокого дерева ироко и ухитрившись не переломать себе костей, сказала, что, если даже никто другой не восхитился ее подвигом, она восхищается им сама.

Невесту сопровождали ее мать, только начавшая поправляться после болезни, много девушек-сверстниц и подруги матери. Почти все женщины несли на головах небольшие тюки с поклажей — приданое невесты, в которое каждая внесла свой вклад. Там были горшки для варки пищи, деревянные миски, метлы и веники, ступка с пестиком, корзины, циновки, поварешки, горшки с пальмовым маслом, корзины с кокоямсом, копченая рыба, заквашенная кассава, сладкие рожки, головы соли, перец. Кроме того, в приданом имелись два отреза материи, две тарелки и горшок из железа. Эти последние представляли собой изделия белого человека и были приобретены в Окпери, в недавно открытой там лавке.

К моменту прихода невесты с провожатыми три усадьбы Эзеулу и его сыновей уже заполнились родней и друзьями. Два десятка юных девушек, сопровождавших невесту, явились в полном праздничном уборе. Но невеста выделялась среди них. И не только тем, что была выше всех ростом. Она превосходила всех и красотой лица, и стройностью стана. Прическа у нее тоже была иная, чем у подружек, приличествующая ее грядущему превращению в замужнюю женщину: не обычные узоры, наведенные бритвой, а косицы.

Девушки запели песню, носящую название «Ифеома». Они пели о том, что вот пришло Добро, и пусть всякий, у кого есть какая-нибудь добрая вещь, несет ее в дар невесте. Девушки образовали вокруг невесты плотный кружок, и она начала танцевать под их песню. Пока она танцевала, ее будущий муж и другие члены семьи Эзеулу по одному или по двое вбегали внутрь круга и прилепляли к ее лбу деньги. Она с улыбкой давала подарку упасть к ногам, а одна из девушек подбирала деньги и складывала их в миску.

Невесту звали Окуатой. Ростом она пошла в отца, происходившего из племени великанов. Точеными чертами лица и красотой фигуры она была под стать мужу. Ее полные груди упруго торчали и, судя по их форме, обещали долго еще не обвисать.

Ее новая прическа называлась отимили. Туго сплетенные волосы были уложены у нее на голове в восемь идеально ровных рядов, идущих от затылка ко лбу и заканчивающихся короткими торчащими хохолками, словно это венок из толстых щетинок, укрепленный у линии волос от одного уха до другого. Ее стан опоясывали целых пятнадцать ниток джигид. Большинство из них было кроваво-красного цвета, и лишь две-три — черного. На некоторых нитках бус красные колечки кое-где перемежались с черными. Завтра она повяжет набедренную повязку, как взрослая женщина, и с этого дня ее тело будет скрыто от посторонних взглядов. Джигиды нежно позванивали во время ее танца. Сзади они закрывали ей талию и верхнюю часть ягодиц, спереди шли сплошными рядами от живота ниже пупка до бедер, прикрывая и затеняя то, что было под ними. Остальные девушки носили такой же наряд, если не считать, что у большинства из них на талии было меньше рядов джигид.

Последовавшее за этим пиршество продолжалось до захода солнца. Были поданы горшки с похлебкой из ямса, фуфу, похлебка из горьких листьев, похлебка эгуси, две вареные козьи ноги, два больших блюда с отварной рыбой аса, вынутой целиком из похлебки, и бочонки сладкого вина, изготовленного из сока пальмы рафии.

Всякий раз, когда перед гостями ставили особенно лакомое блюдо, женщина, которая была у них запевалой, заводила старинную песнь благодарения:

После того как мать Окуаты и все женщины из ее деревни отправились домой, оставив Окуату одну, она почувствовала себя так сиротливо, что по лицу у нее потекли слезы. Мать Обики отвела Окуату к себе в хижину, где ей предстояло оставаться до церемонии брачного жертвоприношения.

Колдун и прорицатель, нанятый для совершения этого обряда, вскоре явился, и участники церемонии двинулись в путь. С колдуном отправились Обика, его старший брат, мать и невеста. Эзеулу не пошел с ними, так как он редко покидал свое оби после наступления темноты. Одаче идти отказался, боясь прогневить наставника по катехизису, который в своих проповедях осуждал жертвоприношения.

Они направились в сторону дороги, ведущей в Умуэзеани — деревню, откуда пришла невеста. Совершенно стемнело, и на небе не было луны. Масляный светильник, который несла мать Обики, давал очень мало света, тем более что одной рукой она прикрывала фитиль, загораживая огонь от ветра. Но ветер все равно дважды погасил светильник, и ей пришлось заходить на ближайшие усадьбы, чтобы снова зажечь его, — сначала к Аноси, а потом в хижину вдовы Мемболу.

Колдун, которого звали Аниэгбока, молча шел впереди. Это был человек маленького роста, но, разговаривая, он так повышал голос, словно его собеседником был глуховатый сосед за стеной усадьбы. Аниэгбока не был одним из прославленных колдунов племени; его пригласили потому, что он находился в дружественных отношениях с домом Эзеулу, да и обряд жертвоприношения, который он должен был совершить, не требовал исключительного искусства. Ребятишки издали узнавали Аниэгбоку и пускались наутек при его приближении, так как рассказывали, что он может превратить человека в собаку, шлепнув его по заду. Но в его отсутствие они потешались над ним, потому что один глаз у него был как попорченная раковина каури. Как говорили, Аниэгбока повредил себе глаз заостренным концом копья из бананового стебля, которое он — тогда маленький мальчонка — подбрасывал и ловил в воздухе.

Продвигаясь в темноте вперед, они иногда встречали по пути людей, но узнавали их только по голосу, когда прохожие здоровались с ними. Слабый свет масляного светильника, казалось, делал еще более непроницаемым мрак вокруг них и не позволял им видеть других так, как те видели их самих.

В большом кожаном мешке, висевшем у Аниэгбоки на плече, все время что-то тихонько побрякивало. Невеста несла в одной руке чашу из обожженной глины, а в другой — курицу. Курица время от времени кудахтала, как кудахчут обычно куры, когда кто-нибудь заберется ночью к ним в курятник. Сейчас Окуата шла посредине группы, она остро ощущала и радость, и страх, которые боролись у нее в сердце. Обика и Эдого, шагавшие впереди, держали в руках мачете. Они обменивались иногда отрывочными фразами, но, разговаривая, Обика думал совсем о другом. Он напрягал слух, стараясь расслышать нежнейшее позвякивание джигид невесты. Он даже узнавал звук ее шагов, отличал ее поступь от поступи остальных. У него тоже было неспокойно на душе. Что ждет его, когда он приведет жену после жертвоприношения в свою хижину: найдет ли он ее, как говорится, «дома» или же с гневом и унижением узнает, что кто-то другой ворвался в дом и похитил заветное сокровище? Нет, этого не может быть. Все, кто с нею знаком, в один голос говорят, что это девушка примерного поведения. Обика уже выбрал здоровенную козу, которую он преподнесет в дар матери Окуаты, если его невеста окажется девственницей. Он не представлял себе, что сделает, если вдруг обнаружит, что подарок он готовил напрасно.

В левой руке у Обики был маленький кувшин с водой, он держал его за горлышко. Эдого нес пучок молодых побегов пальмы, срезанных с самой верхушки.

Скоро они подошли к пересечению их дороги с той, которая вела в деревню невесты, — по ней невеста пришла сегодня. Свернув на эту дорогу, они сделали еще несколько шагов и остановились. Колдун выбрал место посредине дороги и приказал Обике выкопать там ямку.

— Поставь светильник вон туда, на землю, — сказал он матери Обики, и та сделала, как он велел. Обика присел и начал копать. — Сделай яму пошире, — распоряжался колдун. — Да, вот так, хорошо.

Все трое мужчин сели на корточки, женщины встали на колени, выпрямив спину. Пламя светильника было теперь сильным и ярким.

— Больше не копай, яма достаточно глубокая, — сказал наконец колдун. — Выбирай из нее всю землю.

Пока Обика выгребал обеими руками красную землю, колдун начал один за другим доставать из своего мешка жертвенные предметы. Сначала он вынул четыре маленьких клубня ямса, потом четыре куска мела и цветок дикой лилии.

— Давай мне теперь ому. — Эдого протянул ему мягкие пальмовые листья. Колдун оторвал четыре листочка и отложил остальные в сторону. Затем он повернулся к матери Обики. — Дай-ка мне эго нано.

Она отвязала от края полосы материи, служившей ей одеждой, связку раковин каури и передала ему. Колдун тщательно пересчитал их на земле, как женщина, покупающая или продающая что-нибудь на базаре, затем разделил их на кучки по шесть штук. Кучек оказалось четыре, и он удовлетворенно кивнул головой.

Поднявшись на ноги, он велел Окуате встать на колени рядом с ямой лицом к ее родной деревне. Сам же он расположился напротив нее по другую сторону ямы, разложив жертвенные предметы справа от себя. Остальные встали чуть поодаль.

Колдун взял один из клубней ямса и вручил его Окуате. Она обвела клубнем вокруг своей головы и положила его в яму. Колдун положил туда же остальные три. Затем он подал ей один из кусочков мела, и она проделала с ним то же, что и с клубнем ямса. Потом в яму таким же образом легли пальмовые листья и цветок дикой лилии. В последнюю очередь он протянул ей шесть раковин каури, и она, зажав их в ладони, повторила с ними ту же процедуру. После этого колдун произнес очистительное заклинание:

— Любое зло, которое ты могла видеть своими глазами, или высказать своими устами, или услышать своими ушами, или тронуть своими стопами; всяческое зло, которое могли навлечь на тебя твой отец либо твоя мать, — все это я прячу и покрываю здесь.

С этими словами он взял чашу из обожженной глины и покрыл ею предметы, лежавшие в яме. Вслед за тем он принялся осторожно засыпать яму землей. Дважды он слегка приподнимал чашу, так что, когда яма была засыпана, выгнутость дна слегка возвышалась над уровнем дороги. Закончив с этим, колдун спросил, где вода. Мать Обики подала кувшинчик с водой. Невеста, уже поднявшаяся с колен, нагнулась и, наливая воду из кувшинчика в горсть, начала обмывать себе лицо, руки и ноги от ступни до колен.

— Не забывай о том, — напомнил прорицатель, после того как она закончила свое омовение, — что до утра ты не должна ступать на эту дорогу, даже если бы ночью на деревню напали воины Абама и ты была бы вынуждена бежать, спасая свою жизнь.

— Великий бог не допустит, чтобы она спасалась бегством — ни сегодня, ни завтра, — произнесла ее свекровь.

— Ну, конечно, ей не придется никуда бежать, — отвечал Аниэгбока, — но все равно мы должны поступать так, как заведено от века. — Повернувшись потом к Обике, он сказал: — Я сделал всё, как ты меня просил. Жена родит тебе девятерых сыновей.

— Спасибо тебе, — поблагодарили Обика и Эдого в один голос.

— Эту курицу я забираю домой, — объявил колдун, перекинув свой мешок через плечо и взяв курицу за лапки, связанные банановым жгутом. Должно быть, он заметил, что их глаза прикованы к курице. — Я один съем ее. Лучше не приходите ко мне в гости завтра утром: курятиной я ни с кем не поделюсь. — И он громко, как пьяный, расхохотался. — Даже прорицатели должны иной раз получать вознаграждение. — Он снова загоготал. — Разве не говорят у нас, что флейтисту иногда приходится прервать игру, чтобы вытереть себе нос?

— Да, есть у нас такая поговорка, — ответил Эдого.

Весь обратный путь колдун без умолку разглагольствовал своим зычным голосом. Он хвастался, каким почетом пользуется он у далеких племен. Спутники слушали его невнимательно, лишь изредка вставляя слово-другое. Одна Окуата не открывала рта.

Когда они добрались до Лло Агбасиосо, прорицатель расстался с ними и свернул направо. Как только они отошли достаточно далеко, чтобы он не смог их услышать, Обика спросил, есть ли такой обычай, чтобы прорицатель забирал курицу к себе домой.

— Я слышала, что кое-кто из них так делает, — ответила ему мать, — но до сегодняшнего дня я ни разу не видела этого сама. Мою жертвенную курицу закопали вместе с остальными жертвоприношениями.

— Я ни о чем подобном не слышал, — заметил Эдого. — По-моему, этот человек плохо соблюдает обычай и хватает все, что попадается ему на глаза.

— Наше дело — принести курицу, — сказала мать Обики, — и мы свое дело сделали.

— Меня так и подмывало спросить его.

— Нет, мой сын. Ты поступил правильно, ни о чем его не спросив. Сейчас неподходящее время для споров и ссор.

Прежде чем удалиться на собственную усадьбу, Обика со своей женой Окуатой зашли поприветствовать Эзеулу.

— Скажи, отец, разве обычай велит прорицателю забрать домой курицу, купленную для жертвоприношения? — спросил Обика.

— Нет, сын мой. А что — так поступил Аниэгбока?

— Да. Я хотел поговорить с ним, но мать сделала мне знак, чтобы я молчал.

— Обычай велит другое. Должен тебе сказать, что среди колдунов больше людей с жадной, ненасытной утробой, чем среди кого бы то ни было еще. — Эзеулу заметил взволнованное выражение на лице Обики. — Веди жену к себе домой, и пусть это тебя не тревожит. Если прорицатель хочет, уподобясь стервятнику, пожрать внутренности жертвы, это дело останется между ним и его чи. Вы выполнили свой долг, предоставив жертвенное животное.

После того как они ушли, Эзеулу ощутил, как сердце его согревается радостью, какой он не испытывал уже много дней. Неужели Обика переменился? Как не похоже это на прежнего Обику — чтобы он пришел к отцу и задавал вопросы с таким озабоченным лицом! Акуэбуе всегда говорил, что, как только Обика обзаведется женой и должен будет кормить семью, он изменит свои привычки. Может быть, так оно и случится. И еще одна мысль в подтверждение этому пришла ему в голову: раньше Обика встал бы над прорицателем и заставил бы его закопать курицу. Эзеулу молча улыбнулся.