Празднество на площади Лафайетт. Публичная библиотека Нового Орлеана

В ИСТОРИИ НЕ БЫВАЕТ ПОСЛЕДНИХ ГЛАВ, и триумф реформаторов в Новом Орлеане в конце 1920 года, согревший сердца многострадальной «лучшей половины города», не покончил с пороком и беззаконием в этом буйном и непокорном месте. Что бы ни думала на этот счет «Таймз-Пикайюн», но Новый Орлеан не очистился от греха. Порок, открыто процветавший в городе в начале 1900-х, с наступлением 1920-х просто ушел в подполье, затаившись в спикизи, нелегальных игорных притонах и подпольных публичных домах. Как и в других городах страны, гостю Нового Орлеана теперь пришлось бы чуть дольше искать себе выпивку, женщину или партию в покер – и отвечать по закону, если его застанут за этими преступлениями.

«Нормализация» межрасовых взаимоотношений в городе тоже осуществилась скорее в теории, чем на практике. Да, любые межрасовые контакты теперь строго контролировались, а благодаря строгой двухранговой системе Джима Кроу все неопределенности в расовой классификации были устранены (по крайней мере, с юридической точки зрения). Но цветные креолы и квартеронки не поменяли расу в мгновение ока, а взаимодействия между людьми разных рас за закрытыми дверями можно было контролировать только при условии, что полицейские оставались исполнительными и не брали взяток.

И все же, к лучшему ли или к худшему, но тридцатилетние реформы оказались, по крайней мере, частично успешными. За это время удалось сгладить вопиющую греховность города полумесяца и создать более умеренный, деловой, урбанизированный климат, подобный тому, что установился в других больших городах Юга. Тем временем реформаторы – часто действовавшие в сотрудничестве с такими политиками, как Мартин Берман и даже Томас К. Андерсон, – достигли заметных успехов в улучшении инфраструктуры, образования и здравоохранения в городе. Эти изменения были однозначно позитивными (хотя выигрыш от них распределился между белыми, черными и иммигрантами неравномерно). Новый Орлеан 1920-х уже не был тем отсталым, нездоровым и греховным городом, каким он был в конце XIX века, и городским властям хотелось, чтобы весь мир знал об этом. Даже местные чиновники из комитета по туризму в 20-х и 30-х годах изменили стратегию, привлекая в город бизнесменов и участников различных собраний и съездов, а не праздных путешественников, искавших сексуальных приключений и романтической экзотики. Как выразился один историк, «Город полумесяца, по словам организаторов рекламной кампании [20-х годов], был мощным экономическим центром, стремившимся к процветанию, а не к разгульной жизни. Во главу угла были поставлены промышленные и коммерческие интересы». О новом, более серьезном имидже города говорит и реакция горожан на пожар в 1919 году, в котором сгорел всеми любимый Французский оперный театр. После десяти лет споров было решено, что современному городу нужен не оперный театр, а конференц-центр. Так было принято решение о постройке нового Муниципального зала, торжественно открытого в 1930 году, – «в качестве памятника деловому сообществу».

Большинство главных фигур легендарного подполья города сошли со сцены – умерли, уехали, ушли из бизнеса или работали глубоко в тени. Многие проститутки и бандерши просто покинули город – Эмма Джонсон, к примеру, уехала вскоре после закрытия Сторивилля, забрав с собой свой секс-цирк. Другие, такие как графиня Вилли Пиацца, судя по всему, окончательно порвали с полусветом и занялись легальным бизнесом. По сторивилльской легенде Пиацца вышла замуж за французского аристократа, переехала в Европу и провела остаток жизни в роскошной вилле на Ривьере, но в действительности ее судьба сложилась более прозаично, но не менее блистательно. Пиацца осталась жить в своем бывшем борделе в доме 317 на севере Бейсин-стрит, продавая и покупая недвижимость и другое имущество (в том числе, по крайней мере, одну яхту). Судя по всему, ей удалось сохранить деловую хватку: после своей смерти в 1932 году она оставила внушительное состояние, включавшее два здания на Бейсин-стрит, большую коллекцию драгоценностей и роскошный туристический Chrysler 1926 года выпуска – для незамужней цветной женщины в Новом Орлеане 1930-х это было невероятным достижением.

Лулу Уайт, с другой стороны, не был уготован счастливый финал. Она тоже продолжила жить в здании своего старого борделя на Бейсин-стрит, но продолжала тайно содержать там публичный дом. Она пыталась выдать свое новое заведение за транзитный отель, но не смогла никого обмануть, и сознательная полиция под началом Макшейна постоянно устраивала рейды на ее притон.

– Я не могла сделать ничего дурного, даже если бы захотела, – позже жаловалась она судье. – Полицейские будили постояльцев, спрашивали, как их зовут и откуда они; капитан Джонсон велел своим людям заявляться в мой отель каждые пять минут и выломать дверь, если им не откроют.

Несмотря на то что она настаивала на своей невиновности, ее не меньше одиннадцати раз арестовывали за нарушение постановления о закрытии Сторивилля. Арест в 1919 году по федеральному обвинению в проституции имел более серьезные последствия. Ее признали виновной и отправили в тюрьму в Оклахоме, назначив срок в год и один день. Ее адвокаты безуспешно пытались добиться досрочного освобождения, ссылаясь на ее плохое здоровье. Наконец, она сама написала письмо генерал-прокурору А. Митчеллу Палмеру в Вашингтон: «Я каждый день страдаю от ревматизма, – писала она. – Я полна фистур [фистул], и мой доктор говорит, что у меня в животе две или три опухоли. [Я] едва могу ходить и, наверное, скоро умру. Умоляю, не дайте мне умереть здесь!».

Палмер отнесся к ней с неожиданным сочувствием и передал ее письмо президенту Вудро Вильсону. Президент – что было так же удивительно – согласился смягчить наказание. Уайт вышла на свободу 16 июня 1919 года, отсидев всего три с половиной месяца.

Когда ее здоровье немного поправилось, она сдала «Махогани-Холл» в наем на десять лет агенту по недвижимости и перебралась в салун по соседству, который купила в 1912 году. Здесь она якобы открыла компанию по продаже газированных напитков, но, конечно же, это был очередной бордель. В ноябре 1920 года ее снова арестовали за содержание публичного дома. В 1920-х последовали еще четыре ареста за хранение и продажу спиртного. В последний раз ее арестовали в феврале 1931 года, за содержание непотребного дома на севере Франклин-стрит.

К тому времени дела ее окончательно испортились; она разрослась до «размеров амазонки» и была вынуждена попрошайничать на улице. Лулу Уайт умерла незадолго до того, как ее дело дошло до суда – 20 августа 1931 года, в год, когда со сцены сошли многие ключевые фигуры Сторивилля.

С джазовой культурой тем временем дела обстояли не лучше, чем в индустрии порока. В 1920-х в городе еще оставалось немало музыкантов, и многие из них еще могли найти себе работу, хотя ее было недостаточно. Гитарист Денни Баркер описывал, каково было в то время быть молодым джазменом в Новом Орлеане: «Многие музыканты перестали играть, умерли или уехали – я слышал о таких, но никогда не видел собственными глазами. Многие клубы снесли и построили на их месте другие здания».

Некоторые радикальные реформаторы даже обсуждали возможность полного запрета джаза, наравне с алкоголем.

Более того, великие джазмены на протяжении всего десятилетия продолжали покидать город, и такие крупные фигуры, как Кид Ори и Банк Джонсон, присоединились к Беше, Кеппарду и Лоренцо Тио в поисках лучшей жизни за пределами Нового Орлеана. («Зная, что мне придется мириться с кошмаром постоянных полицейских рейдов, – позже писал Ори, объясняя свой отъезд в Лос-Анджелес в августе 1919 года, – я понял, что здесь ничего не добьюсь».) К тому времени эпоха настоящего джазового новаторства в Новом Орлеане почти завершилась, и ночная жизнь города была лишь тенью самой себя. Когда Джелли Ролл Мортон вернулся в Новый Орлеан в 1923 году, после многих лет успешной работы в Чикаго и Калифорнии он заключил, что город «мертв», и решил не задерживаться здесь.

К тому времени малыш Луи Армстронг покинул город полумесяца, но на его долю в родном городе тоже выпало немало невзгод и приключений. Во времена краха империи Тома Андерсона он был еще подростком и продолжал играть, несмотря на трудности. Но не нарываться на неприятности он не мог, особенно после того, как повстречал Дейзи Паркер – «самую прекрасную и ужасную [sic!] шлюху в Гретне, штат Луизиана», как выражался сам. Он впервые увидел ее во время выступления в «Кирпичном доме», кабаке на другом берегу реки.

«Дейзи порхала по залу возле сцены, на которой я играл блюз, – позже писал он, – и подмигивала мне, а в глазах у ней был туман».

Во время антракта он подошел к ней и сказал: «Послушай, детка, может, закруглишься на сегодня? И… проведешь остаток ночи со мной наверху?» Дейзи согласилась, и вскоре они полюбили друг друга.

В мае 1918 года Луи и Дейзи вступили в брак и переехали (с приемным сыном Луи, Кларенсом) в двухкомнатную квартиру на Мельпомена-стрит. Но их отношения с самого начала были напряженными. «Она только и умела, что устраивать мне скандалы и ссориться», – вспоминал позже Армстронг. Дейзи была ревнивой и неуравновешенной и то и дело хваталась за ножи и бритвы, если злилась. После особенно жестокой ссоры, закончившейся тем, что супруги принялись швыряться друг в друга кирпичами на улице, Армстронг понял, что их брак не имеет будущего, и начал искать выход из ситуации.

Выход нашелся, когда он получил предложение поиграть в оркестре Фейта Марабла на «Сиднее», одном из прогулочных пароходов братьев Стрекфусов. Для юного Луи это оказалось таким же ценным уроком, как и время, проведенное в исправительном доме. Марабл настаивал на том, чтобы все его музыканты умели читать ноты с листа, поэтому на пароходе Луи получил необходимую теоретическую подготовку. Кроме того, благодаря этой работе он впервые увидел мир за пределами Луизианы и родного города. («А что это за высокие здания? Колледжи?» – спросил Луи, впервые увидев панораму Сент-Луиса.) С Мараблом он играл всего полгода и уже зимой вернулся в Новый Орлеан, но этот опыт сыграл ключевую роль в его развитии как музыканта. Кроме того, он укрепился во мнении, что за пределами родного, но враждебного Нового Орлеана его может ждать другая жизнь.

В отличие от многих других джазменов, Армстронг по-прежнему без труда находил себе работу в родном городе. Кид Ори к тому времени уже уехал из Нового Орлеана, поэтому Луи начал играть в маленьком ансамбле скрипача Пола Домингеса в кабаре Тома Андерсона на Рампарт-стрит. Кроме того, он присоединился к престижному «Такседо Брасс-Бэнду» трубача Оскара «Папы» Селестина. Но он уже слышал вой сирен, зовущих его покинуть родину. Ори пытался убедить Армстронга поехать в Калифорнию, но тот отказался.

«Я решил, что не уеду из Нового Орлеана, если меня не позовет сам Король [Джо Оливер], – позже писал он. – Я не рискнул бы уехать ради кого угодно другого».

Но этот день наконец настал. Летом 1922 года Оливер послал ему телеграмму, предложив место второго корнета в его «Креольском джаз-бэнде» в чикагском клубе «Линкольн Гарденс» (за королевскую сумму – $52 в неделю). «Я подпрыгнул до небес от радости», – вспоминал Луи. Он немедленно приготовился к отъезду, который должен был положить конец «четырем годам мук и блаженства» с Дейзи Паркер.

В день отправления поезда – 8 августа 1922 года – Армстронг в последний раз выступил с оркестром «Такседо» на похоронах в Алжире. Затем он пересек реку и направился на железнодорожный вокзал. «Казалось, что весь Новый Орлеан собрался на вокзале, чтобы пожелать мне удачи», – позже писал он. На холодный север его провожали друзья-музыканты, «сестрички-соседки» и, конечно же, мама, Мэйэнн, с парой теплых шерстяных штанов и сэндвичем с форелью в дорогу. Слезы текли ручьем, но Армстронг твердо решил уехать. Он больше не хотел быть «малышом Луи» и решил попытать счастья там, где работящий черный музыкант мог жить «простой жизнью и заслужить уважение», которого был достоин. Реформированный Новый Орлеан в 1922 году таким местом не был.

Поэтому Луи сел в поезд до Чикаго.

«Сбылась мечта моего детства», – позже говорил он. Он возвратился в Новый Орлеан лишь девять лет спустя, когда мир уже окружил его всеми почестями и уважением, в которых отказал родной город.

Но победа реформаторов в городе полумесяца, казавшаяся столь внушительной после выборов 1920 года, оказалась скоротечной. Новая администрация мэра Макшейна действительно смогла на время обуздать грех. К 1922 году городское духовенство уже восхваляло мэра за успехи, по словам пастора Л. Т. Гастингса, вселившие надежду в сердца «всех добропорядочных и уважающих себя жителей Нового Орлеана». Такие радикальные реформаторы, как Джин Гордон, по-прежнему оставались недовольны и продолжили оказывать давление на новую администрацию, вынуждая ее исполнить все свои обещания по борьбе с пороком. (Мисс Гордон не отреклась и от своих представлений о евгенике и до самой смерти призывала к принятию государственного закона о стерилизации обитателей сумасшедших домов. Как сказала после смерти Джин в 1931 году ее сестра Кейт, «если Джин была уверена, что делает правое дело, для нее не имело значения, какой ценой; ради этого она шла наперекор общественному мнению».) Но Макшейн оказался некомпетентным политиком, и его ОДА, коалиция реформаторов и противников «Кольца», вскоре развалилась. На следующих муниципальных выборах победителем оказался не кто иной, как Мартин Берман, старый знаменосец «Кольца», восставший как феникс из пепла после своего поражения в 1920 году. Администрация Макшейна оказалась настолько некомпетентной, что даже «Таймз-Пикайюн» приветствовала возвращение мэра, которого всего несколько лет назад презирала.

Старому другу Бермана, Томасу Андерсону, восстановить свое доброе имя не удалось. Том решил навсегда отойти от политики – и от индустрии греха. Он наслаждался жизнью во грехе со своей любовницей, Гертрудой Дикс, и присмотром за нефтяной компанией. В Рождество 1927 года на отдыхе в роскошной вилле в Вейвленде у него случился инсульт, настолько серьезный, что пришлось даже вызвать священника, чтобы тот соборовал его перед смертью. Том поправился, но начал сильно хромать, и у него сильно ослабла рука. И, что еще важнее, побывав на волоске от смерти, старый император греха обратился к религии. Он стал набожным католиком, каждый день ходил на мессу и даже привел в церковь Дикс. Но хотя он обещал своему духовнику исправиться и встать на истинный путь, он не сочетался браком со своей сожительницей. После трех браков, ни один из которых не продлился дольше года-двух, ему не слишком хотелось связывать себя супружескими узами в четвертый раз.

Еще одним последствием инсульта было то, что доктор посоветовал ему съехать из квартиры на Рампарт-стрит, находившейся на третьем этаже. Том уже не мог подниматься по лестницам и потому решил построить одноэтажный дом для себя и Дикс на Канал-стрит, около дома, отданного дочери в 1907 году. Но идея о переезде оказалась роковой для его семьи. Айрин, оставшаяся вдовой с четырьмя детьми, пришла в ужас, узнав о плане отца. Однажды в апреле или мае 1928 года она явилась к нему в офис «Либерти Ойл» на Сент-Чарльз-Авеню.

– Папочка, – спросила она его, – это правда, что ты собираешься построить дом рядом с нашим?

– Я думал об этом.

Айрин разразилась гневной тирадой против этого плана, из-за которого ее приличная семья оказалась бы вынуждена соседствовать с бывшей проституткой.

– Разве ты не уважаешь меня и собственных внуков? – спросила она у Андерсона.

Том не ожидал такой реакции и сказал, что подумает. Но он явно расстроился. «Плохи дела, когда против тебя ополчается родная дочь», – жаловался он старому другу Билли Струве.

Позже Айрин пожалела о своей грубости и написала отцу письмо с извинениями.

«Как твоя дочь я сожалею о том, что так говорила с тобой, – писала она. – Я очень расстроилась, что ты выбрал такую женщину [Гертруду Дикс] в спутницы жизни. Ты совсем забыл, что должен уважать меня и свою матушку, забыл о том, что обещал на смертном одре перед Господом, что исправишься, если Он смилуется над тобой. Я всегда буду любить тебя и молиться, чтобы Господь помог тебе и однажды воссоединил нас».

Но это извинение не успокоило отца, а лишь еще сильнее разозлило его. Он написал ей длинное письмо (адресованное «миссис Делса»), в котором негодовал из-за того, что Айрин назвала Дикс «такой женщиной», настаивая на том, что мать Айрин, Эмма Шварц, женщиной была «такой же». Он отчаянно защищал Дикс, заметив, что она самоотверженно ухаживала за ним во время недавней болезни, и сказал, что собирается жениться на своей сожительнице еще до конца недели. В заключение письма он предупредил Айрин, что однажды расскажет ей о ее собственном прошлом то, что заставит ее изменить свое неблагодарное отношение к Дикс.

В гневе Андерсон отправился к своему адвокату, чтобы переписать свое завещание, по которому его состояние предстояло разделить поровну между Айрин и Гертрудой Дикс.

– Я хочу, чтобы ты лишил наследства мою дочь Айрин, – сказал он П. С. Бенедикту, юристу, много лет представлявшему его интересы.

Бенедикт был удивлен и заметил, что по гражданскому кодексу Луизианы исключить сына или дочь из завещания отца можно только при определенных условиях.

– Во-первых, – сказал Бенедикт, – она вышла замуж без вашего согласия?

– Нет-нет, – ответил Андерсон. – Я дал согласие на свадьбу.

Бенедикт перечислил ему остальные случаи, в которых ребенка дозволялось лишить наследства: если ребенок поднял руку на родителя, отказался вносить за него залог, чтобы вызволить из тюрьмы, или жестоко с ним обращался.

– Нет, ничего такого не было, – сказал Андерсон.

– В таком случае, полагаю, вы не сможете лишить дочь наследства.

Андерсон задумался и, судя по всему, принял решение.

– Бенедикт, друг мой, – сказал он наконец. – Я расскажу тебе то, чего ты еще не знаешь. Айрин не моя законная дочь. Я не был женат на ее матери.

Учитывая обстоятельства, это откровение оказалось чрезвычайно своевременным. Не ясно, поверил ли в это Бенедикт, но он согласился переписать завещание Андерсона, оставив все состояние Тома его новой супруге, миссис Гертруде Андерсон. Но чтобы удостовериться, что его желания будут выполнены, Андерсон написал письмо трем своим ближайшим друзьям. Вскрыть это письмо следовало только после его смерти и только в случае, если Айрин оспорит завещание. «Тем, кого это касается, – начиналось оно, – я не являюсь отцом миссис Делса, известной как Айрин Андерсон. Я действительно называл ее своей дочерью, но делал это для ее блага, чтобы защитить ее.

Его обида и злоба была немыслимой. Том Андерсон, человек, построивший империю, оставаясь верным друзьям, помогая нуждающимся, заканчивал свою жизнь хладнокровным предательством собственной дочери и внуков. То, что Айрин родилась в законном браке Андерсона и Эммы Шварц, – несомненно. Доказательства этого – как выяснилось во время неизбежного и неприятного процесса, который начался, когда Айрин оспорила завещание, – были неопровержимыми. Даже судья заметил поразительное сходство между покойным и Айрин Делса.

В конце концов все письменные опровержения Андерсона были исключены из дела как очевидно ложные, и Айрин унаследовала треть состояния отца в $120 000.

Но Андерсон уже не смог при жизни помириться с дочерью. Вместо того чтобы переехать по соседству с ней на Канал-стрит, Андерсон купил за $35 000 роскошный особняк на авеню Сент-Чарльз и переехал туда вместе с новой женой, удалившись от Айрин и своих внуков так, как только мог.

Поздней ночью 9 декабря 1931 года, когда Том и Гертруда Андерсоны были одни в своем доме на Сент-Чарльз-стрит, Том начал жаловаться на одышку. В этом не было ничего удивительного – Тому было уже семьдесят три, и его здоровье в последние несколько лет было неважным. Поэтому он лег спать, надеясь, что к утру ему станет лучше. Но всего через несколько часов он проснулся встревоженным и подозвал Гертруду. Когда она предложила вызвать врача, несмотря на поздний час (это произошло в час ночи), Том отказался, но она настояла на своем.

– Я поправлюсь прежде, чем сюда доберется доктор, – усмехнулся Том в ответ.

И умер от обширного инфаркта несколько минут спустя.

Некрологи на передовицах газет, вышедшие на следующий день, бурно выражали всеобщую признательность покойному. «Мистер Андерсон, – писала “Дейли-стейтс”, – был широко известен. Его любили и знали сотни людей, пользовавшихся его щедростью». Газеты восхваляли его как члена законодательного собрания штата, влиятельного политика из Четвертого района, как влиятельного бизнесмена-нефтепромышленника и филантропа, жертвовавшего деньги многим благотворительным организациям. Не было сделано ни единого упоминания о его карьере магната греха, устроителя скачек и боксерских матчей, владельца кабаре и ресторатора. Даже два из его четырех браков (на проститутках Кэтрин Тернбулл и Олив Ноубл) были забыты. Хоть как-то напомнить о другой стороне его жизни могло лишь замечание корреспондента «Дейли-Стейтс» о том, что любимым афоризмом Андерсона была цитата из Библии: «пусть левая твоя рука не знает, что делает правая». Официальные некрологи были явно написаны о правой руке Тома Андерсона. Левой руки – руки старого мэра Сторивилля – словно бы не существовало вовсе.

Но, несмотря на то что новость о смерти Тома Андерсона попала на первые страницы газет, для большинства новоорлеанцев и он сам, и его мир к тридцатым годам давно ушел в прошлое. Возрождение «Кольца» в 1925 году оказалось эфемерным. Мартин Берман умер меньше чем через год после своего неожиданного переизбрания. Его преемник оказался посредственностью, и старое «Кольцо» снова погрузилось в хаос, создав вакуум во власти штата. Вскоре его заполнил собой Хьюи П. Лонг, молодой амбициозный политик, который повел за собой Новый Орлеан и Луизиану в новую эру бесчестия.

Но город полумесяца нелегко переживал эпоху экономической депрессии. Попытка реформаторов 1920-х годов превратить город в промышленный центр оказалась неудачной. В бизнесе начался застой, и Новый Орлеан отстал от других южных городов – таких как Даллас, Атланта и Хьюстон – в индустриальном развитии. Отчаянно пытаясь поправить свое финансовое положение, в конце 1930-х отцы города вновь попробовали превратить Новый Орлеан в привлекательное для путешественников место. Пытаясь развить туристическую индустрию, они поняли, что город мог бы использовать свое темное и экзотическое прошлое, чтобы завлечь гостей из других регионов страны и всего мира.

Следствием этого стали радикальные перемены в отношении жителей города ко многим его особенностям, которые прежде пытались подавить. Французский квартал, к примеру, больше не считался иммигрантской трущобой и позором для делового сообщества; напротив, он был отреставрирован как любопытный экспонат из полузабытого романтического прошлого, который туристы были бы не прочь увидеть за деньги. Городская джазовая культура больше не подавлялась и не осуждалась, а, напротив, возрождалась и продвигалась (хотя и как гораздо более «белый» феномен). Вскоре даже репутация рассадника греха превратилась для города в достоинство, а не недостаток. Реставрированный старый греховный Новый Орлеан на Бурбон-стрит, со стрип-клубами и шумными дансингами, привлек в город массу желающих поразвлечься со всего света – и весьма напоминал Сторивилль в эпоху своего расцвета.

Однако расовая атмосфера города нормализовалась не сразу. В 1949 году Луи Армстронг, ставший теперь международной звездой, был приглашен в родной город, где ему вручили «Ключ от городских ворот», но этот ключ, судя по всему, открывал только ворота в черный Новый Орлеан; всеми любимый Сатчмо был вынужден остановиться в «отеле для цветных». В 1960-х журналисты быстро заметили злую иронию в том, что афроамериканская джазовая культура использовалась, чтобы привлечь гостей в город, «все еще скованный железной хваткой институционализованного расизма и апартеида». Но преображение Нового Орлеана в туристический центр сохранило культуру прошлого, и (особенно после кончины Джима Кроу) образ города со временем приблизился к тому, каким был в его золотые годы. Когда перепроизводство нефти в середине 1980-х поставило местную экономику под угрозу кризиса, пережить трудные времена Новому Орлеану помогла репутация города джаза, секса, пьяной ночной жизни и экзотической культуры – именно то, от чего пытались избавиться в недалеком прошлом.

Конечно, еще неизвестно, насколько городу удастся восстановиться после урагана Катрина, обрушившегося на него в 2005 году. Сейчас, когда я пишу эту книгу, возрождение продолжается с переменным успехом, и некоторые бедные черные кварталы города, возможно, уже никогда не вернут своей прежней витальности. Но, как могли подтвердить реформаторы рубежа веков (к своей досаде), бунтарский и свободный дух Нового Орлеана неукротим. И поэтому свою живость и эксцентричность, непокорность и нонконформизм и, да, жестокость и порочность ему не утерять никогда.