Попытка «Таймз-Пикайюн» разобраться в преступлениях Дровосека. NOLA.com/«Таймз-Пикайюн»

В ДВА ЧАСА ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ ТИШИНУ ПРОМОЗГЛОЙ АВГУСТОВСКОЙ НОЧИ нарушил женский крик. Кейт Гонсалес, лежавшая в постели рядом с мужем в двухквартирном доме на Эльмира-стрит, неожиданно проснулась от сильного шума. Сначала она не поняла, в чем дело. Не приснилось ли ей? Но из темноты вновь раздался крик, звуки борьбы, звон разбитого стекла. Похоже, шум доносился из соседней квартиры. Там жила сестра Кейт, Мэри Шнайдер, со своим мужем и тремя маленькими детьми. Кейт знала, что той ночью Мэри осталась с детьми одна, потому что ее муж работал в ночную смену.

Кейт разбудила мужа. Услышав крики вновь, они соскочили с постели и выбежали на улицу. Их соседи уже стояли на тротуаре, уставившись на дверь дома Шнайдеров, которая была раскрыта настежь, словно разинутый рот.

Гонсалес с соседями вошли в дом, где теперь повисла тишина. В средней комнате они обнаружили Мэри Шнайдер, которая была на девятом месяце беременности. Она распласталась на кровати в полубессознательном состоянии. На голове и около рта зияли глубокие кровавые раны. Выбитые зубы рассыпались по простыне, перепачканной маслом из разбитой стеклянной лампы, валявшейся на полу у кровати. Мэри пробормотала что-то о том, что на нее напал высокий, коренастый мужчина, но потеряла сознание прежде, чем смогла договорить.

Соседи вызвали полицию и «Скорую», и Мэри Шнайдер была немедленно доставлена в родильное отделение Больницы Милосердия, поскольку находилась «в положении».

К утру, когда Эдвард Шнайдер вернулся с работы на южно-тихоокеанской верфи, он обнаружил, что его дом перевернут вверх дном. Полиция прочесывала коттедж и двор в поисках улик. Суперинтендант Муни, лично возглавивший расследование вместе со старшим следователем Джорджем Лонгом, попросил Шнайдера проверить, не пропало ли что-нибудь из дома. Он обнаружил, что шкаф в спальне взломан, а с верхней полки исчезли шесть или семь долларов. Но шкатулка с $102 долларами осталась нетронутой на виду, на нижней полке. Больше ничего не пропало.

Газетные репортеры немедленно захотели узнать, считает ли Муни, что и за этим нападением стоит Дровосек. Суперинтендант старался соблюдать осторожность. Он заметил, что рана на голове миссис Шнайдер наверняка была нанесена разбитой масляной лампой, которую нашли у кровати; на металлических штырях, которыми лампа крепилась к основанию, даже обнаружили несколько прядей волос жертвы. Но рана около рта миссис Шнайдер, очевидно, была нанесена чем-то гораздо более тяжелым, чем лампа.

К вечеру понедельника обнаружилась еще более жуткая улика. Следователи Муни нашли в одном из соседских дворов отброшенный топор. Эдвард Шнайдер, внимательнее осмотрев окрестности, обнаружил, что его топор пропал из сарая на заднем дворе. Но означало ли это, что нападавшим был Дровосек? Или же преступник заметил топор в сарае и унес его, надеясь выдать неудачное ограбление за нападение Дровосека?

– В настоящее время, – заявил Муни репортерам на следующий день после нападения, – я не могу с точностью утверждать, что на миссис Шнайдер напал именно Дровосек. Но тот факт, что топор исчез, а топорик нашелся, озадачивает.

Действительно, озадачивает. Хотя то, что Муни упоминает Дровосека, говорит о его подозрении, что по крайней мере некоторые из преступлений совершил один человек. Нападение на Мэри Шнайдер было четвертым за тот неполный год, что Муни провел на посту суперинтенданта. Только одно из этих преступлений имело смертельный исход – убийство Маджио, случившееся еще в мае. Уже после этого кровавого убийства Муни узнал, что в декабре 1917-го на спящего бакалейщика итальянского происхождения по имени Епифания Андолина также напал человек с топором, вставший у его кровати. Андолина выжил, и о нападении даже умолчало большинство ежедневных газет.

И все же сходство между ним и нападением на Маджио было зловещим – вырезанная из задней двери панель, отсутствие отпечатков пальцев или значительных хищений, орудие преступления, выброшенное во двор соседей.

Но нападения на Безьюмеров и Шнайдеров отличались от остальных. Пострадавшие не были итальянцами, и только Луи Безьюмер был бакалейщиком. Рана, полученная Мэри Шнайдер, оказалась сравнительно незначительной, и она даже благополучно родила дочь через двадцать четыре часа после нападения. Вполне возможно, что миссис Шнайдер, ничего не помнившую о произошедшем, разбудил обычный грабитель, роясь в шкафу. А когда испуганная женщина подняла крик, он ударил ее масляной лампой – первым, что подвернулось под руку. Но как же тогда исчезнувший топор и топорик, найденный в соседнем дворе? И все же, несмотря на различия в нападениях на Шнайдеров и Безьюмеров, Муни считал оба преступления – по крайней мере, временно – делом рук Дровосека.

Опытные следователи под его началом придерживались иного мнения. «Следователи, которым суперинтендант Муни поручил расследовать нападение на миссис Шнайдер, – писала “Дейли-Стейтс” 7 августа, – ни на минуту не задумывались над тем, что виновником этого преступления может быть Дровосек… Они утверждают, что Дровосека, нападающего на людей, вовсе не существует и преступления, приписываемые ему, никак между собой не связаны». Эти полицейские не были названы по именам, но утверждалось, что «за плечами у них многолетний опыт розыска преступников». То, что эти опытные следователи публично высмеивали идею о серийном убийце, бесчинствующем в городе, в то время как суперинтендант и другие офицеры полиции ее придерживаются, говорит о том, насколько беспорядочно и недисциплинированно велось расследование.

Жители Нового Орлеана явно не сомневались в существовании Дровосека. «Вооруженные мужчины охраняют свои спящие семьи от Дровосека», – заявила «Дейли-Айтем» на следующий день после нападения на дом Шнайдеров, описывая «всенощные дежурства» отцов, охранявших сон домочадцев, вооружившись двустволками. «Таймз-Пикайюн» и «Дейли-Айтем» были абсолютно уверены, что в городе зверствует «какое-то безумное чудовище». «Дейли-Айтем» даже связала недавние нападения маньяка с топором с преступлениями 1910–1912 годов.

«За последние несколько лет более 12 жертв пали от этого ужасного орудия», – писала газета, имея в виду нападения на Крутти, Дэйви, Скиамбру, в то время приписываемые «Черной руке». Одна деталь нападения на Крутти в 1910 году казалась особенно жуткой: на глазах у свидетеля преступник, только что изрубивший бакалейщика Крутти тесаком, вышел из дома через заднюю дверь, держа в руках оружие, свою обувь и клетку с пересмешником, питомцем Крутти. Выбросив тесак в сторону, он перемахнул через забор, вышел на улицу и сел на ближайшее крыльцо, где скрутил себе сигарету и закурил. Затем невозмутимо выпустил из клетки пересмешника, обулся и неспешно покинул место преступления, где все это время кричала и звала на помощь миссис Крутти.

Если этот убийца снова вышел на охоту восемь лет спустя, у Нового Орлеана имелись реальные основания для паники.

Суперинтендант Муни тем временем, как мог пытался справиться с ситуацией, без толку высылая патрульных в малонаселенные районы города, где, судя по всему, предпочитал орудовать Дровосек. В то время Муни получал анонимные письма от человека, называвшего себя криминалистом и утверждавшего, что он «изучает преступников, в особенности извращенцев» и может предоставить множество полезных советов о том, как поймать Дровосека. Современные психологи-криминалисты ФБР могли бы предположить, что автором подобных сообщений является сам Дровосек, но новый начальник полиции ни о чем не подозревал – или, по крайней мере, делал вид. Вместо этого он обратился к автору письма через газеты с просьбой встретиться и обсудить его идеи.

«Похоже, этот человек весьма осведомлен о повадках преступников, – заявил Муни репортеру, – и если он придет в центральный участок, я с удовольствием побеседую с ним. Судя по тому, что он пишет, он хорошо изучил дело Дровосека».

Что думали об этом анонимном эксперте подчиненные Муни следователи – представить себе легко. Но затем город потрясло еще одно преступление, развеявшее любые сомнения о реальности Дровосека, которого странным образом притягивают бакалеи, принадлежащие итальянцам. В три часа ночи в воскресенье, десятого августа, Паулину и Мэри Бруно, двух девочек, живших в пристройке к бакалее их матери на Гравьер-стрит, разбудил шум драки в соседней спальне.

– Я уже которую неделю нервничаю из-за этого Дровосека, – призналась Паулина полиции. – Сна нет. Вчера опять не смогла заснуть.

Она дремала в постели, но проснулась из-за шума и села.

– У изножья кровати стоял высокий, коренастый человек, – сказала она. – Я закричала. Моя младшая сестренка – тоже. Мы страшно испугались. А потом он побежал.

Силуэт – она предполагала, что это белый мужчина, но не была уверена – исчез, «словно бы у него были крылья».

Их дядя Джозеф Романо, спавший в соседней комнате, спотыкаясь, вошел в их спальню минуту спустя, держась за окровавленную голову.

– Меня ранили. Скорее, «Скорую»! – крикнул он, рухнул в кресло и потерял сознание. Рана была смертельной.

Не прошло и часа, как суперинтендант и следователи уже прибыли на место преступления, чтобы восстановить картину произошедшего. Преступник, вооруженный топором, найденным в сарае, проник в дом, выломав перекладину кухонного окна. Судя по всему, в спальне он собрал одежду Джозефа Романо и отнес ее на кухню, где обыскал карманы и нашел кошелек, которого теперь не было на месте. Затем он вернулся в спальню и проломил топором череп спящего Романо. Возможно, потом преступник собирался напасть и на девочек в соседней комнате, но они в отличие от дяди заметили его и начали кричать, чем, судя по всему, вынудили преступника сбежать с места преступления, выбросив топор на заднем дворе.

И вновь мотив кражи оказался под вопросом. Как и в случае многих предыдущих нападений, преступник, очевидно, обшарил дом и взял небольшую сумму денег. Но гораздо больше ценностей осталось нетронуто – в случае Романо это были золотые часы на каминной доске и бриллиантовое кольцо убитого. Если Дровосек в самом деле был грабителем, то на удивление неумелым, особенно учитывая его способность не оставлять после себя улик.

– Я убежден, что убийство Романо – дело рук сумасшедшего, – позже в тот день заявил репортерам Муни, – маньяка с топором, у которого нет намерения грабить. Он берет небольшие суммы, чтобы ввести полицию в заблуждение.

Но суперинтендант снова попытался успокоить горожан:

– Поверьте мне на слово. Мы его еще поймаем! Я делаю все, что в человеческих силах, чтобы поймать этого маньяка.

Он рассказал о том, что решил проконсультироваться с экспертами по криминалистике и обратиться за помощью в расследовании к частным детективным агентствам. «Эта серия убийств – самая вопиющая за всю историю полиции Нового Орлеана, – заявил он. – Мы не ограничимся силами нашего департамента. Я не могу рассказать обо всех принятых мерах, но могу сказать одно: мы заручились сторонней помощью».

Но его заявление едва ли обнадеживало горожан. «Итальянцы спрашивают: “Кто будет следующим?”», – гласил заголовок статьи «Таймз-Пикайюн» о тщательных мерах предосторожности, предпринимаемых городскими сицилийцами. «Многие районы Нового Орлеана захлестнула настоящая волна страха, – писала “Дейли-Айтем”. – В некоторых итальянских семьях домочадцы по очереди охраняют сон своих родственников, вооружившись дробовиками».

Город охватила настоящая истерика. Сообщения о предполагаемых преступлениях Дровосека посыпались отовсюду. Многочисленные горожане сообщали в полицию о странных топорах, найденных во дворах их домов, пропавших топориках, о панелях, вырезанных из дверей. Казалось, что у каждого есть своя версия того, кто стоит за преступлениями. Причем – что особенно важно – подозреваемый всегда принадлежал к одной из тех групп, с которыми тридцать лет боролись реформаторы. Многие полагали, что Дровосек – итальянец, принадлежащий к мафии или «Черной руке». Другие считали его обезумевшим чернокожим, вроде Роберта Чарльза. Некоторые легковерные, впечатлившись заявлением Паулины Бруно о том, что у Дровосека были крылья, считали, что он может быть каким-то сверхъестественным существом. (Любопытно, почему никто не подозревал в нападениях рассерженную проститутку или даже самого Тома Андерсона.)

И все же, поскольку большинство жертв Дровосека были итальянцами, подозрение чаще всего падало на сицилийское подполье города. Возможно, поэтому главный новоорлеанский следователь итальянского происхождения, Джон Д’Антонио, пытался защититься от критики со стороны диаспоры, которой служил много лет. «Хотя почти все жертвы были итальянцами, – заявил он “Таймз-Пикайюн” в интервью, опубликованном 13 августа, – я не думаю, что к нападениям причастна “Черная рука”. На моей памяти “Черная рука” никогда не убивала женщин».

Д’Антонио предложил другую теорию.

– Я убежден, что у этого человека раздвоение личности, – сказал он. – И вполне возможно, что это тот же человек, которого пытались поймать десять лет назад, когда на протяжении нескольких месяцев в городе совершались убийства и орудием был топор или тесак… Криминалистам известно, что преступник с раздвоением личности в нормальном состоянии может быть почтенным законопослушным гражданином. Но его охватывает внезапное желание убивать, которому он вынужден повиноваться.

Д’Антонио заметил, что поймать Дровосека – как и Джека-Потрошителя, орудовавшего в Лондоне несколькими годами ранее, – будет трудно, потому что он хитер. Он работает методично, планируя все заранее, чтобы быть уверенным в своей безопасности. Но у него есть слабое место. «Такого преступника легко напугать, – утверждал детектив. – Он боится собаки больше, чем десяти сторожей. Я советую всем горожанам завести во дворах собак».

Нельзя сказать с точностью, сколько новоорлеанцев последовало совету Д’Антонио, но истерия по поводу Дровосека прошла не сразу. Горожане открывали огонь в каждый подозрительный силуэт, принимая за Дровосека любого прохожего, встреченного ночью на улице. Мужчина по имени Чарльз Кардаджал утверждал, что он видел Дровосека в женском платье, спрятавшегося за деревом на Дюпре-стрит. Когда Кардаджал приблизился, таинственный незнакомец выскочил из укрытия и, едва не сбив его с ног, убежал, сам Кардаджал последовал ее примеру. Незнакомец оказался «сильно напуганной негритянкой», принявшей самого Кардаджала за Дровосека.

Суперинтендант Муни лишь подбрасывал дров в костер паранойи, настаивая на том, чтобы обо всех подозрительных происшествиях немедленно сообщали в полицию.

«Я полагаю, что скрывать информацию о таких нападениях от полиции – преступно, – заявил он. – Скрывая информацию о преступнике, вы становитесь соучастником в его кровавых делах». Подвергавшийся жестокой критике за отсутствие арестованных подозреваемых, Муни пытался сделать вид, что держит ситуацию под контролем. Но это явно было не так, и его настойчивые уверения в том, что злоумышленник будет пойман, с каждым разом казались все более отчаянными.

Однако девятнадцатого августа в деле Безьюмера произошел поворот, который позволил Муни арестовать подозреваемого. Миссис Лоу (наконец признавшаяся, что она не замужем за бакалейщиком) оправилась от полученной раны, выписалась из больницы и несколько недель прожила с Безьюмером в бакалее/жилом доме на Доргенуа-стрит. В то утро понедельника она остановила проходившего мимо патрульного и попросила его вызвать суперинтенданта. Когда Муни явился, она сказала, что «вышла из транса» и мгновенно вспомнила все, что происходило тем вечером.

– В тот вечер, когда на меня напали, я попросила мистера Безьюмера вернуть деньги, которые он мне задолжал. Он обещал выплачивать по десять долларов в неделю. Было около 7:30, магазин только закрылся. Он что-то писал на чертеже. Я снова попросила денег, и тогда он повернулся ко мне с самым яростным выражением лица, какое я только видела в жизни.

Я испугалась и развернулась к выходу, но не успела пройти и двух шагов, как меня ударили сзади, и я упала. А потом услышала, как мистер Безьюмер сказал: «Я разожгу для тебя костер на дне океана».

Я помню, что меня тащили по полу, а потом я оказалась в коридоре, где горел свет. Я пыталась сказать ему, что ничего дурного не сделала, и поднять руку, чтобы защититься. Но не могла ни говорить, ни двигаться. Затем я ощутила колющую боль с правой стороны лица. Что произошло потом, я не знаю, помню только, что оказалась в кровати и было, кажется, уже утро.

Муни едва ли поверил внезапному откровению миссис Лоу; это был четвертый или пятый раз, когда она меняла показания. Но нового признания было достаточно, чтобы арестовать Луи Безьюмера по обвинению в нападении с целью убийства. Другие признания миссис Лоу также разожгли интерес департамента юстиции к делу. Она утверждала, что в то время, когда они были вместе, Безьюмер несколько раз менял имена. Он говорил ей, что он не поляк, а немецкий еврей, и в одном из его чемоданов имелся тайный отсек, где он хранил чертежи и документы на немецком. Полиция и сотрудники ФБР подтвердили последнее заявление, как и то, что Безьюмер нашил тайные карманы на свою одежду.

У Безьюмера, конечно же, для всего нашлось объяснение. Он заявил, что каждым из своих коммерческих предприятий руководил под новым псевдонимом. В тайном отсеке чемодана он хранил свои завещания, а потайные карманы на одежде предназначались для того, чтобы прятать крупные суммы денег, которыми он оперировал в своих делах. Кроме того, он продолжал настаивать на том, что по происхождению он поляк.

– Миссис Лоу – хорошая женщина, – заявил он следователям. Но она была «изменчивой», и почему-то лгала им. – [Она] знает, кто напал на нас. Я просто хочу докопаться до истины и раскрыть эту тайну.

Если так, то докапываться до истины ему предстояло в тюрьме.

Опасаясь, что, получив простое обвинение в нападении, Безьюмер сможет выплатить залог, Муни обвинил его в том, что он «подозрителен и опасен на вид» – это «преступление» по законам Нового Орлеана того времени не требовало назначения залога. Тем временем, по словам «Дейли-Стейтс», полиция и ФБР снова «рассматривали версию о том, что Безьюмер может быть вражеским агентом», и продолжили расследование этого дела.

Независимо от того, был ли Луи Безьюмер «Дровосеком», напавшим на Гарриет Лоу, или нет, совсем немногие верили в то, что остальные преступления, приписываемые Дровосеку, были делом рук Безьюмера. Поэтому горожане все еще страшились чудовища, хотя «очевидцы» его преступлений появлялись все реже и реже. К концу августа кое-кто даже нашел в себе силы, чтобы взглянуть на ситуацию с юмором.

«Внимание, мистер Муни и все граждане Нового Орлеана! – гласило одно объявление в “Дейли-Айтем”. – Дровосек появится в городе в субботу, 24 августа». Оно оказалось рекламой сети продуктовых магазинов. «Он безжалостно снесет своим “Пиггли-Виггли” топором головы всем высоким ценам. Его оружие чудесно, его почерк уникален. НЕ УПУСТИТЕ СВОЙ ШАНС УВИДЕТЬ ЕГО!».

К осени город вернулся в нормальное состояние. Всенощные дежурства прекратились, и впечатлительные новоорлеанцы перестали пугать друг друга по ночам. Муни и его переутомившиеся полицейские, освобожденные от необходимости предоставить общественности подозреваемого в преступлениях, могли снова посвятить себя подавлению городской индустрии порока. По правде говоря, в 1918 году подавить ее было несложно. Из-за жестоких предписаний военного министерства и вспышки испанского гриппа пришлось закрыть множество общественных заведений, и ночная жизнь города оставалась сравнительно пассивной. В городе по-прежнему звучала музыка, но, не считая похорон, участившихся из-за бушующей эпидемии, играть было практически негде.

Тем временем джазмены продолжали разъезжаться в города севера и запада, и вскоре даже титаны новоорлеанского джаза решились покинуть город. Сидней Беше сумел избежать призыва в армию, заявив, что он содержит родителей, и у него, как он выражался, по-прежнему «чесались ноги», когда он слышал рассказы о лучшей жизни за пределами города. «Многие музыканты тогда уехали из Нового Орлеана на север, – писал он в своей автобиографии. – И все они писали нам письма о том, что работы там хоть отбавляй, звали других музыкантов с собой… Там кипела жизнь».

Беше не терпелось уехать, и он присоединился к другой водевильной труппе – «Компании Брюса и Брюса» – и гастролировал с ними по стране. Когда труппа играла в Чикаго в мае 1918-го, Беше решил остаться там. Он присоединился к джаз-бэнду под руководством Лоуренса Духе (кларнетиста, с которым Кид Ори играл в одном ансамбле в Лапласе). Беше вскоре стал их «главным хот-меном» и назад уже не оглядывался. Он больше не вернулся в Новый Орлеан.

Еще до конца года город потерял еще одного значительного музыканта. 19 июня танцы в клубе «Винтер-гарден», на которых играл оркестр Ори-Оливера, стали мишенью полицейской облавы. Без пятнадцати двенадцать, когда веселье только разгоралось, к дверям клуба подъехали полицейские воронки, куда согнали испуганных танцоров.

– А что с музыкантами делать? – спросил у сержанта патрульный.

– А, – сказал тот, – их тоже арестуй.

Музыканты, не сумевшие внести залог в $2,50, были вынуждены провести ночь в тюрьме. По словам Ори, Джо Оливер был взбешен подобным унижением. То, во что превратился Новый Орлеан, ему окончательно осточертело. Когда Ори понял, что другого способа успокоить Джо нет, он рассказал ему, что недавно получил предложение поработать в Чикаго. Сам Ори уезжать не хотел, и хотя ему не хотелось терять одного из лучших солистов в Новом Орлеане, он решил, что поездку в Чикаго стоит предложить Оливеру. Корнетист, не раздумывая, согласился, и даже убедил кларнетиста Джимми Нуна поехать с ним.

Для юного протеже Оливера, Луи Армстронга, эти новости были ужасными. Но, так же как и исправительный дом, новая беда обернулась везением. Армстронг позже описывал тот день, когда он провожал Оливера и Нуна на вокзале.

«Я тогда возил уголь, – писал он, – но взял отгул, чтобы проводить их. Кид Ори был на вокзале вместе с остальными музыкантами из бэнда Ори-Оливера. Расставание было печальным. Они не хотели покидать Новый Орлеан, и я почувствовал, что наша старая банда распадается. Но в шоу-бизнесе всегда нужно верить, что подвернется что-нибудь получше».

И что-то получше подвернулось в тот же день. После того как поезд уехал, Ори подозвал его к себе.

– Ты все еще дуешь в свой корнет? – спросил он.

Луи ответил утвердительно. Поэтому Ори предложил ему подменить в тот вечер Джо Оливера и сыграть с его оркестром. «Как это было здорово! – писал Армстронг. – Подумать только – я был достоин того, чтобы занять место Джо Оливера в лучшем оркестре города!».

Ори не был уверен, что мальчишка справится. Он помнил то время, когда Луи всюду таскался за Оливером и знал всего несколько мелодий. Но парень успел многому научиться от своего наставника, и Ори видел в мальчике огромный потенциал. Поэтому он велел ему надеть брюки и в тот же вечер явиться на концерт в Экономи-холле.

Этот вечер стал легендарным в истории джаза. Когда Луи появился в клубе, он был похож на точную копию Джо Оливера в миниатюре – даже шея у него была так же обмотана полотенцем. И, по собственным словам, он выступил «ураганно». «После того первого выступления с Кидом я стал по-настоящему своим, – писал он. – Меня полюбили и танцоры, и музыканты».

Но музыкальный мир Нового Орлеана по-прежнему переживал кризис, и Армстронгу приходилось работать посыльным в салуне, плотником, развозчиком угля и (до того дня, когда он увидел на пристани огромную крысу) портовым рабочим. 11 ноября 1918 года, в день, когда было заключено перемирие и закончилась Первая мировая война, он по-прежнему возил уголь на старой тележке (с ослицей Леди). «Я заносил мешок угля [в ресторан Фабашера] и потел, как сумасшедший, – позже вспоминал он, – когда услышал, что на Сент-Чарльз-стрит стоит жуткий грохот: по улице едут автомобили, за которыми волочится куча консервных банок на привязи». Когда он спросил прохожего, что происходит, тот сказал ему, что война в Европе закончилась. Позже Луи говорил, что это известие «поразило его, словно молния». Он понял, что с окончанием войны в городе наверняка снова появится работа для музыкантов.

«Я тут же бросил лопату, – писал он, – медленно надел куртку, посмотрел на Леди и сказал: “Прощай, дорогая. Мы больше не увидимся”. И ушел, бросив ослицу с тележкой и все, что было с ними связано. С тех пор я их больше не видел».

Но надежда Армстронга на возрождение ночной жизни Нового Орлеана оказалась напрасной. Хотя в некоторых закрытых клубах снова зажглись огни, джазовая сцена так и не вернула себе былую славу. Благодаря вступлению в силу сухого закона (Восемнадцатая поправка была ратифицирована всего через два месяца после дня перемирия) реформаторы на многие годы одержали верх в Новом Орлеане. Как заметил один музыкальный журналист: «Привольные дни кабаков и кабаре закончились».

Итак, атмосфера в Новом Орлеане установилась приглушенная. Празднование Марди Гра в начале 1919 года также оказалось скомканным. Времени на постройку карнавальных платформ после Дня перемирия не было, и процессии снова были отменены, а немногие спонтанные уличные торжества были сравнительно вялыми. Даже Дровосек как будто впал в спячку. Луи Безьюмер оказался за решеткой (по обвинению в убийстве, поскольку Гарриет Лоу скончалась от травмы головы в сентябре 1918 года), и некоторые предполагали, что Дровосек затих потому, что оказался за решеткой. Но Муни и следователи никогда не рассматривали всерьез версию о том, что Безьюмер совершил остальные нападения. Они были уверены, что он убил свою домработницу, а затем причинил себе увечья, чтобы выдать свое преступление за нападение Дровосека.

Но затишье оказалось кратковременным. Ранним утром 10 марта 1919 года итальянский бакалейщик в городе Гретна – расположенном на другом берегу Миссисипи – услышал крики из лавки напротив его бакалеи. Он побежал туда и обнаружил, что Чарльз Кортимилья лежит на полу в крови, без сознания, а его жена стоит над ним с окровавленным ребенком на руках и кричит. Это нападение было явно похоже на остальные; все верные признаки были на месте – вырезанная дверная панель, окровавленный топор, брошенный во дворе, отсутствие значительных хищений. После семимесячного затишья Дровосек вернулся.