Глава 7

Деревянный скворечник о двух окошках, который его дальние родственники важно называли дачным домом, был таким ветхим, что, казалось, дунь – рассыплется. Как он станет в нем жить, Иван не представлял. Удобства на улице. Газа нет.

Он с раздражением пнул макушку махрового тюльпана на клумбе у калитки. Та отлетела на метр и опустилась на дорожку, выложенную старым щербатым кирпичом. Светлов испугался, воровато озираясь, подобрал сбитый цветок с тропинки, сунул в карман ветровки. Поставил на шаткие ступеньки дорожную сумку и принялся шарить в траве слева от крыльца.

Там, сказали родственники, должен быть ключ от двери. Ключ нашелся. Иван вставил его в замочную скважину и добрых пару минут пытался провернуть в замке. Наконец щелкнуло, лязгнуло, ключ повернулся дважды. Путь открыт. Терраска два на два метра, решетчатая рама, застекленная крохотными мутными стеклышками. Штор нет. Мебели нет. Хлама никакого нет – уже неплохо. Два чистых эмалированных ведра с крышками у двери в комнату. Он потянул на себя следующую дверь. Всего одна комната с двумя окошками. У входа слева на старой табуретке керосинка. Справа – старомодный рукомойник. Напротив двери широкая панцирная койка с периной и грудой пуховых подушек. Одностворчатый шкаф в углу, там смена постельного белья и дюжина застиранных до дыр полотенец. Под одним окном обеденный деревянный стол с тремя разномастными стульями, под другим – кадка с погибшим фикусом.

Иван пощелкал выключателем. Под потолком в абажуре матового стекла вспыхнула тусклая лампочка. Свет есть, хоть это радует. Значит, его вечера не будут пустыми. Он сможет работать, он продолжит разбирать ее записи. В них еще разбираться и разбираться.

Он стащил ветровку, повесил на гвоздь у входа, разложил вещи на полках в шкафу и пошел за водой к колонке в десяти метрах от дачного домика.

Он очень любил чистоту – в доме, в одежде, в делах. Чистоту, тщательность, взвешенность. Он не был таким, как Настя, стремительным и оголтелым. Вот она жила импульсивно, бросалась на каждое дело, как на амбразуру. Даже если оно яйца выеденного не стоило.

Растрачивала себя попусту, как сказал он Настиным родственникам, прослезившись над ее телом. Они забрали ее хоронить на родину. Он не поехал. Отказался, сославшись на занятость. Врал! Он взял отпуск за свой счет, назвал его творческим.

– Я не могу ждать тебя до бесконечности, Светлов, – предупредил редактор Глебов, не глядя ему в глаза. – Максимум месяц. Максимум! Тебе хватит?

И его взгляд, тяжелый, подозрительный, требовательный, уперся Ивану в переносицу.

Он догадывается. Нет, не догадывается, он точно знает, что бумаги Насти у него! И именно поэтому отпустил его на месяц.

Иван тогда жутко перетрусил. Пару дней улыбался заискивающе Глебову. Даже устроил поминки на работе, притащил гору закусок и выпивку. И плакал там, обнимая Настин портрет. Нажрался потому что как свинья.

Глебов не пил и все время наблюдал за ним. А усаживая пьяного Ивана в такси, прошептал еле слышно:

– Я же знаю, они у тебя, сволочь. И я мог бы сдать тебя властям. Но я профессионал, для меня дело дороже всего. Даю тебе месяц!..

Говорил все это Глебов или нет, Светлов не мог сказать точно. Может, он и рта не раскрывал, брезговал с ним общаться, а все это сам Иван просто прочел в его взгляде? Шут его знает.

Проспавшись, Иван позвонил дальней родне. Вспомнил очень кстати о предложении пожить летом в их дачном домике. Они сами туда почти не ездили, но продавать участок не хотели, вот и пускали каждый год кого-нибудь надежного, чтобы стеречь от воров. Им еще вместе с Настей предлагали там пожить, но он тогда категорически отказался.

– Я не могу жить без удобств! – завил Иван. Оскорбился даже, видно, совершенно забыл, что все детство бегал в деревянный сортир на огороде.

Но когда не стало Насти и когда в его руках оказались ее бумаги, из которых он мог сложить книгу, о предложении родни пришлось вспомнить. В городской съемной квартире не работалось. Там шумели соседи, гудел город за окном. Там его могли навестить сотрудники полиции и застать за разбором ее заметок.

Этого допускать было никак нельзя.

Иван выжал половую тряпку, развесил ее на перилах крыльца, воду из ведра вылил под старую яблоню. Подумал и нарвал тюльпанов. Поставил их в литровой банке в центре стола. Оглядел комнату.

Выглядело вполне сносно. Пол, подоконники, скудная мебель – все блестело. Постель была заправлена чистым бельем и укрыта стареньким пледом в шотландскую клетку. Надо было принять душ, подумать о еде, а потом браться за Настины заметки.

Их было жуть как много.

Бессистемных, скудных, порой написанных на клочках бумаги. Нашелся даже билет на пригородный автобус с лаконичной надписью на обратной стороне: «Попался, гражданин Гаврилов». Такой фамилии Светлов никогда от нее не слышал. И вообще не слышал. И больше она, эта фамилия, нигде не встречалась. Хотя он разобрал еще не все ее каракули. Надо было их раскладывать в хронологическом порядке на полу, ничего не боясь. В городской квартире его могли застукать, и он тогда ничего не смог бы объяснить. Вернее, ему никто бы не поверил.

Здесь было можно. Здесь было раздолье: сияющий чистотой пол, солнечный свет, ночью – лампочка в абажуре.

«Лампочку надо купить помощнее», – подумал он и засобирался. Пока ехал на своей старенькой машине, успел заприметить продуктовый магазин и даже кафе. Пока не закрылось все, нужно сделать запасы.

Холодильника в доме не было, пришлось обойтись сухим пайком: хлеб, чай, пряники, сахар, макароны быстрого приготовления. Тушенку брать не стал, на такой жаре она тоже может испортиться. Если он отравится, то может проваляться на больничной койке бог знает сколько времени. Ему так рисковать нельзя, главный дал всего лишь месяц. Тридцать дней – не так уж много, если знать, в каком безобразном состоянии Настины записи.

Он пообедал в кафе сносными вполне щами и картошкой с курицей. Не бог весть что, но прилично, вполне по-домашнему. Никак не хуже того, чем кормила его Настя. Лучше, конечно, лучше! Он даже заулыбался, когда голод утолил. И отдельно улыбнулся официантке, чего прежде вообще себе никогда не позволял.

– Понравилось? – просияла в ответ девица с миленьким личиком. – Вы на ужин приходите.

– А что будет у вас на ужин? – поинтересовался Светлов, расплачиваясь.

– Голубцы! Вы не представляете, какие вкусные. Придете? – Ее щечки неожиданно покрылись нежным румянцем.

– Может быть. Если не очень буду занят.

Он уже решил, что придет. Трапеза здесь стоила сущие копейки. Но поважничать не мешало.

– В огороде? – спросила девушка, протирая стол, за которым он сидел, влажной тряпкой.

– Не понял? В каком огороде?

Светлов встал с места и очутился нос к носу с распрямившейся девушкой. Она оказалась с ним почти одного роста. «Невероятно голубые глаза», – подумал он тут же. И как мастер слова уточнил: пронзительно голубые.

– В огороде будете работать? – повторила девушка. – Сейчас самое время. Все на грядках пропадают.

– А, вы об этом. Нет, конечно. – Он снисходительно улыбнулся, отказавшись от сдачи в пятнадцать рублей. – Я над книгой работаю.

– Над книгой? – прошептала она, прижимая руки с зажатой в них столовской тряпкой к груди. – Вы писатель?

– Как-то так.

Он сделал вид, что засмущался, хотя на самом деле ее изумление ему понравилось.

– А что за книга, не расскажете? Я поступала в Литературный институт дважды, – она затараторила, не давая ему пройти. – Но оба раза провалила экзамены. Потом решила, что не судьба, смирилась. Хотя моими сочинениями в школе учителя зачитывались…

– Извините, мне пора.

Он осторожно тронул девушку за локти, заставляя ее отступить чуть в сторону. Медленно пошел к выходу. Потом, будто спохватившись, обернулся:

– До вечера. Голубцы, говорите?

Она что-то еще лопотала ему вслед, он не разобрал, да и не старался. Он сейчас слушал не ее, а того, кто диктовал ему свою волю. Того, кто наставлял и уберегал от ошибок.

Она мастерски писала сочинения в школе? Учителя восхищались ее талантом? Они же порекомендовали ей поступать в Литинститут, проча известность в будущем? Надо же, она провалила экзамены. Но провалила не потому, что была безграмотной дурочкой, лентяйкой, а потому, что ей уготована другая судьба! Именно ее перст сегодня направил Ивана Светлова отобедать в этом крохотном деревенском кафе. Судьба заставила его познакомиться с этой девушкой. Кстати, он даже имени ее не спросил, а зря. Вечером надо будет исправиться.

Девушка – клад. Она станет делать для него то, что делала в свое время Настя. А что делала Настя? Собирала, систематизировала, а потом излагала на бумаге его талантливейшие замыслы. Правда, со временем делала это с все большей неохотой. Но он сам виноват, потому что без конца ее нахваливал.

С этой так не будет. С этой все будет по-другому. Он знает теперь, как именно. Никакого обожания, никаких восторгов. Скупо, сухо, снисходительно.

Светлов вернулся в домик. Разулся на террасе, поставил пыльные кроссовки на мокрую половую тряпку. Разложил продукты в той части шкафа, что не занята вещами. Взял в руки Настину папку.